Грозовой перевал Бронте Эмили

Глава 16

Этой ночью около двенадцати родилась та самая Кэтрин, которую вы видели на Грозовом Перевале, – родилась она семимесячной и совсем крохотной. А через два часа та, кто дала ей жизнь, покинула наш мир, так и не приходя в сознание. В свой смертный час она не увидела, что Хитклифа нет подле нее, и не смогла ни опечалиться этим, ни проститься с Эдгаром. Горе последнего было столь велико, что я даже не хочу описывать вам его. Последствия утраты вылились в глубокую и затаенную скорбь, поселившуюся в душе моего хозяина. В моих глазах несчастье усугублялось еще и тем, что владелец «Скворцов» не получил законного наследника. Я оплакивала нашу злую участь, глядя на хиленькую сиротку, и мысленно корила старого Линтона, который – хоть и будучи в своем полном праве – закрепил в завещании свои владения за собственной дочерью, а не за дочерью сына. Да, в негостеприимный мир вступила следующая Линтон! В первые часы своего существования на этом свете бедняжка могла буквально изойти криком и плачем, и никто бы не обратил на нее внимания. Впоследствии мы окружили ее всяческой заботой, но начало ее жизни было отмечено той же пустотой и одиночеством, которыми, скорее всего, будет омрачен и ее конец.

На следующее утро солнце, которое радостно и ярко светило на улице, прокралось сквозь ставни и шторы в безмолвную комнату, мягким светом залило кровать и лежащее на ней неподвижное тело. Эдгар Линтон склонил голову на подушку подле своей жены, глаза его были закрыты. Его молодое, красивое лицо бы почти таким же мертвенно бледным, как и лицо Кэтрин, и почти таким же застывшим, но если неподвижность его черт отражала полную опустошенность, то ее – вечное умиротворение. Лоб ее разгладился, веки смежились, на губах играло подобие улыбки. Воистину, она была прекрасней, чем ангел небесный! На меня снизошел тот же бесконечный покой, который окружал ее, мысли мои никогда не были столь благочестивы, чем тогда, когда я взирала на этот ничем не нарушаемый образ последнего отдохновения. Я невольно вспомнила слова, которые она произнесла всего несколько часов назад, и пробормотала: «Невообразимо далеко и высоко над всеми нами… Где бы ни был сейчас ее дух, все еще на земле или уже на небесах, она примирилась с Господом!»

Уж не знаю, может быть, есть во мне какая-то странность, только на меня часто снисходит какое-то тихое счастье, когда я отдаю последний долг покойному, особенно если я нахожусь наедине с ним, в отсутствии бурно скорбящих или застывших в смертной тоске родственников. В мертвых вижу я то утешение, которое не разрушается ни земной суетою, ни адскими кознями. Я чувствую, как душа вступает в беспредельное, безоблачное пространство, именуемое Вечностью, где жизнь бесконечна, любовь взаимна и бескорыстна, а радость всеобъемлюща. В тот момент, когда я глядела на тело Кэтрин, мне подумалось о том, как много эгоизма в любви – даже такой, которую испытывал к ней мистер Линтон, – коль скоро он столь сильно сокрушался о ее блаженной кончине, подарившей ей успокоение! Конечно, кто-то мог бы усомниться в том, что после бурного ее существования, проникнутого нетерпением сердца, она действительно заслужила тихую пристань. Но такие сомнения могли возникнуть уже потом, в пору холодного осмысления происшедшего, а не тогда, у ее мертвого тела. Ибо в нем сосредоточился такой покой и такое умиротворение, которые казались залогом вечного спасения для души, совсем недавно его населявшей.

А вы, сэр, что думаете? Счастливы такие люди на том свете? Много бы я дала, чтобы узнать…

Я не стал отвечать на вопрос миссис Дин, который показался мне несколько еретическим. Она продолжала: «Боюсь, что, если проследить все течение жизни Кэтрин Линтон, невелика надежда на такое ее посмертное счастье, но давайте оставим ее душу промыслу ее Творца.

Хозяин, казалось, забылся сном, – продолжила она свой рассказ, – и сразу после рассвета я выскользнула из комнаты, чтобы подышать свежим воздухом. Слуги решили, что я пытаюсь стряхнуть с себя сонливость после ночного бдения, но на самом деле мне нужно было увидеть мистера Хитклифа. Если он всю ночь провел под лиственницами, как обещал, то не мог знать, что случилось в усадьбе, разве что обратил внимание на слугу, мчавшегося вскачь с поручением в Гиммертон. Если же он подобрался ближе к дому, то по мельтешению огней и хлопанью наружных дверей мог бы догадаться, что внутри дела плохи. Я хотела найти его и в то же время боялась. Я понимала, что мне придется сообщить ему ужасную новость, и хотелось с этим быстрей покончить, но как это сделать, я не знала. Он был в условленном месте, вернее на несколько ярдов дальше, в глубине парка. Он стоял, прислонившись к старому ясеню – голова непокрыта, волосы намокли от росы, собравшейся на ветках с нераскрывшимися почками и падавшей прямо на него. По всему было видно, что он давно так стоит, потому что рядом, меньше чем в трех футах от него, кружила парочка дроздов. Птицы были заняты строительством гнезда и не обращали на него ни малейшего внимания, как будто бы он был стволом дерева. Дрозды улетели при моем приближении, а он поднял на меня глаза и заговорил:

– Она мертва! Я ждал тебя здесь не для того, чтобы это услышать. Убери носовой платок, не смей хныкать при мне. Будьте же вы все прокляты! Она мертва, и ей не нужны ваши слезы!

Я плакала больше по нему, чем по ней, потому что иногда мы жалеем тех, кто не ведает пощады ни к себе, ни к другим. Едва глянув ему в лицо, я поняла, что он уже знает страшную правду, и была настолько глупа, что подумала: «Он смирился в сердце своем и молится…», потому что губы его шевелились, а взгляд был устремлен в землю.

– Да, она умерла! – ответила я, подавляя рыдания и вытирая слезы. – Умерла и вознеслась в царство небесное, где каждый из нас сможет ее повстречать, если внемлет предостережению и оставит дурные пути свои во имя стези добра…

– Ну и удалось ли ей «внять предостережению»? – вопросом прервал меня Хитклиф, попытавшись усмехнуться. – Она умерла как святая? Почила в мире? Расскажи мне всю правду, как… как она…

Он попытался произнести ее имя, но не смог. Сжав зубы, он молча сражался со своей скрытой болью, отвергая любые проявления моего сострадания немигающим свирепым взглядом.

– Как она умерла? – сумел он наконец проговорить. При этих словах он покачнулся и, несмотря на свою внешнюю несгибаемость, все-таки вынужден был прислониться к дереву, ища опоры. Борьба с терзавшей его мукой привела к тому, что он задрожал с головы до кончиков пальцев.

«Несчастный! – подумала я. – У тебя сердце и нервы как у любого другого человека, почему же ты пытаешься скрыть их? Гордость твоя не ослепит Господа! Ты искушаешь его насылать на тебя испытания до тех пор, пока ты не унизишься до крика боли!»

Вслух же я сказала:

– Она скончалась тихо, как агнец! Она вздохнула и вытянулась, совсем как ребенок, который просыпается и опять проваливается в сон. А через пять минут я почувствовала, что сердце у нее перестало биться.

– Скажи мне, она… она ни разу не называла мое имя? – спросил он нерешительно, как будто боялся, что, отвечая на этот вопрос, я открою такие подробности ее кончины, услышать которые ему нестерпимо.

– Она так и не пришла в себя, никого не узнавала с той самой минуты, когда вы ее оставили, – сказала я. – Нынче она покоится с улыбкой просветления на лице. Последние ее мысли были о милых ее сердцу днях детства. Жизнь ее закончилась тихим сном – пусть же ее пробуждение в ином мире будет столь же благостным.

– Благостным?! Как бы не так! – воскликнул он, бешено топнув ногой и застонав в приступе неукротимой ярости. – Пусть проснется в мучениях! Она все-таки сумела обмануть меня, ускользнуть от меня! Где она, где ее душа? Нет, не там, не на небесах… но и не погибла… где же она? Ты сказала, что тебе нет дела до моих страданий, а я нынче молю об одном, – и буду повторять эти слова, пока язык мой не отсохнет, – Кэтрин Эрншо, да не будет тебе покоя, пока я жив! Ты сказала, что я убил тебя – так преследуй меня, не давай мне отдыха! Я знаю, убитые преследуют своих убийц, призраки и вправду бродят по земле. Останься со мной навсегда… прими любой облик… сведи меня с ума! Но только не оставляй меня в этой бездне, где я не могу найти тебя! Боже, нет у меня больше слов! Кэтрин, жизнь моя, душа моя, не могу я остаться без тебя!

Тут он начал биться головой об узловатый ствол дерева, а потом… нет, не закричал, а завыл, закатив глаза, как дикий зверь при последнем издыхании, пораженный ножами и копьями охотников. Я увидела, что кора дерева уже запятнана кровью, его лоб и рука тоже в крови: возможно, сцена, свидетельницей которой я оказалась, была повторением того, что происходило здесь всю ночь. Ужас мой был так велик, что я почти не могла сострадать этому человеку, но и уйти не решалась. Но едва он овладел собой и заметил, что я за ним наблюдаю, он тут же громовым голосом велел мне убираться прочь, и я подчинилась. Ни успокоить, ни утешить его я не могла – это было не в моей власти!

Похороны миссис Линтон были назначены на следующую пятницу после ее кончины. До этого гроб с ее телом стоял открытый, усыпанный цветам и душистыми травами, в большой гостиной. Линтон проводил подле него дни и ночи, не зная сна, и – скрытно для всех, кроме меня, – неподалеку был и Хитклиф, ночи напролет таившийся в парке без сна и отдыха. Я не встречалась с ним, но понимала, что он хочет войти в дом, если представится случай. И вот во вторник, когда только что стемнело и мой хозяин, уже не державшийся на ногах от слабости, вынужден был оставить свое бдение у гроба на несколько часов, я пошла и отворила одно из окон. Я была тронута верностью Хитклифа и решила дать ему возможность сказать последнее прости бренным останкам своего кумира. Он не преминул этой возможностью воспользоваться, но сделал это быстро и со всей осторожностью, не выдав своего присутствия ни малейшим шумом. Я бы и не догадалась, что он приходил, если бы складки ткани на подушке, где лежала голова покойной, не примялись, и если бы на полу не лежал локон светлых волос, перевязанных серебряной нитью. Когда я присмотрелась к нему внимательнее, то поняла, что его достали из медальона, висевшего на шее Кэтрин. Хитклиф его открыл и выбросил содержимое, заменив его прядью своих собственных темных волос. Я подобрала выброшенный локон, переплела обе пряди вместе и спрятала их обратно в медальон.

