Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы Ларсон Эрик

Глава 29

«День орла»

На рассвете 13 августа, во вторник, две группы немецких бомбардировщиков, насчитывающие в общей сложности около 60 машин, поднялись в небо над французским Амьеном, широкими кругами взмыли вверх, до крейсерской высоты, и собрались в боевые звенья. Это заняло полчаса. Вывод такого большого количества самолетов на нужный рубеж давался не так-то легко даже в ясные дни, но этим утром задача оказалась еще сложнее – из-за неожиданной перемены погоды. Область высокого давления, стоявшая над Азорскими островами и, казалось, готовая вот-вот принести отличную погоду в Европу, внезапно рассеялась. Тяжелые тучи покрывали теперь Ла-Манш и оба его берега – французский и английский. Туман жался ко многим из немецких аэродромов. Над юго-восточным побережьем Англии предельная высота полета составляла всего 1200 метров.

Третья группа самолетов из 100 бомбардировщиков поднялась над Дьепом. Четвертая (40 машин) собралась к северу от Шербура; пятая – над Нормандскими островами. Выстроившись, все эти самолеты (их было значительно больше 200) начали двигаться в сторону Англии.

Герман Геринг считал, что для него это будет большой день – Adlertag, «День орла», день начала спланированного им полномасштабного нападения на Королевские ВВС с целью получить контроль над воздушным пространством Англии, чтобы Гитлер мог приступить к вторжению. На протяжении предыдущей недели люфтваффе осуществило ряд мелких атак (в том числе воздушные вылазки против английской цепи прибрежных радарных станций), но теперь настало время для главного события. Геринг намеревался устроить так, чтобы небо над Англией почернело от его самолетов, – продемонстрировать авиационную мощь, которая поразит мир. Для этого (а также ради вящего драматизма) он собрал воздушную группировку, состоявшую в общей сложности из 2300 машин (в их числе были 949 обычных бомбардировщиков, 336 пикирующих бомбардировщиков и 1002 истребителя). Наконец-то он по-настоящему покажет Гитлеру и всему миру, на что способна его авиация.

Но как только атака началась, погода вынудила Геринга остановить ее. Хотя секретное оружие люфтваффе – навигационные радиолучи – теперь позволяло немецким бомбардировщикам летать и в пасмурную погоду, рейд такого размаха и такой важности требовал хорошей видимости. Истребители и бомбардировщики не могли найти друг друга в облаках и поддерживать между собой прямую связь, к тому же у истребителей не было приборов, необходимых для того, чтобы следовать по навигационным лучам. Приказ об отмене атаки не добрался до многих геринговских подразделений. Так, одна группа из 80 бомбардировщиков выдвинулась в сторону Англии, тогда как самолеты ее сопровождения, все-таки получившие приказ, вернулись на базу, оставив бомбардировщики без прикрытия. Командир группы продолжал движение вперед (вместе со всей группой) – видимо, считая, что в пасмурном небе Королевским ВВС в любом случае будет гораздо сложнее обнаружить его самолеты.

Как только одна группа приблизилась к своей цели, объявился целый рой «Харрикейнов» Королевских ВВС. Их появление стало таким неожиданным, а их атака – такой яростной, что бомбардировщики поспешно сбросили свои бомбы где попало и удрали в облака.

Геринг распорядился возобновить атаку в два часа дня[430].

Среди немецких пилотов, принимавших участие в операции, был и Адольф Галланд, который к этому времени приобрел репутацию почти легенды – не только в рядах люфтваффе, но и среди летчиков Королевских ВВС. Как и у Черчилля, его характерной чертой было наличие непременной сигары. Он курил гаванские, по 20 штук в день (прикуривая их от автомобильной зажигалки), и был единственным пилотом, которому Геринг лично разрешил курить в кабине самолета. Впрочем, Гитлер запретил ему фотографироваться во время курения – опасаясь влияния, которое такая реклама может оказать на нравственность немецкой молодежи. Галланд и его группа теперь базировались на аэродроме в департаменте Па-де-Кале, на французском побережье. Для люфтваффе, уже привыкшего к легким победам на первой стадии войны, этот период стал, по словам Галланда, «жестоким пробуждением».

Предельное время полета у «Мессершмиттов Me-109» его группы, составлявшее всего 90 минут, теперь осложняло дело больше обычного, поскольку требовалось полчаса на то, чтобы собрать звенья бомбардировщиков и самолетов сопровождения над французским побережьем, прежде чем двигаться на Англию. Практическая дальность для истребителей Галланда составляла всего 125 миль, то есть приблизительно расстояние до Лондона. «Все, что дальше, находилось практически вне досягаемости», – писал он[431]. Галланд сравнивал немецкие истребители с псом на цепи, «который хочет напасть на врага, но не может причинить ему никакого вреда, потому что цепь слишком короткая».

