Малой кровью Андронати Ирина

— Что, еще более срочное?

— Угу.

— Врешь ты все.

— Не все.

— Но все равно врешь.

— Иногда вру. Тебе не вру.

— Вот сейчас врешь.

— Не вру.

— Иди ты.

— Иду.

— Иди.

— На счет «три». Раз… два…

— Три.

— Молодец.

— Никто не видел?

— Если видел, не скажут.

— Да. Молодцы.

— Ты тоже молодец.

— Иди ты.

— Сам иди.

— Иду. Слушай, осталось километра два..

— Два.

— Всего.

— Ага.

— А там поезд. Под парами.

— Это хорошо. Под парами — это хорошо.

— Двадцать шагов — бегом.

— Ага…

— Сердце?

— Все.

— Бегом.

— Бегом…

— Или я тебя понесу.

— На пердячий пар… изойдешь… мозгляк,

— Сам мозгляк. И молчи.

— Молчу…

Долго слышно только пыхтение. Чвак-чвак под ногами, чвак-чвак. В отдалении, впереди и сзади — мягкие, почти кошачьи шаги, но только эти кошки идут — бегут — строем. Кошки вообще-то никогда не ходят строем, но если бы ходили, это слышалось бы именно так: шшух-шшух-шшух…

На поезд они почти натыкаются. Он стоит на разъезде, огни в будке стрелочника погашены, просто пахнет дымом скверного сырого угля. Машинист спит в кабине, его напарник не спит, но вдребезги пьян. Десять минут суеты — и сто двадцать три бойца, которые для простоты называются Второй ротой, и с ними штатская морда Давид Хорунжий (штатская, штатская — шпионы званий не имеют) грузятся в два вполне уютных вагона, паровоз без свистков и прочих камуфлетов трогается с места. Этакий лоезд-лризрак. По идее, он должен через час прибыть в рыбный порт.

На деле путь занимает полтора часа. За это время не случается ничего…

У пирса ждал, расслабленно пуская сизый дым, малый каботажный почтовик. Полоска неба на юго-востоке была цвета персика, а вода, в которой мок лакированный черный корпус, — глубокой темно-зеленой, с невероятными тонкими прожилками золота или янтаря, которые не были видны просто так, их надо было угадывать, настолько они сливались с общим фоном…

Пахло дымом и йодом.

Пожалуй, Кастро и его другу Че посудина подвернулась поменьше — так ведь и людей половина, если не меньше. Однако разместились, как ни парадоксально, достаточно легко: по тридцать человек в двух трюмах — на положенных поперек досках сидеть, в десяти гамаках по очереди спать; в кубрике и каютах — ещё тридцать; оставшиеся — на палубе, причем даже оставалось место, чтобы куда-нибудь пройти, не особо беспокоя лежащих и сидящих. А то, что пожрать горячего можно было только в пять смен, — подумаешь, не такое терпели…

Путь предстоял в четыреста километров. Если по тихой погоде, то получалось чуть поменьше двух суток. Или побольше. Но тоже чуть.

«Стоячая Звезда». Год 468-й династии Сайя, 16-й день лета

— Мне обязательно нужно спросить наших, в чем они имеют нужду, — медленно и раздельно в который раз уже повторил Серегин. Эти двое юсиинь, с которыми он теперь беседовал, вовсе не косили под чапов и даже чапский знали не очень. Хотя, может быть, они притворялись: когда ведешь переговоры, всегда хорошо чем-то владеть лучше, чем демонстрируешь. — С другой стороны, я должен знать хотя бы в общих чертах, что вы можете предложить. Список, список… перечень вещей…

Юсиинь кивнули головами. Они напоминали доживших до сухой старости сиамских близнецов — сидели вплотную друг к другу, говорили одно и то же и были страшно похожи друг на друга. Разве что нельзя было понять, какого они пола: то ли такие жилистые старухи, то ли субтильно-педерастические старички, очень носатые. Тот факт, что на мордах был густо наложенный макияж, ничего не значил: им пользовались все юсиинь. А вот тонкостей, позволявших разобраться, кто перед тобой — не только в смысле половой принадлежности, но и профессии, положения в обществе и прочее, — таких тонкостей Серегин постичь не успел. Поэтому просто постарался запомнить цвета и рисунок белил, румян, теней — чтобы потом рассказать Сантери и выслушать комментарий. Дабы не мешать боссам договариваться, Сантери и Фогман сидели сейчас «в людской» и резались в юсииньскую разновидность нардов.