Мистера Эрншо, конечно же, пригласили проводить свою сестру в последний путь, но он так и не появился на похоронах, даже не потрудившись прислать извинения. Таким образом, гроб провожали, кроме мужа, только арендаторы и слуги. Изабеллу не позвали.

Местом последнего упокоения Кэтрин, к удивлению местных жителей, избрали не фамильную усыпальницу Линтонов в нашей церкви, украшенную богатой резьбой, и не место на погосте подле могил ее родственников. Ее зарыли на зеленом склоне в самом углу кладбища, где стена так низка, что через нее перебрались поросли вереска и черники с пустоши. Могильный холм почти теряется среди торфяных, мшистых склонов. Ее муж похоронен тут же рядом, каждому в головах поставлен простой могильный камень, а в ногах лежит серая незатейливая плита, отмечая могилы.

Глава 17

Пятница похорон была последним хорошим днем той весны – за ней последовал месяц сплошной непогоды. Уже к вечеру в природе наступил перелом: ветер сменился с южного на северо-восточный и принес сначала дождь, а затем снег и град. Наутро не верилось, что до этого стояли три недели почти летнего тепла. Первоцвет и крокусы скрылись под сугробами снега, жаворонки умолкли, молодые листья, раскрывшиеся слишком рано, побило холодом. Новый день шествовал мрачный, неуютный и сумрачный… Мой хозяин не выходил из своей комнаты, а я переселилась в опустевшую гостиную, превратив ее в детскую. Здесь я и сидела, держа на коленях тихо плачущую малышку – дитя было крохотным, как кукла. Я укачивала бедняжку, глядя в незанавешенное окно, медленно заносимое снежными хлопьями, как вдруг двери распахнулись и в комнату вбежала какая-то женщина. Она запыхалась от быстрого бега и громко смеялась. Сначала я скорее разозлилась, чем удивилась, решив, что это какая-то нерадивая горничная, и прикрикнула:

– Ну-ка потише! Как ты смеешь врываться сюда? Что за неподобающее случаю веселье? Что скажет мистер Линтон, если услышит?

– Прости! – ответил знакомый голос. – Но я знаю, что Эдгар уже отошел ко сну. Я должна была войти, иного выхода у меня нет.

С этими словами говорившая подошла к огню, тяжело дыша и держась за бок от быстрого бега.

– Я бежала всю дорогу от Грозового Перевала до усадьбы, – продолжала она, – а если б могла, то полетела бы! Не сосчитать, сколько раз я падала… Теперь у меня все болит! Не тревожься, я тебе расскажу, что произошло, как только смогу. А пока будь так добра, распорядись заложить экипаж, чтобы мне на нем добраться до Гиммертона. И еще отправь горничную в мою бывшую комнату взять что-нибудь из моей одежды.

Как вы уже поняли, нежданной гостьей была миссис Изабелла Хитклиф. И смех, с которым она вбежала в наш дом, был скорее смехом отчаянья, потому что вид ее не внушал веселья: волосы в беспорядке рассыпаны по плечам и мокры от растаявшего на них снега, одета она была в платье, более приличествующее незамужней девушке, чем хозяйке дома, с глубоким вырезом и короткими рукавами, – ни накидки, ни шляпы. Платье было из легкого шелка и намокло так, что облепило тело. На ногах – домашние туфельки, совершенно не соответствующие погоде. Кроме того, под ухом виднелся глубокий порез, который обильно не кровоточил только из-за холода, бледное лицо было сплошь покрыто царапинами и синяками. Изабелла едва держалась на ногах от усталости. Можете вообразить, как усилилась моя тревога после того, как я получше рассмотрела нашу гостью.

– Моя дорогая госпожа, – твердо сказала я, – я никуда не пойду и никаких распоряжений отдавать не буду, пока не одену вас во все сухое. А уж о том, чтобы ехать в Гиммертон на ночь глядя, – и думать забудьте!

– Нет, я должна выбраться отсюда, если не в экипаже, то пешком пойду, – ответила она. – Но я не против одеться прилично… Ой, посмотри, у меня кровь по шее побежала. Всего-то чуть-чуть отогрелась, а она так сильно течет!

Изабелла настояла, чтобы я выполнила все ее указания, прежде чем позволила мне оказать ей хотя бы малейшую помощь. Только когда кучер был наготове, а горничная отправлена наверх с приказом собрать и упаковать необходимый гардероб, она разрешила мне перевязать ей рану и помочь переодеться.

– Ну а теперь, Эллен, – начала она, когда я справилась с этим делом, усадила ее в низкое, покойное кресло у очага и поставила перед ней чашечку горячего чая, – садись-ка напротив меня и уложи наконец несчастного младенчика Кэтрин в колыбель, но так, чтобы я его и не видела. Не думай, что я не скорблю о Кэтрин, коль скоро я ворвалась сюда с глупым смехом. Смех мой был сквозь слезы, а уж причин плакать у меня поболе, чем у других. Ты ведь помнишь, что мы с ней расстались, поссорившись и не помирившись, и я никогда себе этого не прощу. А что до него, моего мужа, то нет во мне ни капли сочувствия к этой грубой скотине! Дай сюда кочергу! Вот последнее, что осталось на мне из его вещей! – Она стащила золотое кольцо со среднего пальца и швырнула его на пол. – Я его расплющу и размозжу! – вскричала она, в детской ярости колотя по нему кочергой. – А что останется – брошу в огонь! – В подтверждение ее слов изуродованное кольцо полетело на угли. – Вот так! Пусть мерзавец покупает мне новое, если попробует вернуть меня. Он способен явиться сюда за мной, чтобы позлить Эдгара. Нельзя мне у вас оставаться – а вдруг ему взбредет в голову явиться сюда с этой целью? И еще одно – я ведь по-прежнему у Эдгара в немилости, разве не так? Негоже мне умолять брата о помощи, негоже мне навлекать на него новые беды! Только необходимость заставила меня искать приюта под вашим кровом. Но если бы я не знала наверняка, что не столкнусь с Эдгаром по приходе к вам, я бы сразу пошла на кухню, умылась, велела бы собрать необходимые вещи и тут же покинула бы этот дом, чтобы бежать без оглядки туда, где меня не сможет найти этот проклятый гоблин в человечьем обличье! Ах, Нелли, он был в бешенстве! Если бы мне не удалось сбежать, он бы расправился со мною… Как жаль, что Эрншо не может тягаться с ним, силы не те: я бы не убежала, пока не увидела, как Хиндли расправляется с этим исчадием ада, моим мужем, но владельцу Грозового Перевала до Хитклифа далеко!

– Минуточку, мисс, не говорите так быстро! – прервала я ее. – А не то вы сдвинете повязку, которую я наложила на вашу рану, и она опять начнет кровоточить. Выпейте чаю, передохните, отдышитесь, только, умоляю вас, не нужно больше смеяться, ибо смех неуместен под этим кровом и в вашем состоянии!

– Ты права, и не мне это отрицать, – ответила она. – Послушай, этот младенец плачет, не умолкая… Унеси его куда-нибудь хотя бы на час – дольше я не задержусь.

Я позвонила и передала малышку на руки служанке. Потом настал мой черед задавать вопросы Изабелле: что заставило ее сбежать с Грозового Перевала, чем объясняется ее непотребный вид, куда она направит свои стопы, коль скоро она не хочет оставаться в «Скворцах»?

– Ты не представляешь, как бы мне хотелось остаться здесь, – отвечала она, – чтобы поддержать Эдгара и помочь в уходе за ребенком, и еще потому, что здесь – мой настоящий дом. Но говорю тебе – он не оставит меня в покое! Неужели он позволит мне поправить расстроенное здоровье и нервы? Неужели он даст нам возможность существовать в тишине и мире и не откажется от мысли отравить наш покой? Теперь я твердо знаю, что он ненавидит и презирает меня, что его безумно раздражает одно только мое присутствие, что на звук моего голоса он отвечает скрежетом зубовным. Я заметила, что стоит мне попасться ему на глаза, и на лице его помимо его желания появляется гримаса ненависти! Я ему противна, во-первых, потому, что имею гораздо больше причин питать к нему то же чувство, а во-вторых, в силу его давнего ко мне отвращения. Это отвращение столь сильно, что я теперь уверена: не будет он искать меня по всей Англии, если мне удастся благополучно сбежать от него. Значит, я должна исчезнуть из этих мест без следа. Слава Богу, я полностью излечилась от прежнего желания заставить его убить меня. Пусть лучше он покончит жизнь самоубийством! Он сделал все возможное, чтобы растоптать мою любовь, так что теперь я спокойна! Но знаешь, Нелли, я до сих пор помню, как же сильно я любила его, и даже теперь иногда как в тумане представляю себе, что смогла бы вновь его полюбить, если… Но нет, прочь эти глупые мысли! Даже если бы он вдруг прилетел ко мне на крыльях любви, его дьявольская натура дала бы себя знать так или иначе, рано или поздно. У покойной Кэтрин был воистину извращенный вкус, коль скоро она – та, что знала его лучше всех, – так с ним носилась. Чудовище! Пусть сгинет он с лица земли, пусть сотрется навеки из моей памяти!

– Тише! Тише! Нельзя так о человеке говорить! – возмутилась я. – Будьте более снисходительны, есть люди и похуже его!

