Петрович Зайончковский Олег

— Пил?

Путь на шестнадцатый этаж был неблизкий, и Петрович успел рассказать ей про митрохинскую свадьбу. О божоле и припадке Олега Михайловича он счел за благо умолчать. Лифт, подрагивая, одолевал этаж за этажом, а снаружи что-то цеплялось за его бока и неприятно скребло.

Вот она — станция конечная. Лестничная площадка с намалеванным на стене числом «16», с выбитым плитчатым полом и с непременной детской коляской в проходе. Пассажир коляски, наверное, давно уже ходил своими ножками — в школу за «двойками» и в «…астроном». Двери на площадке были с трехзначными номерами, и одна из этих дверей вела в тети-Танины частные покои.

Из теплой темноты квартиры повеяло настоявшимся за день благовонием горшечных цветов, парфюма, книг и старой мебели. Вспыхнул свет, и Петрович оказался в окружении разнообразных вещей и вещиц, большей частью маленьких и хрупких. В свое время эти вещицы, давно поделившие между собой пространство стародевичьего жилища, были очень недовольны водворением Петровича. Тетя Таня за них беспокоилась и зорко следила за руками племянника — всё поправляла сдвинутые им невзначай безделушки и многочисленные пепельницы, которые держала в стратегически важных точках квартиры. Даже вымытую Петровичем посуду она собственноручно располагала на сушилке в определенной, единственно верной последовательности.

Раздевшись и переобувшись, тетя и племянник разошлись по комнатам, чтобы привести себя в домашний вид. Спустя несколько минут облаченная в халат тетя Таня проследовала в ванную и там заперлась. Еще минут через десять она вышла на кухню — уже без макияжа, но ничуть от того не подурневшая. Здесь она зарядила свой суховатый рот длинной папиросой «Казбек» и приступила к организации ужина.

Откровенно говоря, кулинария не была тети-Таниным призванием. За все то время, что жил у нее Петрович, она даже не научилась отмерять вермишель в количестве, потребном для двух персон. Иногда гарнира получалось мало, и ужин заканчивался голыми котлетами, а иногда наоборот — вермишель всходила в кастрюле ошеломительной массой, так что отливать ее приходилось в несколько приемов. Время от времени, в целях разнообразия, тетя Таня вместо вермишели варила макароны, но и с макаронами у нее была та же проблема. Только котлеты оставались неизменными при любом гарнире: три Петровичу и две тете Тане.

За ужином они сидели, разгороженные, как всегда, газетой. «Вечёрка» располагалась вертикально в специальной проволочной подставке — так, чтобы тете Тане было удобней читать. Петровичу читать было неудобно, но он почти уже научился, сидя по ту сторону подставки, узнавать городские новости снизу вверх. Впрочем, когда дело дошло до чая, тетя убрала со стола и газету, и подставку. Их сменили коробка «Казбека» и пепельница, сделанная из раковины морского моллюска. Перемена эта означала, что пришло время для беседы.

— Ну, Петрович, — тетя глубоко, по-мужски затянулась, — расскажи, чем, кроме пьянства, ты сегодня занимался. — В него через стол полетели кисловатые дымные клубочки.

Он пожал плечами:

— Каждый раз ты спрашиваешь, и каждый раз я тебе отвечаю: ничем.

Тетя Таня нахмурилась:

— Скверно. Ты должен приобщаться к труду.

Петрович тоже, на правах взрослого, закурил и дал по тете ответный табачный залп:

— Тебя не поймешь: то мне к цивилизации надо приобщаться, то к труду… Говорю же тебе, там все бездельничают: или рисуют люстры для дома, или с ученым видом что-нибудь пропорционируют.

Она щелкнула папиросу перламутровым ногтем:

— Ты слишком мал, чтобы судить… это во-первых. А во-вторых, если ты разумный человек, то всегда найдешь себе занятие.

Петрович усмехнулся:

— Ну да, будь я разумный, так тоже бы люстру рисовал… Только куда мне ее вешать?