— Вам покажут все, — сказал один из боссов, и второй закивал головой. — Проще смотреть предметы или изображения?

— Начнем с изображений, я думаю, — сказал Серегин.

— Читать на юсиинь? На тангу?

— Н-нет, — закусил губу Серегин.

— Тогда предметы, — сказал левый босс и встал. Все-таки они не были сиамскими близнецами. — Прошу туда.

Второй сказал какую-то короткую фразу на родном, и из-за ширмы выскользнул секретарь Тиц, который сидел там тихо, как мышь под веником.

— Мы должны получить много гарантий, — сказал первый босс. — Много различных.

— Я внимательно слушаю, — сказал Серегин.

— Оплата сразу в момент поставки. Ровно.

— Разумеется.

— Платить фрахт отдельно.

— Сколько?

— Одна пятая.

— Н-да… Обычно мы платили шесть процентов.

— Все меняется.

— И не всегда в лучшую сторону… Этот вопрос я должен буду обсудить с казначеем.

— Мы не снизим фрахт. Это реальная плата. Риск. Очень.

— А если наш корабль?

— Тогда риск ваш. Нам все равно.

— Оплачивается груз, попавший на борт корабля, — сказал другой босс. — Погруженный. Тут же расчет, и пожалуйста, мы больше не зависим. Не влияем.

— Не отвечаете?

— Не отвечаем.

Серегин задумался. Нет. Вряд ли они хотят так задешево кинуть Легион — знают же, что потом не смыться.

— Хорошо. Когда я наконец узнаю, что у вас есть и что сколько стоит?

— Сейчас. Вас проводят. Пожалуйста.

— Я хочу взять своих людей.

— Пожалуйста.

Оба босса снова сблизились, почти сомкнулись, и Серегин снова перестал их различать, хотя минуту назад вроде бы начал. Один из них нажал большую зеленую клавишу на стене, и с шелестом раздвинулись жалюзи. За ними было панорамное окно. Тиронское солнышко светило откуда-то слева-сзади, освещая висящую вверху и справа устрашающего вида конструкцию: шесть толстенных крестовин, неровно насаженных на коленчатую с перехватами трубу. К торцу трубы был пристыкован корабль, но и это не давало представления о размере сооружений: корабль мог быть маленьким катерком наподобие их собственного, а мог — миллионотонным транспортом в полкилометра диаметром.

Неслышно вернулся Тиц, ведя за собой недовольно ворчащих Фогмана и Сантери — их, оказывается, оторвали от игры в самый решительный момент, один бросок мог решить, кто же будет чемпионом…

— Надеюсь, у вас хватило ума смешать шашки, — сказал Серегин по-русски — и по реакции понял: нет, не хватило. А ведь это была самая вредная примета: оставлять недоигранную партию. И возвращаться теперь нельзя — ничем оно не лучше, возвращаться… — Ну, сержант, не ожидал.

Наверное, со стороны эта сцена произвела какое-то другое, но очень правильное впечатление: боссы переглянулись и одобрительно кивнули Серегину. Типа: держи их в узде. Или что-то подобное.

Мы так и будем глазеть? — хотел было спросить Серегин, разозлеваясь, но тут снизу, из-под окна, всплыл юсииньский кораблик, матово-полупрозрачный треугольник со слегка скругленными сторонами. Он развернулся, прижался брюхом к окну, присосался — и окно как будто исчезло, образовался такой же полупрозрачный и скругленный трапик, ведущий внутрь, боссы уверенно пошли первыми, не оглядываясь, и за ними пошел Серегин — тоже не оглядываясь. Снаружи кораблик казался полупрозрачным, а изнутри — отнюдь нет. Серегин посмотрел направо, туда, куда свернули боссы — они удалялись по коротенькому коридору со ступеньками, но шагая уже по стене. Он ненавидел эти фокусы с гравитацией, его мутило всегда — и при перемене ускорения, и при смене вектора, — но сжал зубы и пошел, придерживаясь за теплый поручень только кончиками пальцев…

Калифорния. 30. 07. 2015, вечер

Санька весь как будто закаменел. Это было опасное состояние, он из него мог сорваться в боевую ярость, а мог и в долгую депрессию. Бывало и так, и так. А сейчас ни то, ни другое вроде бы ни к чему…

Русло Сан-Хоакина, главный ориентир, по которому они шли, заметно сузилось. Главная река Калифорнии была, по существу, жалким ручейком, который, возможно, в дожди и половодье раздавался до размеров нормальной реки — но это явно не сейчас.