– Он не человек! – возразила она. – Нет у него прав на мое снисхождение! Я отдала ему мое сердце, поднесла на блюде, как яблоко, а он надкусил его, разломил надвое и швырнул мне обратно. Люди-то чувствуют сердцем, Эллен, а он мое совсем извел, поэтому и сочувствовать мне нечем. Да хоть бы он умолял меня о прощении, хоть бы он умывался кровавыми слезами по Кэтрин, я никогда, слышишь, никогда больше… – голос Изабеллы прервался, она разразилась рыданиями, но тут же смахнула слезы с глаз и продолжала: – Ты спрашиваешь, что же побудило меня наконец решиться на побег? Ничего другого не оставалось, – ведь мне удалось повернуть дело так, что в кои-то веки ярость моего мужа взяла верх над злобной расчетливостью. Игра на нервах – это все равно что пытка раскаленными клещами, но она требует большего хладнокровья, чем прямое насилие. Я его довела до того, что он забыл свою дьявольскую осмотрительность и дал волю рукам, да так, что чуть не убил меня. Я испытала удовольствие от того, что мне удалось вывести его из себя до этой опасной степени. Но это же чувство разбудило во мне инстинкт самосохранения, жажду жизни, и я вырвалась на свободу. Если я когда-нибудь снова окажусь в его власти, пусть только попробует осуществить свою страшную месть…

Вчера, как ты знаешь, мистер Эрншо должен был пойти на похороны. Ради такого случая он решил удержать себя в рамках приличия и даже не напился по своему обычаю, а обычай у него таков: завалиться спать мертвецки пьяным в шесть утра и проснуться в полдень непротрезвевшим. Посему встал с постели он в таком настроении, что хоть в петлю лезь, а ноги его не слушались до такой степени, что ему и похоронную службу в церкви было не выстоять. Тогда он уселся у камина и принялся глушить джин и бренди стаканами.

Хитклиф – меня трясет с головы до ног, когда я поминаю это имя, – почти не появлялся на Грозовом Перевале с прошлого воскресенья до нынешнего дня. Питали ли его ангелы небесные или его адские сородичи, мне неведомо, но он не садился с нами за стол почти неделю. Он каждый раз заявлялся домой на рассвете, сразу проходил наверх и запирался в своей комнате – излишняя предосторожность, ибо никто из нас не мечтал разделить с ним компанию. Там он истово молился, только не Создателю, а бесчувственной горсти праха, а коли упоминал имя Божье, то только вместе с именем Князя Тьмы – своего прародителя. Эта дикая молитва прекращалась лишь тогда, когда он терял голос, и нечестивые слова застревали у него в горле, – тогда он вновь отправлялся в усадьбу. Почему Эдгар не вызвал констебля, чтобы мерзавца взяли под стражу? Для меня, хоть я и скорбела по Кэтрин, его отлучки после недель постоянных унижений и притеснений были подобны празднику.

Теперь у меня хватает присутствия духа, чтобы слушать вечные поучения Джозефа без слез и не красться по дому испуганной поступью вора, как раньше. Не скажу, чтобы Джозеф вещал что-то настолько обидное, чтобы я не могла удержаться от слез, но его с Гэртоном общество мне противно. Всю прошлую неделю я предпочитала сидеть с Хиндли и слушать его ужасный, бессвязный бред, чем находиться в компании «нашего мальца» и этого мерзкого старика, который в мальчишке души не чает! Когда являлся Хитклиф, мне часто приходилось скрываться в кухне и волей-неволей оставаться с этой странной парочкой либо сидеть голодной в сырых нежилых комнатах. Если же Хитклиф отсутствовал, как всю эту неделю, я ставила себе столик и стул у камина в уголке залы, не обращая внимания на мистера Эрншо, а он, в свою очередь, ничего не имел против. Сейчас он стал гораздо спокойнее, чем раньше, если только ему не противоречить, а еще он скорее угрюм и подавлен, чем буен. Джозеф уверяет нас, что хозяин переродился, что Господь тронул его сердце и спас его, «очистив божественным пламенем». Я не вижу прямых доказательств такой чудесной перемены, но это не мое дело.

Вчера вечером я устроилась в своем уголке, читая старые книги полночь-заполночь. Честно скажу, жутковато было идти наверх, когда снаружи бушевала метель, а мысли мои постоянно возвращались к свежей могиле на кладбище! Я боялась поднять глаза от страницы, потому что перед моим мысленным взором тут же вставала эта мрачная картина. Хиндли сидел напротив меня, подперев голову рукой и предаваясь мыслям, которые, возможно, мало чем отличались от моих. Весь вечер он крепко пил, а затем вдруг отставил бутылку в сторону и просидел, не шевелясь и не говоря ни слова последние два-три часа. В доме было тихо как в могиле, и только ветер завывал за окном, временами заставляя стекла дрожать, тихо потрескивали угли в очаге, и щелкали мои щипцы, когда я снимала нагар со свечей. Гэртон и Джозеф, скорее всего, уже спали в своих комнатах. Так печально было на Грозовом Перевале, что я время от времени горестно вздыхала, читая, потому что мне казалось, что все счастье улетучилось из этого мира и никогда не вернется.

В какой-то момент скорбное молчание было нарушено звуком открываемой дверной щеколды на кухне. Хитклиф прервал свое бдение раньше обычного – наверное, его вынудила к этому внезапно налетевшая снежная буря. Дверь, кроме щеколды, была на засове, и мы услышали, как он обходит дом кругом, чтобы войти внутрь через парадный вход. Я поднялась с кресла, и с губ моих против воли сорвалось восклицание, заставившее Хиндли, который в этот момент тоже смотрел на дверь, повернуться и внимательно взглянуть на меня.

– Я продержу его на улице минут пять, если не возражаете! – воскликнул он.

– Возражаю? Да я буду счастлива, если вы его там на всю ночь оставите, – ответила я. – Прошу вас, вставьте ключ в замок и задвиньте все засовы.

Эрншо так и сделал прежде, чем Хитклиф добрался до парадного входа. После этого он придвинул свое кресло к моему столику, сел напротив и, наклонившись вперед, прямо взглянул мне в лицо, ища в моих глазах сочувствия той обжигающей ненависти, которой горел его взор. Поскольку он выглядел как убийца и вел себя как законченный злодей, прямой поддержки от меня он не увидел, однако обнаружил на моем лице достаточно, чтобы сказать:

– У вас и у меня накопился к тому, кто сейчас бродит снаружи, солидный счет. Так давайте не будем трусами и объединим усилия, чтобы заставить его уплатить по нему сполна. Или вы так же слабы и малодушны, как и ваш брат? Готовы и дальше сносить его издевательства до самого последнего предела, даже не пытаясь отомстить?

– Я устала терпеть, – ответила я, – и была бы рада расплатиться с ним той же монетой, но так, чтобы не пострадать самой. Помните, что предательство и насилие – обоюдоострое оружие, они ранят тех, кто их использует, сильнее, чем их врагов.

– Предательство и насилие – справедливое воздаяние за предательство и насилие, – вскричал Хиндли. – Миссис Хитклиф, я ничего не прошу вас делать: просто сидите тихо и молчите! Скажите, способны ли вы на это? Уверен, вы с таким же наслаждением, как и я, будете наблюдать за гибелью этого порождения ада. Если мы сейчас не одолеем его, он вас рано или поздно убьет, а меня разорит окончательно. Будь проклят этот чертов негодяй! Он стучится в дверь так, как будто он тут уже хозяин! Обещайте, что будете держать язык за зубами и прежде, чем пробьют часы – а на них без трех минут час – вы станете свободной женщиной.

Он вытащил из-за пазухи тот самый пистолет, который я тебе уже описывала, и вознамерился потушить свечу. Но я выхватила свечу у него и схватила его за руку.

– Я не буду молчать! – заявила я. – Вы не должны его трогать – вполне достаточно не отворять ему дверь.

– Нет! Я принял решение и, видит Бог, я его исполню! – вскричал Хиндли с безрассудством отчаяния. – Я сделаю вам добро даже против вашей воли, я восстановлю справедливость ради Гэртона! Можете донести на меня: теперь, когда Кэтрин умерла, мне все равно. Никто обо мне не пожалеет, захоти я покончить счеты с жизнью прямо сейчас, никому не будет за меня стыдно. Пора положить этому конец!

Сдерживать Хиндли было все равно, что бороться с медведем или переубедить безумца. У меня оставалась одна-единственная возможность: подбежать к окну и предупредить намеченную жертву о том, что его ожидает.

– Вы бы лучше сегодня поискали себе ночлег в другом месте! – воскликнула я, сознаюсь, весьма злорадным тоном. – Мистер Эрншо готов застрелить вас на месте, если вы попробуете взломать дверь.

– А ну-ка отворяй дверь, ты… – И тут мой муж отпустил в мой адрес столь затейливое ругательство, что я не рискну его сейчас повторить.

– Я не хочу мешаться в это дело, – прокричала я в ответ. – Если желаете, заходите в дом и получите пулю. Я вас предупредила и свой долг исполнила.

С этими словами я затворила окно и вернулась на свое место у очага, не располагая таким запасом лицемерия, чтобы изображать беспокойство за его жизнь. Мое заступничество навлекло на меня страшный гнев Эрншо, который закричал, что я все еще люблю мерзавца, а затем он принялся ругать меня последними словами за проявленные мною трусость и малодушие. А я в самой темной глубине своей души (и совесть моя молчала!) подумала, каким благодеянием для них обоих будет, если они поубивают друг друга, отправят друг друга прямиком в ад! Пока я предавалась этим страшным мыслям, Хитклиф разбил за моей спиной оконное стекло, которое со звоном посыпалось на пол. В оконном проеме показался темный лик моего супруга. Однако окно было забрано слишком частой решеткой, чтобы вслед за головой прошли и его плечи, и я заулыбалась, понадеявшись на свою мнимую безопасность. Волосы и одежда моего мучителя были белы от снега, а его острые зубы хищника, обнажившиеся в злобном оскале, сверкали в темноте.

– Изабелла, впусти меня, а не то пожалеешь, – возопил он, «словно Иерихонская труба»[23], как сказал бы Джозеф.

– Я не хочу соучаствовать в убийстве, – ответила я. – Мистер Хиндли защищает дом с ножом и заряженным пистолетом.

– Открой мне дверь кухни, – велел он.

– Хиндли окажется там до меня, – ответила я. – И потом, неужели ваша любовь к покойной столь мала, что не может пережить снежного заряда, небольшой метели? Пока луна светила теплыми по-летнему ночами, вы нам спать не мешали, но стоило вернуться зимним холодным ветрам, как вы уже спешите на Перевал как в убежище. На вашем месте, Хитклиф, я бы простерлась на ее могиле и осталась бы там навек, издохла бы, как верная собака. Ведь мир вам более не мил с уходом Кэтрин, не так ли? Вы внушили мне и всем нам, что Кэтрин – средоточие вашей жизни, вся ее радость. Не могу поверить, что вы способны пережить утрату.

– Так он тут, на улице под окном? – закричал Хиндли, бросаясь к разбитому окну. – Только бы мне суметь высунуть руку наружу, и я смогу поразить негодяя!