Поговорив еще в таком духе и густо надымив в маленькой кухне, тетя с племянником задавили в пепельнице-раковине каждый свой окурок и разошлись, не вполне довольные друг другом. Остаток вечера тетя Таня провела за письменным столом в углубленном созерцании своей коллекции марок, а Петрович, вытянув с полки второй том Льва Толстого, отправился на Крымский полуостров, в самое пекло севастопольского сражения.

Было уже около полуночи, когда Петрович захлопнул книгу, встал с тахты, чтобы погасить свет, и… подошел к окну. Взамен Севастополя, только что сданного неприятелю, глазам его предстала галактическая туманность другого, куда более величественного города.

Москва, таившая в себе бесчисленные населенные миры, часто и вправду казалась Петровичу бесформенной и непостижимой, словно космос. Но сейчас — сейчас панорама ее была взята в буроватую, будто захватанную рамку ночного неба. От этого зрелище складывалось в целое — в образ, хотя и грандиозный, но все-таки помещающийся в кадр его воображения.

Прошло еще немало дней, сырых и промозглых, покуда не выпал настоящий снег. Плотные белые парашютисты — этакие маленькие митрохины — свалились на москвичей внезапно, превосходящим числом. Снежинки высаживались на шляпы и береты, на капюшоны и непокрытые макушки — и гибли во множестве, как подобает десанту.

Ниночка в то утро глушила оконные щели бумажной лентой, пользуясь вместо клея отечественным мужским кремом для бритья. На ее месте за столом сидел Петрович и правил митрохинскую статью о пользе пространственной организации среды. Сам теоретик в это время колол сахар тяжелой металлической рейсшиной. Кроме них троих, в комнате никого не было. Станислав Адольфович уехал на ИКСИД, Всемирный конгресс дизайнеров, а Олег Михайлович отсутствовал по причине отсутствия Станислава Адольфовича. Авакян ожидался, но не скоро, — художник еще брел далеко подмосковным стынущим полем, где зазимок пудрил земные скорбные морщины.

Федор Васильевич явился на службу в благодушном настроении. Он густо пах польским лосьоном, почти не кхекал и не искал ссоры с Ниночкой. Уже за первым чаем он завел с Петровичем доверительный, не слишком светский разговор о прелестях семейной жизни. Вообще брачная тема в последнее время стала для Митрохина главной. Сам он, по его словам, сочетался чрезвычайно удачно. Жена его обладала просто несовместимым набором достоинств: обожала Малера, следила за целостью митрохинских носков, была необыкновенно горяча в постели и чудесно готовила.

— Знали бы вы, — восклицал Федор Васильевич, — какой дизайн она творит из обычного куска баранины!

Станислав Адольфович реагировал на его хвастовство иронически.

— Главное, — заметил он однажды, — чтобы это творчество вошло у нее в привычку прежде, чем надоест.

Но существовала ли она вообще на свете, эта удивительная особа? Митрохинской жены — даже фотографий ее — никто в павильоне так и не видел… Впрочем, сейчас Петровичу недосуг было размышлять о чужом счастье.

— Нельзя ли помолчать, — попросил он Федора Васильевича. — Вы сбиваете меня с мысли.

— Пардон, пардон… — Митрохин переключил свое внимание на Ниночку, напоминавшую на фоне окна оживший египетский барельеф.

