Преемник. История Бориса Немцова и страны, в которой он не стал президентом Фишман Михаил

Украсть ничего не получится

Директору Горьковского автозавода Борису Видяеву в страшном сне не могло присниться, что руководителем области, где он был царь и бог, станет 32-летний молокосос из научного института. Задуманный и построенный в первую пятилетку по приказу Сталина как советский ответ Детройту, ГАЗ всегда служил воплощением социалистического промышленного рывка. Видяев же был эталонным советским руководителем: не партийный бонза, а крепкий русский мужик, прошедший все ступеньки заводской иерархии – от цехового мастера до директора, – на ГАЗе он пользовался огромным авторитетом. Расположенный на отшибе Нижнего Новгорода, первый и главный советский автомобильный завод всегда жил как отдельный – и более благополучный – город с населением 300 тысяч человек, Видяев управлял им с 1986 года.

Видяеву не повезло: крушение централизованной плановой экономики нанесло ГАЗу тяжелый удар. К началу 1994 года положение завода было безрадостным, как и всей остальной советской автомобильной промышленности: на складах пылились десятки тысяч никому не нужных «волг», и заводской конвейер давно перешел на работу в одну смену. Тем не менее Видяев сумел удержать завод на плаву: благодаря бартерным поставкам автомобилей в Китай население автозавода ходило в теплых китайских пуховиках и ело приличную еду в цеховых столовых, пока Нижний Новгород погружался в нищету. Более того, посреди охватившей российскую промышленность разрухи Видяев запустил в массовое производство новый фургон-грузовичок «газель».

Немцову в целом удавалось избегать серьезных столкновений с промышленным лобби – теми самыми «красными директорами». «Он был содержательным человеком, они это понимали, – вспоминает Олег Сысуев, тогда мэр Самары, другого приволжского города, – поэтому у них были деловые отношения»[306]. На одних Немцов сразу произвел хорошее впечатление: открытый, активный, честный. Другие рассчитывали на его возможности. Например, Немцов выбивал в Москве внушительные налоговые льготы и дешевые кредиты для предприятий ВПК – под федеральную программу конверсии, то есть перепрофилирования советских оборонных заводов под гражданские нужды. «В целом благодаря сотрудничеству между губернатором и старыми и новыми экономическими агентами в области сформировалось эффективное управление, – пишут политологи Владимир Гельман и Шэрон Ривера. – На самом деле по качеству управления в середине 90-х Нижний Новгород по разным показателям обгонял многие другие российские провинции»[307].

Однако не все местные промышленники поддерживали Немцова. Были и такие, кто не принимал новую политику. «Директора оборонных предприятий очень настороженно смотрели на Немцова, когда он пришел в 1991 году, – вспоминает нижегородская журналистка, а потом помощница Немцова Ольга Смирнова. – Ассоциация промышленников негласно сопротивлялась [его власти]. Их надо было раскачать, чтобы они поняли, что это всерьез и в жизни области надо участвовать»[308].

Директор ГАЗа Видяев стал лидером фронды. Конфликт между ним и Немцовым разгорелся сразу, как только Ельцин поставил Немцова руководить областью. Видяев был демонстративно нелоялен. Он настраивал против Немцова других директоров. Он настаивал на автономии ГАЗа и стремился формально закрепить статус завода как города в городе, государства в государстве. Но главное, ГАЗ не платил налоги: заработанные заводом деньги оставались на заводе. Речь шла о пятой части доходов областного бюджета, и разница в уровне жизни между заводом и городом продолжала расти. «Видяев вел себя как олигарх, демонстративно и нагло, налоги в областной бюджет вовсе не платил», – вспоминал потом Немцов[309]. И когда к зиме 1994 года до нижегородской промышленности добралась программа приватизации, конфликт выплеснулся наружу.

Стартовавшая осенью 1992 года ваучерная приватизация с самого начала была построена на компромиссе с директорами заводов и фабрик. Иначе бы она просто не состоялась. «Было ясно, что провести приватизацию, а по большому счету и всю реформу, наперекор воле директорского корпуса невозможно», – признавался один из ее разработчиков Максим Бойко[310]. В обмен на лояльность реформам государство давало предприятиям определенные преференции в деле приватизации самих себя. В случае с ГАЗом это означало, что в ходе приватизации на открытом аукционе будет продана треть акций завода, а остальной пакет будет распределен среди коллектива, и пользовавшийся безусловной поддержкой рабочих Видяев, как и многие советские директора, из топ-менеджера завода превратится в его владельца, как минимум в обладателя крупного пакета, который позволит ему распоряжаться заводом как своей собственностью.

В те времена это было обычной практикой: директора заводов в альянсе с региональной властью брали под свой контроль крупные промышленные активы. Немцов рассуждал в той же логике: чем теснее связан с заводом собственник, тем ниже риск, что он его закроет или станет увольнять рабочих. Демократ и западник, Немцов придерживался леволиберальных взглядов – выступал за социально ориентированную рыночную экономику. С одной стороны, такие взгляды диктовались его положением губернатора. С другой – чистый экономический либерализм был Немцову не близок в принципе. Он так и говорил: «Американский капитализм, конечно, хуже, чем европейский»[311]. В отношениях с крупными финансовыми дельцами государство, с точки зрения Немцова, должно было защищать интересы народа. «Никогда не поверю, что ты думаешь о народе, я считаю, что ты думаешь только о прибавочной стоимости», – сказал он как-то своему экономическому советнику Андрею Младенцеву, когда на совещании обсуждали телефонный заем[312]. Постепенно эти взгляды Немцова трансформируются в идею народного капитализма, которую он уже скоро будет отстаивать на российской политической сцене.

На московских банкиров, которые тогда начинали строить свои бизнес-империи, Немцов смотрел косо – как на циничных бездушных дельцов. «Объяснить, что скупать акции – это законное право обладателей финансовых ресурсов, было трудно», – вспоминает Михаил Фридман, уже состоявшийся к тому времени банкир, финансист и нефтяник, а впоследствии один из самых богатых людей в России и близкий друг Немцова[313]. В начале 1995 года Фридман с партнерами, покупая активы в Нижегородской области, тоже наткнулись на сопротивление областной администрации. «Это казалось странным, – говорит Фридман, – потому что у Немцова была репутация либерала, рыночника, приверженца здоровых подходов к приватизации и к деятельности бизнеса на территории области. Но наше участие ему почему-то не нравилось: то ли директора этих заводов что-то ему транслировали про нас, то ли еще что-то. И в обществе тогда было распространено мнение, что это спекулянты, скупающие активы за бесценок. Наверное, Немцов на это тоже реагировал»[314].

На кону стоял важный актив – нефтеперерабатывающий завод НОРСИ в городе Кстово. Фридман с партнерами поставляли на него нефть – потому они и решили купить завод и сформировать холдинг (так в стране стали появляться вертикально интегрированные нефтяные компании). Но для этого им было нужно согласие Немцова. У них были все основания рассчитывать на поддержку: система поставок нефти распалась, завод в тяжелейшем предбанкротном состоянии, конечно, местная власть должна быть рада инвесторам. И Фридман с партнерами полетели на переговоры. Из-за нелетной погоды вылет задержался, и они часа на полтора опоздали на назначенную встречу. «Сели на машины, примчались в кремль этот Нижегородский. Ну и, естественно, у него уже другая встреча. Как обычно, журналисты – любил он это дело – и какая-то огромная группа людей. Из-за дверей слышен его голос, зычный такой, а мы сидим втроем в приемной – в нервном напряжении. Понятно, ждем. Понятно, сами виноваты, что опоздали. И где-то еще через час говорят: губернатор готов вас принять. Ну, значит, входим мы наконец в кабинет с виноватым видом. Боря долго наши извинения принимать не стал и сразу приступил к делу: „Так, ну вы чего приехали? Что, хотите украсть у меня завод?“ Только в еще более вольной форме. „Значит, так, украсть ничего не получится. Пятьсот миллионов долларов, и можете забирать этот завод к чертовой матери. Ясно? Вопросы еще есть?“ Это, так сказать, вместо „здрасьте“. Мы такие: „Ну вы там как-то, Борис Ефимович, знаете, вот так сказать, там то-се“. Такой робкий лепет. Он: „Вы чего, не поняли? Я вам сказал: украсть ничего не получится. Пятьсот миллионов долларов на бочку, и все, до свидания. Забирайте завод. Так, у меня времени нет. Прием окончен“»[315].

Полмиллиарда долларов за прозябающий нефтяной завод? Это звучало как издевательство. Фридман был шокирован тем, что молодой, образованный, интеллигентный губернатор с имиджем романтика-реформатора вдруг выдает тираду, по выражению Фридмана, «в лучших традициях советского менеджмента»: «Про остальное разговор даже не зашел. И после этого разговора уже не вызывало удивления, что у нас возникли трудности с акционерными правами на каких-то предприятиях Нижегородской области. Я уже понимал, что это нормально. Так мы и познакомились»[316].

Однако в предстоявшей приватизации ГАЗа главным противником Немцова был конкретно Видяев. Сместить его Немцов не мог, поэтому он не возражал, когда правительство вдруг решило поменять условия аукциона и продать не 30 % акций завода, а контрольный пакет, беспрецедентный шаг в практике начавшейся российской приватизации. «Такой победы ваучерная приватизация еще не знавала, – писала в декабре 1993 года газета „Коммерсантъ“, – за приватизационные чеки продается не что иное, как контрольный пакет акций одного из крупнейших и знаменитейших промышленных предприятий страны»[317].

Впрочем, очень скоро выяснилось, почему против столь масштабной приватизации не возражал и сам Видяев: собрав заявки от участников аукциона, приватизационная комиссия поняла, что ГАЗ покупает сам себя – через подставные фирмы, – причем для покупки ваучеров, на которые эти фирмы приобретали акции ГАЗа, использовались государственные кредиты – деньги, которыми ГАЗ должен был гасить долги перед другими предприятиями.

Ничего экстраординарного в этом не было: тут и там «красные директора» использовали средства своих предприятий для того, чтобы получить над ними контроль в ходе чековых аукционов. Но формально это было незаконно, и беспрецедентный успех чековой приватизации превратился в беспрецедентный скандал. Немцов завалил письмами и Ельцина, и премьера Черномырдина, требуя снять Видяева, и специальная правительственная комиссия пришла к выводу, что итоги аукциона придется отменить. «Налицо нецелевое использование государственных средств, грубое нарушение финансовой дисциплины, – объяснял Немцов, – как следствие тяжелейшее финансовое положение смежных заводов, потому что пока завод закупал ваучеры, его долги, например, Заволжскому моторному заводу были 25 млрд рублей, и многие люди остались без средств к существованию»[318].