Боюсь, Эллен, что ты посчитаешь меня коварной и злой, но ты всего не знаешь, поэтому не тебе судить. Я бы ни за что не стала подстрекать к убийству или способствовать попытке отнять даже его презренную жизнь. Но не буду скрывать, я желала его смерти! Посему я была страшно разочарована, а затем и окаменела от ужаса, страшась последствий моих злых слов, когда Хитклиф бросился прямо на Эрншо и выбил оружие у того из рук.

Пистолет выстрелил сам собой, а нож, выскочив на выкидной пружине, поразил запястье его владельца. Хитклиф буквально вырвал оружие из раны, раздирая плоть своего противника, и, не отерши лезвие, бросил его себе в карман. Потом он схватил камень, выбил стойку переплета между двумя створками окна и прыгнул в залу. Хиндли лишился чувств от нестерпимой боли и потери крови, фонтаном рванувшейся из артерии или крупной вены. Безжалостный злодей пинал и топтал поверженного врага, несколько раз ударив его головой о плиты пола. Другой рукой он удерживал меня, чтобы я не смогла убежать и призвать на помощь Джозефа. Этот изверг продемонстрировал поистине сверхчеловеческую волю и самоограничение, не прикончив своего противника. В какой-то момент он прекратил избиение, перевел дух и взгромоздил бесчувственное с виду тело на скамью. Потом он оторвал рукав камзола Эрншо и грубо перевязал им рану, плюясь и ругаясь так же рьяно, как до этого пинал владельца Грозового Перевала. Как только мой муж отпустил меня, я бросилась на поиски старого слуги, который, уяснив суть дела из моего сбивчивого рассказа, поспешил вниз, задыхаясь и перескакивая через две ступеньки.

– Ой, чего ж нам делать теперича? Чего ж делать-то? – заголосил он.

– А нечего тут делать, коли твой хозяин рехнулся! – проревел Хитклиф. – И если он не помрет через месяц, то я его в сумасшедший дом упеку! И какого черта ты вздумал от меня запирать двери, пес шелудивый? Ну-ка, отвечай, хватит мямлить! Подойди сюда, я не собираюсь нянчиться с этим безумцем. Смой его кровь, да поосторожней со свечкой, ведь добрая половина того, что течет в его жилах – бренди!

– Ой, да вы, никак, вздумали извести господина нашего! – воскликнул Джозеф, воздевая очи горе и всплескивая в ужасе руками. – Не приведи Господи мне вновь увидеть такое! Боже, упаси…

Хитклиф не дал ему закончить и толкнул его так сильно, что старик упал на колени в самую лужу крови. Затем в Джозефа полетело полотенце. Но старик вместо того, чтобы начать уборку, сложил ладони в молитвенном жесте и вознес хвалу Господу такими странными и нелепыми словами, что я не смогла удержаться от смеха. К этому времени я достигла того состояния духа, когда, казалось, ничто уже меня не пугало. Я вела себя с тем же отчаянным безрассудством, которое выказывают некоторые отъявленные негодяи у подножия виселицы.

– Вот оно что! О вас-то я и забыл! – воскликнул наш тиран. – Вытирать кровь – работа как раз для вас, мадам. Ведь ты, змея, замышляла против меня! – сорвался он на крик. – На колени! Убери тут все, чтобы блестело!

Этим утром, когда я спустилась вниз примерно за час до полудня, мистер Эрншо, мертвенно бледный, сидел у камина. Его злой гений, почти такой же изможденный и похожий на привидение, стоял, прислонившись к горячему стояку. Никто из мужчин не был расположен обедать, поэтому я, дождавшись, когда все блюда на столе остыли, приступила к трапезе в одиночестве. Признаюсь, ела я с аппетитом. Кроме того, я с чувством превосходства и удовлетворения, которые дает чистая совесть, поглядывала на молчаливых свидетелей моего чревоугодия. Когда я закончила обедать, то позволила себе непривычную вольность – примостилась у огня, обойдя кресло мистера Эрншо и опустившись на колени подле него.

Хитклиф даже не глядел в мою сторону, а я всматривалась снизу вверх в черты его лица так бестрепетно, как будто бы он обратился в камень. На лоб его, казавшийся мне когда-то воплощением мужественности, а сейчас видевшийся челом дьявола, опустилось густое облако скорби. Его глаза василиска почти совсем потухли от бессонницы и, возможно, от слез, ресницы слиплись от влаги. Губы больше не кривились в злобной ухмылке, а были плотно запечатаны печатью невыразимой скорби. Если б то был другой человек, я бы склонила голову в присутствии такого горя. Но коль скоро речь шла о нем, я почувствовала себя отмщенной. Хоть и нет чести в оскорблении поверженного врага, я не могла не воспользоваться возможностью побольнее уязвить его: только такая минута слабости позволила мне почувствовать вкус расплаты злом за зло.

– Фи, мисс, не по-христиански это! – перебила ее я. – Можно подумать, вы в жизни своей не открывали Библию. Если Господь поражает врагов ваших, этого вам должно быть достаточно. Негоже умножать те муки, что насылает Он по воле своей.

– Вообще-то я согласна со Священным Писанием, Эллен, – продолжала она, – но ни одна мука, насылаемая на Хитклифа, не будет для меня достаточной, если я не приложу к ней руку. По мне, пусть он страдает меньше, но чтобы я была причиной этих страданий и чтобы он знал об этом. Видит Бог, у меня с ним свои счеты! Только при одном условии смогу я простить его: если возьму око за око и зуб за зуб, если на каждое мое мучение ответом будет его мучение, если он окажется унижен не менее моего. Раз он первым причинил страдания, пусть первым и молит о пощаде, и тогда… тогда, Эллен, может быть, я и проявлю великодушие. Но вряд ли я когда-нибудь буду отомщена до конца, – потому и простить его мне никак невозможно.

Хиндли попросил воды, я принесла ему стакан и спросила, как он себя чувствует.

– Не так плохо, как хотелось бы… – ответил он. – Хотя у меня не только рука болит, но и все тело, как будто бы я вчера дрался с тысячью чертей!

– Неудивительно, – не смогла удержаться я от замечания. – Кэтрин в свое время хвасталась, что она – ваш оплот и защита от телесного вреда, то есть некоторые особы не смеют нападать на вас из страха оскорбить ее. Хорошо, что в действительности мертвые не встают из могил, а не то прошлой ночью она стала бы свидетельницей воистину отвратительного зрелища! Есть ли у вас синяки и раны на груди и плечах?

– Не знаю, – ответил он. – Что вы этим хотите сказать? Он что, посмел бить меня, когда я упал?

– Он пинал вас, топтал и колотил, когда вы лежали на полу, – прошептала я. – У него изо рта бежала бешеная слюна, так ему хотелось впиться в вас зубами, подобно дикому зверю. Ведь он только наполовину человек, а может быть, в нем от человека и того меньше, зато все остальное – от дьявола.

Мистер Эрншо, как и я, принялся вглядываться в лицо нашего общего врага, который, полностью погруженный в свою скорбь, казалось, не осознавал, что творится вокруг него. Чем дольше Хитклиф так стоял, тем больше на его лице отражалась чернота его дум и помыслов.

– О, если бы Господь дал мне силы задушить мерзавца в предсмертной судороге, я бы взял этот грех на душу и с радостью отправился бы в ад, – простонал Хиндли, томясь своим бессилием: до этого он попытался встать из кресел, но в отчаянии рухнул обратно, чувствуя свою неспособность к схватке.

– Не стоит и пытаться, мистер Хиндли, – громко и отчетливо проговорила я. – Достаточно и того, что он убил урожденную Эрншо! Все в усадьбе знают, что ваша сестра была бы жива, когда б не мистер Хитклиф. Пожалуй, ненависть его приносит меньше бед, чем его любовь. Стоит лишь вспомнить, как мы были счастливы… как была счастлива Кэтрин до его возвращения, – и я готова проклясть тот день и час, когда он объявился вновь!

По-видимому, Хитклифа больше поразила печальная истина моих слов, чем то, с каким тяжелым сердцем я их сказала. Он словно стряхнул с себя оцепенение, скрываемые от нас слезы закапали из его глаз в пепел камина, а дыхание вырывалось из его груди сдавленными всхлипами. Я бестрепетно посмотрела ему прямо в лицо и презрительно рассмеялась. Его глаза – эти окна его сумрачной души – на мгновение зажглись привычным адским огнем, но сатанинское пламя было почти потушено ливнем слез, и я не побоялась оскорбительно расхохотаться еще раз.

– Встань и уйди с глаз моих, – скорее угадала, чем услышала я слова, произнесенные им сквозь спазмы и немоту горя.

– Простите, но я тоже любила Кэтрин, – ответила я. – А нынче ее брат нуждается в уходе и заботе, которые я ради нее ему обеспечу. Теперь, когда она мертва, я вижу в Хиндли ее черты. У Хиндли глаза Кэтрин, хоть вы их и подбили, и еще…

– Встань, презренная дура, и исчезни, пока я тебя в порошок не стер! – закричал он и сделал движение в мою сторону, заставившее меня вскочить на ноги.

– Впрочем, – продолжала я, готовая в любой момент выбежать из комнаты, – если бы бедняжка Кэтрин поддалась на ваши уговоры и приняла бы нелепое, ничтожное и унизительное имя миссис Хитклиф, ее лицо очень скоро являло бы собой ту же картину! Только вот она не стала бы безропотно терпеть ваши зверства и в полный голос заявила бы о презрении и ненависти к вам.

Между Хитклифом и мною находилась скамья и тело мистера Эрншо, потому он, не пытаясь добраться до меня и расправиться со мной голыми руками, схватил столовый нож и запустил им мне в голову. Нож ударил меня за ухом и застрял в прическе. Я прервала фразу на полуслове, вытащила нож и метнулась к двери, успев напоследок направить в него еще одну словесную стрелу, которая, я надеюсь, ранила его больнее, чем меня – лезвие пущенного им ножа. Последнее, что я видела, выскакивая из комнаты, был бросок Хитклифа в мою сторону, его схватка с Эрншо, попытавшимся остановить его, и тяжелое падение сцепившихся тел на пол перед очагом. Пробегая через кухню, я крикнула, чтобы Джозеф поспешил на помощь своему хозяину. Потом я сбила с ног Гэртона, развлекавшегося подвешиванием щенков на спинку стула, стоявшего в дверном проеме, и наконец вырвалась из этого проклятоо дома, как душа из чистилища. Не чуя под собой ног, я понеслась вниз по крутому спуску к дороге, а затем, выбравшись на нее, решила пренебречь ее извивами и поворотами и пустилась напрямую через пустоши к огням усадьбы «Скворцы», как на маяк. Я срывалась с обрывистых склонов, проваливалась в болото, но не останавливалась ни на минуту, потому что сказала себе: «Лучше я буду вечно гореть в аду, чем останусь под кровом Грозового Перевала еще на одну ночь!»

