Инквизитор. Башмаки на флагах. Том четвертый. Элеонора Августа фон Эшбахт Конофальский Борис

Глава 45

А госпожа фон Эшбахт словно умом повредилась. Едва он в дом вошёл, как кто-то из девок дворовых, нашлась дурная, истошно крикнул: Господин вернулись!

Так из покоев верхних, переваливаясь с огромным своим животом, едва не падая, путаясь в подоле, чуть не кубарем по лестнице в одной рубахе нижней и в чепце слетела Элеонора Августа фон Эшбахт, урождённая фон Мален. Слетела с плачем, с подвыванием и кинулась к мужу. Повисла на нём, потянулась к нему с поцелуями.

«О Господи! И ещё растолстела!»

А она вцепилась в него накрепко и со слезами в голосе говорила:

— Наконец-то, а то я извелась уже. Слух прошёл, что врагов вы одолели, а домой не едете…

— Я мир с соседями заключал, — чуть растерянно отвечал кавалер, но обнимал жену крепко. — Будет вам плакать. Приехал я.

— Может, и так, но я волновалась, вас всё не было и не было, а мне давеча ещё и сон снился, что вас побили и вы в воде погибли в какой-то чёрной.

— Что? — Волков поморщился. — Что за сны вам снятся? Вы бы молились на ночь, госпожа моя.

— А мы молимся, по четыре раза на дню… — заявила мать Амелия, которая уже спустилась сверху вслед за его женой. Монахиня и сейчас чем-то недовольна. И продолжает нравоучительно: — И к причастию ходим, и исповедуемся, всё как должно.

Волков её не слушает. Генерал поднял глаза и увидал Бригитт. Она стояла в дверях, что вели на кухню. Строгая. Опрятная. Всё платье у неё в порядке. Руками комкает платок. Живот заметен, но даже это её не портило. Стоит молча, румянец на щеках, видно, взволнованна, но за строгостью своей волнение прячет. Смотрит на него неотрывно. И опять Волков сравнил её с зарёванной, непомерно пузатой, неопрятной своей женой. У которой несвежая рубаха, торчащие космы волос из-под чепца, опухшее лицо. Да ещё и воем своим донимает. Чего уже выть, вернулся же муж домой.

Нет, не такую жену он брал, та была дочь графа, и спесива была, и заносчива, но в ней был дух. А эта баба бабой, такие в любом доме мужицком есть. Нет, не она должна быть его женой, дай Бог случай всё переиграть, Бригитт бы была хозяйкой Эшбахта.

— Муж мой, ужинать желаете? — спрашивает жена, глазами красными заглядывая в его глаза.

Он голоден, обедал ещё там, у реки:

— Да, буду, а ещё ванну мне.

Только тут Элеонора Августа отпускает его и как сумасшедшая кидается к кухне с криками:

— Мария, Катарина, Петер, Стефан, носите воду, ванну несите, грейте воду, господин желает мыться. Еду, есть там у вас еда, подавайте на стол, господин будет ужинать.

И всё это криком, криком. Шум, суета сразу образуются на кухне. Это выглядит нелепо… Волков опять глядит на Бригитт, та даже не пытается скрывать презрительную ухмылку, глядя на происходящее. От этого всего у кавалера становится тяжко, нехорошо на душе. Он идёт, садится в своё кресло и говорит негромко:

— Позовите кого-нибудь сапоги мне снять.

— Я вам помогу, — спокойно говорит Бригитт и сразу подходит к нему.

Он даже не успел ничего сказать, как она ловко хватает его сапог за каблук и начинает стягивать его так, словно всю жизнь снимала сапоги, сняла один, берётся уже за второй, но тут с кухни влетает в залу Элеонора Августа, видит, что Бригитт сидит перед её мужем, и кидается к ней с криком:

— Оставьте моего мужа!

Элеонора Августа попыталась сама снять второй сапог, но тут неожиданно госпожа Ланге с силой оттолкнула её, прошипев:

— Ведите себя достойно, госпожа Эшбахт, тут слуги и люди нашего господина.

И сама стянула с кавалера сапог. Встала и понесла сапоги из покоев. А жена снова залилась слезами, стала причитать:

— Она всегда так, она меня со свету сживает. Она ко мне зла. Она слуг на неповиновение подбивает. Извольте ей от дома отказать, господин мой.