Нижегородский предприниматель Евгений Коровкин управлял одной из фирм, скупавшей тогда ваучеры для ГАЗа. Он вспоминал потом, как Немцов привлек его в качестве посредника – личный контакт между Немцовым и Видяевым был уже невозможен. «Мы проговорили полночи. Немцов рекламировал свою идею вернуть в кресло топ-менеджера ГАЗа Николая Пугина (бывшего директора, предшественника Видяева. – М. Ф.). Я должен был убедить Видяева достойно сложить оружие. Задача была поставлена именно мне, потому что я, как никто, был в курсе отвлечения денежных средств ГАЗа на участие в аукционе»[319].

Однако Видяев уперся и ни на какие компромиссы не шел. Павел Чичагов, тогда помощник Немцова, присутствовал при их последнем разговоре. Напряжение было таково, что казалось, дело кончится рукопашной: «Немцов говорил: Видяев, тебе надо уходить. А тот в ответ: не хочу я никуда уходить. Я не помню другого такого тягостного разговора: схлестнулись мужики – зубры власти. Видяев очень жесткий. До силового контакта не дошло, хотя милиция там стояла»[320].

В это время на заводе уже работали следователи, в город приехал начальник налоговой полиции страны, и к делу подключилась прокуратура. Видяеву пришлось отступить. Фронда была подавлена. В апреле 1994 года председателем совета директоров и президентом завода стал ставленник Немцова Николай Пугин. А еще через три месяца с конвейера ГАЗа сошла первая «газель», самый успешный российский автомобиль, которому было суждено стать олицетворением малого бизнеса и немцовского народного капитализма.

Народный капитализм

Победа над Верховным советом далась реформаторам слишком дорого и привела к совсем иным результатам, нежели они рассчитывали. Результаты первых выборов в новый российский парламент в декабре 1993-го стали для Ельцина потрясением. «Россия, одумайся, ты одурела» – произнесенные в ночь подведения итогов выборов, эти слова Юрия Карякина, одного из демократов первой волны, навсегда остались в истории: никто не ожидал, что победу на выборах будет праздновать Владимир Жириновский, наглый и эксцентричный популист правого толка, обещавший «каждой женщине по мужику, каждому мужику по дешевой бутылке водки». Снова ушел в отставку Егор Гайдар (его второй приход в правительство оказался мимолетным), реформаторский лагерь рассыпался, лидеры демократической революции начала 90-х сошли с политической сцены.

И чем более очевидным казалось поражение реформаторского курса, тем ярче горела звезда Немцова. Его популярность росла, а политическая карьера на глазах превращалась в феномен национального масштаба. «Немцов – по сути дела, единственный представитель молодой поросли политиков призыва 1990 года, сумевший удержаться на плаву и даже приумножить свой политический капитал, – писала летом 1994 года газета „Коммерсантъ“. – Все его ровесники – народные депутаты РФ либо тихо ушли в тень, либо провалились с чудовищным треском»[321]. Пока страна переживала разочарование в начатых Ельциным переменах, нижегородские преобразования доказывали, что надежды на европейский путь для России не перечеркнуты.

Бедность была везде, и Нижний Новгород тоже не мог похвастать особым богатством. Но область была на хорошем счету, и другие российские регионы по-прежнему на нее ориентировались. Все новые экономические – и социальные – идеи сначала проходили проверку на прочность там. Второй выпуск «немцовок», облигаций областного займа, оказался более масштабным и более успешным: как раз в тот момент, когда по стране прокатились первые волнения обманутых вкладчиков, вложивших свои средства в финансовые пирамиды (типа МММ), Немцову было что предложить взамен. «Он так и говорил, – вспоминал его помощник Чичагов, – не несите деньги туда, а вкладывайте в надежные бумаги»[322]. Областная администрация защищала денежные средства населения от инфляции. Немцову люди верили и занимали очередь с 6 утра, чтобы купить облигации. «1 января 95-го года истек срок первого в России регионального займа, нижегородского областного займа, и я могу с гордостью сказать, что впервые за долгую и советскую, и постсоветскую историю, впервые за всю эту историю, государство не обмануло свой собственный народ», – говорил потом Немцов[323].

Как только Немцов стал проводить личные приемы граждан, он быстро понял, что главных проблем три: жилье, плохие дороги и телефон. Как сдвинуть с места строительство жилья и огромную очередь на получение квартир? Так родилась идея жилищного займа – по модели «немцовок»: те, кто готов был вложить свои личные деньги, продвигались в очереди вперед, правительство получало инвестиции, а люди получали жилье. Самая весомая облигация номиналом один квадратный метр имела серию НБ – Немцов Борис, – таким образом в области были введены в строй несколько десятков тысяч квадратных метров жилья. Сам Немцов продолжал жить на выделенной ему даче, и летом 1994 года областной парламент решил дать ему квартиру. Немцов депутатам ответил так: «Уважаемые депутаты областного законодательного собрания! Я благодарен за решение, принятое вами 21 июня 1994 года, в котором предлагается принять меры по улучшению моих жилищных условий. Наверное, вы правы, и двухкомнатная квартира на 10-м этаже не самое лучшее жилье для губернатора области и его семьи. Мне известно, что многие нижегородцы не верят в то, что я живу в такой квартире, считают, что для меня в разных районах области строятся коттеджи и дачи. Вы знаете, что это не так, и, видимо, этим продиктовано ваше стремление выделить мне хорошую благоустроенную квартиру. Я вам крайне признателен, но предложение ваше принять не могу. К сожалению, в нашей стране двухкомнатная квартира на семью из трех человек является недосягаемой мечтой для многих людей. И пока это так, я считаю, что губернатор и депутат Совета Федерации, избранный народом, должен жить так же, как и его избиратели. Особенно это важно сейчас, когда многие квартиры продаются с аукционов и люди, стоящие в очереди по 15–20 лет и остро нуждающиеся в улучшении жилищных условий, практически не имеют возможности получить квартиру бесплатно. Что касается меня, то я в очереди на квартиру не стоял и бесплатное получение ее считаю неэтичным»[324].

Была сдвинута с мертвой точки и телефонизация. В Нижнем Новгороде и в других городах области люди годами ждали подключения телефона, а денег на телефонизацию не было. Теперь появился телефонный заем: желающие быстро установить телефон покупали соответствующие облигации и получали телефон в течение максимум полугода. «Система займов настолько эффективна, – не без гордости объяснял Немцов, – и она настолько делает взаимозависимыми власть и народ, это очень важный момент, что теперь мы уже вряд ли от нее когда-нибудь откажемся»[325].

В 1995 году заработала программа жилищных сертификатов для военных. «Проблема была в том, что в России военнослужащие уходили в запас, и им говорили: до свидания, парни, – объясняет Юрий Лебедев. – А ехать им было некуда. Квартир у них не было. И Немцов с товарищами придумали программу»[326]. Немцов заставил министра обороны Грачева, когда тот приехал в Нижний Новгород на светский теннисный турнир, подписать декларацию о намерениях, выбил субсидию в Москве, и демобилизованные офицеры вернувшейся в 1990 году из Германии и расквартированной в Нижегородской области 22-й армии начали получать жилье для своих семей, причем у них даже появилось право на выбор квартиры. «К униженным и оскорбленным военным стали ходить люди и говорить: „Давайте мы вам эту квартиру дадим. – Нет, давайте эту вот. – Нет, давайте я лучше вот другую возьму“, – пояснял тогда Немцов. – И они почувствовали себя людьми, которые нужны собственной стране»[327].

Ветераны войны за счет областного бюджета получали право на бесплатный проезд. Гарантии на обеспечение лекарствами Немцов монетизировал: перевел в реальные прибавки к пенсиям – опять-таки выбив часть средств на федеральном уровне. Грант из областного бюджета размером в миллион рублей на рождение ребенка стал известен как «немцовский миллион». Приватизация оставшихся в наследство с советских времен отделов рабочего снабжения – на железной дороге, на лесопильнях и т. д. – превратила их в частные пекарни и лавки, а вырученные за них деньги шли на строительство дорог. «Чтобы люди знали, я на каждой дороге писал, – вспоминает Юрий Лебедев, в это время уже вице-губернатор, – эта дорога построена за счет приватизации такого-то объекта»[328]. Принимал построенную дорогу Немцов таким образом: он сам садился за руль «Волги», на капот ставили стопку водки, и, если водка не расплескивалась, дорога считалась принятой. Немцов, как уже говорилось, много не пил, но эффектный жест со стопкой водки символизировал народный характер дорожной программы, и 5000 километров построенных при Немцове дорог сильно поменяли жизнь в области.

В результате работала такая схема: благодаря активности Немцова Нижегородская область слыла полигоном реформ – как следствие росли его политический капитал и известность в стране, – известность, в свою очередь, помогала Немцову выбивать из федеральных ведомств решения и деньги на социальные программы – люди видели, как область финансирует их понятные нужды – популярность Немцова продолжала расти. Таким образом обретал зримые очертания немцовский народный капитализм – в одном отдельно взятом регионе России. Нижний Новгород все увереннее претендовал на статус третьего города в стране. Несмотря на тяжелый быт, у местных жителей появилась и своя гордость, и надежда: в перспективе жизнь будет еще лучше. И чем дальше, тем более заметное беспокойство проскальзывало в вопросе, который звучал на каждой встрече губернатора с населением: «Вы же уедете в Москву? Вы же нас бросите?»[329]

Прививка от авторитаризма

Старший следователь по особо важным делам, преподаватель в школе милиции города Горького, Дмитрий Бедняков был высококлассным юристом и завзятым рыночником: еще в 1990 году он убеждал Верховный совет СССР принять программу Явлинского «500 дней». Бедняков работал в Верховном совете экспертом при комитете по законодательству и с Немцовым познакомился в курилке, в начале 1991 года. На Немцова большое впечатление произвел тот факт, что майор милиции Бедняков уже вышел из КПСС. Оказалось, они не только оба из Нижнего Новгорода, но даже живут в одном доме на Агрономической улице. К декабрю 1991-го, когда Немцов стал губернатором, Бедняков уже сильно поднаторел в приватизационном законодательстве. Сначала он помогал Немцову в его областной администрации, а затем Немцов предложил ему пойти в мэры Нижнего Новгорода. «Это был профессиональный вызов, – вспоминает Бедняков. – Аргумент был такой: ты писал законы о приватизации, об инвестициях, о регистрации бизнеса; теперь давай попробуй заняться этим в реальной жизни»[330].

Так благодаря Немцову Бедняков стал мэром, и роль, которую он сыграл в малой приватизации в Нижнем Новгороде в 1992 году, была огромной, если не определяющей. Но уже скоро отношения между Немцовым и Бедняковым напряглись. Как это часто бывает, причины конфликта все оценивали по-разному. «Немцов стал мне завидовать», – говорил потом Бедняков. С точки зрения тогдашних соратников Немцова, Бедняков предал своего товарища и покровителя. Сам Немцов много лет спустя обвинял Беднякова в том же, что и Видяева: Нижний Новгород – донор областного бюджета, а Бедняков хотел сам распоряжаться поступлениями от налогов. По одной из версий, вражда началась весной 1993 года со спора по поводу земли под нижегородскими предприятиями: по просьбе местных предпринимателей Немцов хотел дать им возможность приватизировать эту землю, но Бедняков уперся. Типологически конфликт между Немцовым и Бедняковым укладывался в привычную схему 90-х годов: почти везде на местах губернатор и мэр областной столицы, в неформальной иерархии второе лицо в регионе, враждовали между собой – вели борьбу за ресурсы, налоговую базу, право распоряжаться собственностью и в конечном счете за власть.

