Кисейная барышня Коростышевская Татьяна

Записку я взяла.

— Какой ответ я должен передать его сиятельству?

— Никакого. — Я изобразила оскорбленную добродетель. — И пусть отсутствие ответа напомнит его сиятельству о приличиях, коими обязан руководствоваться дворянин.

Спиной я чувствовала чей-то тяжелый взгляд, хотя нет, не чей-то. Я была уверена, что у лестницы стоит господин столичный чародей.

Ротмистр бросил взор поверх моего плеча, поскучнел, поклонился, прощаясь.

Я замерла, еще минуточка требовалась, чтоб привести в порядок лицо и дыхание. Упругое движение досок.

— Господин Зорин, — успела я надеть равнодушную улыбку, — по служебной надобности рыщете?

— По личной, — довольно двусмысленно изрек он. — Хотелось с вами наедине побеседовать.

Поглумиться решили, господин хороший? Остатки гордости моей девичьей растоптать?

— Беседуйте. — Я незаметно спрятала за манжету записку от князя.

— Позвольте узнать, кто тот молодой человек, с которым вы только что распрощались?

— Не позволю.

Мне показалось или в тоне чародея прозвучали собственнические нотки? Неужели, он считает, что теперь, после моей компрометации, может диктовать свою волю?

— Если вы желали обсудить наш послеобеденный поцелуй, любезный Иван Иванович, давайте закончим побыстрее.

Хороший тон. Деловой. Я показала, что нисколько не тревожусь.

Зорин что-то ответил, я не расслышала, потому что одновременно с этим он взял мою руку, скользнул пальцами по запястью, обнаженными пальцами по обнаженному запястью. Горячо!

Записка от князя теперь была у чародея.

— Отдайте! — жалко вскрикнула я.

— Ротмистр Сухов, кажется? Почтальон любви?

Опять послышались те самые нотки, даже с неким оттенком ревности. Вот и правильно, и ревнуй, ирод. Пусть тебе каждая моя слезинка отольется!

Я выкрикнула нечто грозное, особо не задумываясь. Он. Меня. Ревнует.

Но торжество продлилось недолго, Зорин равнодушно сунул мне в руки розу, извинился. Я извинения вернула, для вселенской симметрии и чтоб не молчать.

Не тяни время, Серафима. Ежу понятно, что ничем тебе приятным сия «личная» беседа не закончится.

— Когда у вас свидание с князем?

Он держал мои плечи осторожно, будто я была фарфоровой куклой и он опасался меня поломать. Мне стало томно. Князь! Думай о князе. Когда там его сиятельство меня лицезреть желал? Звезды, кажется, упоминались.

— После заката. — И я, скрывая свою томность от собеседника, принялась тарахтеть: — Как все успеть, ума не приложу, было бы в сутках часов сорок, вот тогда ладно бы было…

Я все говорила, почти бегом устремившись к лестнице. Что-то я еще должна была ему сказать. Не князю, Ивану. Что-то важное и неотвратимое, о чем давеча решила. Натали, моя кроткая кузина, влюблена в этого ирода. А что, если он и с нею, так же как со мной, поступит? Если отвергнет? Я-то ладно, барышня крепкая, а она…

— Иван Иванович, не обижайте Натали, пожалуйста.

Подлый девичий ход. Будто свой позор на сестрицу перевожу.

— И в мыслях не было.

Я продолжала подличать, фальшиво хлопотать за Наташку, будто от моих жалких слов действительно хоть что-то зависело.

Глаза чародея не отрываясь смотрели на мой рот, а затем он…

Этот поцелуй нисколько не походил на утренний, вот нисколечко. Он был горячим и влажным, и требовательным. А еще это был иудин поцелуй, потому что я предавала чувства своей кузины. Подлая, подлая Серафима.

Однако, когда мне показалось, что Иван отстраняется, я всхлипнула и требовательно обхватила руками его шею.

— Бешеная, — выдохнул он радостно, приподнял меня к себе, развернул, прислонив спиной к тесаному камню стены.