Волкову аж есть перехотелось, ведь и вправду Фейлинг и Хенрик стояли в дверях с открытыми ртами, поражённые увиденным, и слуги, конечно, всё видели и слышали, и монахиня тут же была. Как всё это было нехорошо. Какой стыд.

А Бригитт тем временем вернулась и поставила перед ним мягкие туфли, сделала книксен и встала рядом, улыбаясь улыбкой безгрешной праведницы.

— Она ещё и улыбается! — пробурчала мать Амелия, глядя на неё. — Беспутная вы женщина.

— А ты, старая корова, закрой свой рот, не то ещё раз по морде получишь, — всё с той же ангельской улыбочкой отвечала госпожа Ланге.

Волков быстро повернулся к своим людям, он уже такого позора снести не мог:

— Господа, сегодня вы мне больше не понадобитесь, ступайте, завтра на рассвете жду вас.

Хенрик и Фейлинг поклонились молча и ушли. И вид у них был удивлённый, особенно у господина Хенрика.

— Вон как оно дома у генерала, оказывается, а в лагере и войске у него всегда порядок, — говорил он товарищу.

Господин Фейлинг был года на три младше его, но разумение уже имел:

— Вы о том никому не рассказывайте. Не наше дело, как генерал живёт.

— Это да, это понятно.

А когда они ушли, тягость в доме стояла такая, что Волков сказал жене, чуть-чуть поев:

— Скажите слугам, что мыться не буду, пусть воду не греют. Спать пойду. Устал.

— И то верно, ночь давно на дворе, — Элеонора Августа схватила мужа под руку и поволокла наверх в опочивальню, при этом победно глянув на госпожу Ланге. — Завтра и помоетесь, а сейчас отдохните с дороги.

— Слышали? — спокойно говорила Бригитт слугам. — Огонь сейчас погасите, а до зари чтобы вода была горяча. Петер, ты с петухами встань, воду согрей. Мария, опару сейчас ставь, хочу, чтобы к утру у господина на столе были белые булки, сдобы на масле, пироги сладкие и несладкие, сливки к кофе. Всё должно быть, как он любит. Он на войнах уже позабыл, как мы хорошо можем готовить. Хоть спать не ложитесь, а чтобы к его подъёму всё было сделано. Я встану до петухов, всё проверю.

Изящная, стройная женщина с лицом ангела и веснушками ребёнка говорила всё это таким тоном, какой от неё и ждать было невозможно. Но слуги этот тон уже знали. Попробуй ей только не угоди — пожалеешь.

Жена спала, шумно дыша, ворочаясь всё время, но при том крепко, он же спал не очень хорошо. Господи, куда ушло то время, когда он мог спать стоя или дремать на ходу в походной колонне. Теперь даже и в перинах, даже после большой усталости сон не всегда приходил к нему сразу и не всегда был глубок. То жарко, то мысли тревожные, то жена сопит. Разве когда-то такие мелочи могли лишить его сна? Да, он спал как убитый в палатке, которая дрожала от храпа его товарищей, а сейчас жена сопит, и он ворочается. И нога, и плечо вроде не беспокоят, а всё равно сон плохой. Мысли, мысли, мысли. Раньше война и мир не шли из головы, теперь же жена с Бригитт, герцог опять же. Жена. Да уж, раньше говорить не желала, а теперь целоваться лезет перед сном.

А после спросила:

— Когда вы, господин мой, недостойную женщину от дома проводите?

«Не даёт ей Бригитт жить спокойно. А та тоже хороша, оказывается, груба быть может. Она, что, невесту Господню по мордасам охаживала? Впрочем, она зла бывала не раз на слуг, от неё им доставалось, он сам видел, она и монахине могла дать оплеуху».

Утром, не выспавшийся, как только услыхал, что в доме уже гремят вёдра, встал тихо, чтобы не разбудить жену, и спустился вниз.

А завтрак уже готов, стол накрыт, ванна уже стоит рядом, Петер в дверях ждёт команды наливать горячую воду. Госпожа Бригитт…

— Доброго вам утра, господин, — красавица садится в глубоком книксене, склоняет головку.