Виктор Лысов, тогда начальник департамента областной администрации по связям с общественностью, вернулся на работу 2 января 1994 года после двухнедельного отпуска. «А я тут выборы объявил, – встретил его Немцов, – будем менять власть в городе»[331]. На назначенных на конец марта выборах Немцов повел в мэры своего соратника, председателя областного совета Евгения Крестьянинова. Однако положение Беднякова было вовсе не безнадежным: он активно агитировал за себя, и его поддерживала практически вся городская пресса. Более того, Бедняков сделал сильный ответный ход: вынес на городской референдум новый устав Нижнего Новгорода и предложил совместить референдум с выборами.

Увидев проект устава, Немцов понял: во-первых, устав фактически закрепляет независимость мэра от губернатора, а во-вторых, по примеру только что принятой российской Конституции наделяет мэра большой властью в ущерб городскому парламенту. Как Видяев на ГАЗе, Бедняков добивался автономии города от области. С новым городским уставом независимость будущего мэра приближалась к абсолютной. Проект устава, говорил Немцов, «по сути, представляет собой декларацию о городском суверенитете»[332]. Разница была в том, что если ГАЗ был заводом, хозяйственным предприятием и просто нарушал закон, когда не платил налоги, то Нижний Новгород был муниципальным центром, а новая Конституция предоставляла органам местного самоуправления большие возможности.

Началась предвыборная кампания, и конфликт быстро перешел в публичную плоскость. Немцов требовал отменить референдум (он ссылался при этом на заключение правового управления Кремля) и напирал на то, что Бедняков взял курс на закрепление личной власти. Бедняков возражал, что не обязан прислушиваться к мнению каких-то кремлевских чиновников и референдум будет. Сторонники Немцова твердили: Бедняков подрывает единство города и области. Бедняков парировал: новый устав соответствует Конституции и законам. В итоге Немцов пошел в областной Совет: почему без ведома депутатов принимается устав областной столицы? Пусть депутаты скажут свое слово. «Устав, – настаивала областная администрация, – развязывает руки беспредельной чиновничьей власти»[333]. Депутаты Немцова поддержали, постановили референдум отменить, и, опираясь на их решение, губернатор издал указ – юридически весьма спорный – об отмене голосования.

Но кампания по выборам мэра города продолжалась. Политическая борьба перешла на личный уровень: Немцов подозревал Беднякова в национализме и антисемитизме. Бедняков действительно склонялся в сторону ультраправых, а в городе тогда снова появились листовки против Немцова антисемитского содержания. «Да он говно!» – так в разговоре с Лысовым сформулировал свое отношение к Беднякову Немцов в те дни[334]. Однако за пару дней до выборов, получив результаты очередного опроса, в областной администрации увидели, что Бедняков побеждает. «Немцов был в ступоре и решился на отчаянный шаг, – вспоминает Бедняков, – он сорвал выборы»[335]. За 32 часа до начала голосования Крестьянинов снял свою кандидатуру. По закону безальтернативные выборы невозможны, и они были отменены – беспрецедентный сюжет для российской политической истории первой половины 90-х.

«Это был очень важный момент, – настаивает Бедняков. – Боря своим примером показал, что это возможно: взять и сломать через колено демократию, за которую он боролся»[336].

Раз выборов нет, Бедняков сохранял полномочия мэра города, и в день несостоявшихся выборов Немцов ему сказал: «Я поехал в Москву тебя снимать». Ельцин как раз только что вернулся из очередного отпуска в Сочи. Немцов дождался в приемной и подошел к Ельцину с проектом указа президента об отставке мэра Нижнего Новгорода с формулировкой «за однократное грубое нарушение должностных обязанностей». «Что, он мешает, что ли?» – быстро спросил у Немцова Ельцин и тотчас подписал указ. Бедняков отправился в Москву следом, но было поздно: в Кремль его не пустили, отобрав на входе удостоверение мэра[337]. Он проиграл.

Власть всегда кружит голову, особенно если сопровождается общественным успехом и популярностью. Немцов не стал исключением. Потом он говорил, что вот так, в самом начале карьеры, он получил прививку от авторитаризма. История с Бедняковым дорого ему обошлась, стала, может быть, самой серьезной его ошибкой, и он это быстро понял. Уже несколько месяцев спустя, в январе 1995 года, в одном из интервью Немцов говорил так: «Это действительно моя ошибка. Причем довольно грубая. Но я два раза на одном и том же месте не спотыкаюсь и ошибаться в аналогичных условиях не буду»[338].

Следующий президент России

Ельцин умел и злиться, и обижаться, но злопамятен не был – по мнению Немцова, мерившего людей по себе, это не в последнюю очередь объяснялось его комплекцией: здоровый уральский мужик был выше долгих обид и размолвок. Прошло несколько месяцев, и он простил Немцова за нелояльность во время сентябрьских событий 1993 года. Почти год спустя, 13 августа 1994-го, пароход «Россия», на котором семья Ельциных совершала путешествие вниз по Волге, пришвартовался к нижегородской пристани.

Для города это было большое событие: президент – пусть и проездом – снова навещает вотчину своего любимого губернатора. Вслед за Ельциным по трапу спустилась вся его семья: жена Наина Иосифовна, две дочери, Елена и Татьяна, и трое внуков, Катя, Маша и Борис. «Обстановка была искренняя и трогательная. Явно не наигранная, – вспоминал потом Немцов. – Было понятно, что Борис Николаевич – любимец своей семьи, но при этом атмосфера в семье, внутри семьи, достаточно вольная. Все над ним подтрунивали – и дочки, и внуки». Визит был исключительно светский: Наина Иосифовна с дочерьми отправились на экскурсию и в детский дом, а Ельцин с Немцовым – сначала на Нижегородскую ярмарку (которая при Немцове стала визитной карточкой города), а затем на теннисный турнир. Президент и губернатор торжественно открыли соревнования, взяв в руки ракетки и разыграв очко. (Немцов попал в аут.) Там к Ельцину и подвели тележурналистку Нину Звереву. Президентского визита в городе очень ждали: Немцов работает уже давно – пора оценить промежуточные результаты. И Зверева задала самый напрашивающийся вопрос. Эти видеокадры сохранились и вошли в историю:

– Два с половиной года назад вы сказали про Бориса Немцова, что вы в него верите, несмотря на то что он очень молодой губернатор. Эта вера окрепла?

– Он настолько вырос, что ему можно уже в президенты метить[339].

Так Ельцин фактически открыто назвал Немцова своим преемником. Через пару дней, на одной из следующих остановок в своем путешествии по Волге, Ельцин расскажет журналистам, что Немцов не собирается идти на следующие президентские выборы в 1996 году. Это была важная оговорка: Ельцин давал понять, что размышляет о втором сроке, – но сути дела это не меняло. Высказанное в мягкой полушутливой форме, но впервые публично, признание Ельцина означало, что у него на Немцова большие планы. Можно сказать, Ельцин протягивал Немцову руку дружбы. «Потом наши отношения стали… ну, не то чтобы дружескими, но гораздо более близкими, чем прежде, – вспоминал Немцов. – Мы стали лучше понимать друг друга»[340]. Через месяц во время поездки в Америку Ельцин уже представит Немцова Биллу Клинтону как следующего президента России. «Помню, как отреагировал Клинтон, – вспоминал Немцов. – Он спросил: „Ты кем работаешь?“ Я ответил: „Губернатором“. – „С какого возраста?“ – „С тридцати двух лет.“ Он улыбнулся: „И я в Арканзасе в 32 года стал губернатором“»[341].

Психологически симпатия Ельцина к Немцову была понятна: его инстинктивно тянуло к таким же крупным и мощным мужчинам, как он сам. Рост имел большое значение. Точно так же ему импонировал характер Немцова – его независимость, самоуверенность, даже наглость, умение держаться на равных. Дочь Ельцина Татьяна Юмашева говорила, что сыграл роль и тот факт, что у ее отца никогда не было сына, что он увидел в Немцове родную душу. И политически Ельцин действительно был Немцову отцом – это он выделил его среди других молодых российских депутатов, продвинул в губернаторы и дал ему шанс в политике. Немцов тоже вспоминал потом: «Он считал вопрос преемника судьбоносным, прежде всего для себя лично, но ответа у него не было. Он мне так и сказал: „Сына нет, так что ты для меня как сын – и по росту, и антропологически“»[342]. И идеологически их многое объединяло: оба были за свободу, кроме того, Ельцин узнавал в Немцове такого же популиста, каким он сам себя гордо именовал еще несколько лет назад.

К августу 1994-го Ельцин изменился. Это уже был не тот волевой и решительный лидер, который возглавил движение к свободе и демократии в 1991 году. Два года тяжелейшей политической борьбы его измотали. Он потяжелел и осунулся. Именно тогда, в 1994-м, в обиход стала входить формулировка «президент работает с документами». Он терял энергию и внимание. Союзников – да и сторонников – среди демократов у него осталось немного. «Нужно вернуть Ельцина Ельцину», – говорил Гайдар[343]. «Мне показалось, что он тогда уже очень сильно заматерел и стал лениться, – вспоминал Немцов. – Если вообще так можно о царе говорить»[344]. Из лидера демократической революции он превращался в единовластного правителя – «президента всех россиян», – в его окружении слишком большую роль теперь играли случайные люди и силовики, прежде всего вездесущий глава президентской охраны Александр Коржаков. Мнения и решения президента все чаще зависели от того, что ему шептали на ухо царедворцы.

Пил Ельцин всегда, но теперь его слабость к алкоголю обсуждала мировая пресса. Именно к осени 1994-го относятся два скандальных, вошедших в историю эпизода, когда Ельцин дирижировал оркестром в Берлине во время торжественного марша последних российских солдат, уходящих из Германии, и когда три недели спустя пролетом из США не смог выйти из самолета в ирландском Шенноне, где его на летном поле встречали с официальным визитом ирландский премьер с супругой. Немцов был едва ли не единственным, кто отваживался говорить с Ельциным напрямую на эту тему. В Берлине он был тогда вместе с Ельциным: пришел и сказал ему, что думает по этому поводу. Ельцину это не понравилось, но на этот раз он обиду не затаил. «Помню непростой разговор с Немцовым, человеком прямым, смелым, – рассказывал тогдашний пресс-секретарь Ельцина Вячеслав Костиков. – Он напустился на меня с упреками: „Что же вы, помощники Бориса Николаевича, куда смотрите? Почему молчите? Боитесь потерять кресло? Почему не поговорите с Борисом Николаевичем напрямую? Может быть, ему нужно помочь.“»[345] После Шеннона Немцов сказал: «Так можно проспать Россию» – вызывающая дерзость, но Ельцин и ее ему простил[346].