Кроме того, люфтваффе быстро обнаруживало и пределы возможностей своего пикирующего бомбардировщика «Штука», который служил одним из самых мощных его боевых средств во время Западной кампании в мае и июне. Этот самолет наносил бомбовый удар значительно точнее, чем обычный бомбардировщик, но (отчасти из-за того, что бомбовая нагрузка у него располагалась не внутри, а снаружи) скорость у него была примерно вдвое ниже, чем у «Спитфайра». Он оказывался в наиболее уязвимом положении как раз во время пикирования, и британские пилоты скоро научились использовать эту особенность. Галланд писал: «"Штуки" привлекали "Спитфайры" и "Харрикейны" – те слетались на них словно мухи на мед».

Более крупные немецкие бомбардировщики тоже имели сравнительно низкую скорость. В Испании и Польше этих скоростей хватало, чтобы избегать эффективного перехвата самолетами противника, но теперь, в борьбе против новейших британских истребителей, этого уже было недостаточно. Бомбардировщикам требовался немалый защитный эскорт. Как его обеспечить? Этот вопрос вызывал все больше конфликтов между пилотами истребителей и Герингом, который настаивал, чтобы истребители осуществляли «близкое сопровождение», оставаясь рядом с бомбардировщиками (и на той же высоте) на всем протяжении пути до цели и обратно. В результате пилотам истребителей приходилось лететь со скоростью бомбардировщика (гораздо меньшей, чем у истребителя), не только повышая собственную уязвимость для атаки, но и ограничивая свои показатели сбитых самолетов (а рекорды воздушных побед, в сущности, являлись главной целью каждого истребителя). Один пилот истребителя вспоминал, с какой досадой он смотрел вверх и видел «ярко-голубое брюхо» британских истребителей – зная, что ему не разрешено устремиться на них: «Мы парами прицеплялись к группе бомбардировщиков – и это было чертовски неловко». Галланд предпочитал более свободную структуру, позволявшую пилотам истребителей совершать маневры, для которых и предназначены эти машины: кто-то летел медленно и держался поблизости от бомбардировщиков, но другие вились между бомбардировщиками на высоких скоростях, тогда как третьи летели высоко над бомбардировочной группой, обеспечивая «прикрытие сверху». Но Геринг отказывался слушать такие предложения. Галланд и его собратья-пилоты видели, что он все больше отрывается от новых реалий воздушного боя.

Хотя в Германии (под влиянием саморекламы Геринга) у многих сложилось представление о почти полной неуязвимости люфтваффе и о решительном превосходстве их над Королевскими ВВС, Галланд отлично осознавал, что у британцев есть несколько серьезных преимуществ, которым ему и его пилотам нечего противопоставить. Мало того, что Королевские ВВС летали и сражались над дружественной территорией (это гарантировало, что уцелевшие пилоты снова встанут в строй): они выходили на каждый бой против превосходящих сил противника, как на последний – с безудержной отвагой и презрением к собственной жизни, понимая, что на кону стоит выживание Британии. Пилоты Королевских ВВС сознавали «отчаянную серьезность положения» (по выражению Галланда), тогда как летчиков люфтваффе легкость прежних побед и неверные разведданные, изображавшие Королевские ВВС безнадежно обескровленными, сделали слишком самонадеянными. Немецкие аналитики без всяких сомнений принимали рапорты пилотов люфтваффе о сбитых британских самолетах и выведенных из строя аэродромах. На самом деле такие авиабазы зачастую возобновляли работу уже в ближайшие несколько часов после атаки противника. «Но в штаб-квартире люфтваффе кто-то брал в одну руку рапорты какого-нибудь бомбардировщика или целой эскадрильи "Штук", а в другую руку – толстый синий карандаш. И вычеркивал с тактической карты соответствующую эскадрилью или авиабазу противника, – писал Галланд. – Она больше не существовала – во всяком случае на бумаге»[432].

Как полагал Галланд, главным преимуществом Королевских ВВС являлось умелое пользование радаром. Германия располагала сходной технологией, но пока не применяла ее систематически – считая, что британские бомбардировщики никогда не сумеют добраться до немецких городов. «Возможность воздушного нападения союзников на рейх казалась тогда чем-то немыслимым», – писал Галланд. Пересекая Ла-Манш, немецкие пилоты видели высокие радарные вышки, стоявшие вдоль английского побережья, и иногда атаковали их, но эти станции вскоре вновь возобновляли работу, и Геринг потерял интерес к таким нападениям. Однако Галланд каждый день поражался какой-то сверхъестественной способности британских истребителей обнаруживать немецкие воздушные группы. «Для нас и для нашего командования это стало неожиданностью, притом очень горькой», – писал Галланд.