Можно было предположить, что, достигнув в браке полной жизненной гармонии, Федор Васильевич прибавит собой полку павильонных энтропиков, но этого не случилось. Еще бойчей из-под его пера пошли статьи на злобу дизайнерского дня; еще чаще стал убегать он на какие-то совещания и конференции; и уже по десять раз на дню начальственные голоса в телефоне требовали: «Найдите Митрохина!» Но Митрохина можно было найти разве что за утренним чаем — в остальное время он «вращался». Теперь он возглавлял Дизайн-центр, сооружавшийся действительно где-то в городском центре. Это было настоящее дело: часто Федор Васильевич ездил на строительство и, по слухам, трудился там лично с молотком в руках и ругался таким поставленным матом, что московские надменные работяги совершенно уверовали в его харизму. В павильоне Митрохин появлялся с рулонами чертежей и папками, полными документов. И здесь он всех вовлекал в орбиту своего вращения, за исключением разве что аутиста Карена. Петрович тоже нередко помогал Митрохину — например, когда требовалось отредактировать письмо в гипро-что-то или отношение в какой-нибудь надзор. Он охотно выполнял митрохинские поручения, но его не оставлял один вопрос. Зачем вообще строился Дизайн-центр; зачем московскому институту было иметь в Москве же еще подворье? Вопрос этот он задал однажды Федору Васильевичу, и тот ответил, почти не раздумывая:

— Как зачем? Надо же нам иметь постоянную экспозицию. АВ-боксы поставим, полиэкран…

— Это я понимаю, Федор Васильевич… но экспозиция — зачем?

Митрохин посмотрел на него удивленно:

— Вопрос… кхе-кхе… метафизический. Сдается мне, юноша, это у тебя от безделья.

Он помолчал.

— И чего тут непонятного? Дизайн в массы, а деньги в кассу.

— Звучит как-то… цинично.

Митрохин посерьезнел.

— Я мог бы ответить лирично, но неохота. Просто надо работать. Работай, и чего-нибудь добьешься. Только так. Помнишь сказочку про лягушку, которая попала в молоко?

— И стала брыкать ножками, и сделала масло… По-моему, Федор Васильевич, эта сказка — ложь. Ваша лягушка так и останется жить в молоке.

Митрохин ухмыльнулся:

— Пускай даже так… Все-таки она может считать, что неплохо устроилась.

Федор Васильевич не впервые попрекал Петровича бездельем. Попреки эти имели ту причину, что у Митрохина были виды на него как на работника. Пару дней назад Федор Васильевич даже отвел Петровича в курилку и там сделал ему формальное предложение:

— А что, юноша, — сказал он, — не хочешь ли ты перейти работать под мое крыло?

— Зачем? — удивился Петрович.

— Что значит зачем? Хватит тебе груши околачивать. Займешься делом и узнаешь… кхе-кхе… узнаешь другой способ существования.

— Но на что я вам?

— Ну… я к тебе присмотрелся. Парень ты ухватчивый и, главное, грамотный. А у меня этой писанины невпроворот.

— Да… — Петрович вздохнул, — но мне же на будущий год в художественное училище поступать… или в армию.

— И то и другое — глупость, — отрезал Митрохин. — С твоей подготовкой тебе легче в балетное училище поступить, чем в художественное, — это раз. А в армии служат одни дураки — это два.

— Странно слышать от офицера.

— Уж ты мне поверь. От армии надо откосить, и я тебе в этом помогу. У меня есть один знакомый психиатр — вместе с парашютом прыгали, — за бабки он из тебя сделает шизофреника по всей форме.

— Но как же… — Петрович усмехнулся, — как же я шизофреником буду работать?

— Насчет этого не волнуйся. — Митрохин закхекал. — В дизайне таких много.

Неожиданное предложение заставило Петровича глубоко задуматься. С одной стороны, оно ему польстило — польстило, как если бы старший пригласил его к участию в игре. Но с другой… Петрович оставался в недоумении. «Дизайн в массы, а деньги в кассу», вращение как способ существования… Но ведь и армия — тоже способ существования. В чем смысл различия? Он не видел смысла. Это раньше, когда Петрович был ребенком, он предавался играм с легкой душой. Тогда он понимал, что он ребенок и что все у него в жизни происходит как бы понарошку. А трудные выяснения — их он оставлял на потом… Нет, конечно, вопросы были — разные «зачем» и «почему», — но задавались они из чистого ритуала. «Вырастешь — узнаешь», — слышал он в ответ и поживал спокойно… Но вот Петрович вырос, и что же? Ничего он не узнал, а покоя лишился.