Ельцин смутно представлял себе, как вести Россию вперед, особенно после поражения демократов на выборах в Думу в декабре 1993-го. «Он привык к огромным усилиям воли и ума, которые тем не менее приносили видимые и быстрые плоды, – писал потом Костиков. – Теперь же пришлось столкнуться с проблемами, решение которых требовало времени – пяти, десяти и даже более лет. Это обескураживало»[347]. Ельцина не могло не тянуть к удачливому и успешному Немцову – к той легкости и естественности, с которой молодому нижегородскому губернатору удавалось одновременно и двигать вперед реформы у себя дома, и умножать свою популярность.

Несколько лет спустя, когда Немцов уедет в Москву, а Нижний Новгород растеряет свою реформаторскую энергию и снова превратится в обычный провинциальный город, многие нижегородцы затаят обиду на Немцова за разбитые надежды – за то, что он их бросил, а жизнь так и не наладилась. Трудно сказать, насколько в принципе было возможно ввести новый уклад в одном отдельно взятом регионе страны. Но в 90-х личность лидера в России оказывала большое влияние на умонастроения элит даже на местном уровне. Это показывает исследование, которое провели в 1996 году в Москве, Нижнем Новгороде и Татарстане американская специалистка по России Шэрон Ривера совместно с Институтом социологии РАН. Чиновники и законодатели в Нижнем Новгороде оказались самыми прогрессивными: они заметно охотнее, чем их коллеги в Казани и в Москве, выступали за плюрализм, рыночную конкуренцию, демократические и либеральные ценности[348].

При этом большинство представителей нижегородской элиты прежде были советскими коммунистическими управленцами, которым изначально либеральные ценности были вовсе не близки. При прочих равных они могли бы оказаться и в другом лагере. Когда в 1996 году перед президентскими выборами в Нижний Новгород приедет агитировать лидер КПРФ Геннадий Зюганов, он вместе со своей свитой сядет за стол напротив Немцова и его команды. И окажется, что, кроме Немцова, по обе стороны стола сидят люди примерно одного возраста, с похожими биографиями, схожие внешне, но при этом мыслят они абсолютно по-разному: одни – за частную собственность и сближение с Западом, другие – за национализацию и особый путь для страны.

Дудаев берет власть

Это было в конце 1990 года. Рабочий день заканчивался, и министр обороны Советского Союза маршал Дмитрий Язов уже собирался ехать домой, когда его остановил звонок дежурного. «К вам явился генерал Джохар Дудаев», – доложил дежурный. «Кто-кто?» – переспросил удивленный маршал, он никого не вызывал и никого не ждет. Дудаев, командир дивизии стратегической авиации, уточнил дежурный, очень хочет переговорить. Язов тут же позвонил Евгению Шапошникову, своему заместителю и главкому Военно-воздушных сил: «Ты ко мне прислал Дудаева? Что он хочет?» Поддерживавший с генералом дружеские отношения Шапошников удивился: он про визит ничего не знает. Несанкционированное явление комдива к министру обороны – грубое нарушение армейской дисциплины. За такое могут и наказать. Тем не менее Язов принял визитера.

– Товарищ министр, – обратился к нему Дудаев, 46-летний генерал-майор, подтянутый, импозантный, с резковатыми движениями и четкой, рубленой речью, – прошу направить меня на службу в родную Чечено-Ингушетию в должности руководителя республиканского военкомата.

– Ты что, с ума сошел! – поразился Язов. – Ты командир стратегической авиации! Зачем тебе эти глупости?

– Скоро в Чечне произойдут важные события, будут избирать президента республики. Я хочу в них участвовать.

– Какой президент? Какие выборы? Ты что, генерал, несешь?! Иди, свободен, пока я тебя с должности не снял за нарушение дисциплины[349].

Генерал просто не в себе, решил маршал Язов. Дудаев ушел, но уже скоро в кабинете маршала Язова появились старейшины из Чечни – с той же просьбой: назначить Дудаева военкомом Чечни. Язов отказал снова, но каково же было его удивление, когда ему позвонил Горбачев, тогда уже президент СССР, и стал убеждать его откликнуться на просьбу старейшин. «Я ему отвечаю: Дудаева нельзя направлять туда, он хороший командир дивизии, – вспоминал потом Язов. – Он нужен в войсках. Горбачев опять давит: ты что, хорошего командира дивизии не найдешь? В общем, такой разговор состоялся, ни то ни се. В конце концов согласились отдать Дудаева»[350].

Горбачев не случайно давил на Язова и помогал чеченским старейшинам. В пылу борьбы со своим главным противником, Ельциным, он пытался заручиться поддержкой автономных российских республик. В апреле 1990 года Верховный совет СССР принял закон, приравнивающий автономные республики к союзным и предоставляющий им независимость от России. Ельцин пытался перехватить эту инициативу: так осенью 1990 года родилась его знаменитая обращенная к национальным республикам формула «Берите столько суверенитета, сколько сможете проглотить» – то есть получите максимальную автономию, но в составе России. Национальные республики внутри России пользовались моментом и принимали декларации о суверенитете. В такой обстановке в конце ноября 1990 года – незадолго до того, как Дудаев явился к Язову – проходил съезд чеченского народа, созванный антикоммунистической оппозицией в Чечне.

Тогда Чечня еще была частью Чечено-Ингушетии: два родственных народа одинаково пострадали от сталинских репрессий – в 1944 году и чеченцы, и ингуши были депортированы в Казахстан, а потом реабилитированы и снова объединены в автономную республику внутри РСФСР. И руководитель республики Доку Завгаев, первый в советской истории чеченец, поставленный Москвой во главе местного обкома КПСС, прельстившись посулами Горбачева, уже видел себя руководителем одной из союзных республик – типа Украины или Грузии. Поэтому он не только поддержал созванный оппозицией народный сход, но даже выступил на нем со словами о возрождении чеченской нации. А еще через два дня по его кивку Верховный совет Чечено-Ингушетии принял декларацию о государственном суверенитете. «Команде Завгаева казалось, что таким шагом они убили по меньшей мере двух зайцев, – пишет чеченский историк и демократический деятель тех лет Джабраил Гакаев. – С одной стороны, лишили главного козыря оппозицию, с другой – получили возможность в дальнейшем тонко лавировать между союзным и российским центрами власти, используя нарастающие в их отношениях противоречия. Однако такая на первый взгляд беспроигрышная политика Завгаева не устраивала ни новое руководство России, ни чеченских национал-радикалов, рвавшихся к власти»[351].

По свидетельству очевидцев, на том ноябрьском съезде чеченского народа Дудаев оказался, можно сказать, случайно. Он был в Чечне проездом: только что получил погоны генерал-майора и прилетел засвидетельствовать почтение Завгаеву и поблагодарить его, как требовал советский этикет, за представление к присвоению очередного звания. На съезд же его позвал лидер недавно образованной оппозиционной Вайнахской демократической партии Зелимхан Яндарбиев, выпускник московского Литературного института и малоизвестный начинающий поэт, – как почетного гостя, которым гордится его народ: среди чеченцев Дудаев стал первым и единственным генералом Советской армии.

Как почетный гость Дудаев взял слово на съезде. Он говорил гораздо более эмоционально и воинственно, чем Завгаев, и речь его была о том, что Россия угнетала Чечню в течение двухсот лет и что свободу и независимость надо отстаивать всеми силами, если понадобится – с оружием в руках. Выступление произвело сильнейший эффект: одна часть съезда встретила его бурными аплодисментами, другая демонстративно покинула зал. В этот момент на него и обратили внимание чеченские националисты: у неформальной оппозиции в Чечне не было ярких лидеров, харизматичный летчик-генерал идеально подходил на эту роль. То было время национальных революций в советских республиках, в том числе и на Кавказе: в Азербайджане, в Грузии. Вскоре после визита к маршалу Язову, когда Москва отправит танки на штурм телецентра в Вильнюсе, генерал-майор Джохар Дудаев, чья дивизия стратегических бомбардировщиков была расквартирована в эстонском городе Тарту, откажется выполнить аналогичный приказ о блокировании телевидения и парламента в Таллине. А к марту 1991 года Дудаев внял просьбам чеченской оппозиции, оставил свою дивизию и вернулся в Грозный – уже как лидер национально-освободительного движения Чечни и глава Общенационального конгресса чеченского народа (ОКЧН). «В период мая – августа 1991 года Исполком ОКЧН стараниями Дудаева и дудаевцев был превращен в отлаженный, эффективно работающий механизм борьбы за власть, – писал Гакаев. – Он стал центром радикальной внепарламентской оппозиции, противостоящей официальной власти Чечено-Ингушетии, не имея еще достаточной массовой поддержки»[352].

Летом 1991 года идея отделения от России не пользовалась популярностью среди чеченцев: Грозный, столица Чечни, был более чем наполовину русским городом, а на непримиримых дудаевцев многие чеченцы смотрели косо. Однако Завгаеву не повезло: хоть он и затаился во время событий августа 1991-го, провал путчистов стал и его провалом. Для новой российской власти Завгаев был представителем коммунистической номенклатуры, к тому же у его земляка Руслана Хасбулатова, спикера Верховного совета России и на тот момент героя борьбы с путчистами, к Завгаеву были личные счеты: в свое время тот не назначил его ректором Грозненского университета. Именно Хасбулатов тогда во многом определял политику в отношении Чечни (и даже пригрозил Завгаеву, что привезет его в Москву в железной клетке, если тот будет подавлять антивластные выступления). Москва поставила на Дудаева, и Завгаев оказался совершенно беспомощен перед лицом протестного митинга, который начался в Грозном во время путча и быстро эволюционировал в захват власти.

Двадцать второго августа вооруженные дудаевцы захватили телецентр, потом здание правительства, затем потребовали отставки Завгаева. Тот ответил отказом, депутаты Верховного совета республики его поддержали, и 6 сентября ОКЧН разогнал Верховный совет: вооруженные люди ворвались в здание, где заседали депутаты, как большевики в Учредительное собрание, и силой заставили их сдать мандаты. Завгаева вывели через черный ход, а его сторонник, председатель городского совета Виталий Куценко, спрятался у себя в кабинете. По одной версии, увидев, что дудаевцы взламывают дверь, он попытался бежать через окно третьего этажа, но сорвался и погиб; по другой – его из этого окна выбросили[353]. Пять лет спустя, когда российский парламент будет разбираться в причинах войны в Чечне, Завгаев скажет: «Война началась тогда, когда среди бела дня был убит Виталий Куценко»[354].