Дело осложнял и характер Геринга. Он легко отвлекался и был не в состоянии придерживаться одной четкой задачи. Он пришел к убеждению, что, атакуя множественные цели на широком фронте, он сможет не только разгромить истребительную авиацию Королевских ВВС, но и вызвать такой масштабный хаос, что это вынудит Черчилля сдаться.

Налет возобновился. В течение «Дня орла» почти 500 бомбардировщиков и тысяча истребителей проникли в небо над Англией. На авиационном жаргоне тех лет это называлось «обвальной атакой».

Глава 30

Недоумение

Английская радарная сеть Chain Home снова уловила приближение немецких самолетов, однако на сей раз количество вражеских бомбардировщиков и истребителей оказалось невероятным: операторы радаров никогда еще не наблюдали ничего подобного. Примерно в 15:30 они обнаружили три группы немецких самолетов (около 30 бомбардировщиков), взлетевших с баз в Нормандии и пересекавших Ла-Манш. Затем появились еще две группы, насчитывавшие примерно 60 машин. Командующие некоторыми секторами британских ПВО подняли в воздух эскадрильи истребителей. Примерно в четыре часа дня более 100 истребителей Королевских ВВС устремились навстречу атакующим – пользуясь навигационными указаниями наземных диспетчеров (применявших информацию о местоположении немецких самолетов, которая поступала с радарных станций и от наземных наблюдателей: те уже начали сообщать о типах приближающихся самолетов, о высоте их полета, скорости и местоположении). Огромная группа немецких истребителей вырвалась вперед, сильно обогнав бомбардировщики. Две волны столкнулись, бешено маневрируя среди бури ревущих двигателей и стучащих пулеметов, под ливнем крупнокалиберных пуль и огнем авиапушек. Бомбардировщики продолжали движение вперед. Бомбы поразили Саутгемптон и целый ряд других мест – в Дорсете, Гэмпшире, Уилтшире, Кентербери и Касл-Бромвиче.

Британских наблюдателей это озадачило. Бомбы падали повсюду – на аэродромы, в гавани, на корабли, однако не прослеживалось никакой четкой картины, продуманной системы или ясной цели бомбардировки. К тому же, как ни странно, эти бомбардировщики оставили Лондон в неприкосновенности – большая неожиданность, если учесть, что в свое время немцы не проявили подобной сдержанности при налете на Роттердам.

В предвечерние часы воздушный бой в небе над Британией достиг невиданной интенсивности. Немецкие бомбардировщики и истребители накатывались волна за волной, и их неизменно встречали «Харрикейны» и «Спитфайры» Королевских ВВС, в общей сложности совершившие семь сотен вылетов (руководимых радаром). Министерство авиации сообщило, что Королевские ВВС уничтожили 78 немецких бомбардировщиков – ценой жизни трех своих пилотов.

На Даунинг-стрит, 10 царило ликование. Однако к нему примешивалась и настороженность. Казалось, сама интенсивность налетов предсказывала дальнейший рост размаха и мощи немецких воздушных атак. Но в Королевских ВВС еще не понимали, что это начало масштабной наступательной операции Германии, первый день огромного сражения, которое позже назовут Битвой за Британию (хотя это выражение войдет в повседневный обиход лишь в начале следующего года, когда министерство авиации, стремясь запечатлеть драматизм кампании, выпустит под таким названием 32-страничную брошюру, которая разойдется миллионным тиражом). 13 августа 1940 года, во вторник, на Британских островах об этом еще не знали. Пока прошедшие налеты казались лишь очередным эпизодом усиливающейся воздушной атаки, производимой по какой-то странной схеме.

«Сегодня все задаются вопросом: каков мотив этих гигантских дневных рейдов, которые обошлись так дорого и принесли так мало? – писал в дневнике Джон Колвилл. – Может быть, это массированная разведка, или отвлекающий маневр, или что-то вроде кавалерийской атаки, предваряющей главное наступление. Вероятно, ближайшие несколько дней это прояснят»[433].

На самом деле «счет» в противостояниях этого дня оказался преувеличенным: распространенная проблема в тех случаях, когда информация поступает сразу же после боя. Впрочем, пропорция все равно казалась благоприятной для британцев: люфтваффе потеряло в общей сложности 45 самолетов, а Королевские ВВС – 13, так что соотношение потерь превышало 3:1.

В тот же день Рузвельт встретился в Вашингтоне с ключевыми членами своего кабинета и сообщил, что принял решение, каким образом передать Англии 50 устаревших эсминцев. Он заявил, что сделка «корабли в обмен на доступ к базам» будет заключена как «исполнительное соглашение»[434], для которого не требуется ратификация сената. Более того, он даже не станет сообщать конгрессу об этой сделке, пока она не будет заключена. Рузвельт проинформировал Черчилля о своем плане, отправив ему телеграмму, пришедшую в Лондон ночью.