Тетя Таня, кстати, тоже лишилась покоя, когда он рассказал ей о митрохинском предложении. Только у нее почему-то идея сделать из Петровича шизофреника вызвала прилив энтузиазма.

— А этот, как его?.. Митрохин… он часом не трепач? — уточнила она.

— Нет. — Петрович пожал плечами. — Вроде бы не похож.

— Хорошо… — Тетя прикурила папиросу от предыдущей. — Мне этот проект нравится.

Коллекция марок в тот вечер получила временную отставку. Тетя Таня села на телефон и устроила долгое совещание со своей подругой, сведущей, как оказалось, в юридических правах умалишенных. Впрочем, подруга не всецело полагалась на свои познания; она консультировалась с кем-то еще и сама несколько раз перезванивала тете Тане. Тетя у аппарата совершенно завесилась папиросным дымом и только покрикивала своим дискантом: «да», «да», «да», вкладывая в это короткое слово разнообразные оттенки мысли и чувства.

Было уже довольно поздно, когда она постучала к Петровичу:

— Не спишь?

— М-м…

— Послушай… а он не мог бы поменять тебе диагноз на психопатию?

— Это еще зачем? — он приподнялся на локте.

— Меньше будет проблем в плане трудоустройства. И потом… Маргарита говорит, психопатию легче симулировать.

Петрович нахмурился:

— Не хочу я ничего симулировать.

— Не скажи, — серьезно возразила тетя Таня. — Вдруг тебя станут обследовать.

Он сел в кровати и внимательно на нее посмотрел:

— Ладно, спрошу. Заодно узнаю, нет ли у них и для тебя подходящего диагноза.

На эти слова тетя Таня рассердилась:

— Ну что с тобой делать! — воскликнула она. — Нет, ты не шизофреник — ты дурак!

Поискав глазами, она вонзила папиросу в ближайшую пепельницу и вышла, оставив племянника засыпать в табачном дыму.

Но Петровичу и по сей день не удавалось возобновить с Митрохиным тот разговор. Надо было улучить подходящий момент, но покуда Петрович набирался решимости, Федор Васильевич успевал напиться чаю и убегал вращаться. Вот и сегодня Митрохин сделал последний громкий глоток, отряхнул с живота сахарные крошки, и… глазки его засветились знакомым боевым огоньком.

— Всё, пошел, — объявил он. — Ждут меня глобальные дела. А вы, детки, ведите себя хорошо и не скучайте.

Но как не заскучать на пару с Ниночкой — Митрохин рецепта не оставил. Петрович порылся в столе Станислава Адольфовича, нашел… нашел «Стиль ауто» за шестьдесят восьмой год и уселся в кресло. Кресло было просиженное, журнал — смотреный-пересмотреный, и весь этот день, хотя он только начинался, уже представлялся каким-то житым-пережитым. С улицы, несмотря на заклеенные Ниночкой окна, доносилась привычная перекличка выставочных радиорепродукторов: один сообщал другому что-то радостное, тот — третьему, и так далее. Внутри павильона, как всегда, громче всех раздавался голос Лидии Ильиничны из отдела пропаганды:

— Алё-у! — кричала она. — С вами говорят из эстетики!.. А?.. Из эстетики!.. Что?.. Ах-ха-ха-ха!.. Ну, я не могу… Не из титьки, а из эс, тэ, ти, ки!

— Вы слышали? — И весь отдел пропаганды хохотал.

Но иногда, и к этому Петрович тоже привык, в павильоне наступала вдруг тишина. Будто по волшебству, все голоса и звуки смолкали, и… становилось слышно, как тикают его, Петровича, наручные часы. «Ангел пролетел», — сказала бы Ирина. Сегодня эти прилеты ангела особенно чувствовались, потому что на выставке выпал снег и обложил павильон, словно ватой. Раз в такую минуту Петрович поднял голову от журнала… и вздрогнул. С улицы в окно на него смотрела чья-то физиономия — в створе приставленных к вискам озябших ладоней и приплющив нос к стеклу. Это был не ангельский лик, — просто очередной заблудившийся посетитель пытался выяснить, что это за павильон такой без названия спрятался в елках, и если уж он тут поставлен, то нельзя ли зайти в него и погреться.