Закрыв глаза, я всем телом впитывала новые ощущения. Мне хотелось раствориться в них, в этом мужчине, поймать каждый его хриплый вздох, потрогать его мощные плечи, его грудь, всего его потрогать, без перчаток, без…

— Что же мне с тобой теперь делать, Фима, Сима, Серафима?

Я открыла глаза. Зорин осторожно поставил меня на мостки став сразу на полторы головы выше. Был он растрепан, будто минуту назад целовался со взбалмошной девицею, которая его, ко всему, попыталась раздеть.

— А пока господин Зорин думает, что делать с барышней Абызовой, — сообщила я в пространство, — сама барышня свершит то, что ей давно хотелось.

И запрыгала на пружинящих досках.

— Пообещай не ходить к князю, — попросил Иван, уже серьезный, собранный и с аккуратно повязанным галстуком.

— А ты тогда, — принялась я загибать пальцы, — Наталье Наумовне надежд не давай, Аннушке авансов не делай и вообще не смей замечать никаких женщин, кроме меня.

Зорин покачал головой:

— Опять выскользнуть хочешь?

Я погрустнела:

— Вот охота тебе серьёзничать. Может, у меня никогда больше в жизни ничего столь страстного не предвидится, дай хотя бы в любовь поиграть.

— Значит, так, — пальцев он не загибал, по крайней мере физически, но веско обозначал пункты своего списка серьезным тоном. — Играть в любовь мы не будем, не того склада я человек, да и ты достойна большего. Все, Серафима, будет у нас по-настоящему.

— Вот еще! Может, я того не желаю.

— Значит не будет, — легко согласился он, даже слишком легко. — Ступай обратно к дамам, я, к сожалению, компанию вам составить сегодня не смогу.

Я удивленно изогнула бровь:

— И как же я это им объясню?

— Что-нибудь придумаешь. — Он поклонился, прощаясь, и отправился прочь, в сторону, куда недавно, а кажется, сто лет назад, уходил ротмистр Сухов.

Сказать, что я разозлилась, значит не сказать ровным счетом ничего. Ах, господин чародей оскорбился отказом! Так уж трудно было объяснение повторить? Да кто вообще с первого же раза отступает? Или не знает болван, что, если женщина говорит «нет», это значит, что она почти согласна? Бирюк, болван, тупица. Вот назло теперь на свидание с Анатолем отправлюсь, хотя и не собиралась вовсе. Хотя какие еще свидания, когда у меня с Маняшей беда? Тогда скажу ему, что пошла, а сама не пойду, а князю скажу, что не пойду, и не пойду! К черту, к лешему, на кудыкину гору…

Я поднялась по каменным ступеням на набережную в таком раздражении, что даже господин Фальк слегка попятился. Алебарды при нем не было, поэтому отправлять околоточного надзирателя по следу беглого Зорина я не стала.

— Йосиф Хаанович, — присела в книксене, — а мы к вам.

— Вы?

Я огляделась. Госпожа Шароклякина выходила из двери сувенирной лавчонки.

— Носик пудрила, — сообщила матрона, поглядывая на околоточного сверху вниз, видно, такой угол обзора был ей в новинку. — А вы, стало быть, страж закона и порядка? Лариса Павловна Шароклякина. Вдова.

Многозначительно выделив последнее слово, она сунула Фальку руку, которую тот поцеловал с видом слегка сомнамбулическим.

— Наталья Наумовна не с вами? — спросила я.

— Ей пришлось другую диспозицию для припудривания искать, вообрази, нас с ней одновременно неодолимое желание посетило. — Шароклякина подмигнула гнуму. — Обождем?

Йосиф Хаанович покраснел, многословно представился, к имени и званию присовокупив восхищение.

Мне никогда еще не доводилось быть свидетелем флирта двух зрелых, даже пожилых, людей, поэтому, откуда появилась кузина, я не заметила, увлеченная разворачивающимся представлением. Старая школа. Манифик! Шароклякина обстреливала кавалера взглядами такого калибра, что гнум с трудом удерживался вертикально, но, к чести его, успевал отвечать цветистыми комплиментами и подкручивать ус.

— А где же Иван? — жалобно вопросила кузина.