Черчилль был в восторге. Но теперь ему следовало придумать, как подать это соглашение своему собственному правительству и палате общин, где идея о сдаче в аренду островов, на которых располагались базы (суверенных территорий), вызывала «глубокую озабоченность». Черчилль понимал, что «если этот вопрос представить британцам как простую уступку британских владений ради получения 50 эсминцев, он наверняка встретит яростное противодействие».

Он убеждал Рузвельта не объявлять об этом общественности как о некоем обмене одного на другое: лучше представить передачу эсминцев и аренду баз как два совершенно отдельных соглашения. «С нашей точки зрения, мы являемся двумя друзьями, помогающими друг другу в минуту опасности всем, чем они могут», – указывал он в телеграмме Рузвельту. Дарение эсминцев, писал он, должно являть собой «самостоятельный стихийный акт»[435][436].

Черчилль опасался, что представление этой сделки в виде коммерческой трансакции может нанести ему серьезный политический ущерб, поскольку она явно была более выгодна Америке, получавшей участки британской территории в аренду на 99 лет, тогда как американские военно-морские силы передавали Британии флотилию устаревших кораблей, которые конгресс когда-то даже хотел списать в утиль. Если представить это общественности как контракт, в рамках которого эсминцы являются платой за территорию, это неизбежно вызовет вопросы о том, какая из сторон получает больше выгоды, и быстро станет очевидно, что Америке достался более жирный кусок.

Но и у Рузвельта имелись свои поводы для беспокойства. Решение могло погубить его президентскую кампанию (он шел на третий срок), особенно сейчас, когда законопроект о призыве возбуждал в конгрессе такие страсти среди представителей обеих партий. Стихийная передача в дар 50 эсминцев стала бы явным нарушением «Законов о нейтралитете» и воспринималась бы как попытка Рузвельта превысить свои президентские полномочия. Было принципиально важно, чтобы американская общественность поняла: соглашение стало результатом ожесточенных и продуманных переговоров, но главное – оно повышает безопасность Соединенных Штатов.

Что касается повышения безопасности, то это не могло вызвать особых споров – если, конечно, само это соглашение не втянет Америку в войну. «Передача Великобритании 50 американских боевых кораблей была явно не нейтральным шагом со стороны Соединенных Штатов, – напишет Черчилль позже. – С точки зрения всех исторических понятий это могло служить для германского правительства оправданием для того, чтобы объявить войну США»[437].

Следующий день, 14 августа, среда, должен был стать вторым днем обещанной Герингом мощной четырехдневной атаки, призванной уничтожить Королевские ВВС. Но ему снова помешала погода, которая была еще хуже, чем накануне, и вынудила большинство его самолетов остаться на земле. Однако некоторые бомбардировочные группы все-таки сумели произвести налеты на цели, разбросанные по всей Западной Англии.

Адольф Галланд с восторгом получил приказ выступить «дальним сопровождением» для группы из 80 пикирующих бомбардировщиков типа «Штука». Такое же количество истребителей должно было прикрывать бомбардировщики, причем половине следовало лететь далеко впереди (в том числе и самолету Галланда), тогда как прочие оставались вблизи боевого строя бомбардировщиков. Пока Галланд и его ведомый шли к своим «Мессершмиттам Me-109», Галланд признался: он чувствует, что день будет хороший (он называл такие дни «охотничьими»). Бомбардировщики должны были подойти к английскому побережью над Па-де-Кале – самым узким районом Ла-Манша. Для Галланда это означало, что у него и у его эскадрильи будет много времени на воздушный бой, прежде чем расход горючего вынудит их вернуться на другой берег канала. Галланд не сомневался, что самолеты Королевских ВВС непременно появятся. Собственно, британский радар в Дувре засек его группу, когда она только собиралась в боевой порядок над Францией. Четыре эскадрильи истребителей Королевских ВВС поднялись в воздух, готовясь встретить их. Галланд увидел их на расстоянии – задолго до того, как его самолет миновал знаменитые меловые скалы Дувра.

Галланд нырнул в строй вражеских истребителей и выбрал себе «Харрикейн», отделившийся от остальных, но его пилот среагировал мгновенно – совершив разворот, стал стремительно пикировать, двигаясь в сторону моря и лишь в последнюю секунду выйдя из пике. Галланд решил не преследовать его. Он прибавил обороты двигателя и поднялся на 1000 футов, чтобы получше увидеть, как идет бой. Он проделал свой коронный маневр – разворот на 360 градусов, чтобы получить полное представление о происходящем.