Изабелла замолчала и наконец-то смогла выпить чаю. Потом она встала из-за стола, велела мне надеть на нее шляпу и теплую шаль, которые я принесла ей, и твердо вознамерилась ехать, не обращая ни малейшего внимания на мои уговоры посидеть у нас еще часок. Перед отъездом Изабелла влезла на стул, перецеловала портреты Эдгара и Кэтрин, потом и меня поцеловала на прощание, и села в карету, сопровождаемая собачкой Фанни, которая оглушительно визжала от радости, воссоединившись со своей хозяйкой. Карета унесла ее от нас, и, как оказалось, навсегда. Больше в наши края миссис Хитклиф не возвращалась, но когда страсти улеглись, между ней и ее братом установилась регулярная переписка. Сдается мне, что она поселилась на юге, недалеко от Лондона. Там через несколько месяцев после ее бегства у нее родился сын. Его окрестили Линтоном, и его мать с первых же дней его жизни писала, что он много болеет и растет капризным и слабым ребенком.

Как-то раз мистер Хитклиф подстерег меня в деревне и спросил, где живет его жена. Я отказалась отвечать. Он заявил, что это не важно, пусть только поостережется приезжать к брату, и что нечего ей делать в наших краях, если она и дальше хочет получать содержание от своего мужа. Хотя я ему ничего не рассказала, он узнал от других слуг, где теперь ее дом, а также ему донесли о рождении сына. Однако он не стал ее преследовать, за что Изабелла должна была благодарить то стойкое отвращение, которое он к ней испытывал. Когда мы с ним сталкивались, он часто справлялся о ребенке. Когда он услышал, как назвали мальчика, то усмехнулся и спросил:

– Они хотят, чтобы я его тоже возненавидел?

– Я думаю, они считают, что вам о нем знать не надобно, – ответила я.

– Но он будет в моей власти, когда я того захочу, – сказал он. – Пусть на другое и не рассчитывают!

К счастью, мать юного Линтона умерла раньше, чем это пророчество сбылось, то есть лет через тринадцать после кончины Кэтрин, когда ребенку только-только исполнилось двенадцать.

На следующий день после неожиданного появления в нашей усадьбе Изабеллы я не смогла переговорить с моим господином: он упорно избегал общения и отказывался обсуждать что-либо. Когда он смог собраться с силами и выслушать меня, я поняла, что он доволен уходом своей сестры от мужа. Мистер Линтон ненавидел Хитклифа с такой силой, на которую, казалось бы, не была способна его мягкая натура. Это же чувство заставило хозяина впредь избегать тех мест, где бы он мог повстречать Хитклифа или услышать о нем. Эта ненависть в сочетании с горем превратили мистера Линтона в сущего отшельника: он отказался от должности мирового судьи и даже перестал ходить в церковь, чтобы не бывать лишний раз в деревне. Теперь он вел замкнутую и уединенную жизнь в пределах своего парка и своих владений и только иногда бродил в одиночестве по вересковым пустошам или посещал могилу жены, да и то старался оказаться там рано утром или поздно вечером, когда вокруг никого не было. Но он был натурой положительной и не мог слишком долго упиваться своим горем. Совсем не в духе Эдгара Линтона было бы просить душу Кэтрин преследовать его. Время частично исцелило его скорбь и принесло с собой глубокую печаль о ней, более сладостную, чем обычная радость разделенного чувства. Он вспоминал о жене с пылкой, нежной любовью и с надеждой на встречу в лучшем мире, куда, как он был уверен, отлетел ее дух.

Были у него и земные утешения, земные привязанности. Как я уже рассказывала, первые дни после смерти Кэтрин он как будто бы не замечал оставленную вместо нее на этом свете малютку, но холодность эта растаяла как снег в апреле, и скорее, чем малютка научилась лепетать и уверенно держаться на своих крохотных ножках, она установила над сердцем своего отца полную и абсолютную власть. Малышку назвали Кэтрин, но отец никогда не называл ее полным именем, как никогда не называл он свою жену уменьшительным от Кэтрин – возможно, потому, что так звал ее Хитклиф. Девочка всегда была для нас Кэти, и в этом имени заключалось и отличие ее от матери, и связь между ними. Мне кажется, что в Кэти он больше любил образ покойной жены, чем свое собственное продолжение.

Я часто сравнивала его и Хиндли Эрншо и ломала голову над тем, почему поведение этих двух людей в сходных обстоятельствах разнилось так сильно. Оба они были любящими мужьями, оба были искренне привязаны к своим детям, почему же они не пошли в беде и в радости по одному и тому же пути? Может быть, подумалось мне, Хиндли, хоть и был изначально более упрямой и цельной натурой, проявил в минуту слабости худшие качества? Когда корабль его потерпел крушение, капитан бежал с мостика, а команда подняла мятеж, не оставив судну надежды на спасение. Линтон же показал истинную отвагу, свойственную верным и преданным душам. Он уповал на Господа нашего, и тот послал ему утешение! Один надеялся, другой – отчаялся. Каждый из них выбрал для себя свою ношу и должен был теперь нести ее до конца.

Но вам, верно, наскучили мои пространные рассуждения, мистер Локвуд, да вы и сами можете судить обо всех этих вещах не хуже меня, или вам так кажется, что едино. Конец Эрншо был такой, какой и следовало ожидать: он не задержался на этом свете и менее чем через шесть месяцев последовал за своей сестрой. Мы в «Скворцах» так и не узнали точно, что же непосредственно предшествовало его кончине. Кое-что мне рассказали лишь тогда, когда я пришла на Грозовой Перевал, чтобы помочь подготовить похороны. Моему хозяину о случившемся приехал сообщить мистер Кеннет.

– Ну, Нелли, – молвил доктор, въезжая во двор усадьбы так рано утром, что я сразу же поняла, что нас ждут плохие новости, – теперь наш с тобой черед лить слезы над покойником! Кто, как ты думаешь, оставил нас нынче?

– Кто? – спросила я в тревоге.

– Догадайся! – ответил он, спешившись и наматывая поводья на крюк у двери. – И приготовь уголок передника, чтобы поплакать в него вволю: чую, без этого не обойдется!

– Случайно не мистер Хитклиф? – воскликнула я.

– Как? Стала бы ты лить слезы о нем? – усмехнулся доктор. – Нет, Хитклиф пребывает в полном здравии, сегодня я сподобился увидеться с ним, и этот молодой человек просто источал силу и крепость. Он уже выглядит гораздо бодрее, чем тогда, когда потерял свою лучшую половину.

– Кто же тогда умер, мистер Кеннет? – нетерпеливо спросила я.

– Хиндли Эрншо! Твой старинный друг Хиндли, – ответил доктор, – и мой злоречивый приятель. Впрочем, в последнее время я с ним отношений не поддерживал – он вел себя отвратительно! Ну вот, говорил же я, что без твоих слез нам не обойтись. Но не убивайся так сильно! Он умер так, как жил – пьяным как сапожник. Бедняга! Я ведь тоже жалею о его кончине. Старый друг лучше новых двух, хотя он пускался на дикие выходки, а уж шутки надо мной шутил самые что ни на есть подлые. Ему было-то всего двадцать семь, кажется, столько же, сколько тебе. Если вас с ним сравнивать, то невозможно поверить, что вы родились в один год.

Признаюсь, что удар был для меня тяжелее того, который я испытала в день смерти миссис Линтон. Воспоминания прежних дней нахлынули как река и переполнили мое сердце. Я опустилась на крыльцо, закрыла лицо руками и зарыдала так, как не плачут по самым близким. Я даже позвала другую служанку, чтобы она доложила хозяину о приходе доктора Кеннета. Я не могла не спрашивать себя: «А не умер ли Хиндли Эрншо насильственной смертью?» Этот вопрос не давал мне покоя, что бы я ни делала и чем бы ни занималась, до такой степени, что я решила отпроситься из усадьбы, дабы пойти на Грозовой Перевал и отдать последние почести покойному. Мистер Линтон ни за что не хотел меня отпускать, но я красноречиво описала ему, как Эрншо лежит на ложе смерти, а рядом с ним нет ни одного друга, и добавила, что мой прежний хозяин и молочный брат имеет такие же права на мою службу, как и новый господин. Кроме того, я напомнила ему, что юный Гэртон – племянник его жены и в отсутствии других близких родственников он должен стать ему опекуном. Также прямым долгом и обязанностью моего хозяина является наведение справок о том, кому завещано имение и какие последние распоряжения сделал его шурин относительно своего имущества. Мистер Линтон был не в состоянии тогда заниматься этими делами, однако разрешил мне поговорить со своим поверенным и наконец позволил мне сходить на Грозовой Перевал. Его поверенный также был поверенным Эрншо, я нашла его в деревне и попросила пойти со мной. Законник отказался и посоветовал не связываться с Хитклифом. По его словам, Гэртон, если я уж так хочу знать правду, почти что нищий.

– Отец его оставил после себя одни долги, – сказал он. – Все имение заложено, и единственная возможность для наследника получить хоть что-то – это исторгнуть каплю жалости и снисхождения из сердца кредитора.

Когда я пришла на Перевал, то сразу объяснила, что моя задача – проследить, чтобы все прошло с соблюдением приличий, и Джозеф, который казался глубоко несчастным, заметно приободрился и обрадовался моему присутствию. Мистер Хитклиф заявил, что не видит нужды в моей помощи, однако я могу остаться и заняться устройством похорон, если мне будет угодно.

– По всем правилам, – заметил он, – тело этого болвана стоило бы зарыть на перекрестке дорог без всяких последних почестей. Я оставил его вчера вечером всего на десять минут, и за это время он умудрился запереть обе двери дома от меня и нарочно за ночь упиться до смерти! Мы утром взломали двери, когда услышали, что он хрипит, как лошадь, и нашли его на скамье, лежащим недвижно, как колода. С него можно было сдирать живьем кожу или скальп снимать – он бы не почувствовал. Я послал за Кеннетом, и тот пришел, но уже после того, как этот дурак околел. Он к этому времени был уже холодный и окоченелый, и, как сама понимаешь, хлопотать над ним было уже без надобности!