Я ощутила укол стыда:

— По срочной служебной надобности отправился, велел кланяться и передать глубочайшие извинения.

Натали погрустнела, равнодушно поддакивала, когда я обрисовывала Йосифу Хаановичу ситуацию. Околоточный надзиратель выразил готовность лично произвести осмотр и отправился с нами в отель.

Всю дорогу меня мучил стыд за разбитое сердце Натальи Наумовны. Гадкая ты, Серафима, подлая баба. Всего у тебя в преизбытке, однако у бедной родственницы последний кусок стащить желаешь. Еще и скрытничаешь, как тварь последняя.

Кузина, напротив, возбудившаяся от ходьбы, отставила грустный тон и все щебетала, рассказывала о том, как какая-то столичная подружка представила ей Ивана Ивановича да как она, Натали, сразу рассмотрела его порядочность и золотое сердце.

Прервать эти воспоминания своими откровениями я решительно не была способна.

Осмотр номера Натальи Наумовны длился ровно полторы минуты. Когда кузина выдвинула ящик комода, чтоб показать опустевшую шкатулку, господин Фальк пошарил в том же ящике, запустив в него руку по плечо и извлек колечко с бирюзой и брошь черненого серебра.

Лариса Павловна зааплодировала.

Натали пробормотала:

— Эскюзе муа…

— Зря мы твою Лулу ругали, — сказала я. — Йосиф Хаанович, наша благодарность не знает границ. Позволите в дар вашему управлению самописец преподнести?

Околоточный самописцев не желал, а желал прогулки с прелестной Ларисой Павловной. Шароклякина поломалась для виду, да и отправилась восвояси с верным воздыхателем.

— Какая нелепая пара, — сказала Натали, закатив глаза.

— А по-моему, они милые.

Тут кузина вспомнила, что скоро ужин и что за ужином она увидит Ивана Ивановича. Я засобиралась к себе, чтоб переодеться.

— Фимочка, — остановила меня Натали, взяв за плечи и доверительно глядя в глаза. — Тайное всегда становится явным.

Я смущенно потупилась:

— Не хотела тебя обманывать.

— Но слухи уже пошли!

Мне совсем поплохело. Неужели кто-то видел, как я к Ивану в нумер заходила? Или позже, на пляже, как он… как мы?

— И наша с тобою наипервейшая задача, — продолжала меж тем кузина, — эти слухи на корню пресечь. Твоя нянька сбежала, я тоже осталась без дуэньи.

Так вот какие слухи имелись в виду!

— Я перееду к тебе в апартаменты сегодня же, Серафима. Так мы соблюдем пристойность, в конце концов, я старше и должна тебя опекать.

Возражать я не собиралась, только вот момент признаться в увлечении Зориным опять был упущен, и чтоб хоть как-то заглушить чувство вины, я предложила Натали выбрать платьице к вечерней трапезе из моего гардероба.

К нашему с ней обоюдному разочарованию, Иван Иванович на ужин не явился. Шароклякина была рассеянна и смешлива.

— Сбежал, говорите, разбойник? — хихикнула, когда я пожаловалась, что Гавра в апартаментах по возвращении не обнаружила. — Значит, не примерещился он мне в библиотеке.

— Не могу сказать, что опечалена его отсутствием, — сказала Натали, занявшая за нашим столом место Маняши.

Аппетита не было совсем, поэтому ужин удовольствия не доставил. Господин Сиваков занудствовал, его супруга, кажется, дремала, мерно двигая челюстями, Аннушка кривлялась по обыкновению, кузина поглядывала на дверь, Лариса Павловна посматривала на Натали, на ее горчичное платье с кружевной отделкой да на ониксовый гарнитур, который я подарила родственнице в комплект к платью.

После десерта я демонстративно потерла виски:

— Отправлюсь почивать.

Прочая компания собиралась прогуляться по набережной до площадки, где под открытым небом их ждал скрипичный оркестр.

В коридоре хлопотала отельная горничная, та самая, что передавала мне цветы от князя. Я вспомнила, что собиралась отругать нерадивую девку, но за что именно, припомнить не смогла. Виски на самом деле будто обручем сдавило.