Он заметил «Харрикейн», нацелившийся на один из бомбардировщиков «Штука», который тащился со скоростью, делавшей его легкой добычей. Галланд атаковал британца с предельной дистанции – тот нырнул в тучу. По наитию Галланд приблизился к тому месту, где должен был появиться британский самолет, закончив свой маневр, – и мгновение спустя «Харрикейн» выскочил из тучи прямо перед ним. Галланд открыл огонь и держал палец на гашетке целых три секунды – почти вечность по меркам воздушного боя. «Харрикейн» вошел в «штопор» и устремился к земле. А Галланд благополучно вернулся во Францию[438].

За этот второй день воздушных сражений люфтваффе потеряло 19 самолетов, а Королевские ВВС – восемь.

Геринг был очень недоволен.

Глава 31

Геринг

Погода продолжала мешать грандиозному плану Геринга по полному уничтожению Королевских ВВС: большинству его самолетов приходилось оставаться на земле. 15 августа, в четверг, в тот день, когда его бомбардировщики и истребители уже должны были почти завершить эту кампанию, он воспользовался вынужденным перерывом, чтобы собрать высших военачальников подведомственных ему частей в своем загородном поместье Каринхалл и упрекнуть их за не слишком впечатляющие результаты.

Но поздним утром (он еще продолжал с пристрастием допрашивать подчиненных) погода вдруг улучшилась, небо очистилось, и немецкие авиационные командиры, работавшие на местах, устроили атаку колоссальных масштабов, в которой приняли участие более 2100 самолетов. В люфтваффе этот день всегда будут называть «черным четвергом».

Один инцидент казался прямо-таки символическим. В люфтваффе полагали, что при таком количестве немецких самолетов, идущих с юга, Королевские ВВС направят как можно больше истребителей на южное побережье Англии, чтобы защититься от надвигающейся атаки, – в том числе и те истребители, которые обычно базируются в Северной Англии. А значит, север останется без прикрытия.

Это предположение (а также разведданные, утверждавшие, что Королевские ВВС уже сильно потрепаны) побудило одного из командиров люфтваффе отдать приказ о проведении рейда против баз Королевских ВВС в Северной Англии – используя бомбардировщики, базирующиеся в Норвегии. Попытку осуществить такой налет днем в обычных условиях справедливо посчитали бы безрассудной, поскольку даже лучшим немецким истребителям, «Мессершмиттам Me-109», не хватало дальности для того, чтобы сопроводить бомбардировщики через все Северное море.

Миссия была весьма рискованной, однако – с учетом предположений, лежавших в ее основе, – казалась тактически разумной. И вот в половине первого дня группа из 63 немецких бомбардировщиков подошла к северо-восточному побережью Англии в сопровождении скудного отряда двухместных двухмоторных истребителей: это был единственный тип дальних истребителей, но эти самолеты отличались гораздо меньшей маневренностью по сравнению с Me-109, а значит, были более уязвимы для атаки.

Но Королевские ВВС повели себя не так, как ожидал противник. Хотя Истребительное командование действительно сосредоточило силы на юге, оно оставило на месте несколько северных эскадрилий – для защиты как раз от такого нападения.

Немецкие бомбардировщики находились еще примерно в 25 милях от английского побережья, когда появились первые «Спитфайры». Они двигались примерно в 3000 футов над вражеским строем. Один пилот Королевских ВВС, посмотрев вниз, увидел силуэты бомбардировщиков на фоне ярко-белых верхушек облаков и воскликнул в микрофон рации: «Да их больше сотни!»[439]

«Спитфайры» обрушились на бомбардировочную группу, ведя ураганный огонь. Эффект был устрашающим. Бомбардировщики рассеялись, ища укрытие в облаках шестью сотнями футов ниже. Они поспешно избавились от груза, рассыпав бомбы по прибрежным сельским районам, и повернули назад, так и не добравшись до своих целей. В ходе лишь этого столкновения люфтваффе потеряло 15 самолетов, а Королевские ВВС – ни одного.

И это было только одно из тысяч воздушных сражений, происходивших в тот день. Люфтваффе совершило около 1800 вылетов, а Королевские ВВС – около тысячи. Этот день стал последним для молодого лейтенанта люфтваффе, пилотировавшего один из двухмоторных «Мессершмиттов Me-110». Второе место в кабине занимал стрелок-радист. Позже разведка Королевских ВВС извлекла из сбитого самолета дневник этого пилота, многое поведавший о перипетиях жизни немецких авиационных экипажей. В свой первый боевой вылет тот пилот отправился месяцем ранее – 18 июля, когда он расстрелял 2000 пулеметных патронов, а в его самолет трижды попали. Четыре дня спустя он узнал, что в этом бою погиб его лучший друг. «Я знал его с тех пор, как ему было 11, и его смерть порядочно меня потрясла», – писал он[440]. На следующей неделе в его собственный истребитель попало 30 снарядов, а его радист чуть не погиб: «У него образовалась рана размером с кулак, потому что пуля притащила с собой обломки самолета». На протяжении еще двух недель погибло еще несколько его друзей, один из них – при попытке выхода из пике, когда в его Me-109 отломилась штурвальная колонка.