Ступай себе, прохожий, нечего. А то зайдешь и угреешься… на всю жизнь. Петрович над раскрытым журналом начал клевать носом; время побежало быстрее…

Следующей станцией был дневной чай с бутербродами. Ниночка за шкафом подала признаки жизни: скрипнула стулом, зашуршала пищевой фольгой. Петрович потянулся, протер глаза…

Он потянулся, протер глаза, и, как оказалось, — вовремя. В следующую минуту ему пришлось распахнуть глаза в изумлении. Сначала в комнату вошел фотограф Юсупов.

— Ты здесь? — спросил он, хотя Петрович был налицо.

— А к тебе дама! — Юсупов поднял на плаз большую дорожную сумку и задом, как конферансье, отступил, впуская в двери синеглазую румяную с мороза девушку. Это была Вероника.

С этого мгновенья все катастрофически усложнилось для Петровича. Он встал с кресла, но так, как встает уже убитый солдат: чтобы упасть головой на запад. «Стиль ауто» выпал, как винтовка из ослабевших рук.

— Ты откуда?.. — было последнее, что вымолвили немеющие уста.

И уже не Петрович, но кто-то другой целовал Веронику, снимал с нее пальто, знакомил ее с Ниночкой.

Вероника подала Ниночке руку, облучив ее мгновенным, но внимательным взглядом:

— Очень приятно.

— Вы располагайтесь. — Ниночка порозовела. — Если хотите, давайте пить чай.

Вероника опустилась на митрохинский стул, а Петрович все стоял, держа через руку ее пальто, пахнувшее хорошими, незнакомыми духами. Он стоял и смотрел на ее шею, открытую и словно бы удлинившуюся из-за новой стрижки. Эту голую шею очень хотелось потрогать, и Петрович не удержался — дотронулся.

— Что? — Она обернулась.

— Ничего… ты… как ты меня нашла?

— А… — Вероника махнула рукой. — У твоих выспросила. В Москве с вокзала и прямо на метро… Но ту-ут… — она сделала большие глаза, — я всю вэдээнха исходила! Где такой павильон — никто не знает. Вот уж не думала, что ты здесь в лесу сидишь.

— Приехала… но как же твоя учеба?

— Подумаешь, учеба… — Вероника усмехнулась. — С мамой вот только разругалась.

Она вдруг взяла его руку и приложила к своей еще прохладной щеке:

— Соскучилась, вот и все.

Ниночка, отведя взгляд, заерзала на своем стуле… Но, кстати, и пора ей было заняться чаем. Электрочайник на полу перестал кряхтеть и постукивать и уже вовсю клокотал, наполняя помещение сырым банным духом.

Однако попить чаю им так и не удалось. Не успели они расположиться, как опять в комнате появился фотограф Юсупов:

— Тук-тук… — произнес он, постучав пальцем по шкафу. — Вы, я смотрю, чаевничать собрались?

Саша заговорил с товарищеской приятной интонацией, какой Петрович у него раньше не замечал:

— Чай, друзья, это неактуально. У меня есть кофе — хотите?.. — Он смотрел главным образом на Веронику. — Кофе с коньяком. Я приглашаю.

Они переглянулись.

— Я — спасибо, нет, — пробормотала Ниночка.

— А мы не против, — Вероника улыбнулась Юсупову и взглянула на Петровича. — Или ты как?

Он пожал плечами:

— Я как ты.

И они пошли к Саше пить кофе с коньяком.