Слуги за нею тоже кланяются. Но он на них и не взглянул, он смотрит на Бригитт. Хоть вечером на неё глянь, хоть на заре — всегда чиста, всегда опрятна, всегда хороша. Передник на заметном животе белоснежен, рыжие волосы собраны под кружевную заколку. Так и хочется её за волосы эти схватить. Если стоит рядом, так рука сама тянется. Он садится в кресло, а она тут же становится, вместо служанки кофе ему наливает, пироги режет, сливки подвигает.

Кавалер не сдержался, пока слуги вроде не видят, он трогает её ногу и поднимает руку по ноге до её крепкого зада. Жаль, что рука чувствует её тело через юбки. Руке хочется нырнуть под подол к этой красивой женщине. Она же вовсе не против, и Бог с ними, со слугами. Бригитт чуть краснеет, улыбается и стоит рядом с ним, ей нравится, что господин к ней прикасается, и она того вовсе не стесняется. Напротив, может, ей даже хочется, чтобы слуги видели, к кому расположен хозяин этого дома, кого ласкает прославленный на всю округу человек.

— Садитесь наконец со мной, — говорит он, ему сейчас, пока жена ещё спит и в доме тихо, хочется поговорить с ней. Хоть немножко.

— Не могу, — отвечает она. — По утрам тошнота меня изводит. От запахов. А днём мне уже лучше. Но я скучала по вам. Отчего вы не пришли ночью? Госпожа Эшбахт спит крепко, а я вас ждала. Видно, вы устали сильно. Или, может, брюхо моё меня не красит?

— Что за глупости, живот ваш совсем вас не портит, — говорит он; наверное, нужно было действительно к ней зайти ночью. — Вы всё так же прекрасны.

— Так приходите ко мне хоть будущей ночью.

— Может, я и до ночи не дотерплю…, — он сжимает её зад крепко.

И тут раздаётся крик сверху:

— Господин мой! Вы никак встали уже? Где вы?

Бригитт меняется в лице:

— Проснулась ваша госпожа. Что-то рано она сегодня, боится, что вы со мной пребудете, тревожится.

Волков убирает руку с её зада, Бригитт отходит от него на шаг. А на лестнице появляется Элеонора Августа. Всё так же неопрятна, всё в той же несвежей рубахе, в том же чепце. Она тяжело спускается вниз, крепко держась за перила:

— А вы уже встали, мой господин? И чего вам не спится? Отдохнули бы, выспались, полежали бы со своей женой, а вы всё в делах да в делах. Я из окна глядела, у нас уже полон двор людей, к вам, поди, пришли.

Волков смотрит на Бригитт, та и говорит:

— Ещё до зори пришли, я велела их во двор пустить.

— И что это за люди?

— Всякие. Видно, прознали, что вы вернулись, просить вас будут.

— Просить? О чём? — удивляется кавалер.

— Да кто о чём, одни хотят тут поселиться, другие лавки открыть. Тут вас добиваются и те мужики, которых вы недавно пригнали.

— И у них ко мне дела есть? — продолжает удивляться Волков.

— Да, был позавчера один такой, говорит, гончар, говорит, что к мужицкому делу непривычен, говорит, что ежели вы позволите, то он мастерскую поставит гончарную, обещает доход лучше, чем с мужика.

— Раз так, то и вы могли ему добро дать, — сказал Волков госпоже Ланге, — зачем меня ждать было? Такие дела и без меня я вам дозволяю решать.

Но эти его слова отчего-то разозлили Элеонору Августу, которая с трудом уселась рядом с мужем и сказала:

— Ни к чему ей здесь распоряжаться. Пусть у вас все дозволения спрашивают. Кто она здесь? Никто! Что это она тут решать будет?

Волков поморщился и прежде, чем успела ответить Бригитт, сказал жене, сказал чуть резче, чем хотел:

— Помолчите вы, госпожа моя, без вас я решу, кому в моей земле чем распоряжаться.

А госпожа Эшбахт сразу всхлипнула, скуксилась, начала плакать:

— Отчего же вы, господин мой, с утра на меня кричите, едва я встала? Я же ничего вам худого не сказала.

Вроде бы и пустяк, а жена тут вскочила обиженная и сразу в крик:

— А всё эта беспутная виновата, всё она. Везде лезет, а вы ко мне злы из-за неё.

И кинулась по лестнице вверх в покои.

— Подождите вы, стойте, госпожа Эшбахт!