— Вам нехорошо, барышня? — Широкое ее лицо выражало искреннюю тревогу.

— Что? Да, нет… Записка! Ты должна была мне ее передать, а отдала чужой прислуге.

— Христом Богом, барышня, — девица под руку повела меня к апартаментам, — я в чужие амурные дела не лезу, оно всегда себе дороже получается.

Ах, какая, в сущности, разница, кто кому эту эпистолу отдал. Лулу, наверное, отплыла уже. Оставим, забудем.

Голова болела так сильно, что даже замутило.

Горничная, которую звали Хильда, отперла моей картой двери, зажгла горелку на столике, зазвенела склянками.

— Мятой вас обычно ко сну сопровождают?

Я кивнула, безвольно дожидаясь, пока напиток будет готов.

Хильда взбила мне постель, помогла раздеться и облачиться в ночную сорочку. Мятный вкус во рту прогнал тошноту, я улеглась на свежие простыни, наблюдая, как горничная хлопочет, прибирая в гардеробную дневное и вечернее платья.

— Вот записочка еще. — Хильда подняла с пола бумажную розу князя, видимо выпавшую из рукава.

Я развернула, прочла. Роза для розы и про то, как увидимся мы с князем под звездами.

В окно заскреблись, горничная юркнула за шторы:

— Баюн ваш, барышня, пожаловал. Впускать?

— Кто?

— Сонный кот, стало быть, баюн и есть.

Она скрипнула оконной рамой, Гавр зарычал и впрыгнул в комнату.

— Где тебя только носило?

— Брысь! Грязный-то какой! Куда в постель?

— Оставь, — попросила я ее, ощущая на животе горячую тяжесть кошачьего тела. — Я потом прачек ваших отблагодарю за труды.

— Тогда я вас оставлю? — Девушка присела в книксене.

— Спасибо, милая. — Отпустила я ее. — Хотя… Будь любезна, там, в комоде, в верхнем ящике платок носовой лежит. Принеси. И, Хильда, там же в вазочке денежка какая-то, возьми себе за труды.

Она просьбу выполнила.

— Карту, которая ключ, я в вазочку положила, а ежели водицы ночью изволите, графинчик у кровати.

— Благодарю.

Она погасила все лампы, кроме ночника, и покинула апартаменты, заперев дверь снаружи своим ключом.

— Ты понимаешь, разбойник, что уснуть у меня не получится? — погладила я Гавра по грязной спине, под пальцами перекатывались какие-то хрящики или колтуны. — Я без Маняши спать никак не могу.

— Авр-р, — сказал Гавр и надавил мне лапами на живот.

— А еще я влюбилась.

— Авр-р…

— Вот сейчас вслух изрекла и понимаю, насколько нелепо это звучит. Да ты всего лишь кот, даже если и баюн, тебе рассказать не стыдно. Думаешь, почему я носовой платок в постель прихватила? Ты об этом не думаешь? И правильно. Не хватало еще котам о носовых платках думать. А вот будь здесь вместо тебя Маняша, она бы по одной капельке крови всю подноготную господина чародея вызнала. Она может, я знаю. Эх, Маняша бы мне объяснила, что за странная чувствительность на меня накатила да что мне теперь с этим делать.

— Ав-р…

Рык Гавра давно перешел в монотонное кошачье урчание, которое отдавалась во всем теле приятной расслабляющей вибрацией.

— Ты чего это жуешь? Эпистолу от князя? Фу, выплюнь! Нет. Мне не жалко нисколечко. И не собиралась я к нему на свидания бегать. Ну не хочешь, не плюй. Будем считать, что это и есть мой обещанный тебе гостинец.

Глаза у Гаврюши были васильковые, дурашливые, умные, с черными, будто тушью обрисованными, веками и белыми кустистыми ресницами. Кошачьи поперечные зрачки — ночь в синеве. И в эту затягивающую темноту я смотрела, смотрела, смотрела, пока не уснула.

— Роза для розы, — звякнули напольные часы. — Р-роза для р-р-р…

— Да иду, иду!

Я посмотрела на Гавра. Во сне он оказался размером с дикого кабана, а белые полоски на его шерсти мерцали ослепительно-ярким светом.