В Москве, конечно, понимали, что в Чечне произошел вооруженный переворот. Приехавший из Москвы Хасбулатов даже сформировал временный Высший совет республики, который должен был управлять Чечено-Ингушетией вплоть до выборов, но эта структура не продержалась и пары недель – Дудаев разогнал совет и сам назначил выборы президента и парламента Чечни на конец октября. Полноценными эти выборы назвать было нельзя: многочисленная и авторитетная в тот момент в Чечне антидудаевская оппозиция их не признала, явка, по некоторым оценкам, составила 10–12 процентов, бюллетени просто раздавали всем желающим, а голосовать можно было сколько угодно раз. 27 октября Дудаев выиграл президентские выборы, набрав 85 % голосов, и тут же объявил, что Чечня выходит из состава России.

Журналист Муса Мурадов тогда работал главным редактором газеты «Грозненский рабочий». Когда ему на стол положили текст новой конституции Чечни, он обратил внимание на ошибки: в некоторых абзацах, например, Чечня называлась Суданом или Эстонией, потому что конституцию наспех списали у этих стран. «Это пустяки, – сказали ему эмиссары Дудаева. – Нам нужно как можно скорее зафиксировать суверенитет. Народ устал, он не может ждать»[355].

Только в этот момент в Москве окончательно убедились, что Дудаев никакой не союзник, а серьезная проблема, и с подачи вице-президента Руцкого Ельцин подписал указ о введении чрезвычайного положения в Чечне. Из череды крупных ошибок на чеченском направлении, которые еще совершит Ельцин, это была первая. Когда он обратился за помощью к Горбачеву – армия все еще была в его подчинении, – тот своему недругу отказал. В итоге 9 ноября для низложения Дудаева в Чечню прилетел самолет с парой сотен практически безоружных солдат, которые в любом случае ничего не могли сделать с возмущенными чеченцами.

Появление людей в российской – еще советской – военной форме мгновенно вскрыло старые раны чеченцев. События в Баку, Тбилиси, Вильнюсе еще были слишком свежи в памяти. А тяжелейшая травма депортации никогда и не была залечена (в Кремле не отдавали себе отчета в том, насколько она глубока и до какой степени определяет общественное сознание). Пошли слухи, что Москва готовит новую депортацию. Со всех уголков Чечни люди потянулись на защиту президентского дворца и, как они полагали, своей свободы. Но защита и не потребовалась: по приказу Дудаева не представлявший никакой опасности российский военный отряд напоили и накормили, а затем отправили восвояси. Для мятежного генерала это был звездный час. Его популярность взлетела до небес. «Хотели постращать сторонников чеченского национального движения, а столкнулись с подъемом их боевого духа, – писал в те дни этнограф Эмиль Паин, в будущем один из участников разрешения чеченского кризиса. – Стремились не допустить легитимизации Дудаева, но превратили его в национального героя. Пытались поддержать антидудаевскую оппозицию – добились консолидации разных политических сил Чечни против Москвы»[356].

Так Джохар Дудаев стал хозяином положения в республике, а в основание российской государственности, еще даже не оформленной юридически – Беловежское соглашение будет ратифицировано лишь месяц спустя, 12 декабря, – была заложена мина замедленного действия: проблема независимости Чечни.

Хасбулатов на свободе

Депутат Съезда народных депутатов СССР, профессор права из сибирского города Омска Алексей Казанник прославился весной 1989 года на Первом съезде: коммунистическое большинство не избрало Ельцина в Верховный совет, и демократ Казанник уступил ему свой мандат. Ельцин не забыл об этом широком жесте, и в октябре 1993 года, после расстрела Белого дома, Казанник был назначен генеральным прокурором. Однако он недолго занимал свой пост: едва ли не первым же делом, с которым столкнулся новый генпрокурор, стала амнистия. Когда президент сообщил ему, что готовит амнистию – первую в истории новой России, – Казанник предупредил его, что только что избранный парламент наверняка подведет под нее и Хасбулатова, и Руцкого, и других заговорщиков, ожидавших суда в тюрьме, и тогда придется их выпускать. Ельцин Казаннику не поверил, но так и произошло: в феврале 1994 года в связи с амнистией Дума постановила выпустить и членов ГКЧП, и участников октябрьских событий в Москве.

Казанник получил это постановление вместе с резолюцией президента: не выпускать. Для этого было даже придумано юридическое обоснование. Но Казанник был принципиальным человеком и намеревался твердо блюсти законность – несмотря на то, что считал защитников Белого дома заговорщиками и хотел предать их суду. Он позвонил Ельцину и попросил его отозвать резолюцию. «Нет», – ответил президент. Ну что ж, пожал плечами генпрокурор, тогда ему придется выпустить арестованных вопреки президентской воле. Казанник подал в отставку. Но перед этим он позвонил в «Лефортово» и распорядился всех отпустить. «Я вышел из тюрьмы, – вспоминал потом Руцкой. – Кто мне первый позвонил? Немцов. Он был при должности, все хорошо. Приглашает в Нижний Новгород к нему – приехать, отдохнуть. Я ему говорю: „Тебе же Борис Николаевич одно место открутит“. Он говорит: „Ты же мне друг. Мне плевать, что обо мне подумают“»[357].

Руслан Хасбулатов тоже вышел на свободу. В Нижний Новгород его, конечно, никто не звал, но ему было куда лететь. Скоро он был в Чечне.

В поисках нового Кувейта

За два с половиной года, прошедших с переворота 6 сентября, дела в Чечне пришли в плачевное состояние. У российской власти в это время хватало других проблем. Про Чечню на время забыли, и, получив фактическую независимость, дудаевская республика погрузилась в беззаконие и тяжелый экономический кризис.

Чечня была буквально наводнена оружием. Генерал Анатолий Куликов, тогда глава северокавказской группировки внутренних войск (потом его переведут в Москву, и он будет участвовать в событиях октября 1993-го), вспоминал потом, как в феврале 1992 года в штаб одного из его полков в Грозном явились боевики дудаевской гвардии, разоружили караул и захватили склады с оружием. А на следующий день склады были разграблены мародерами и сожжены. Примерно то же самое произошло и с имуществом расквартированных в Чечне армейских частей. Пытаясь придать захвату оружия видимость законности, Москва официально распорядилась передать Дудаеву половину находившихся на территории Чечни вооружений – по модели раздела оружия с союзными республиками, – но в реальности Дудаеву досталось больше. Очень скоро на рынке в Грозном можно было купить и контрабандные турецкие сигареты, и любое огнестрельное оружие – от револьвера до миномета[358].

Республика превратилась в большой полукриминальный офшор, где не действовали ни российские законы, ни российская банковская система, ни российская прокуратура. Таможни не было, границы с Россией тоже, и местный аэропорт стал хабом для контрабанды. «Могу ошибаться, – рассказывал Сергей Шахрай, – но практически все первые импортные компьютеры в нашу страну поступали контрабандой через Чечню»[359]. Город Грозный был крупным узлом в нефтепереработке, начались махинации с нефтью: Россия продолжала качать нефть на грозненские НПЗ, а люди Дудаева сами продавали за границу мазут и бензин. Благодаря аферам с фальшивыми авизо – поддельными банковскими поручениями расчетно-кассовым центрам о выдаче наличных денег – в Чечню из России были выведены сотни миллиардов рублей. Один из чеченских предпринимателей рассказывал бизнесмену Артему Тарасову, тому самому, который хотел дать взятку Немцову: «Артем, это же так просто! Мы пишем бумажку, она идет в банк. Получаем два грузовика наличных и везем их прямо домой, в Грозный»[360].

Конечно, без участия московских чиновников и российского криминалитета эти и подобные им бандитские аферы не могли бы увенчаться успехом. Сам Дудаев не был ни коррупционером, ни бандитом, он жил своей миссией – независимостью Чечни. Но, как писал в своей книге о войне в Чечне британский историк и журналист Анатоль Ливен, это не имело большого значения: Дудаев в любом случае ничего не предпринимал, чтобы остановить производство фальшивых денег и авизо, воровство нефти из трубопровода, который через территорию Чечни соединял Баку с Новороссийском, грабежи транзитных российских поездов[361]. Местные жители как могли приспосабливались к новой жизни: у каждого предпринимателя было по две печати – «с курицей» и «с волком» на местном жаргоне. Курицей называли двуглавого орла с российского герба, а волк был изображен на гербе Чечни (как говорили, русская по происхождению жена Дудаева срисовала его с изображения волка Акелы в популярном советском издании книжки про Маугли). В общем, что бы сам Дудаев ни вкладывал в понятие национального суверенитета, в правовом и политическом смысле его режим представлял собой failed state, недееспособное государство, где порядок был подменен анархией и насилием. Закрывались школы и поликлиники, люди не получали пенсии и зарплаты, жить становилось небезопасно, а русские стали уезжать, все чаще сталкиваясь с унижениями со стороны радикально настроенных сторонников Дудаева. Тогда многие из них переселялись в Грозный из горных районов – шокированные их манерами, местные жители называли их гуронами.

Обещанного Дудаевым нового Кувейта не получилось. На этом фоне революционная эйфория в Чечне быстро сменилась разочарованием. К 1993 году Дудаев уже не контролировал часть Чечни, и антидудаевская оппозиция, выступающая за возвращение в состав России, воспряла, опираясь на мощную общественную поддержку. Началось противостояние с парламентом, отчасти похожее на то, что в это же время разгоралось в Москве, с той разницей, что в Москве президент добивался референдума о доверии власти, а парламент его блокировал, а в Чечне было наоборот. Дудаев и его сторонники понимали, что референдум об отношениях с Россией они проиграют. Поэтому в июне 1993 года, накануне референдума, будущий террорист номер один Шамиль Басаев, тогда командир знаменитого абхазского батальона[362], ударной силы дудаевской гвардии, выкатил на центральную площадь Грозного самоходную артиллерийскую установку и выстрелил из нее по зданию городского совета, где располагались и штаб оппозиции, и избирательная комиссия. «Из здания вырываются несколько человек в милицейской форме, по ним стреляют автоматчики Басаева, – вспоминает Муса Мурадов. – Милиционеры падают, истекая кровью. Их добивают»[363].

Популярности эта расправа над оппозицией Дудаеву не прибавила. Его авторитет падал. Именно поэтому с лета 1993 года он все активнее добивался встречи с Ельциным, а в октябре 1993-го поздравил его – с высоты своего опыта – с разгоном Верховного совета. Шанс договориться вроде бы представился в начале 1994 года. Москва пошла на ряд уступок и подписала федеративный договор с Татарстаном, который тоже настаивал на суверенитете, отказывался принимать участие в выборах и референдуме и всерьез размышлял о введении собственной валюты. По той же модели можно было бы договориться и с Чечней. В марте принципиальная договоренность о встрече Ельцина и Дудаева была достигнута. Единственным условием, как говорит тогдашний глава ельцинской администрации Сергей Филатов, было уважительное отношение к президенту России[364]. «Вечером прихожу домой, – вспоминал Филатов, – включаю телевизор, а там Дудаев называет Ельцина собакой»[365]. К началу лета о переговорах можно было забыть. Но в любом случае они бы вряд ли увенчались успехом: Дудаев не снижал планку своих требований. Он был одержим идеей суверенитета и наверняка не согласился бы на татарстанский вариант. Уже во время войны в одном из интервью он сказал, что мирный путь в отношениях с Россией был невозможен в принципе: «Если бы мы попытались решить проблему… политикой, лояльностью, смирением, – я могу заверить, что мы были бы уничтожены под корень. И больше не было бы никогда чеченской нации или ее государства»[366].