Сделали бы, как в Сахаре, подумал Санька. Полторы сотни антигравов по верховьям рек — и вот вам непрерывное дождевое водоснабжение. Не срослось почему-то, Яша на Мизели об этом рассказывал, об этом и вообще обо всем, но тогда Санька в детали не вник, а потом и вовсе забыл про разговор. И только теперь, глядя на голые камни и редкие полувыгоревшие рощицы внизу, он кое-что вспомнил. То есть вспомнил, что был такой разговор, а вот в чем корень проблемы…

Санька покосился на Якова. Тот сидел в страшной позе: скрючившись, упершись локтями в коленки и вогнав костяшки пальцев глубоко в глазницы.

Чарли и коты тихо жались друг к другу сзади. У них был вид людей, только что чудом выбравшихся из глубокого омута и от чудовищной усталости еще не верящих в спасение.

Солнце стояло довольно высоко, но Санька знал, что здесь, в тропиках, это обман: сядет быстро, и тут же обрушится тьма. Впрочем, часа полтора светлого времени оставаться должно… Он посмотрел на часы, потом вниз. Река уходила резко влево. Куда теперь, хотел спросить он, и в этот момент Яков приподнял голову. Глаза красные щелочки, рот приоткрыт. Секунду он сидел с абсолютно отсутствующим выражением. Потом вскинул руку: ни слова!.. И наконец сказал:

— Есть…

— Что?! — Санька уже знал что.

— Она. Слышу. Там… — И показал точно на садящееся солнце.

Санька мгновенно положил кораблик в вираж.

…Наверное, они хотели и дальше поддерживать в ней эту неуверенность, это чувство неопределенности, неразличимости яви и бреда, но промахнулись с дозой. Потому что, когда Юлька дошла до того момента, когда подхватывала полными горстями из ведра какую-то вонючую грязь и мазала ею бурую стену, чтобы на стене проступали и начинали светиться фразы: «Она все-таки приходит в себя…» — «Нет, активность нормальная…» — «Даты сюда посмотри!» — «О дерьмо…» — «Что будем делать?» — «Вкатить ей еще дозу?» — «А ребенок?» — «А очнется?» — «А может… Эй, ты меня слышишь? Слышит…» — «Точно, надо что-то делать…» — «Все, поздно, ничего уже не сделать, слетели с точки…» — «Звать?» — «Зови… да не ее зови, а шефа, давай, давай…» — «Вон он, сам пришел», — когда вместо того, что проступало прежде, начали вдруг проступать эти фразы, то и все вокруг постепенно, но быстро начало делаться плоским, жестким, сухим, картонным, пыльным и грубо размалеванным. На миг ей показалось, что она возвращается в то хранилище всех знаний мира, запечатленных на зернышках риса, но нет, только показалось, на самом деле это была сцена с висящими разлохмаченными захватанными кулисами и стеной огней рампы, отрезающей от нее весь зрительный зал. Она сидела в кресле, глубоком и прохладном, кресло покачивалось и скрипело монотонно, но почему-то не раздражающе. Те, кто с ней разговаривал только что, стояли по сторонам и чуть сзади, и у нее не было желания на них смотреть, потому что они были ей скучны и немного отвратительны. Поэтому она посмотрела на себя: полосатая пижама, гнусное розово-зеленоватое сочетание цветов, да еще поверх полосочек нарисованы очень натурально всякие насекомые и пауки. По доброй воле она никогда бы не влезла в такую пижаму… Потом раздались шаги — как положено шагам на сцене, отчетливые и громкие. Акцентированные, вспомнила она.

И поняла, что забыла все, о чем с ней разговаривали те, кто стоит сейчас по сторонам. О чем-то важном, но…

Это испарилось, как эфир.

Преобразилась сцена. Еще полувидимые за световой завесой, наметились окна — огромные, в три четверти стены, и за окнами то ли садились, то ли вставали солнца — по одному за каждым. И как на картинке в глянцевом журнале, на фоне одного из закатов (все-таки это был закат, она не знала почему, но закат) чернели две пальмы с веерами трепещущих листьев, кажется, дул ветер, вот почему закат кровавый, это ветер. Вместо кулис развевались легкие занавески, и под потолком звенели бамбуковые колокольчики. Полосатая ее пижама превратилась в шелковый костюм, тоже в полоску, но теперь еле заметную, из каких-то намеков на разницу в оттенках. Зеленый или розовый? Скорее зеленый. Но с бархатистой изнаночкой цвета, с переливом, намекающим на розовый.