— Красавец, — сказала я, нисколько не удивившись.

— Авр-р, — согласился красавец гулким басом.

— Пошли? — предложила я. — Только лоскутников опасайся.

Я приподняла подол серебристого бального платья и полюбовалась хрустальными туфельками. Чего-то недоставало. Кот выпростал огромную лапу, пододвинул ко мне квадратную тряпицу. То, что нужно! Я подняла ее за уголок, встряхнула. Шелк заструился, вытягиваясь. По белой ткани побежала алая дорожка, складываясь в извилистый узор. Я накинула на плечи получившуюся шаль.

— Платье теперь не подходит, — пожаловалась коту.

Тот ответил взглядом, в котором читалось невысокое о моем уме мнение.

Вот ты, Серафима, недалекая! Во сне каждый сам себе чародей! Наколдуй себе подходящий наряд.

Я хихикнула, крутанулась на каблуках хрустальных туфелек, подпрыгнула так, что вздрогнула земля, и опустилась уже на траву. Теперь я была облачена в гусарский доломан с ментиком, удобные рейтузы и сапожки. Носовой платок превратился в кушак, который я завязала на талии.

— Где мы?

Над неподвижным морем раскинулось плащом звездное небо. На холме возвышался дуб, оплетающие его цепи мерцали. Приблизившись, я увидела, что дерево расколото и цепи стягивают обе его половинки, не давая им развалиться.

Но где же князь?

— Авр-р…

Кот толкнул лапой камень, будто навечно вросший в землю. Глыба откатилась в сторону, открывая тесаные ступени, спускающиеся вниз.

— Давно мне таких интересных снов не снилось. — И я пошла вниз, замирая от предвкушения.

Гавр следовал за мной бесшумно, да и мои шаги оказались нереально легки.

Прозрачный потолочный свод, над ним — толща подсвеченной лунным светом воды, в которой мельтешат стайки серебристых рыбок. Я любовалась диковинным зрелищем, запрокинув голову, поэтому не заметила, в какую сторону мы со спутником повернули, остановилась лишь, уткнувшись лбом в стену.

— Предупредить не мог? — пристыдила я кота, потирая лоб.

В рычании Гавр явственно различалась насмешка.

— Делать теперь что прикажешь?

Серафима, это твой сон! Тебе и карты в руки.

Я потерла стену ладошкой, стирая изморозь, обнажилось гладкое как лед стекло. Я подышала на него, сызнова потерла. За стеклом различались какие-то фигуры.

Я испуганно отшатнулась. Покойники? Но ближайший ко мне силуэт шевельнулся, мне показалось, что это мужчина.

Итак, что дальше? Постучать, привлекая внимание незнакомца? А оно мне надо? Ну то есть, чего именно я желаю добиться? Посмотреть, кто это, но так, чтоб он меня не увидал. Потому что, мало ли кто мне во сне встретится, вдруг он из этих, из лоскутников? Только кошмара мне недоставало.

Я тюкнула в стену кулаком, разбивая ее в мелкое крошево.

— Тихо!

Не осколки, но тополиный пух укрыл коридор, чтоб сразу же развеяться серым туманом.

Гавр за спиной вздохнул.

— Не бойся, разбойник. — Обернувшись, я встретилась с ним взглядом, теперь кот был ростом с меня и глаза наши оказались на одном уровне. — Это мой сон, и в нем мы с тобой видимы и слышимы только друг для друга. Почему? Потому что я так решила.

Я потрепала его за ушком, огроменным таким ушищем, лопухи и то помельче попадаются, забросила руку на шею и увлекла вперед.

— Пошли, мне страсть как любопытно.

Шерсть кота была мягкой и теплой, а бок, к которому я прижималась, мерно вздымался и опадал в такт его дыханию.

Мы вошли в большую круглую залу, похожую на уже видимое мною навье капище. На одном из камней в центре, то ли алтарном, то ли от кострища, сидел Иван Иванович Зорин и нас с Гаврюшей не замечал. Погружен чародей был в беседу с двумя незнакомыми мне мужчинами. Забавно, но оба его собеседника сидели на грубо сколоченном топчане, поджав под себя ноги. Мебель смотрелась в пещере крайне инородно, и так же странно выглядел кусок видимой за ними отштукатуренной стены.