В фотостудии было душно и жарко. В центре помещения, на подиуме, покрытом алым сафьяном, в лучах софитов сверкала пластмассовая прозрачная хлебница. Над ней колдовал коллега Юсупова, тоже фотограф, по фамилии Кронфельд. Окна в студии были плотно зашторены, и вся она, кроме освещенного подиума, погружена была в полумрак. В полумрак и негромкую музыку: в глубине комнаты большой стоячий магнитофон плавно помахивал километровыми бобинами, размером каждая с велосипедное колесо. Там же у стены располагался настоящий, неизвестно как сюда попавший, диван, — на нем-то Юсупов и разместил своих гостей.

— Прямо как в баре. — Вероника с удовольствием покачалась на пружинах.

Подле дивана стоял невысокий столик с какими-то красочными журналами. Один из журналов был раскрыт, и на развороте его Петрович разглядел фотографии хлебниц в разных проекциях.

— Хорошо! — Вероника опять покачалась на диване.

— Что хорошо?

— Хорошо вы работаете.

Петрович промолчал. Он не стал ей говорить, что его самого пригласили сюда впервые.

Юсупов про коньяк не солгал: бутылку он выставил, хотя и далеко не полную. Он также принес настоящие кофейные чашки с блюдцами и шоколадные конфеты. Оставалось дождаться кофеварки — когда она сделает свое дело.

— Сигарету хотите? — Саша протянул Веронике свою пачку. — Для дам у нас исключение… правда, Боря?

Кронфельд неопределенно хмыкнул; он по-прежнему был поглощен хлебницей. Фотограф то вставал перед подиумом на колени, и тогда лоб его плавился под софитами, а то отходил на пару метров и впадал в задумчивость. Наматывая на палец седоватую бороду, он что-то ворчал.

— Что ты там бормочешь? — окликнул его Юсупов. — Иди уже к нам.

— Пустая… — Кронфельд отвечал своим мыслям. — Хлебница пустая, вот в чем проблема.

Саша засмеялся:

— Плюнь ты на нее. Иди коньяк пить.

Кофеварка крепилась, крепилась и вдруг извергла в стеклянный кувшинчик черную кипящую струю. Юсупов стал разливать кофе по чашкам, а Кронфельд все крутил свою бороду.

— Творческие муки изображает, — иронически пояснил Саша. — Хочет на девушку впечатление произвести.

Кронфельд вышел из транса:

— Сам ты… хвост распустил.

Он отер лицо носовым платком, заглушил фотокамеру и подсел к столику.

— Ты не тушуйся, — подмигнул Юсупов. — Кто не хочет понравиться красивой девушке… Кстати, ты лицо искал… помнишь?.. для туалетной воды.

— Ну?

— Ну и посмотри… — Юсупов, перегнувшись через Петровича, дотянулся до Вероники и, взяв ее легонько за подбородок, повернул к свету. — Как тебе?

Вероника убрала его руку.

— Вы, девушка, не смущайтесь. — Саша откинулся на диване. — Это разговор деловой. Мы с Борей снимаем для рекламы, халтурим, так сказать.

Вероника ничего не ответила, но Петровичу показалось, что на щеках ее заиграли ямочки.

— Минутку, — сказал он мрачно. — Что это вы ей предлагаете? Я против.

Саша усмехнулся:

— Ты-то здесь при чем? Я же не на танцы ее приглашаю.

На душе у Петровича тихой зорькой занималось бешенство, а Юсупов все не унимался:

— Так как же, девушка? Вы подумайте…

И тут Петрович не выдержал:

— Мы уже подумали… — проскрежетал он, поднимаясь с дивана, и тот проаккомпанировал ему испорченной арфой. — Вставай, девушка, и скажи дядям спасибо за кофе.

Ямочки изгладились на щеках Вероники; она закусила губу, покраснела, но послушно поднялась вслед за Петровичем.

— Бог ты мой! — раздалось им уже в спину. — Юный Отелло…

Петрович обернулся было, чтобы ответить, но Вероника дернула его за руку:

— Пойдем… Что ты за скандалист.