Зоревой.

И без всяких там тараканов, только бабочка чуть повыше левого колена.

Красиво.

Она сжала зубы.

Шаги, приближающиеся (акцентированно) уже вечность, наконец соизволили приблизиться. Она смотрела в ту точку, где они остановились, и не видела ничего. Наверное, рампа (уже невидимая) продолжала слепить глаза.

Она попробовала смотреть сначала одним глазом, потом другим. В детстве у нее была такая игра. Когда она была маленькая, левый глаз видел все в розовом цвете, а правый — в зеленом. Если смотреть обоими сразу, то получался нормальный общий тон, а если один прикрыть — то с акцентом. Акцентированно зеленый или акцентированно розовый. Жуть, если вдуматься. Но маленькой она не вдумывалась, а с возрастом это почти прошло.

Сейчас она попыталась повторить тот детский опыт, и что-то получилось. Это действительно мешал свет. Если смотреть только левым, что-то человекообразное, но пустое, сплеталось из нитей теней от пола и до чуть ниже плеча, а если правым — то часть головы, лица, левая рука, тоже пустое, пустое.

Потом она сильно зажмурилась — до звезд — и посмотрела двумя. Звезды медленно меркли, а позади них проступал из огненного марева заката человек.

Потом он вынул из ничего стул и сел напротив нее.

Закат медленно гас. А может быть, гас быстро. Она пока не понимала, что есть быстро, а что есть медленно.

От человека исходило то, что она ненавидела больше всего на свете: теплая участливость и готовность прийти на помощь — настолько сильные, что в ответ на них хочется вырваться из шкуры, сокрушить преграды и даже убить всех, кто против.

Марцал.

Она подумала так и постаралась отодвинуться. А он почувствовал все и стал почти человеком. То есть если бы она не видела его секунду назад, то никогда бы не заподозрила…

— Простите, — сказал он. — Я должен был сообразить, что… — Он замялся почти естественно.

Все-таки она научилась их разгрызать. Раньше такой заминке она бы поверила.

— Простить? — прохрипела она и вдруг вспомнила самогонный аппарат Пола-дэдди. — Черта с два!

— Вы не поверите, — как ни в чем не бывало продолжил марцал, — но меня зовут Конан. На самом деле. То есть если произносить строго, как это у нас принято, то первая «н» звучит слабо — в треть тона, — но я уже привык к тому, как произносите вы. И говорят, что в профиль я немного похож на вашего президента.

— Льстят, — сказала Юлька. — Где я и что со мной? И по какому праву?

— Эта вилла называется «Вересковый холм». Она принадлежит компании «Розен и Розен», производство детского спортивного инвентаря и игрушек, основана в тысяча девятьсот тринадцатом году, представляете? Вилла построена немного позже. На ее территории расположен очень большой винный погреб, один из самых больших в Калифорнии. Мистер Розен хочет задать вам несколько вопросов — возможно, не самых приятных, но совершенно необходимых. Сейчас он придет…

— Я уже здесь, — раздался скрипучий голос.

Юлька скосила глаза. Поворачивать голову было страшно.

В проеме дверей стоял очень худой и, похоже, очень старый человек. Сильный, жилистый, но старый. От него словно бы исходил запах пыли. Он сделал медленный шаг и оказался на стуле перед нею, а марцал Конан почтительно стоял позади, за левым плечом. И тут Юлька поняла, что старик — тоже марцал, что она впервые в жизни видит старого марцала…

— Мой помощник не успел ответить, по какому вы здесь праву, — всматриваясь ей куда-то повыше и левее переносицы, сказал старик. — В каком-то смысле, дорогая, по праву сильного. Я оказался сильнее и смог вас схватить… пока вы не расшибли себе голову… Я не навязываюсь вам в друзья и даже не скажу, что действовал только в ваших интересах. Это все предмет долгого разговора. Но я могу сказать твердо, что не желаю зла лично вам, не стремлюсь к вашей смерти и не хочу причинять вам страданий. Кроме того, мы даже можем помочь друг другу. Постарайтесь понять: я действительно не представляю для вас опасности. Опасность внутри вас. Вот здесь… — Он тронул себя тонким пальцем над левой бровью — и у Юльки вдруг на миг снова все сдвинулось перед глазами, это был не старик-марцал, а док Мальборо, которая растирала ей виски нашатырем, нашептывая: ну, не надо, не плачь, не плачь, сейчас все пройдет, пройдет… только что на четырехстах пятидесяти лопнула серия «колокольчиков», и тут же стало понятно, что это «Портос-39» падает с мертвым экипажем… и вся боль собралась в одной точке, именно вот в этой, над левой бровью… — Стоп! — повелительно сказал старик, и боль прекратилась. — Подозреваю, что вы уже все поняли.