— И все же, — говорил темно-русый скуластый господин, — использовать навьи мороки для связи я считаю крайне опасной затеей.

— Не завидуй, Эльдар. — Второй был рыжий, кудрявый и, сидя, казался повыше ростом. — Я вот, например, почти перестал.

— Было бы чему завидовать, — пробасил Зорин.

Столь вопиющую расхристанность господина чародея мне ранее видеть не приходилось, даже когда сама к тому руки прикладывала. Без галстука, порванный ворот рубахи открывает грудь, а на спине и под мышками расплываются темные пятна пота.

— Твоя, Иван, скромность, — протянул рыжий, — граничит с высокомерием. Я навскидку ни одного чародея тебе не назову, кто смог бы эдакую штуку провернуть. Давай, не томи, до чего на Руяне докопался. Аффирмация у тебя?

— У меня, — вздохнул Зорин. — Но я не затем вас призвал. Эльдар, да не мельтеши лицом. Я уже понял, что ты меня не одобряешь. Скажи ему, Семен, чтобы перестал фонить, отвлекает.

Рыжий Семен цыкнул на соседа:

— Угомонись, Мамаев, а то отряжу в помощь Евангелине Романовне протоколы сшивать.

— Сейчас? Ночью?

— В присутственное время. Даже Евангелина Романовна ночами службу нести не может.

— Как там Гелюшка? — спросил Иван.

Рыжий обстоятельно ему отвечал, а я поняла, что-мой сон перестает мне нравиться.

— Брют рыщет, ни на день нас своими заботами не оставляя, — закончил пояснения Семен.

— Кстати, Юлий Францевич любопытствовал давеча у нашей Попович, как продвигается твоя, Ванечка, служба, — сказал Мамаев и как-то по-особенному склонил голову к плечу, будто находя в виде Зорина доселе неведомые черты. — Да ты сам на себя не похож! Влюбился, что ли, там на Руяне? Брось! Жозефина тебе физиономию расцарапает!

Какой дурацкий сон! Евангелина Романовна Попович, сиречь Гелюшка, а теперь еще и Жозефина?

— Я, кажется, понял, для чего чародейский приказ в Брютовой комбинации понадобился, — говорил меж тем Зорин. — Только полной картины составить не могу.

— С конца начинай, — велел Семен, и сразу стало понятно, что он этим двоим начальник.

— Покушение на августейшего монарха, — послушно ответил Иван.

Мамаев расхохотался и толкнул рыжего в плечо:

— Ну, господин Крестовский, Семен ты наш Аристархович, много понял?

Рыжий смутился, нахмурился, но вскоре тоже хохотнул.

Иван смотрел на них с теплотой:

— Я, Семушка, лучше по порядку. Есть в нашей богоспасаемой империи некий загорский миллионщик господин Абызов.

— Промышленник, — сказал Мамаев быстро. — Все гнумское паровозостроение на его литье завязано.

— А с Брютом у него ничего не завязано?

Мамаев посмотрел на Семена:

— Вполне возможно. — Рыжий Крестовский будто вспоминал что-то. — Погодите, сыскарики, где-то я эту фамилию слышал именно в связи с Юлием Францевичем. Эльдар, кроме металла там что-то есть у этого Абызова?

— Да я вам справочная служба, что ли, — озлился Мамаев. — Всенепременно есть, он же не с пустого места литье поднимал. Ну, предположим… Что же там за горами в цене? Пушнина там, пенька…

— Сам ты пенька.

— Малахит.

— Точно! — Семен отвесил соседу щелбан. — Умница ты моя басурманская. На приеме у обер-полицмейстера кто-то восхитился малахитовым столиком в курительной, а Брют сказал, что господин Абызов не желает ему лицензию на добычу переуступить.

Крестовский посмотрел на Зорина:

— Оно?

— Похоже…

— А теперь изящно сведи мне воедино господина Абызова, Юлия Францевича и покушение.