Они вернулись в комнату с плазом. Ниночка, жуя бутерброд, взглянула с немым вопросом — и на лице Петровича прочитала немой ответ: оно пылало гневом. Молча он снял с вешалки Вероникино пальто:

— Собирайся, мы уезжаем.

Вероника растерялась:

— Куда? Ты же на работе.

— Пропади она пропадом, эта работа… — Он посмотрел с недобрым прищуром: — Или ты хочешь еще кофе?

Спустя несколько минут парочка уже покинула павильон и в безмолвии зашагала по заснеженным аллеям выставки. На плече у Петровича висела Вероникина дорожная сумка; лицо его было по-прежнему хмурым. Чувство гнева само по себе нестойкое; в душе Петровича оно не то чтобы прошло, но выпало в противный труднорастворимый осадок. Настроение его не хотело улучшаться; к тому же все мужчины, сколько их ни попадалось навстречу, пялились на Веронику юсуповским оценивающим взглядом. Или им тоже нужна была фотомодель?.. Как меняется мироощущение под влиянием пережитой неприятности… В детстве, гуляя в заволжской дубраве, Петровичу случалось поймать у себя за шиворотом большого зеленого клопа, и тогда вся прогулка теряла для него прелесть. Он не слышал больше ни пенья птиц, ни аромата растений, а только подозрительно всматривался в каждое зеленое пятнышко, и везде ему мерещилась клоповая вонь…

За размышлениями Петрович не заметил, как они вошли в метро. Тут уж размышлять стало некогда, а надо было действовать. И Вероника ловко действовала пятачком, а потом уверенно, не покачнувшись, ступила на эскалатор.

— Ты раньше ездила на метро? — не без ревности спросил Петрович.

— Нет, а что?

— Ничего… Молодец.

— Метро как метро, — она пожала плечами. — Только уши в поезде закладывает.

Метро как таковое ее не интересовало. Вероника лишь слушала названия станций и шептала их про себя, будто запоминая. «Следующая станция такая-то…» — Женский гулкий радиоголос казался далеким, словно доносился не из потолочных динамиков, а из глубины тоннеля.

Неожиданно Вероника толкнула его в бок.

— Что ты? — Петрович не расслышал ее слов.

— Хочу погулять, — повторила она ему на ухо.

— С этой сумкой? — удивился он.

— Подумаешь… — Она надула губки. — Или тебе тяжело?

Радио глупо-торжественно провозгласило приближение очередной станции, и Вероника потянула Петровича за рукав:

— Ну?.. Пошли?

Что было делать? Ничего нет сильнее женской прихоти… Эскалатор подал молодую пару наверх и, круто обернувшись, ушел назад в подземелье. Конечно же, место для прогулки Вероника выбрала случайное и совсем не подходящее. Хотя с дорожной сумкой наперевес где ни гуляй — везде будешь испытывать неудобства. Место было случайное для Вероники с Петровичем, но не для множества людей, сновавших по тротуарам вдоль домов. Эти люди жили здесь или работали, они спешили домой или по делам, каждый со своей целью, и помехой на их пути служили как раз эти двое, неизвестно зачем здесь оказавшиеся с большой дорожной сумкой.

— Ну и что? — Петрович от толчков прохожих поворачивался вокруг своей оси. — Куда пойдем?

— А хоть куда, — беспечно ответила Вероника. — Я в Москве первый раз.

Идти им можно было либо направо, либо налево. Поперек улицы идти было нельзя, потому что всю ее проезжую часть занимали автомобили. Успевшие за день обрасти бурыми бородами сосулек, они ползли нескончаемой вереницей, подталкивая друг дружку носами. Люди такими же нескончаемыми вереницами двигались вдоль домов по узким тротуарам. Только дома, плотно притиснувшись друг к другу, никуда не двигались, словно попали в глухую пробку. Дома эти, выстроившиеся не по росту, все были пожилые, — окна их сидели глубоко в своих глазницах, а солидные, хотя и поношенные фасады, тронутые кое-где старческим пигментом, украшали многочисленные вывески и витрины.