Старый слуга подтвердил рассказ Хитклифа, но вдобавок пробурчал:

– Лучше б он сам за доктором снарядился, как Бог свят! Уж я бы лучше его за хозяином доглядел… Когда я уходил, господин вроде как умирать не собирался, не было такого…

Я настаивала на приличных похоронах. Мистер Хитклиф в этом со мной согласился и позволил поступать, как я сочту нужным, но наказал помнить, что денежки на них пойдут из его кармана. Он держался в прежней жестокой и бездушной манере, не выказывая ни радости, ни печали. Было в нем только какое-то затаенное удовольствие, как будто от успешного окончания трудной работы. Лишь один раз наблюдала я на его лице нечто вроде торжества – в тот момент, когда гроб выносили из дома. У него хватило лицемерия изобразить скорбь: перед тем как идти с Гэртоном провожать покойного в последний путь, он поставил несчастного ребенка на стол и проговорил с особым смаком: «Ну, мой милый мальчик, теперь ты мой! И мы посмотрим, вырастет ли одно дерево таким же кривым, как другое, если его будет пригибать к земле тот же ветер!» Ничего не подозревавший малыш с восторгом внимал этой речи, играя бакенбардами Хитклифа и гладя того по щеке. Но я сразу разгадала зловещий смысл этих слов и резко заявила:

– Мальчик отправится со мной в усадьбу «Скворцы», сэр. Не ваш он и никогда им не был!

– Это Линтон так сказал? – осведомился Хитклиф.

– Конечно. И он распорядился, чтобы я взяла ребенка с собою, – ответила я.

– Ну хорошо, – промолвил этот негодяй, – сейчас не будем спорить, не время. Однако мне пришло в голову, что нынче, в новых обстоятельствах не грех мне заняться воспитанием молодых. Посему передай своему хозяину, что коль скоро он попытается отобрать у меня вот этого ребенка, я обязательно приведу на Грозовой Перевал своего собственного сына. Не рассчитывайте, что я уступлю Гэртона без борьбы, а уж что касается другого мальчика, то его я потребую к себе всенепременно! Не забудь передать это Линтону слово в слово.

Этого намека было достаточно, чтобы связать нам руки. Я пересказала хозяину суть угрозы Хитклифа, когда вернулась домой. После этого Эдгар Линтон, который и раньше не рвался взять племянника под свою опеку, даже не заговаривал о том, чтобы вмешаться. Сдается мне, что, если бы хозяин и решился на какие-то действия, от них вряд ли был бы прок.

Бывший жилец Грозового Перевала стал его хозяином. Он вступил во владение имением и доказал все права на него местному поверенному, который, в свою очередь, подтвердил их мистеру Линтону. Оказывается, Эрншо заложил каждую пядь своей земли в обмен на наличные деньги, – и держал этот залог не кто иной, как Хитклиф, – а полученные деньги несчастный спустил в своей безудержной страсти к игре. Таким образом, Гэртон, который должен был стать первым джентльменом-землевладельцем в округе, превратился в полного иждивенца на милости заклятого врага своего отца. С тех пор и отныне он живет в своем собственном доме на положении слуги, да только никакого жалования за это не получает. Он даже не может доказать свои права, потому что не ведает о них, и нет вокруг него друзей, которые подсказали бы ему, как его обошли.

Глава 18

Последовавшие за той горестной порой двенадцать лет, – продолжила миссис Дин свой рассказ, – оказались счастливейшими годами моей жизни. Время текло размеренно, и беспокоиться мне приходилось только по пустячным хворям нашей маленькой леди, которые изредка цеплялись к ней, как ко всем другим детям – и бедным, и богатым. В остальном же она, спустя первые шесть месяцев своей жизни, росла как крепкое деревце и научилась ходить и лепетать на своем собственном языке еще до того, как вереск второй раз зацвел над могилой миссис Линтон. Она была вся как луч солнца в одиноком доме: настоящая красавица, с темными прекрасными глазами Эрншо и белой кожей, тонкими чертами лица и золотыми кудрями Линтонов. Она казалась девочкой жизнерадостной, но не сумасбродной, с весьма пылким и стойким в своих привязанностях сердцем. Эта ее черта напоминала мне ее мать, но полного сходства не было и быть не могло, потому что Кэтрин-младшая умела быть мягкой и кроткой, как голубка, голос ее был ласков, а взор – задумчив. Никогда в неудовольствии она не впадала в ярость и не была неистовой в любви, хотя это последнее чувство оставалось у нее глубоким и нежным. Однако нельзя не признать, что были у нее и недостатки, бросавшие легкую тень на ее несомненные достоинства. Так, она могла быть дерзкой и упрямой вплоть до полного своеволия, что не удивительно: ведь такими бывают все избалованные дети, как добрые, так и злые по натуре. Если она сердилась на кого-нибудь из слуг, то тут же заявляла: «Я скажу папе!» А стоило отцу укорить ее хотя бы взглядом, она так страдала, словно он разбил ее сердце! За все ее детство он, кажется, не позволил себе сказать ей ни одного резкого слова. Он полностью взял на себя ее обучение и превращал каждый урок в забаву для ребенка. К счастью, природное любопытство и живой ум делали ее способной ученицей. Она все схватывала на лету, и ее знания делали честь ее учителю.

До тринадцати лет она ни разу не выходила одна за ограду парка. В редких случаях мистер Линтон брал ее с собой на прогулки, но удалялись они не больше чем на милю от усадьбы. Никому другому он свою дочь не доверял. Гиммертон был для нее всего лишь названием, потому что в деревню ее не пускали, а церковь – единственным зданием, помимо родного дома, порог которого она переступала. Грозовой Перевал и мистер Хитклиф в ее мире не существовали – она росла в полном уединении, но вовсе не страдала от этого. Только иногда, когда она бросала взгляд на окрестности из окна своей детской, она, как бы невзначай, спрашивала:

– Эллен, а когда мне можно будет подняться на вершины этих гор? Что там за ними – море?

– Нет, мисс Кэти, – отвечала я. – За ними другие горы, похожие на эти.

– А как выглядят эти горящие золотом скалы, когда стоишь прямо под ними? – спросила она однажды.

Ее поразили кручи Пеннистонских утесов и другие вершины неподалеку, купавшиеся в лучах закатного солнца, в то время как на все остальные части горного пейзажа уже спустилась тень. Я объяснила, что она видит всего лишь голые каменные стены, где только в расселинах достаточно земли, чтобы там могло вырасти чахлое деревце или кустик.

– А почему они еще на свету, когда здесь уже давно вечер? – полюбопытствовала она.

– Потому что они располагаются на гораздо большей высоте, чем наша усадьба, – объяснила я. – На эти скалы нипочем не вскарабкаться: уж больно они высокие и крутые. Зимой мороз приходит туда раньше, чем к нам. Даже в середине лета я, бывало, находила снег в той темной лощине на северо-восточном склоне.

– О, так ты бывала на этих утесах! – в восторге вскричала она. – Тогда и я смогу там очутиться, когда вырасту. А папа там бывал, Эллен?

– Папа сказал бы вам, мисс, – торопливо проговорила я, – что не стоит ходить в горы. Ничего интересного там нет. Вересковые пустоши, по которым вы с ним гуляете, гораздо живописнее, а уж парк усадьбы «Скворцы» – самое прекрасное место в мире!

– Но я знаю парк, как свои пять пальцев, а в горах ни разу не была, – пробормотала девочка про себя. – Как бы мне хотелось посмотреть на все вокруг с вершины самого высокого утеса! Моя пони Минни когда-нибудь домчит меня туда.

Одна из служанок упомянула Пещеру Фей, и Кэти сразу загорелась – она должна там побывать во что бы то ни стало! Девочка раз за разом приставала к мистеру Линтону, пока тот не пообещал ей это путешествие, когда она станет старше. Но мисс Кэти в то время измеряла свой возраст не годами, а месяцами и постоянно спрашивала: «Я уже достаточно выросла, чтобы взобраться на Пеннистонские утесы?» Дорога туда на одном из своих поворотов проходит совсем рядом с Грозовым Перевалом. У Эдгара недоставало смелости пройти по ней, поэтому девочка все время получала от него один и тот же ответ: «Не сейчас, дорогая, еще не время».

Как я уже говорила, миссис Хитклиф прожила еще лет двенадцать после того, как оставила своего супруга. В ее роду все были хрупкого телосложения. Ни Эдгар, ни Изабелла не могли похвастаться тем несокрушимым здоровьем, которое характерно для обитателей здешних мест. Какова была ее смертельная болезнь, я не знаю, но, кажется, они с Эдгаром страдали одним и тем же родом лихорадки, сначала развивавшейся медленно, а затем ставшей неизлечимой и буквально пожравшей их жизни. Она написала брату, что опасается за смертельный исход болезни, которая мучила ее вот уже четыре месяца, и умоляла его встретиться с ней, если возможно, потому что ей надо уладить много дел, она должна попрощаться с ним и передать ему с рук на руки маленького Линтона в целости и сохранности. Она надеялась, что Линтон сможет жить в усадьбе «Скворцы» на попечении Эдгара. Она убедила себя, что отец ребенка не собирается взваливать на себя обязанности по содержанию и воспитанию сына. Мой хозяин ни минуты не колебался исполнить просьбу сестры. Несмотря на то, что он с неохотой покидал свой дом во всех остальных случаях, в этот раз, получив ее письмо, он тут же отправился в дорогу. Он вверил Кэтрин моим заботам и наказал смотреть за ней в его отсутствие с особой бдительностью, повторяя бессчетное число раз, что ни под каким видом она не должна выходить за пределы парка, даже в моем сопровождении. Мысль о том, что девочка может пойти или поехать верхом куда-либо одна, даже не приходила ему в голову.

Его не было три недели. Первые день-два моя подопечная просидела в углу библиотеки, слишком расстроенная, чтобы читать или играть, и вела себя так тихо, что вовсе не доставляла мне хлопот. Однако на смену этому настроению пришли приступы раздражения и скуки, сопровождаемые капризами и причудами. Я была уже не в том возрасте, чтобы развлекать Кэти, да и домашней работы было, как всегда, с избытком, посему я придумала отличный, как мне тогда казалось, способ занять пытливого ребенка. Я отправляла ее в путешествия – иногда пешком, а иногда верхом на пони – по землям усадьбы, а когда она возвращалась, терпеливо выслушивала полный отчет обо всех ее действительных и воображаемых приключениях.