Разведка Королевских ВВС сама внесла последнюю запись в дневник этого молодого пилота – 15 августа, в четверг, действительно ставший для него самым черным из четвергов. Прошло всего 28 дней после его первого боевого вылета. Запись гласит: «Автор этого дневника погиб в S9 + TH» (таким кодом в люфтваффе обозначали самолет, который он пилотировал).

Глава 32

Бомбардировщик на пастбище

На протяжении всего четверга Джона Колвилла постоянно вызывали к руководству с докладами о количестве сбитых самолетов.

Успехи казались невероятными. Королевские ВВС заявляли, что их истребители точно сбили 182 немецких самолета – и, возможно, еще 53. Черчиллю передалось общее возбуждение, и он распорядился, чтобы «Мопс» Исмей отвез его в оперативный центр ВВС в Аксбридже, командовавший истребителями, прикрепленными к Группе № 11, чьей задачей была оборона Лондона и юго-востока Англии. По пути назад он предупредил Исмея: «Не говорите со мной. Я в жизни не был так растроган»[441].

Впрочем, через несколько минут Черчилль нарушил молчание, заметив:

– Никогда в истории человеческих конфликтов столь многие не были так обязаны столь немногим.

Замечание было настолько выразительное, что Исмей даже процитировал его жене, вернувшись домой. Он понятия не имел, что скоро Черчилль вставит эту фразу в свое выступление, которое войдет в число самых знаменитых его речей.

На деле соотношение потерь в этот день было, как обычно, не таким блестящим, как докладывали Черчиллю. Люфтваффе потеряло 75 самолетов, Королевские ВВС – 34. Но о первоначальных цифрах раструбили настолько громко и широко, что они запечатлелись в общественном сознании. «Подвиги Королевских ВВС продолжают вызывать огромное удовлетворение», – докладывало управление внутренней разведки[442]. Александр Кадоган, замминистра иностранных дел, записал в дневнике: «Сегодня Гитлер предполагал войти в Лондон. Что-то никак не могу его здесь найти»[443].

Однако эта сосредоточенность на «ведении счета» маскировала более мрачную реальность, о чем не уставал твердить Профессор, всегда готовый притушить любые восторги. Он бесперебойно и бестрепетно поставлял всевозможные гистограммы, диаграммы с областями, диаграммы Венна. Некоторые из них выглядели довольно красиво: пропорции и доли на них были представлены алым и приятными оттенками зеленого и голубого. Но при этом Профессор напоминал всем заинтересованным лицам, что громко превозносимые цифры ничтожных потерь в воздухе не включают потери британских самолетов на земле. 16 августа, в пятницу, люфтваффе атаковало важную базу Королевских ВВС в Тангмире (на основной территории Англии – в пяти милях от британской кромки Ла-Манша), уничтожив и повредив 14 самолетов, в том числе шесть бомбардировщиков и семь фронтовых истребителей. В тот же день, несколько позже, в результате немецкого налета на базу Королевских ВВС, расположенную чуть западнее Оксфорда, было уничтожено или повреждено 46 учебных самолетов. Кроме того, в «счет» не включали британские бомбардировщики, сбитые или поврежденные во время полетов над Германией. К примеру, в ночь на субботу, 17 августа, Бомбардировочное командование Королевских ВВС направило в рейд 150 бомбардировщиков и потеряло семь из них.

Черчилль уже в субботу, находясь в Чекерсе, составил в присутствии Профессора служебную записку, адресованную сэру Сирилу Ньюоллу, начальнику штаба военно-воздушных сил. «Хотя наш взгляд сейчас сосредоточен на результатах воздушных боев над территорией нашей страны, – писал он, – мы не должны забывать о серьезных потерях, которые несет Бомбардировочное командование». Если к этим потерям прибавить количество самолетов, разрушенных на земле, и число истребителей, сбитых в бою, получалось существенно иное соотношение британских и немецких потерь. «На самом деле в этот день соотношение наших потерь к немецким составило два к трем», – писал Черчилль[444].

Лишь теперь руководство британской авиации начинало осознавать, что происходит нечто новое и что целью вражеских атак являются сами Королевские ВВС. На протяжении предыдущей недели авиационная разведка отметила лишь общее усиление активности немецких военно-воздушных сил. Плохая погода и, как казалось, произвольный выбор целей маскировали полномасштабную природу кампании, но теперь росло понимание, что речь действительно идет об атаке непривычного типа, которая вполне может стать преамбулой к ожидаемому вторжению в Англию. В докладе британской разведки за неделю, кончавшуюся 22 августа, отмечалось, что атакам подверглись 50 аэродромов Королевских ВВС – в ходе рейдов, где было задействовано в среднем по 700 самолетов в день. Авторы доклада предостерегали: если Германия преуспеет в разрушении этих оборонных объектов, весьма вероятно, что за этим последует интенсивная бомбардировочная кампания, осуществляемая немецкими дальними бомбардировщиками, «которые к тому времени смогут спокойно действовать днем, не встречая серьезного сопротивления»[445].