— Нет, — сказала Юлька.

— Поняли. Просто в такие вещи очень обидно верить.

— Дело не в вере.

— Хорошо. Назовем это критическим недомыслием… Расскажите как на духу — с чего вы вдруг так возненавидели беднягу Ургона? Если можно — по минутам и в деталях. С чего все началось?

Глава двадцать четвертая

Планета Тирон, Зеленое море.

17-й день лета (на Земле — 29-30 июля)

— А я на флоте служил, на Тихоокеанском. Когда параша с имперцами началась, я как раз к дембелю готовился, альбом рисовал. Не я один, конечно, нас с корабля человек двадцать увольнялось… Ну а потом… да чего там, всё все знаете. Один мы только пуск и произвели — в белый свет как в копеечку. И кранты — мертвое железо кругом, хорошо хоть люки открыть-закрыть можно было… потом уж сообразили, с дизелями как быть… Но я не о том вообще-то. Тетка у меня смешная, заводная, я же без матери рос, считай что у нее — вернулся, все это рассказываю в деталях, страху нагоняю, а она слушала-слушала, да и говорит: а что, мол, так и заплыли, что ли, что ни одного берега не видно? Так и плавали, говорю, да не просто берега не видно, а месяцами никакой земли. И по глазам вижу — не верит, врешь, мол, Колька, не бывает такого. Пришельцы-ушельцы, это легко, а чтоб берега не видать — не, не бывает. Вот если выпутаемся, свожу ее на море…

Младший сержант Пистухов снова обвис на леере, глядя на далекую полоску берега. Сам берег был темный, но впереди возвышалось что-то вроде низких голубовато-белых туч, и этими тучами были горы. Палуба была забита, на корме хором выводили под гитару: «… сядем у сапера за спиной, посмотрите, люди, на его руки, ну давай, давай, мой дорогой, ты что ж такой, уже седой…»

— Выпутаемся, думаешь? — спросил Деркач, его однонарник по лагерю военнопленных. Деркач на Земле служил не в армии, а в молдавской полиции, в спецотряде, и отличался каким-то агрессивным и даже заносчивым пессимизмом. — А по-моему, кончились мы. Я, в общем, и не рассчитывал, что вернусь, — в одну сторону билет брал. Добро, что Нонка с пацанами при сильных деньгах остаются… а Нонка, она же, шалава, еще фаты не сняла, как уже налево косить стала, — так опять же, я-то ведь дома бывал нечасто, что ей, чернодырой, — пальцем ковырять? А так, я думаю, найдет она себе кого-нибудь быстро, дом уже есть трехэтажный, сад полгектара, самой двадцать шесть — ну? Классно же все устроится, согласись…

— Не, — сказал Пистухов лениво. — Жопой чую: вытащит нас полкан наш. Ребята, которые с ним раньше были, такое рассказывают, закачаешься, да и до того сам я краем уха слышал… Он же из генерал-полковников разжалованный — именно за то, что ребят задешево не отдавал.

— Я другое слышал, — буркнул Деркач. — Ладно, замяли. А ты хоть сейчас-то скажешь, на кого аттестат переводишь?

Пистухов усмехнулся. Почему-то отсутствие в природе кого-то конкретного, на кого можно тратить заработанные здесь деньги, беспокоило Деркача страшно. Это было просто-таки нарушение законов природы и справедливости. Следующим предложением просто обязано было стать: «А давай, ты будешь отдавать их мне», — но Деркач каким-то чудом каждый раз успевал прикусить язык.

При этом Деркач был парнем надежным и осмотрительным. На переправе он дважды спас Пистухова, один раз прикрыв плотным огнем, а второй — выдернув его, оглушенного, из воды. И, вспомнив троекратную ту переправу, Пистухов помрачнел. Многовато переводов разнесут очень скоро по разным домам, многовато… Человек шестьсот было в отряде к началу боев — и вот живых где-то порядка двухсот восьмидесяти. Нет, больше — в первый день раненых вывозили в далекий тыл мимо «Сахарной головы». Ну, триста в живых. Половина. Из них две трети раненные, и что с ними будет, если «дьяволы» прорвутся сквозь периметр, — можно не сомневаться. Скверно, однако; никогда Легион не нес таких потерь: за три дня — можно считать, что годовая норма…

— Я тебе все равно не расскажу, для чего заначиваю деньги, — сказал он Деркачу. — Самая плохая в мире примета, сам знаешь.