А жена на лестнице вдруг остановилась, лицо распухшее и всё в слезах к нему поворотила и крикнула:

— Недобры вы ко мне, и всё из-за этой беспутной женщины! — Элеонора Августа грубо, словно простолюдинка на базаре, указала на Бригитт пальцем. — Прикажите ей быть от дома, пусть уезжает! Пусть уезжает!

Бригитт же, наглая, стояла подбоченясь и лишь победно улыбалась ей в ответ. Улыбалась высокомерно и с удовольствием, как улыбается самодовольный победитель стенаниям и проклятиям поверженного врага.

Глава 46

А людей и вправду было много. Чтобы не терять времени, дел-то было по горло, он сразу после еды сел в ванну и велел Бригитт пускать к нему людей, а кого вперёд, пусть она сама и решит. В первую очередь госпожа Ланге пригласила Ёгана и Эрнста Кахельбаума. С ними пришёл Мильке, он уже привёл в Эшбахт первую партию лошадей, теперь нужно было их раздать мужикам и начинать пахать озимые, пока дожди не пошли.

— И рожь, и ячмень сейчас хорошо посеять будет, — говорил Ёган.

— Места тут у гор нехорошие, — сомневался Кахельбаум. — Вдруг с гор морозы сойдут? Помёрзнет всё. Много распахивать не будем.

— Не помёрзнет ничего, мы у реки сеять будем, она тут никогда не промерзает до льда, говорю вам, посеем пять тысяч десятин ячменя и десять ржи.

— Господа, — вежливо вмешался в их разговор капитан Мильке, — у меня около Эшбахта табун в сто девять лошадей стоит, а мне за другими ехать надобно, может, вы без меня поговорите про свои озимые?

Конечно, он был прав, Волков махал рукой на своих управляющих:

— Господин капитан торопится, заберите у него лошадей, раздайте мужикам, но всё запишите, кому какого дали, скажите, что не дарю, что в долг даю, что отрабатывать скотину будут. И пусть начинают пахать, я их долго кормить не буду, это они должны меня кормить, а не я их.

— Истинно, господин, говорите, — соглашался с ним Ёган. — Пусть начинают работать.

— Чем же они пахать станут, если у них плугов нет? — осадил его Кахельбаум.

— И вправду, — одумался Ёган, — господин, плугов у них нет, борон у них нет, чем пахать?

Волков вздохнул:

— Пошлите нарочного в Мален, пусть плугов купит штук… Сколько нужно? Пусть привезут нам кузнецы из Малена, сколько нам надобно. Я заплачу.

— Ну, штук пятьдесят для начала, — предложил Ёган.

— Пятьдесят?! — воскликнул Эрнст Кахельбаум. — Пятьдесят железных плугов будут стоить целое состояние, десяти хватит, а остальные пусть себе деревянную соху смастерят, ножи на соху у нашего кузнеца попросим, он сделает за недорого.

— А можно и так, — согласился Ёган. — Плуги раздадим тем, кому земля похуже достанется.

Управляющие ещё хотят о чём-то поговорить, но безжалостная госпожа Ланге гонит их:

— Ступайте, господа, ступайте, у кавалера посетителей ещё до обеда хватит, а вы уже и так знаете, что делать.

Дальше она пускает к нему четверых людей, люди всё на вид достойные, одного Волков ранее видел, а госпожа Ланге и говорит:

— Сии господа из гильдии пекарей, из Малена. Хотят ставить здесь пекарню. Просят вашего согласия, — она наклоняется к кавалеру и говорит тихо. — Слух был, что эти господа недовольны выборами в гильдии и хотят тут учредить свою гильдию, а ещё потом будут просить вас дозволить им ставить тут мельницу и по реке торговать мукой.

— Мельницу? — Волков никогда не даст на то дозволения. — Нет. А пекарню пусть ставят, — он говорит уже пекарям. — И что же вы, господа пекари, думаете, тут у вас будут покупать булки?

— О том мы и хотели с вами поговорить, — старший из делегации делает шаг вперёд. — Хлеб здесь мужики пекут дурной, лишь из ржи пекут, а людям всякий нужен, и хороший они любят, народу здесь всё больше, но нам бы хотелось… Пока мы не знаем, какой будет доход, как хорошо будет хлеб расходиться… Вот, а затраты на пекарню — они не малые… А вот будет ли толк…

— Просят они первое время с пекарни подать не брать, — закончила за пекаря Бригитт.