Общественность тоже далеко не сразу осознала все значение нарастающей ярости воздушных боев. Воспоминания о предыдущей войне, с ее чудовищными сухопутными битвами, еще были свежи в душе британцев, и эта новая война в небесах, казалось бы, не шла ни в какое сравнение с тогдашними баталиями. Если воздушные сражения происходили на малых высотах, находящиеся на земле порой могли слышать стрельбу из пулеметов и рев двигателей; но, если бои шли на большой высоте, они почти ничего не слышали и не видели. Облачность часто маскировала происходящее над головой, но в ясные дни инверсионные следы чертили в небе спирали и петли.

В один солнечный августовский день писательница и журналистка Вирджиния Коулз лежала на траве на вершине Скалы Шекспира (близ Дувра) и наблюдала крупную воздушную битву. «Пейзаж был великолепный, – писала она. – Перед тобой простирались голубые воды Ла-Манша, а вдалеке виднелись туманные очертания французского побережья». Внизу располагались дома. Лодки и траулеры дрейфовали в гавани, поблескивая на солнце. Вода ярко сверкала. А вверху висело не меньше 20 серых заградительных аэростатов, гигантских, напоминавших воздушных ламантинов. Между тем еще выше пилоты бились насмерть. «Ты лежала в высокой траве, под легким ветерком и смотрела, как сотни серебристых самолетиков роятся в небесах, словно тучи комаров, – писала она. – А вокруг тебя кашляли и содрогались орудия ПВО, протыкая небо маленькими белыми взрывами». Горящие самолеты по дуге неслись к земле, «оставляя после себя лишь длинный черный мазок на небе». Она слышала двигатели и пулеметы. «Ты знала, что сейчас в 15 000 футов над твоей головой, в мире солнца, ветра и неба, решается судьба цивилизации, – писала Коулз. – Ты это понимала рассудком, но прочувствовать это по-настоящему было трудно»[446].

Порой прямо на глазах у какого-нибудь зеваки британский пилот в летной форме ловил такси, чтобы поехать обратно на свой аэродром. Летчикам, особенно немецким – уцелевшим после прыжка с парашютом, грозила еще одна опасность – бойцы ополчения, всегда готовые спустить курок. У Рудольфа Ламберти, пилотировавшего один из бомбардировщиков люфтваффе, произошла особенно яркая встреча с защитниками Британии – и в воздухе, и на земле. Вначале его самолет столкнулся с тросом, запущенным в небо с помощью ракеты и висящим на небольшом парашюте. Набирая высоту, чтобы не запутаться в тросе еще сильнее, он попал под удар орудий ПВО, затем его обстреляли из пулеметов британские истребители – и наконец он рухнул на землю по градом пуль ополченцев. Попав в плен, он старался не попасть под бомбежку своих же сослуживцев. Он выжил. Семь из девяти бомбардировщиков его эскадрильи не вернулись на базу[447].

Тысячи боев, которые велись между Королевскими ВВС и люфтваффе, наполняли небеса кусками металла – пулеметными пулями, зенитной шрапнелью, обломками самолетов, – и все они должны были куда-то деваться. Обычно они, как ни странно, не нанося никакого ущерба, падали на поля, в леса или море. Но так бывало не всегда – как стало до жути ясно Вите Саквилл-Уэст, жене Гарольда Никольсона. В письме мужу, отправленном из их загородного поместья (Сиссингхёрста), она рассказывала, что нашла крупнокалиберную пулю, которая пробила крышу их садового сарая. «Так что, сам видишь, – назидательно замечала она, – я права, когда прошу тебя оставаться в помещении, пока прямо над головой сражаются. Это очень неприятные заостренные штучки»[448].

Среди жителей Лондона росло ощущение, что авианалеты неуклонно приближаются к городу, что вот-вот случится нечто серьезное. 16 августа, в пятницу, бомбы упали на территорию Кройдона, одного из ближних пригородов британской столицы. Погибли и получили тяжелые ранения 80 человек. Пострадали два завода Бивербрука. В тот же день бомбардировщики нанесли удар по Уимблдону, убив 14 мирных жителей и ранив 59. Лондонцы серьезно забеспокоились. Сирены воздушной тревоги уже стали в городе чем-то привычным. В пятничном докладе управления внутренней разведки министерства информации утверждалось, что жители города теряют уверенность в том, что Германия никогда не осмелится бомбить британскую столицу. Одним из неприятных аспектов этого напряжения, по словам Оливии Кокетт (автора одного из дневников, ведущихся для организации «Массовое наблюдение»), стало то, что «теперь всякий звук принимаешь за сирену или самолет». При малейшем шуме у всех на лице появлялось «это "настороженное выражение"»[449].