Лето было в самом разгаре, и Кэти настолько полюбила эти одинокие прогулки, что взяла за правило отправляться на них сразу после завтрака и не показываться до самого чая, а затем заполнять наши вечера своими фантастическими рассказами. Я не боялась, что она окажется за оградой парка, потому что ворота почти всегда была на запоре, и, как мне думалось, она не отважится выйти за них одна, даже если они будут открыты. К моему величайшему сожалению, я обманывалась на ее счет. Однажды Кэтрин пришла ко мне уже в восемь утра и заявила, что сегодня она – арабский купец, пересекающий пустыню со своим караваном, поэтому я должна снабдить провизией ее саму и ее животных: коня и трех верблюдов, в роли которых выступали крупный старый гончак и два пойнтера. Я собрала изрядно яств и загрузила ими корзину, которую приторочила к седлу, а Кэтрин, казавшаяся лесной феей в широкополой шляпе с густой вуалью, защищавшей ее от июльского солнца, вскочила на свою лошадку и пустила ее в путь легкой рысцой. На мои увещевания не давать пони переходить в галоп и вернуться домой пораньше она отвечала беспечным смехом. К чаю непослушная девочка не объявилась. Один из путешественников – старый гончий пес, предпочитавший покой и отдых, – возвратился, но ни Кэти, ни ее пони, ни двух пойнтеров нигде не было видно. Я разослала слуг на поиски по всем тропам и дорожкам и, наконец, сама отправилась ее искать. Работник, чинивший изгородь вокруг молодых посадок у самой границы владений, на мой вопрос ответил:

– Видел я ее поутру. Она попросила меня срезать ей ореховый хлыстик, а потом перепрыгнула на своей лошадке через изгородь вон там, где она ниже всего, и ускакала прочь.

Можете себе представить, что я почувствовала, услышав рассказ работника. Я тут же решила, что Кэтрин отправилась прямиком к Пеннистонским утесам. «Что с ней могло случиться?» – воскликнула я и через брешь в изгороди, над которой еще трудился работник, выбежала прямо на большую дорогу. Я бежала так, точно за мной кто гнался, милю за милей, пока передо мной не показался дом и другие постройки Грозового Перевала, но ни вблизи, ни вдали ни следа Кэтрин. Пеннистонские утесы стоят в полутора милях от Перевала, а сам Перевал находится в четырех милях от усадьбы «Скворцы», поэтому я начала опасаться, что не успею добраться до скал до темноты. «А что, если она поскользнулась, взбираясь на них? Что, если она сорвалась, разбилась насмерть или переломала руки и ноги?» – думала я. Неизвестность была для меня уже нестерпимой, когда я приблизилась к моему бывшему дому. Но тут со вздохом облегчения я увидела Чарли – самого драчливого из пойнтеров – лежащего под окном. Голова его распухла, а одно ухо было разодрано в кровь. Я распахнула калитку, бросилась к двери и принялась барабанить в нее кулаками. Мне открыла женщина – моя знакомая, которая раньше жила в Гиммертоне, а потом нанялась в служанки на Грозовой Перевал после смерти мистера Эрншо.

– Это вы! – воскликнула она. – Небось ищете вашу маленькую мисс? Тут она, не извольте беспокоиться, жива и здорова. Впрочем, хорошо, что это вы, а не хозяин.

– Значит, его нет дома? – спросила я, задыхаясь от тревоги и быстрой ходьбы.

– И не предвидится пока, – подтвердила она. – Они с Джозефом куда-то уехали и вернутся не раньше чем через час. Заходите в дом и отдохните немного.

Я вошла и увидела у огня мою заблудшую овечку. Кэтрин беспечно раскачивалась в детском кресле-качалке, служившем еще ее матери. Шляпа ее висела на стене, и она чувствовала себя как дома, весело смеясь и непринужденно болтая ни с кем иным, как с Гэртоном. Он в то лето вытянулся в крепкого восемнадцатилетнего парня и сейчас глядел на нее во все глаза с неприкрытым любопытством и изумлением. Казалось, он мало что понимает из того потока замечаний и вопросов, которыми она его безостановочно забрасывала.

– Хорошо же вы себя ведете, мисс! – воскликнула я, скрывая мою радость под напускной суровостью. – Больше никаких прогулок в одиночку, пока не вернется ваш отец! Никогда одну вас за порог не выпущу, и не надейтесь, проказница!

– Ах, Эллен, – весело воскликнула она, вскакивая с места и подбегая ко мне, – у меня для тебя на этот вечер заготовлена чудесная история, раз уж ты меня нашла… Ты когда-нибудь раньше здесь бывала?

– Надевайте шляпку и марш домой! – отрезала я. – Я сильно на вас сердита, мисс. Вы поступили плохо, очень плохо! Нечего надувать губки, нечего плакать! Слезами горю не поможешь! Я вас по всей округе обыскалась… Подумать только, мистер Линтон наказал мне не выпускать вас за ограду усадьбы, а вы удрали тайком. Кто же вам, хитренькой лисичке, теперь поверит?

– Что я такого сделала? – захныкала Кэтрин. – Папа ничего мне не запрещал! Он не будет ругать меня, Эллен, он на меня никогда не сердится так, как ты!

– Поторопитесь, мисс! – настаивала я. – Давайте я завяжу вам ленты. Что за капризы? Как вам не стыдно? Вам уже тринадцать лет, а ведете себя как ребенок малый!

Последняя моя фраза была вызвана тем, что девочка сорвала шляпку с головы и убежала от меня за камин.

– Не браните ее! – вступилась служанка. – Она хорошая девочка, миссис Дин. Это мы ее задержали, она сразу, как у нас оказалась, хотела обратно ехать, боялась, что вы места себе не находите, ее ожидаючи, да только Гэртон наш вызвался ее проводить, а как не проводить-то, когда дорога от нас через горы совсем безлюдная.

Гэртон в течение всего разговора стоял, засунув руки в карманы, и не мог рта раскрыть от застенчивости, но по всему видно было, что мое вторжение ему не по нраву.

– Ну, долго ли мне еще ждать? – продолжала я, не обращая внимания на причитания служанки. – Через десять минут стемнеет. Где пони, мисс Кэти? Где наш пойнтер Феникс? Если не поторопитесь, то я одна уйду, а вы можете оставаться и капризничать вволю.

– Пони во дворе, – ответила она, – а Феникса пришлось в сарае закрыть – его покусали, как и Чарли. Я тебе обо всем этом собиралась рассказать, но, видно, ты не в духе, значит, никаких историй от меня тебе не будет.

Я попробовала вновь водрузить шляпку на кудри Кэти, но проказница, почувствовав, что обитатели Грозового Перевала на ее стороне, принялась носиться по комнате, а я – за ней. Она, как мышка, пряталась от меня за мебель, вскакивала на стулья и кресла, ныряла под них, так что мне пришлось отказаться от погони, чтобы не уронить свой авторитет. Гэртон со служанкой захохотали, а она присоединилась к ним, не переставая своевольничать, пока я в раздражении не закричала:

– Не буду я больше за вами бегать, мисс Кэти! Коли знали бы вы, чей это дом, были бы только рады выбраться отсюда!

– Так это дом твоего отца? – спросила она, повернувшись к Гэртону.

– Нет, – пробормотал он, опустив глаза и краснея от смущения.

Он не мог выдержать прямого взгляда ее глаз, которые были точь-в-точь как его собственные.

– Тогда чей? Твоего хозяина? – не отставала она.

Гэртон покраснел еще сильнее, но уже не от смущения, а от досады и, пробормотав проклятье, отвернулся.

– Так кто же его хозяин? – не унималась несносная девчонка, обращаясь ко мне. – Он говорил «наш дом», «наши люди», вот я и решила, что он – сын хозяина. И он ни разу не назвал меня «мисс», а ведь он должен был так ко мне обращаться, если он слуга, разве не так?

Гэртон от этих ребяческих слов потемнел как туча. Я потихоньку дернула Кэти за руку, чтобы она перестала задавать бестактные вопросы. Теперь она стояла смирно и я наконец-то смогла снарядить ее в дорогу.

– А теперь приведи мне мою лошадь, – обратилась она к юноше, о родственных связях с которым и не подозревала, как если бы отдавала распоряжение какому-нибудь мальчишке-конюху в «Скворцах», – и можешь поехать со мной. Желаю увидеть, как гоблин-охотник встает из болота, хочу услышать о летающих эльфах, о которых ты мне все уши прожужжал. И поторопись! В чем дело? Где мой пони?

– Да провались ты ко всем чертям! Какой я тебе слуга?! – рявкнул оскорбленный парень.

– Куда мне провалиться? – с удивлением спросила Кэтрин.

– Ко всем чертям! Не слышала о таких, ведьма? – ответил он.

– Видите, мисс Кэти, в какое дурное общество вы попали! – не преминула ввернуть я. – А вы, молодой человек, тоже хороши! Как можно говорить такие слова юной леди? Прошу вас, мисс, не вступайте с ним в спор! Пойдемте, заберем вашу Минни, и – прочь отсюда!

– Но, Эллен, – только и смогла произнести она, окаменев от изумления, – как смеет он так говорить со мной? Он же обязан выполнять мои приказы, разве не так? Гадкий мальчишка, я на тебя папе пожалуюсь! Ну-ка быстро делай, что тебе говорят!

Гэртон в ответ на эту угрозу и ухом не повел. У Кэтрин из глаз брызнули слезы досады.

– Тогда ты приведи пони! – крикнула она служанке. – И сейчас же выпусти моего пса!

– Потише, мисс, – ответила та. – Вы бы поучились повежливей с людьми разговаривать. Наш молодой Гэртон, конечно, не хозяйский сын, но вам он двоюродным братом приходится, а я не нанималась вам служить.

– Эта деревенщина – мой двоюродный брат? – воскликнула Кэтрин с презрительным смехом.

– Так точно, мисс, – отозвалась дерзкая служанка.

– Ах, Эллен, не позволяй этим дурным людям говорить такие глупости! – заволновалась моя питомица. – Папа поехал в Лондон, чтобы привезти моего кузена, то есть двоюродного брата, который точно – сын джентльмена. А этот… – она не договорила и разразилась слезами от одной мысли о том, что стоящий перед ней деревенский парень может быть ее родственником.

– Тише, тише, – прошептала я, – у человека может быть много двоюродных братьев, и не все они будут благородными и благонравными, но хуже-то от этого он не станет. Просто не должен он водиться с теми, кого в семье паршивыми овцами называют.

– Он мне не кузен… И никогда не был… – настаивала на своем Кэтрин, вконец расстроившись и бросаясь ко мне в объятья, чтобы найти убежище от этой пугающей мысли.