— Не так уж и хотелось, — сказал Деркач. — Вот коньячку бы сейчас… домашнего… Нонкиного… как она его делает, это вообще что-то.

Пистухов не ответил. Он мечтал не о коньячке, хотя отказываться бы не стал, а о собственном космическом корабле. За десять лет, удачно размещая под проценты зарплату, надбавки, боевые и премиальные, вполне реально накопить на старенький, но крепкий десантный транспорт — имперский флот время от времени устраивает такие распродажи. Потом ещё немного денег на дооборудование — и можно отправляться покорять Вселенную.

Шесть лет времени уже прошло, осталось четыре. Ладно, пусть пять.

Для верности.

Санкт-Петербург. 30. 07. 2015, ранний вечер

Селиванов очнулся. Не проснулся, а именно очнулся — настолько тяжел и гнусен был сон. Когда-то, лет двадцать назад, в «веселые девяностые», его, молодого дурня, прокатили на клофелине. В поезде. Тогда он лишился документов, денег и прекрасных зимних ботинок. Но остался жив — и был почти благодарен за это своим отравителям. Навсегда запомнив с тех пор: не пей с чужими, не верь никому… и вот эту липкую тяжелую побудку, в сотни раз хуже привычной похмельной…

Сейчас клофелина не было и быть не могло, равно как и похмелья, а вот ощущения изнутри подпирали — в точности те же самые. Ну, справедливости ради — послабее. Немного послабее.

Он поднялся на четвереньки, стараясь не мотать башкой. Потом медленно перетек на корточки. Огляделся.

Похоже, что странное помещение, в котором он ночевал, готовили к ремонту. Стеклянная стена была вся замазана мелом, а вдоль противоположной ей обычной стоял штабель свежих досок, переложенных тонкими рейками. И еще — какие-то ящики, ведра, верстак…

Спал Селиванов на толстом слое старых газет. На них отпечатался его след. Поперек следа где-то на уровне живота лежал тонкий коричневый сверток.

Отметив, что руки почти не дрожат, Селиванов развернул его. В хрустящей промасленной бумаге таился медицинский инструмент: большой ампутационный нож.

Нич-чего не помню! — даже с каким-то азартом отметил Селиванов.

Не кололся. Не пил. А все равно…

Дурнота проходила быстро, оставляя после себя бодрящий холодок — словно испарялся пролитый эфир. В соседней комнатке — прямо посередине — стояли унитаз и умывальник, чем Селиванов с радостью воспользовался. Что беспокоило — он никак не мог найти дверь.

Да вот же она!..

Дверь выходила на решетчатую площадку без ограждения, с которой на землю вела узкая железная лестница, состоящая, похоже, из сплошной ржавчины. Кое-как, весь измазавшись и последнюю ступеньку все-таки обвалив, Селиванов добрался до твердой земли. Отошел на несколько шагов, оглянулся. Двухэтажный кубик со стеклянной стеной, по крыше — каркас для вывески, криво висят две буквы: «йот» и «у краткое». Что же тут могло быть?..

Ничего не придумав, он куда-то пошел, правой рукой придерживая за пазухой слишком длинный, чтобы его удобно было постоянно носить при себе, нож.

Справа нашлась дорога, по которой время от времени проезжали машины, а по ту сторону дороги — густой лес с качелями. Слева стоял деревянный забор, а выше забора уходила в небо густая зеленая сеть. С некоторым удивлением Селиванов обнаружил, что тротуар под ногами тоже деревянный. Это было неожиданно и даже приятно.

Все бы ничего, но он никак не мог вспомнить, кто он такой. Ведь Селиванов — это просто обозначение. А суть?

Определенно, что-то кончалось в его жизни, и вот-вот должно было начаться что-то новое…

* * *

— Все, Костя, тормози здесь, — сказала Вита, с трудом после бессонной и, мягко говоря, непростой ночи сдерживаясь. — Говорю же, нет въезда во двор, перегородили.

— Да ну, Эвита Максимовна, я же помню, он был!..