Конечно, гулять по московскому центру следовало с тетей Таней, — она бы много рассказала об истории этих улиц и домов. Где-то здесь прошли ее собственные детство и юность, и сложись ее жизнь удачнее, она провела бы ее тут целиком — за толстыми покойными стенами. Сложись ее жизнь удачнее, тетя Таня составила бы на излете лет компанию местным старушкам в каракулевых шубках, и она так же разборчиво отоваривалась бы в магазинах, приятно пaхнувших жареным кофе. Но ей не повезло. Вращением Москвы, которая недаром в плане напоминает карусель, — этим вращением ее отбросило на периферию — туда, где сивые многоэтажки шатались под ветрами и скрипели плохо пригнанными панелями. Туда, где «астроном» вонял к вечеру сырой говядиной, но был уже пуст, а последняя тушка хека часто становилась причиной нешуточного сражения… Впрочем, кое-какую компенсацию тетя Таня все же получила, а именно — вид на город с высоты птичьего полета.

Но похоже было, что и без тетиных пояснений прогулка доставляла Веронике удовольствие. Она то задирала голову, то изучала витрины, сменявшие одна другую.

— А представляешь… — промолвила она вдруг мечтательно, — представляешь, если бы мы тут жили.

— Кто — мы?

— Ну… мы с тобой. Вон, хотя бы за теми окнами.

Петрович усмехнулся:

— Там уже живут.

Вероника перебила:

— Ой! «Кафе-бар»… Пошли?

Петрович сделал вид, что не расслышал.

— Скучный ты, и гулять с тобой скучно… — Она опять надула губки. — Давай хоть в магазин зайдем.

Магазин, куда они зашли, был продовольственный, один из тех, что пахли кофе. Впрочем, здесь пахло не только кофе, но много чем еще — съестным и дефицитным. Стены торгового зала украшены были лепными изображениями всевозможных яств, но вкусные запахи источали не эти барельефы, а настоящие продукты, лежавшие на прилавках.

— Ой! — вскрикнула Вероника. — Сосиски!

— Тьш-ш… — смутился Петрович. Оглянувшись, он встретился глазами с какой-то очень белолицей дамой. Дама тут же опустила взгляд, но брови ее, выщипанные в ниточку, поднялись кверху.

С кошелечком в руке Вероника припала к прилавку:

— Можно мне…

Но продавщица через ее голову обрадовалась белолицей даме:

— Здравствуйте! — заулыбалась она. — Что же вы там стоите?

— Я подожду, — ответила дама. — Молодые люди, видимо, спешат на электричку.

Она опять приподняла свои выщипанные брови, и то же сделалось с бровями продавщицы:

— Что вы хотели? — Это уже был вопрос к Веронике.

Все-таки они купили сосиски — два кило. Из магазина Вероника вышла с бумажным пакетом в руках и в некоторой задумчивости.

— Скажите, какая мадам… — пробормотала она.

— Кто?

— Ну та, напудренная… И что это она про электричку говорила?

— Забудь, — сказал Петрович и взял ее за руку. — Мы с тобой гуляем.

Пара двинулась дальше и гуляла еще метров сто пятьдесят, пока не встретила очередную светящуюся букву «М». Здесь Вероника решила, что гулять довольно.

— Ладно, — объявила она, — для первого раза хватит. — И усмехнулась: — Пошли на электричку.

И они снова спустились в метро и продолжили свой прерванный подземный путь. Вероника больше не шептала про себя названия станций. Примолкнув на валком вагонном диванчике, она прижимала к груди пакет с сосисками и только изредка сглатывала слюнку. Однако делала это она не от голода, а потому что у нее закладывало уши, — хотя метро было как метро, но грохот в нем стоял изрядный. Ехали они довольно долго, пока к очередному радиосообщению «станция такая-то…» Петрович не добавил специально для Вероники:

— Наша!