Похоже, к такому убеждению он пришел еще в 1991-м, если не раньше. Безукоризненная военная выправка всегда сочеталась в нем с нервностью и вспыльчивостью. Генерал и военный летчик Петр Дейнекин, в то время командующий российскими ВВС, вспоминал, как еще в Афганистане Дудаев, образцовый офицер, вдруг ответил ему дерзостью на замечание за сбившийся в сторону галстук[367]. Позже ему ничего не стоило обвинить Россию в подготовке землетрясения в Чечне. Он мог по 10 минут отвечать на один вопрос, сжимая в гневе кулаки, а то и вовсе вдруг вставал и уходил во время разговора, оставляя собеседника в полном недоумении. Анатоль Ливен, который не раз встречался с Дудаевым, пишет, что тот часто казался ему сумасшедшим – «психически неустойчивым и демонстрирующим явные черты паранойи и мегаломании в клиническом смысле»[368].

Хасбулатова выводят из игры

Как раз в то время, когда сорвались переговоры с Дудаевым, в Чечне ярко разгорелась звезда Хасбулатова. Его освобождение в феврале 1994 года стало праздником для Чечни, в республике его встречали как героя. Серьезный политик, профессор экономики, в недавнем прошлом одно из первых лиц государства, к тому же репрессированный Ельциным, – разочаровавшись в Дудаеве, чеченское общество возлагало надежды на Хасбулатова. Хасбулатов ездил по Чечне, и на митинги в его поддержку выходили по 200–300 тысяч человек. Сам Хасбулатов не претендовал на власть в Чечне, по крайней мере открыто, он говорил, что после Москвы это уже не его уровень. Однако власть уплывала из рук Дудаева, и «миротворческая группа профессора Хасбулатова» естественным образом стала точкой притяжения антидудаевских сил.

Взлет Хасбулатова не мог понравиться антидудаевской оппозиции: они борются с Дудаевым уже не первый год, а тут прилетел московский прыщ и снимает сливки. Умар Автурханов, один из лидеров оппозиции, председатель созданного в декабре 1993-го с оглядкой на Москву Временного совета Чечни, контролировал северную равнинную часть республики – так называемый Надтеречный район – и уже давно обивал пороги в Москве с просьбами дать ему денег, военную технику и оружие, чтобы свергнуть Дудаева.

В Москве и помыслить не могли о том, чтобы сделать ставку на Хасбулатова. Для Ельцина, для всей федеральной власти он был враг. Даже заикнуться об этом в разговоре с президентом было невозможно[369]. Как пишет в своих мемуарах Евгений Савостьянов, тогдашний заместитель главы Федеральной службы контрразведки (ФСК, будущая ФСБ), отвечавший за решение проблемы Чечни: «Явно продемонстрированная Автурхановым отстраненность от бывшего председателя Верховного совета стала в моих глазах весомым его достоинством»[370]. К тому же Хасбулатова не воспринимали как серьезного игрока, способного развернуть ситуацию в Чечне. «Не ясно, почему Москва сама не захотела в чеченском кризисе использовать Хасбулатова, – писала в конце августа газета „Коммерсантъ“. – То ли из-за воспоминаний о противостоянии Белого дома и Кремля, то ли из-за незнания реальной обстановки в республике. По мнению наблюдателей, доминировало первое, но наверняка имеет место и второе»[371].

Тогда, летом-осенью 1994 года, Москве, с большой вероятностью, достаточно было не предпринимать вообще ничего, и режим Дудаева пал бы сам. «К осени 1994 года популярность Хасбулатова достигла такого уровня, что казалось, еще немного – и власть Дудаева не устоит», – писал Муса Мурадов[372]. Как признается через несколько лет Сергей Степашин, тогда глава ФСК и один из участников тех событий, «просто кое у кого не хватило терпения дождаться, когда сами чеченцы решат вопросы между собой. Очень хотелось помочь, подтолкнуть процесс.»[373] Хасбулатов был выведен из игры. Год спустя, в сентябре 1995-го, Ельцин сам о нем вспомнит: «У него в Чечне высокий рейтинг. Зачем вспоминать ему прошлое? Надо пригласить его и поговорить. К тому же, думаю, он за это время значительно поумнел»[374]. Но будет уже поздно.

Решение, которое висело в воздухе

Летом 1994 года теракты неподалеку от чеченской границы – захваты автобусов с заложниками – не просто стали обычным делом, а происходили как по расписанию: в точности каждый последний четверг месяца. Продолжались грабежи поездов и диверсии на железной дороге. В Кремле изучали видеопленки с казнями людей в Чечне. Автурханов взывал к Ельцину и просил помощи.

К началу июля советники предложили Ельцину несколько вариантов действий – от признания независимости Чечни до военной операции. Сами они рекомендовали поддержать пророссийскую оппозицию, не участвуя в событиях напрямую, и Ельцин с ними согласился. «Пришло России время вмешаться, – описывал положение дел Ельцин. – Стадии плана были таковы. Постепенно осуществить плавный вброс в Чечню антидудаевских настроений и сил. Помочь деньгами, если надо – специалистами. Добиться, чтобы народ сам прогнал Дудаева»[375]. Кремль поставил на Автурханова и его Временный совет. К середине августа они получили в свое распоряжение несколько десятков единиц боевой техники и два с лишним миллиона долларов. В Чечне шли бои – гражданская война вошла в горячую фазу.

К началу октября силы Дудаева потерпели несколько поражений, а в Москве обсуждали, как обустроить Чечню, когда Дудаев уйдет. В середине месяца отряды Временного совета практически взяли штурмом Грозный, и после этого Москва решилась на тайную операцию: усилить отряды оппозиции российскими танками, штурмовать Грозный снова и свергнуть наконец Дудаева. Савостьянов не уточняет, кому принадлежала прозвучавшая на заключительном совещании в Генштабе идея посадить в танки российских солдат и офицеров – вопреки принятому решению не вмешиваться напрямую. Он протестовал, но безуспешно: «Молчать нельзя, и я сказал, что лучше набрать людей за рубежом. Нет, возразили мне, нечего все усложнять, решение принято, и работа уже начата»[376]. Так внутри боевых машин, брошенных утром 26 ноября на штурм Грозного, оказались несколько десятков необстрелянных российских солдат. Попытка свержения Дудаева, походившая по замыслу на проведенную Вашингтоном в апреле 1961 года Операцию в заливе Свиней, закончилась точно таким же провалом[377]. Атака оказалась раскоординирована во времени, огневая поддержка с воздуха не пришла, а Дудаев был полностью готов к нападению и поймал своих противников в ловушку.

«Мне рассказывали, – вспоминал потом Анатолий Куликов, к тому времени главком внутренних войск, – что Автурханов чуть ли не коньяк уже разливал по стаканам, празднуя победу, когда боевики начали расстреливать танки на улицах города. Их экипажи, укомплектованные в основном российскими военнослужащими, ввязались в бой, но не были поддержаны отрядами оппозиции и частью погибли, а частью сдались в плен. То, что затевалось как авантюра, было просто обречено на поражение»[378].

В течение следующих двух дней Россия переживала национальный позор: в телерепортажах из Грозного захваченные в плен танкисты признавались в том, что они военнослужащие России, Дудаев грозился всех расстрелять, если Россия их не признает, а министр обороны Павел Грачев отнекивался: «Вооруженные силы, в принципе, не участвуют там… на стороне Дудаева и на стороне оппозиции воюет большое количество наемников». Именно тогда Грачев произнес свою знаменитую фразу о том, что проблему Чечни можно решить одним парашютно-десантным полком в течение двух часов – он имел в виду, что, если бы на Грозный наступала регулярная армия, результат был бы другой[379].

Поражение всегда сирота: оба лагеря в окружении Ельцина, силовой и гражданский, десятилетиями будут потом обвинять друг друга в развязывании войны. Известно, что происходило на заседании Совета безопасности 29 ноября. С основным докладом выступал Николай Егоров, недавно назначенный министром по делам национальностей – читай, по делам Кавказа, – ставленник Коржакова, сторонник силовой операции и, как тогда говорили, «второй Ермолов». Он сказал, что семьдесят процентов чеченцев поддержат ввод войск. Все проголосовали за вторжение. Возражал один Грачев. Картина прямо противоположная, сказал он, «семьдесят процентов чеченцев будут против нас», и предложил хотя бы отложить начало операции: «Вводить войска нецелесообразно, особенно в декабре, – перечислял он впоследствии свои аргументы. – Если уж и вводить, то только весной. А до этого давить Чечню экономически. Потом взять в кольцо Грозный и ждать, когда мятежники сдадутся. На остальной территории работать с населением, устраивать нормальную жизнь…»[380]

Но Ельцин решение уже принял: оно просто висело в воздухе и не могло не материализоваться. С одной стороны, он осознавал свой моральный долг – остановить беззаконие в Чечне. С другой – на него давили политические обстоятельства: победа воинственного Жириновского на парламентских выборах требовала какого-то ответа. Как сформулировал член правления Международного Мемориала[381] правозащитник Александр Черкасов, политика в отношении Чечни была «попыткой перехвата электората через перехват лозунгов оппозиции, попыткой вернуть отложившуюся провинцию в лоно империи, чтобы поднять падающий рейтинг Ельцина»[382]. К тому же к концу ноября вдоль границы Чечни уже стояли российские внутренние войска. Позорный разгром танковой колонны в Грозном стал последней каплей.

Поэтому, когда на заседании Совета безопасности 29 ноября Грачев выступил против, ему никто не поверил – он же сам только что на всю страну заявил про один парашютно-десантный полк. На него накинулись все присутствующие. Премьер-министр Черномырдин так и вовсе предложил отправить главу Минобороны в отставку – за трусость и незнание обстановки. Андрей Козырев, тогда министр иностранных дел, тоже присутствовал на той встрече. «Я Ельцина хорошо знал, – говорит Козырев, – по выражению его лица понял, что он думает: просто Паша не хочет брать на себя всю ответственность, хочет проложиться. Никто не воспринял его предостережения всерьез»[383].