Я очень досадовала и на нее, и на служанку: ведь они выболтали многое из того, что говорить не следовало. Я не сомневалась, что прислужница Хитклифа доложит злодею о скором приезде Линтона и что Кэтрин сразу же засыплет отца по его возвращении вопросами о своем действительном или мнимом грубияне-кузене. К этому времени Гэртон сумел перебороть свою обиду, проистекавшую из-за того, что его приняли за слугу, и выглядел искренне тронутым горем Кэтрин. Он не только подал пони к крыльцу, но, дабы утешить гостью, вытащил из конуры отличного породистого щенка терьера и попробовал всучить его девочке, показывая, что вовсе не хотел ее обидеть. Кэтрин притихла, с ужасом и отвращением посмотрела на него, а затем зарыдала пуще прежнего.

Трудно было не улыбнуться, наблюдая неприязнь, которую моя воспитанница испытывала к бедняге. Парень был хорошо сложен, крепок, здоров, черты лица его были красивые и правильные, но одежда соответствовала его повседневным занятиям, которые сводились к работе на ферме и охоте в поле на кроликов и другую дичь. Все же в его лице мне почудилось отражение таких положительных качеств характера, которыми его отец никогда не мог похвастаться. Конечно, добрые всходы забивались буйством сорняков, но даже бурный рост последних свидетельствовал о плодородной почве, которая при более благоприятных обстоятельствах могла бы принести поистине богатый урожай отборных злаков. Мне думается, Хитклиф за время их совместной жизни не поднимал руки на Гэртона, во всяком случае, забитым парень не выглядел. Мальчик был бесстрашен по натуре, а значит, не было в нем той пугливости и уязвимости, которые в тиранах вроде его опекуна порождают желание угнетать и мучить. Свою месть Хитклиф направил на то, чтобы вырастить парнишку совершеннейшим дикарем. Никто никогда не учил сына Хиндли читать или писать, никто не ругал его за дурные поступки, коль скоро они не раздражали хозяина дома, никто не поддерживал его на стезе добродетели и не отвращал с пути порока. По доходившим до меня слухам, Джозеф немало способствовал дурному воспитанию юноши. Когда Гэртон был мал, старый дурак в ослеплении своем безудержно льстил ребенку и баловал его, считая отпрыском и наследником славы знатного рода. Как раньше обвинял он Кэтрин Эрншо и Хитклифа в том, что они, будучи детьми, своими «злонамеренными проказами» исчерпали терпение Хиндли и довели того до пьянства, так теперь он возложил всю вину за недостатки Гэртона на того, кто присвоил себе его имущество. Если Гэртон непристойно ругался, Джозеф его не останавливал, если вел себя неподобающим образом, – нисколько не порицал. Я почти уверена, что Джозеф буквально любовался тем, как парень идет по кривой дорожке и как душа его движется навстречу гибели, ибо отвечать за это, по мнению старика, должен был Хитклиф. Случись что с Гэртоном, и его кровь будет на руках Хитклифа, считал старый ханжа, и эта мысль утешала его безмерно. Именно Джозеф внушил юноше неизбывную гордость за свое имя и происхождение, а если бы отважился, то постарался бы также вскормить в молодом человеке ненависть к нынешнему хозяину Грозового Перевала. Однако же страх слуги перед господином к этому времени разросся до суеверного ужаса, посему никаких открытых обличений Джозеф себе не позволял, а только ограничивался отвлеченными призывами к Господу покарать неизвестно кого. В те времена судить об укладе и распорядке жизни на Перевале я могла только понаслышке, потому что видела немного. В деревне считалось, что мистер Хитклиф «ох как прижимист» и арендаторам своим спуску не дает, однако в доме с приходом экономки воцарился прежний уют, а сцены буйной гульбы, разыгрывавшиеся в нем при Хиндли, больше не повторялись. Хозяин Грозового Перевала был слишком угрюм и нелюдим, чтобы искать общества, будь оно хорошее или дурное, да и сейчас, как вы знаете, живет отшельником, так уж повелось.

Но я так и не досказала про мисс Кэти. Она отвергла дар примирения в виде маленького терьера и потребовала, чтобы ей вернули ее собственных собак – Чарли и Феникса. Псы явились на зов, хромая и повесив головы, и мы все – и люди, и звери – отправились в обратный путь, расстроенные донельзя. Я так и не смогла выпытать в подробностях у моей маленькой леди, как она провела тот день. Удалось мне узнать только то, что целью ее паломничества были Пеннистонские утесы и что она без приключений добралась до ворот фермы. В этот момент оттуда выехал Гэртон со своей сворой охотничьих собак, и его псы тут же набросилась на ее хвостатых сопровождающих. То была славная битва, и только вмешательство хозяев положило ей конец и стало предлогом для знакомства. Кэтрин рассказала Гэртону, кто она такая и куда едет, а также попросила показать ей дорогу. В конце концов, она уговорила юношу сопровождать ее. Он открыл ей тайны Пещеры Фей и еще двадцати других мест, где водилась нечистая сила, но мне, как впавшей в немилость, Кэтрин о них рассказывать не стала. Все же я поняла, что ее провожатый был у нее в милости, пока она не задела его чувств, обратившись к нему как к слуге, и пока экономка Хитклифа не обидела ее саму, назвав Гэртона ее кузеном. И конечно, в самое сердце поразили ее грубые слова, брошенные ей Гэртоном. Та, кто всю жизнь была для любого в усадьбе «малышкой», «сокровищем», «королевой» и «ангелом», услышала из уст чужого человека самые возмутительные оскорбления! Такого отношения к себе она постичь не могла, и я с большим трудом добилась от нее обещания, что она не будет жаловаться на эту обиду своему отцу. Я объяснила ей, насколько чужд ему уклад жизни Грозового Перевала, насколько он не одобряет его обитателей и как сильно он будет огорчен, если узнает, что она там побывала. Но более всего на нее подействовали мои слова о том, что мне придется оставить службу в усадьбе, коли хозяин узнает, что я нарушила его приказ. Сама мысль о моем уходе была ей нестерпима. Она обещала молчать и сдержала слово ради меня. Все-таки она была чудесной девочкой!

Глава 19

Письмо с черной траурной каймой известило нас о скором возвращении хозяина: Изабелла умерла, и мистер Линтон писал, что для его дочери надо заказать траурное платье, а для юного племянника – подготовить комнату и все прочее для его пребывания в усадьбе. Кэтрин с ума сходила от радости оттого, что скоро ее отец будет дома, и приписывала неисчислимые достоинства своему «настоящему» двоюродному брату, встречу с которым она предвкушала с нетерпением. Наконец наступил вечер их предполагаемого приезда. С самого утра Кэтрин хлопотала об устройстве своих девичьих дел, а к вечеру облачилась в новое черное платье – признаюсь, смерть тети ее совершенно не опечалила – и буквально вынудила меня выйти с ней на прогулку навстречу прибывающим.

– Линтон всего на полгода младше меня, – болтала она, прогуливаясь со мной по мшистым торфяным склонам под сенью деревьев. – Как прекрасно будет иметь такого товарища для игр! Тетя Изабелла прислала папе его локон – у него изумительные волосы, они даже светлее моих и такие же мягкие. Я положила локон в особую стеклянную коробочку, любовалась им и воображала, как хорошо было бы увидеть того, кому он принадлежал. Ах, я так счастлива… И папа приезжает! Мой дорогой папа! Эллен, давай побежим к воротам! Прошу тебя!

Она убежала, вернулась, вновь убежала, и так много раз, пока я своим размеренным шагом дошла до ворот. Здесь девочка уселась на поросший травой рукотворный холмик у дорожки, чтобы чинно ожидать их приезда, но терпения ей не хватало: она ни одной минуты не могла сидеть спокойно.

– Почему их нет? – восклицала она. – Ой, я вижу, как пыль клубится на дороге! Едут! Нет, показалось… Когда же они пожалуют? Давай пройдем еще немного им навстречу, Эллен. Полмили, не больше. Ну пожалуйста, Эллен! Всего-то до той березовой рощи на повороте!

Но я упорно не соглашалась идти дальше. И вот ее ожидание увенчалось успехом – мы увидели карету, катившуюся в нашу сторону. Мисс Кэти вскрикнула и простерла руки к экипажу, как только в окошке появилось лицо ее отца. Он выбрался из кареты в том же нетерпении, что и она, и прошло немало времени, прежде чем остальной мир вновь стал существовать для этих двоих. Пока они обменивались приветствиями и поцелуями, я заглянула в карету, чтобы хоть одним глазком взглянуть на юного Линтона. Он спал в уголке, завернувшись в теплый плащ на меху, будто бы сейчас стояла зима. Это был бледный, изящный, изнеженный ребенок, которого можно было бы принять за младшего брата моего господина из-за сильного сходства между ними. В то же время на лице мальчика читалась болезненная раздражительность, совершенно чуждая Эдгару Линтону. Хозяин увидел, что я заглядываю в экипаж, и, поздоровавшись со мной, попросил закрыть дверцу и оставить ребенка в покое, потому что путешествие того очень утомило. Кэти ужасно хотелось взглянуть на приехавшего, но ее отец велел ей сопровождать себя, и они двинулись по дорожке через парк к дому, а я поспешила вперед, чтобы предупредить слуг.

– Послушай, дорогая моя, – начал мистер Линтон, обращаясь к дочери, когда они остановились у крыльца, – твой кузен не такой бодрый и веселый, как ты. Он недавно потерял мать, о чем тебе забывать не следует, поэтому не ожидай, что он кинется играть и бегать с тобой наперегонки. И не утомляй его пустыми разговорами, не беспокой его хотя бы в этот первый вечер. Ты поняла меня?

– Конечно, папа, – отвечала Кэтрин, – но мне страсть как хочется на него посмотреть, а он даже не выглянул из кареты.

Экипаж подъехал и остановился, спящий проснулся, дядя взял его на руки, вынес из кареты и поставил на землю.

– Кэти, это твой двоюродный брат Линтон, – сказал он, соединяя их маленькие ручки. – Она уже полюбила тебя, а ты постарайся не расстраивать ее и не плакать хотя бы сегодня. Взбодрись – наше путешествие кончилось! Теперь можешь отдыхать и развлекаться, сколько тебе заблагорассудится.

– Тогда позвольте мне пойти спать, – произнес мальчик, отстраняясь от искренних объятий Кэтрин и тут же принимаясь тереть глаза, чтобы смахнуть навернувшиеся слезы.