— Торрмози, — прошипела Вита, скрипнув зубами. — Я хочу домой, а не кататься по округе.

— Пожа-алуйста! — с ангельскими интонациями сказал Кеша.

— Ну вот… — расстроился Костя.

Он был прекрасный водитель, возил командующего КБФ, но в силу этого имел профессиональные протечки крыши: твердо знал, например, что начальственные жены ногами не ходят. И что им нужно открывать двери и все такое.

А Вита уже стояла на тротуаре, и он в принципе не мог успеть. У Кости каждый раз происходила павловская «сшибка», и он падал духом все ниже и ниже. Все последние три дня он непрерывно падал духом.

— Пока, — махнула Вита рукой, и Кешка тоже замахал лапкой, сунув под мышку неразлучный горн: пока! Единственное, что примиряло Костю с действительностью, был этот пацаненок.

Костя тронул машину. Проезжая мимо проклятого зеленого забора, он заметил долговязого и очень помятого — будто он спал в этом своем парусиновом костюме — мужика с портфелем. Почему-то на мужика было очень неприятно смотреть, Костя отвел глаза и через секунду о нем забыл.

Между ее домом и дощатым забором, огораживающим аварийный и подготовленный то ли к ремонту, то ли к полной разборке дом, был совсем узкий просвет — двое разойдутся с трудом. Если бы упрямый Костя высадил их у арки, они бы уже были дома. Но он якобы помнил, что был якобы въезд во двор…

Да господи, конечно, был. И есть. За угол и в переулок… Совсем память утратила, несчастная. Обидела парня. Ладно, завтра извинюсь…

— Ма. — Кеша дернул ее за руку, но она и так почувствовала: что-то не то.

Стало темнее. Не совсем в физическом смысле, но и в физическом тоже.

Она резко обернулась всем телом. За ней — а теперь перед ней — стоял смутно знакомый мужчина, прижимая локтем портфель к боку, а пальцами ловя что-то под полой пиджака.

Портфель был дорогой, а пиджак очень дорогой, такие вещи она понимала, но и то, и другое — и еще брюки и мокасины — казались вытащенными из контейнера с грязным бельем. И пахло от мужчины так же: затхлым грязным бельем. И еще: она его узнала, хотя морда за год, что они не виделись, уменьшилась ровно вдвое — по ширине, естественно. Это был тот самый «комитетчик» док Селиванов — который замучил до смерти Кешину сестричку, или «Второго», у эрхшшаа всегда близнецы, и вот в результате Кеша один, он выжил чудом…

И Кеша — Вита это всем нутром ощутила — тоже его узнал. Узнал и оцепенел. Наверное, от этой вселенской наглости…

— Тут эта… — смутно сказал Селиванов и сделал шаг вперед, выпячивая портфель — то ли предлагая Вите взять его, то ли портфелем прикрываясь. — Госпожа Гофман… Если будете столь любезны… — Он произнес «любэзны», и Биту передернуло от омерзения. — Мне ведь всего ничего… слово замолвить…

— Слушайте, Селиванов, — давясь ненавистью, сказала Вита, — если вам что-то надо — извольте…

И тогда он кинулся на нее — а вернее, через нее.

Кто знает, приблизься он до броска хотя бы еще на полметра — да нет, на четверть, не больше, — она не успела бы среагировать. Но он бросился, не утерпел — и она успела. Успела все, что могла, — несильно, но точно вмазать ему пяткой в правое колено, он как раз оперся на эту ногу, напружинил ее для толчка, чтобы просто массой и скоростью смять мелкую негодную бабу… драться он не умел, но был костист, тяжел и силен той природной силой, которая не нуждается в тренировках. А Витка… что ж, их учили когда-то рукопашному бою, контактеров, и они смеялись и шутили, но объяснено было здраво: конечно, вам не придется врукопашную сходиться с пришельцами и брать на абордаж их корабли, но: умение правильно драться даст вам умение мыслить не только словами и образами, а еще движениями и ситуациями, принимать верные решения практически мгновенно, со скоростью мышечной реакции, и никогда не терять голову, даже перед лицом очевидной смерти.

Вот и выпал шанс проверить…

Она услышала жуткий хруст, когда колено Селиванова прогнулось назад, и, по идее, он сейчас должен был бы отключиться от всего суетного, — но Селиванов как будто бы ничего и не заметил, он смял-таки Биту своей помноженной на скорость тяжестью и уронил, она сумела уберечь голову и даже выставить локоть, направленный ему прямо в кадык, и опять это ничего не дало — как будто он уже был мертвый и ничего не чувствовал. А потом оказалось, что в руке у него нож.