Тем более что никто не ждал затяжной войны – кремлевские начальники настраивались на быструю хирургическую операцию. Никто не мог представить себе в ноябре 1994 года, что Чечня станет российским Вьетнамом и что российская армия, наследница могущественной Советской армии, не сломит Дудаева и не вернет Чечню под контроль Москвы в течение месяца максимум. (Ровно так же уже очень скоро новость о грядущей войне встречали и в Чечне. Местные жители смотрели на Дудаева как на сумасшедшего, когда тот с указкой в руках показывал в телеэфире, как именно чеченские ополченцы будут подрывать российские танки. Это же смешно: что маленькая республика может противопоставить вооруженным силам мировой супердержавы?) В конце заседания Ельцин поручил Грачеву через неделю представить план ввода войск. Грачев попросил хотя бы месяц. 10 дней, отрезал Ельцин.

Двенадцатого декабря армия вошла в Чечню. Войну, которая приведет к десяткам тысяч жертв и изменит будущее страны, остановить было уже нельзя.

3D-фильм про Сталинград

В начале января 1995 года активист Станислав Дмитриевский, тот самый, который в мае 1988-го ставил палатки в центре Нижнего Новгорода, протестуя против уничтожения старинной площади, и предприниматель Игорь Каляпин, один из основателей Нижегородского общества прав человека, решили, что должны ехать в Чечню. Война шла уже месяц. Каляпину его знакомые нижегородские омоновцы, вернувшиеся из расположений российских войск, рассказывали, что там в окопах сидят в грязи и палят во все стороны перепуганные до смерти молодые солдаты-срочники. Из новостей и телерепортажей – главным образом телекомпании НТВ – было понятно, что блицкриг сорвался, что штурм Грозного в ночь на 1 января столкнулся с серьезным сопротивлением, что тому, что говорят военные, верить нельзя, но ясную картину происходящего составить было непросто. «Я хорошо помню это интуитивное чувство, что там происходит что-то очень важное, – вспоминает Дмитриевский, – что решается судьба страны»[384]. И они поехали.

Шестнадцатого января они добрались на санитарной машине с медиками из Ингушетии до Чечни, и там их задержали чеченские ополченцы. Два дня они провели в одном из чеченских сел, а затем несколько дней в Грозном. «У меня был шок, – рассказывает Дмитриевский. – Мы попали в самое пекло. Это был 3D-фильм про Сталинград. В первый день было такое ощущение. На второй день стало страшно»[385]. Активисты поняли, что штурм Грозного 31 декабря обернулся катастрофой, полным разгромом вошедших в город федеральных сил. Как скажет потом генерал Лев Рохлин, командовавший одной из наступавших группировок, «план операции, разработанный Грачевым и [главой Генштаба] Квашниным, стал фактически планом гибели войск»[386]. Обороной Грозного руководил Аслан Масхадов, в советское время полковник и командир артиллерийского полка. Талантливый военачальник, с тех пор он станет во главе вооруженных сил Дудаева. Повторился сценарий 26 ноября, только на этот раз число погибших солдат достигло полутора тысяч, и их тела неделями лежали на развороченных городских улицах. К моменту, когда Дмитриевский и Каляпин оказались в Грозном, федеральные силы контролировали около трети территории города, обстреливая прочие его части артиллерийским огнем.

Взят город – точнее, руины, которые от него остались, – будет только к концу февраля. Сколько в точности мирных жителей погибли в Грозном, а потом и по всей Чечне, никто никогда не узнает. (К примеру, только в 2008 году в городе будет обнаружена братская могила с останками восьмисот человек, погибших зимой 1995 года.) Весной 1995 года зачистка села Самашки внутренними войсками, в ходе которой будут убиты около ста мирных жителей, включая женщин и детей, вызовет большой международный скандал. «На домах нет следов выстрелов, дома сожжены, люди убиты. Трупы сожжены ампулами от фугасных огнеметов „Шмель“» – таким представало это массовое убийство в описании правозащитника Александра Черкасова[387]. Всего, как потом заключат правозащитники, в первой чеченской войне погибли до 50 тысяч мирных жителей и около 6 тысяч российских военнослужащих[388].

Непопулярной война в Чечне стала сразу же, даже еще до своего начала, – и быстро превратилась не только в военную и гуманитарную, но и в полноценную политическую катастрофу. В декабре несколько высокопоставленных генералов, включая первого заместителя командующего сухопутными войсками генерала Эдуарда Воробьева, отказались возглавить неподготовленную и крайне рискованную с их точки зрения военную операцию. Против войны протестовали и левые, и либералы. И те и другие видели в войне наступление на демократические порядки в самой России. «1995 год может стать годом, когда будут сломаны еще нестойкие рыночные институты, годом, который может нанести непоправимый удар по демократическим правам и гражданским свободам в России», – говорил сразу после штурма Егор Гайдар[389]. Совсем недавно Григорий Явлинский вместе другими депутатами ездил в Чечню вызволять солдат, захваченных во время попытки ноябрьского штурма Грозного, – теперь он тоже громко выступал против войны. Несколько парламентариев во главе с известным советским диссидентом, уполномоченным по правам человека Сергеем Ковалевым поспешили в Чечню и встретили штурм Грозного в самом городе, прячась в подвалах жилых зданий и в дудаевском дворце, – их рассказы дополняли картину случившейся там трагедии (а чеченские командиры умело использовали миротворческую миссию депутатов в пропагандистских целях). С января 1995 года в российские регионы – Нижний Новгород не был исключением – стали поступать гробы, и из каждого региона матери бросились в Чечню спасать своих сыновей. Протест против войны охватил всю страну в течение первых ее полутора месяцев.

Дудаевцы понимали, что Дмитриевский и Каляпин приехали с гуманитарной правозащитной миссией. Шамиль Басаев, имя которого тогда им обоим еще ничего не говорило, угощал их щами в столовой и даже помог разыскать одного из пленных, и тот потом был освобожден. Активисты общались с пленными, записывали данные, брали у них записки, чтобы передать родственникам. При них с захваченными в плен российскими солдатами обращались нормально, хотя расстрелы пленных случались уже тогда, а очень скоро, к весне, жестокость и зверства с обеих сторон станут обычным делом. (Дмитриевский и Каляпин укрывались от бомбежек в том числе в подвале грозненского храма Михаила Архангела вместе с его настоятелем Анатолием Чистоусовым. Год спустя священника расстреляют как агента российской разведки.)

Среди пленных в ставке Дудаева Дмитриевский и Каляпин встретили не только военнослужащих, которых захватили недавно, во время штурма. Наткнулись они и на тех, кто провел в подвалах города Грозного уже больше месяца, – не сделав при этом ни одного выстрела. Это были офицеры внутренних войск Шумиловского полка, расквартированного под Нижним Новгородом. 11 декабря полк находился на территории Дагестана, рядом с чеченской границей – обеспечивал ввод в Чечню танкового корпуса генерала Рохлина, – когда вдруг дорогу военным перерезала толпа местных жителей. Старики, женщины и дети бросались под колеса бронетранспортеров, у солдат был приказ не открывать огонь, но, даже если бы приказа не было, они не стали бы стрелять. Военных быстро окружили. 58 человек были взяты в плен затесавшимися в толпу чеченскими боевиками. Семерых офицеров и двенадцать солдат на следующий день перевезли в грозненские подвалы.

В Доме офицеров Нижегородского гарнизона уже функционировал информационный центр, где можно было узнать о судьбе уехавших в Чечню солдат. В Доме архитектора расположился местный комитет солдатских матерей. По городу ходили слухи: на границе с Чечней солдаты живут в плохих условиях и недоедают. Идея и маршрут поездки родились у Немцова быстро: Шумиловскому полку нужны моральная поддержка и гуманитарная помощь. И в конце января губернатор уже звонил тележурналистке Нине Зверевой: «Летишь со мной в Чечню? Полдня на сборы». Нина Зверева работала на одном из центральных каналов, и это Немцову было важно: популярный губернатор рассчитывал, что вся страна увидит, как он помогает идущим на войну землякам.

Слухи оказались правдой. В Дагестане, в расположении Шумиловского полка, Зверева снимала солдат: худые и замерзшие, страдающие от вшей, в свои 18–19 лет они выглядели максимум на шестнадцать. Рядом с любым дудаевским гвардейцем они казались подростками. Это были внутренние войска, но к середине 90-х в таком состоянии была вся российская армия. В разговорах Немцова с военачальниками Зверева не участвовала, но по обрывкам фраз еще в самолете поняла, что речь идет о вызволении офицеров, попавших в плен в декабре. Тогда, в конце января, Немцов провел на границе с Чечней всего одни сутки, и половину из них – всю ночь – шли переговоры с чеченскими полевыми командирами. Косвенные данные позволяют сделать вывод, что речь шла в первую очередь об освобождении командира батальона подполковника Виталия Серегина и майора Вячеслава Афонина – их видели в Грозном Дмитриевский и Каляпин и даже привезли документы Афонина в Нижний Новгород[390].

Те переговоры не увенчались успехом. С утра Немцов был очень мрачен, вспоминает Зверева, ходил из угла в угол и повторял: «Все очень плохо, все очень плохо». Чеченцы требовали денег – торговля заложниками постепенно набирала обороты, – а у Немцова их не было. К весне 1995 года выкуп похищенных заложников превратился в неформальную государственную политику. Очень скоро, в марте, когда Немцов снова прилетит в Чечню, командующий внутренними войсками Анатолий Куликов так и скажет: «Принимаем все меры, вышли на чеченских авторитетов, чтобы выкупить наших солдат, не пожалеем никаких денег на это»[391]. И не только денег: нижегородский журналист Андрей Белянинов отчетливо помнит, что пленных освобождали в обмен на новые «волги» с завода ГАЗ[392]. Логично: в отсутствие наличных «волги» были единственным ликвидным активом, которым мог воспользоваться Немцов. Выкуп пленных стал тогда его постоянной заботой. Некоторых удалось освободить. Виталий Серегин проведет в плену больше девяти месяцев. А тело Вячеслава Афонина так и не найдут.

Тогда же, весной 1995-го, как вспоминает Каляпин, у Немцова родилась мысль: собрать подписи против войны в Чечне[393].

Лицо, живущее на нетрудовые доходы

В истории Немцова, Нижнего Новгорода и России фигура бизнесмена Андрея Климентьева, который из приятеля и советника Немцова превратился в его злейшего врага, стоит особняком. Достаточно вспомнить его слова после гибели Немцова: «По идее, мне его надо было застрелить, но какой-то неплохой парень сделал это раньше»[394].

На самом деле в этих словах Климентьева в адрес Немцова больше злой бравады и просто ненависти, чем реальных намерений: Климентьев в своей жизни четырежды оказывался за решеткой (в очередной раз, когда Немцова уже не будет в живых), но всегда как аферист и мошенник, а не как бандит и убийца.