— Да-да, хоть полгода, пока ясно не станет.

— Хорошо, ставьте пекарню, — дал согласие кавалер. — А через полгода уже станем говорить о прибытках.

Пекари стали кланяться, были довольны. Но не уходили, тот же старший продолжал:

— А ещё бы нам место хорошее под пекарню выбрать, какое вы нам место дозволите взять?

А Волков ему и отвечает, и ответом этим немало пекарей удивил:

— А вот госпожа Ланге и решит, где вам место дать, с ней о том говорите.

Пекари кланялись госпоже Ланге: дело было странное, дама — и вдруг такое решать будет, но раз кавалер сказал, то так тому и быть. А Бригитт это было, конечно, приятно. Её значение при доме росло, а теперь и чужим людям становилось это ясно.

Дальше был купчишка, что просил дозволения поставить тут лавку, торговать иголками, нитками, лентами и всякой другой мелочью, Бригитт даже договорить ему не дала, она, взглянув на кавалера и поняв его, сама решила:

— Господин дозволяет тебе ставить лавку, но не у церкви и не у господского дома. После приди, я тебе скажу, где.

Потом пришли три человека, один уже в годах, два молодых.

— Это коновал Гобс и его сыновья. Просят дозволения ставить два дома у нас в Эшбахте, один сын уже женат, ему дом отдельный, а второй дом он хочет поставить с большим двором, для приёма скота хворого у себя.

— О, коновал, дело нужное. Конечно. Только вот пусть двор ставит у реки, у Амбаров, и телеги все туда едут, там больше всего мужиков жить будет, при них и скотина. Согласен там двор поставить? — спросил кавалер.

— Думал я тут, но раз вы желаете там, то оно, конечно…

— Вот и хорошо, а тут ставь дом сына, где захочешь.

— Только не у дома господина, — заметила госпожа Ланге.

— Я тогда сына при себе, там же, и поселю, — отвечал коновал.

А просители не кончались, пришёл кузнец Волинг, что ещё недавно переехал, и стал говорить о мельнице. Но не той, что муку мелет. Он хотел на реке поставить мельницу для ковки железа, говорил, что знает хорошего мастера по мельницам.

— И что же ты хочешь там делать, оружие ковать? — спросил у него Волков.

— Э, господин, да на кой чёрт оно надо, оружие это, — Волинг смеялся, — одна морока с ним. У вас же в Амбарах уголь бросовый, купчишки его там едва не даром отдают, я у себя раньше его в два раза дороже покупал. Вот… Железо, первак, оно само по себе не очень дорогое. Поэтому в железе вся цена — это уголь да работа, уголь у вас тут дёшев, работать на мельнице будет вода. Триста талеров в год, — он протянул к Волкову руку, — вот руку на отсечение даю, что триста монет будет. Это уже чистыми, без затрат на подмастерий и батраков. А если поближе к пристаням, к складам поставим мельню, так и на доставке ещё выгадаем.

— И что же ты там собираешься ковать? — заинтересовался кавалер.

— То, что делать легко, и то, на что всегда спрос есть, хоть зимой, хоть летом. Это полоса железная да лист. Вот… Уголь будет, так я это железо так выжгу, такое качество сделаю, что вокруг и близко такого не будет, все маленские кузнецы у нас будут полосу брать. Поверьте слову моему.

— Значит, тебе нужно разрешение на водяную мельницу?

— Ему нужны деньги, — сказала Бригитт.

— Это да, — нехотя согласился кузнец, — с переездом да с новой кузней я всё, что скопил, потратил. А такая мельница стоит две тысячи двести монет… Вынь да положь… А у меня и двух сотен не будет. Вот если бы вы…, — Волинг замолчал.

Волкову эта мысль понравилась, железо, особенно хорошее, всегда в цене, всегда в спросе.

— Хорошо, я подумаю, — отвечал он. — Съезжу в Мален, разузнаю что к чему, цены узнаю и тогда тебе скажу.

— Господин, только не говорите другим, а то додумаются мельницы сами ставить. Дело то выгодное.

— Не волнуйся, река моя, без меня никто ничего не поставит.

— А на той стороне, а выше вашей земли по реке?

— Не волнуйся, говорю, коли решу, так нигде больше мельниц не будет в этих местах, — обещал ему Волков.