Первый удар, нацеленный то ли в лицо, то ли в шею, Витка отвела — можно сказать, чудом. И вообще: трудно биться с противником, не понимающим боли. Нож у него не отобрать… и его самого не вырубить… два раза по самым яйцам — сильно! — и хоть бы что…

Без паники.

Второй удар ножом, опять со звоном в асфальт, и Вита вцепилась в предплечье врага обеими руками и притянула, прижала к себе — как самое дорогое, что есть на свете, не отдам! Селиванов попытался ее стряхнуть, но он же сам ее и придавливал к земле, так что ни черта у него не получилось.

Был миг растерянности. Селиванов попытался перехватить нож левой рукой, но не дотянулся — Витка зубами мертво вцепилась в рукав. Тогда он чуть приподнял ее, мертво вцепившуюся, и ударил об асфальт затылком. Метнулись звезды. Он ударил еще и еще. Но почему-то слабее. Витка видела сквозь пелену, как глаза его, и прежде странные, становятся совсем никакие. А потом они закатились, обнажив жуткие красные белки.

И Селиванов рухнул на нее еще раз, но теперь он был мягок, как настоящий мертвый мертвец.

С трудом, пристанывая, Витка выбралась из-под этой туши. Ногам было горячо и мокро. Ноги самого Селиванова были черно-красные от крови, и кровь все еще била струйками от колен — там зияли глубокие резаные раны. А рядом сжался в комок Кеша, напряженный и бешеный, как кот перед собакой, и шипел нечленораздельно. Правая лапа была занесена для удара, когти-ножи на внешних пальцах опасно торчали веером.

— Кешка… — ахнула она, но он не услышал. — Кеша… Кеша!!!

Она звала и голосом, и без голоса.

— Ма… — выдохнул он наконец.

— Помогай… — прохрипела Вита. — Надо перевязать… перетянуть… этого гада… быссстро…

«Стоячая звезда». Год 468-й династии Сайя,

17-й день лета, сразу после полуночи

Забавно было смотреть вверх и в полусотне метров над собой видеть Фогмана, стоящего на потолке — головой вниз. Так тут была сконфигурирована гравитация.

Труба в километр длиной и пятидесяти метров в поперечнике. Вся внутренняя поверхность ее уставлена контейнерами, ящиками и стеллажами. И если Серегин все правильно понял, это только один из нескольких или многих складов, подтянутых сюда, к Тирону…

Кто-то собирался неплохо заработать на войнушке. А если повезет, то и раздуть ее в большую войну.

Хотя опять же — куда уж больше?..

— Хорошо, — сказал Серегин. — Со стрелковым вооружением все достаточно ясно. Но меня сейчас гораздо сильнее интересует, по правде говоря, вооружение тяжелое. Артиллерия, в частности. Или… что-нибудь сверх того. Найдем?

Толстенький юсиинь с хохолком на затылке — каптенармус, логистик или что-то вроде — кивнул и жестом предложил: пошли.

Выбор артиллерийских систем богатым назвать было нельзя: английского образца гаубицы калибра сто пять миллиметров, русского — сто пятьдесят два. Реактивные снаряды в трубных направляющих, прототип которых Серегин не опознал. Четыре типа минометов, из них только один — автоматический…

Серегин так и сказал:

— Негусто.

Каптенармус-логистик развел руками.

— А что еще? Танки?

Танков не было, но были БМП — русские и американские.

— Ага, — сказал Серегин. — Можно считать, что один заказ мы уже разместили… А что у вас там?

Он совался в каждый контейнер, на каждую открытую площадку.

Через два часа Фогман позвал его.

Страницы: «« ... 1011121314151617 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий! Ибо в один час пришел суд твой» (ОТК. 18: 10...
Россия проигрывает, Россия сдает позиции, но по-прежнему Россия – крепкий орешек для всех разведок м...
Мир караоке, в котором мы живем, – это место, где ты выходишь на сцену и исполняешь то, что за тебя ...
Он – авантюрист. Он ловок, хитер, удачлив и владеет редким стилем вьетнамского карате. Ему противост...
Роман «Красное и черное» – это трагическая история жизненного пути Жюльена Сореля, мечтающего о слав...
Могла ли подумать сотрудница пресс-центра УВД Катя Перовская, что самая обыкновенная сауна может ста...