В первый раз Климентьев угодил в тюрьму еще при Брежневе. Во времена застоя номенклатура представляла собой отдельную касту внутри советского общества – со своим снабжением, достатком, материальным комфортом. Благодаря блату и привилегиям этот образ жизни передавался по наследству: дети партийных боссов, дипломатов, всевозможных директоров и руководителей получали доступ к благам, недоступным для их сверстников. И в Москве, и в провинции, где это было еще заметнее, золотая молодежь носила американские джинсы, гуляла в ресторанах и пила дорогое шампанское. Как пел примерно в это время известный неформальный рокер Юрий Шевчук:

Именно такую сцену могли регулярно наблюдать жители Нижнего Новгорода – тогда Горького – в самом начале 80-х на центральной улице города: 28-летний Андрей Климентьев, недоучившийся студент и сын руководителя предприятия, которое отвечало за ремонт всех комбайнов и тракторов в области, за рулем «Волги». «Друзья моего круга жили как гусары в старой России, – вспоминает он. – У гусар скачки на лошадях, а мы ездили на машинах»[395]. Климентьев был вполне известен. Обладатель квартиры в престижном районе города и видеомагнитофона – тоже большая роскошь в то время, – он устраивал у себя дома платные просмотры голливудских фильмов, которые не шли в Союзе (при обыске потом будут изъяты кассеты с фильмами «Рокки», «Челюсти», «Эммануэль» и пр.). Там же часто проходили шумные вечеринки с девушками, которые не могли отказать себе в удовольствии прокатиться в той самой «Волге». Но главное, в этой квартире Климентьев играл в карты.

Одни мажоры приторговывали и фарцевали, а Андрей Климентьев был профессиональным картежником. Душа компании, он играл на деньги, и уже тогда по городу ходили слухи, что Климентьев шулер, а игра в карты у него дома – это хорошо поставленная афера, в которой используется специальное оборудование, позволяющее различать крап на картах, с участием налапников[396] и даже охраны на случай, если что-то пойдет не так. Играл Климентьев в основном против залетных – таких же людей с деньгами, приезжавших в город по делам. «В то время было две жизни, – пишет он в своих воспоминаниях, отвергая все обвинения в шулерстве, – советская – коммунистическая – и другая. Я жил в „другой жизни“. И в этой „другой“ жизни жили другие люди»[397].

В декабре 1982 года Климентьев и его братья были разоблачены, арестованы и посажены за решетку. Дело с самого начало вел КГБ – то есть это было важное дело. Очевидно, Климентьевы попали под раздачу в результате стартовавшей еще при позднем Брежневе кампании по борьбе «с лицами, живущими на нетрудовые доходы», которая задела часть номенклатуры. «Братья Климентьевы подходили под это определение, – писала много лет спустя одна из нижегородских газет, – потому что, живя заведомо не на зарплату или стипендию, слишком явно показывали свое благополучие и к тому же обладали отчасти скандальной известностью в городе»[398]. Климентьева и его братьев обвинили в карточном шулерстве и «распространении порно и фильмов идейно вредного содержания».

Много лет спустя Климентьев будет рассказывать, что с Немцовым был хорошо знаком еще тогда, в начале 80-х. На самом деле Немцов поддерживал отношения с одним из его братьев, Сергеем: мастер спорта по биатлону, Сергей тоже играл в теннис в том самом саду Свердлова, где учились играть и сотрудники НИРФИ, там они и сошлись. С Андреем Немцов познакомился на одной из вечеринок на берегу Горьковского моря – водохранилища, где любила гулять горьковская молодежь. Юный любвеобильный Немцов мог бывать и на домашних вечеринках Климентьева, но друзьями они не были, а игру в карты начинающий физик терпеть не мог. Когда Климентьева посадили, Немцову только исполнилось 23.

Климентьев вышел на свободу в 1989-м. К тому времени Голливуд и эротика уже лежали на всех прилавках, другие его приключения подзабылись, а на фоне всеобщей борьбы с коммунистической властью тот его судебный процесс даже смотрелся чуть ли не как бунт против КГБ. К началу 90-х Климентьев уже сделал капитал на торговле китайским ширпотребом и компьютерами и стал преуспевающим бизнесменом. Громкий, открытый, хороший оратор, очень уверенный в себе (по слухам, которые ходили тогда по городу, в заключении он отказался сотрудничать с администрацией колонии), Климентьев выделялся среди нижегородских предпринимателей и быстро сошелся с Немцовым – на этот раз на теннисном корте. В историю вошел их матч, когда бизнесмен проиграл Немцову миллион рублей. «Опытный теннисист Немцов легко обыграл начинающего Климентьева и пожертвовал выигранный миллион детскому дому, – писала газета „Коммерсантъ“. – Предприниматель сильно не расстроился: он был уверен, что его связи помогут ему хорошо заработать»[399].

Местные бизнесмены Климентьева уважали, отдавая должное его смекалке, а уповавший на развитие малого бизнеса Немцов смотрел на него как на ментора. «Когда слушаешь Климентьева, возникает ощущение, что у этого человека нет ни доли сомнения в том, что он делает. Что он знает, как это сделать, и только он один это знает. Эта манера оказала сильное влияние на Немцова», – признавал помощник Немцова Котюсов[400]. У Немцовых бесцеремонный Климентьев чувствовал себя как дома: по воспоминаниям Жанны Немцовой, он мог приехать утром и без стука войти к родителям в спальню.

Вскоре Климентьев станет владельцем ночного клуба («лучшие девочки в городе» – так рекомендовали клуб в то время все нижегородские гостиницы) и двух больших магазинов в Нижнем Новгороде. Но начал он с того, что получил статус экономического советника при Немцове и солировал на совещаниях губернатора с предпринимателями – и не только на них. Немцов не возражал: он считал Климентьева умным человеком и отдавал должное его огромной энергии. Однако Климентьев не знал меры и вмешивался во все. «Он в самом буквальном смысле открывал ногой двери в кабинеты губернатора и председателя областного Совета. – вспоминал потом нижегородский политик Анатолий Козерадский. – Думаю, такая вольность была дозволена Климентьеву потому, что в начале 90-х он был уже богатым человеком и считал возможным подсказывать Борису Ефимовичу, что надо делать дальше, какие рыночные подходы использовать»[401].

Навашинские миллионы

Немцов верил, что промышленные активы должны принадлежать местным предпринимателям. Реанимацию Навашинского судостроительного завода он тоже хотел доверить одному из них. Для Немцова это был в большой степени и личный проект. Уж очень заманчивой казалась ему перспектива: построенные у себя дома, в Навашине, катера и яхты бороздят широкие просторы родной реки. Не менее важен был и социальный аспект: обеспечить заказами завод, вставший, как и все другие предприятия оборонки, значило обеспечить работой целый небольшой город. К тому же завод сам искал новых заказчиков – в том числе и за границей – и вынашивал идею постройки нового грузового судна. «Запрограммированный на зарабатывание денег, Климентьев понял: это то, что может принести настоящий доход», – объяснял нижегородский журналист Андрей Белянинов[402].

В итоге нижегородский предприниматель, к тому времени имевший бизнес в Норвегии, оказался внутри проекта в трех ипостасях: как заказчик новых кораблей, как партнер завода – одна из его норвежских компаний получила подряд на разработку документации, – а потом, купив на аукционе часть акций Навашинского завода, и как его совладелец. «Климентьев сказал Немцову: „Да, Боря, все будет“», – вспоминает помощница Немцова Ольга Смирнова[403]. Новый корабль задумывался как универсальный, пригодный к швартовке и ремонту в любом мировом порту, и сам Навашинский завод с этим бы не справился – начинку для судна надо было делать за границей. Такой амбициозный проект не мог быть осуществлен без участия государства. И Минфин выдал Климентьеву кредит на финансирование импортной комплектации – под личные гарантии Немцова как губернатора, который активно поддерживал Климентьева. Общая сумма кредита составила 30 млн долларов, а выданный в 1994 году первый транш – 18 млн долларов.

Запутанная история – так в основном говорят о навашинском скандале нижегородские бизнесмены. Сам Климентьев, естественно, во всем винит Немцова, который с тех пор стал его злейшим врагом, и настаивает, что Немцов упрятал его за решетку, потому что испугался его, Климентьева, растущей популярности и амбиций. Наблюдатели со стороны отмечали, что предпринимателю и заводу в итоге не дали шанса осуществить проект и, соответственно, вернуть кредит. Все случилось слишком быстро: кредит был выдан в начале 1994 года, а через год Немцов уже шел на бизнесмена войной.

К началу 1995 года часть первого транша была потрачена на зарплаты рабочим – на заводе уже начали возводить каркас судна, – а другая часть, два миллиона долларов, лежали на депозите в НБД-банке, учрежденном при участии областной администрации и крупнейших промышленных предприятий области, которые присоединились к конверсионной программе. Председателем совета директоров НБД-банка Немцов поставил своего молодого помощника Бориса Бревнова. Это было нарушением кредитного соглашения: получить деньги и распоряжаться ими должен был заемщик – завод, но Немцов, судя по всему, с самого начала не доверял Климентьеву полностью. «Во многом благодаря Бревнову Немцов тогда не поплатился своей карьерой, – вспоминает Смирнова. – Бревнов сработал как сторожевая собака»[404].

Скандал разразился после того, как Климентьев пришел в банк за деньгами. «Климентьев ворвался в кабинет к Бревнову: „Где мои деньги?“ И час он ему говорил: „Да я тебя, да я его, да кто ты такой.“ – рассказывает Владимир Седов. – А Боря [Бревнов] записал разговор на пленку. И эту пленку тут же принес Немцову»[405]. Бревнов Климентьеву отказал. «Конечно, со стороны банка допущены нарушения, – говорил потом Немцов на одной из пресс-конференций. – Но денежки целы, это самое главное»[406]. Минфин, сославшись на нецелевое расходование средств, заморозил второй транш кредита, а губернатор стал разбираться, что к чему. Оказалось, что никаких поставок оборудования на завод так и не было, а документацию на изготовление судов делали не в Норвегии, как значилось в договоре, а здесь же, в Нижнем Новгороде. Позже выяснилось, что часть кредита Климентьев израсходовал на ремонт своего ночного клуба и открытие нового супермаркета.

По одной из версий, Климентьев вкладывал деньги в другие свои проекты, чтобы быстрее отбить их и вернуть кредит. На фоне высокой инфляции того времени это было оправданно: судостроительный бизнес – низкооборотный, производственный цикл у него длинный. «Срок возвращения кредита не наступил, а я уже сидел, и директор завода тоже», – жаловался потом Климентьев[407]. Но кредит был целевым, и Немцов пришел к выводу, что Климентьев эти деньги просто решил украсть. И у него были на то основания. Климентьев с Немцовым как-то прогуливались около здания областной администрации, вспоминает тогдашний помощник Немцова Чичагов, и бизнесмен предлагал губернатору вложить эти деньги в проекты с более быстрой самоокупаемостью, а Навашино подождет. Немцов решительно отказал. У него была цель: вдохнуть жизнь в судостроение в Навашине. «Будешь честно строить корабли – буду тебе помогать», – обещал Немцов[408].

Узнав, что часть денег исчезла, Немцов позвал Климентьева на разговор. С его слов, беседа была такой:

«Я говорю:

– Ты деньги взял?

– Взял.

– Отдавать не собираешься?

– Да, не собираюсь.