Да, это дело его заинтересовало. Он уже вылез из ванны, уже одевался, когда к нему пришли его крепостные мужики, те, что проживали тут же в Эшбахте, было их шестеро. Мужички-то его похорошели, отъелись за последний год, одёжа у них хорошая появилась, у некоторых башмаки не деревянные, а кожаные.

— Ну, чего желаете, дети мои? — спросил их Волков, беря из рук Бригитт чашку с кофе.

Мужики пихались, пока решали, кому говорить, за них сказала всё госпожа Ланге:

— Просить вас, господин, хотят, хотят откупиться от барщины.

— Вот как, и сколько же хотите дать мне? — Волков был удивлён уже не только их видом.

— По двенадцать монет со двора, — выпалил один из пришедших, — думаем, то честно будет. В месяц со двора по монете, разве не хорошо вам, господин?

Волков ещё больше удивляется, смотрит на Бригитт:

— А откуда у них деньги?

— Так они на трактирщика работают, еду в трактир поставляют, мясо, овёс, сено. А больше всего так на постой людей господина де Йонга берут, и возниц, и торговцев мелких, которым места в трактире не хватило, — отвечает госпожа Ланге.

— А вы, господин, теперь-то вон сколько людей себе пригнали, — заговорил один из пришедших, — может, нас с барщины отпустите?

А кавалер, так и продолжая смотреть на Бригитт, произнёс многозначительно:

— Надо всё-таки ещё один трактир поставить. Место уже бойкое становится.

— Давно пора, господин мой, давно пора, раньше тут пустынь была, а сейчас уже рынок нужно ставить. На улице бабы торгуют, прямо у дороги. Людей очень много стало, — соглашалась с ним красавица. — Может, найду ловкого человека, который в деле трактиров разбирается. Да найму его.

— Ладно, мужики, — наконец он повернулся к ним, — подумаю, через неделю скажу вам, что я решил.

А один мужик не ушёл с прочими, остался и просил господина всякую конскую упряжь, хоть сбрую, хоть сёдла, в город на ремонт не возить, а ему давать. Мужик сам грозился ремонтировать всё, что нужно, да ещё и дёшево. Это ему Волков с удовольствием обещал. А чего же плохого? Сам мужику денег дал и тут же часть за выкуп барщины обратно забрал. Выгода.

Дальше просился к нему Сыч, но Бригитт вперёд него пускала то купцов, то лавочников, то других торговых людей, говоря, что они господина уже который месяц видеть просят. И кавалер на все их просьбы, а были они всё об одном, давал добро: стройтесь, открывайтесь.

Дело уже к обеду шло, Сыч снова хотел поговорить, но опять Бригитт распорядилась пустить другого:

— Гонец из города. Приехал только что с поздравлениями.

— Зовите, госпожа Ланге.

Волков видел его пару раз. Гонец кланялся низко, весь его вид говорил о том, что лицо он уполномоченное:

— Избранный бургомистр, магистрат и жители города Малена восхищены вашими, генерал, победами.

Волков молча кивал, принимая восхищение города.

— Магистрат города и бургомистр желают знать, не соблаговолите ли вы быть в городе завтра пополудни, чтобы присутствовать на обеде, который власти города желают дать в честь ваших ослепительных побед.

У кавалера были другие планы на завтрашний день, но раз горожане просят… Сейчас они были ему нужны. Очень нужны. Он рассчитывал на помощь. Мир с горцами для него был важен ещё и тем, что он был главным шагом на пути к миру с герцогом. Более ничего он уже так не хотел, как примирения с курфюрстом. И город Мален был важной для него опорой в этом деле. Как тут отказать городу?

— Великая для меня честь. Я буду завтра к полуденной мессе в городе с тридцатью своими людьми.

— Будет ли при вас супруга? — поинтересовался гонец.

— Будет, — вдруг из-за спины кавалера сказала Элеонора Августа.

Волков удивленно обернулся и выглянул из-за спинки кресла. Жена стояла у лестницы, всё такая же растрёпанная и с огромным своим животом. Генерал не нашёлся, что сказать своей супруге, а городской посланник низко поклонился ей и произнёс:

— Члены магистрата, бургомистр и лучшие люди города будут счастливы видеть вас на обеде, госпожа Эшбахт.