Особым источником страха стал лунный свет. В эту пятницу, 16 августа, Кокетт записала в дневнике: «Луна просто великолепная, так что все мы сегодня ожидаем продолжения»[450].

Но все это не помешало Джону Колвиллу отправиться в тот вечер за город на уик-энд: ему настоятельно требовалось немного отдохнуть от изматывающих требований Черчилля. Режим боевой тревоги продолжал действовать, когда он вышел из дома 10 по Даунинг-стрит, сел за руль и начал двухчасовой путь в Западный Сассекс: там, неподалеку от Портсмута, находилось поместье Стэнстед-парк, принадлежащее Виру Понсонби, девятому графу Бессборо (Колвилл дружил с его дочерью Мойрой и сыном Эриком).

Сам дом, Стэнстед-хаус, представлял собой довольно приятную на вид эдвардианскую коробку[451] из красновато-охряного кирпича, снабженную портиком из шести ионических колонн. Поместье имело некоторую историческую ценность – в 1651 году через него пролегал маршрут бегства короля Карла II, спасавшегося после того, как его армию сокрушил Кромвель в последнем крупном сражении английской гражданской войны. Находящийся рядом город Портсмут – важная военно-морская база – с недавних пор сделался одной из любимых мишеней люфтваффе. База располагалась на Соленте, бумерангообразном проливе, отделяющем южное побережье Англии от острова Уайт, и являлась портом приписки для флотилий эсминцев, задачей которых была охрана транспортных путей и защита Англии от вторжения. Один из аэродромов Королевских ВВС располагался поблизости, на острове Торни. От Большой земли его отделял узкий канал с несколько пугающим названием Грейт-Дип [Великая Глубина].

По прибытии Колвилл обнаружил, что дома лишь Роберта, жена лорда Бессборо, и их дочь Мойра, поскольку Эрик находился в расположении своего полка, а сам Бессборо задержался из-за того, что на железнодорожные пути, по которым должен был пройти его поезд, упала бомба. Колвилл, Мойра и леди Бессборо пообедали одни. Им подавали слуги. Колвилл пошутил, что главная причина его визита – желание «увидеть одну из этих больших воздушных битв»[452].

На другое утро, 17 августа, в субботу, он проснулся среди жары и солнца – «без всякой воздушной активности в небе». Они с Мойрой прогулялись в один из садов поместья, чтобы набрать персиков, а затем пошли дальше, пока не набрели на обломки немецкого бомбардировщика, двухмоторного «Юнкерса Ю-88», одного из основных боевых самолетов люфтваффе, легко узнаваемого в воздухе по своей выпуклой кабине, выступающей перед крыльями: из-за этого машина напоминала огромную стрекозу. Разорванная и перекрученная часть самолета лежала на пастбище вверх ногами, демонстрируя нижнюю сторону крыла и одно из колес шасси.

Для Колвилла это был странный момент. Одно дело – воспринимать войну по-министерски отстраненно, а совсем другое – лично наблюдать свидетельства ее жестокости, той цены, которую за нее приходится платить. Перед ним лежал немецкий бомбардировщик, посреди самой что ни на есть классической сельской Англии, какую мог представить себе путешественник: холмистый ландшафт лугов, рощ и фермерских угодий, постепенно понижающийся к югу, с остатками средневекового леса, который некогда использовался для охоты и заготовки древесины. Колвилл не мог определить, как именно бомбардировщик здесь очутился. Но он был тут – чужеродное механическое присутствие, темно-зеленый корпус, нижняя часть крыла – серого цвета, здесь и там – желтые и голубые кляксы эмблем и опознавательных знаков, напоминающие цветы, разбросанные в случайных местах. Белая морская звезда блестела посреди голубого щита. Когда-то, совсем недавно, этот бомбардировщик служил устрашающим символом современной войны, теперь же он, бессильный и жалкий, валялся в поле – археологической диковинкой, которую можно осмотреть, прежде чем вернуться домой пить чай.

Этот самолет был сбит шестью днями раньше, в 12:15, всего через 45 минут после того, как он поднялся со своего аэродрома, находящегося близ Парижа. Истребитель Королевских ВВС перехватил его на высоте 10 000 футов, убив его радиста и попав в двигатель, в результате чего «Юнкерс» вошел в штопор. Пилот бомбардировщика пытался вернуть контроль над машиной, но та распалась на куски: одна часть хвоста вместе с хвостовой пушкой рухнула на остров Торни, другая упала на землю прямо у оперативного пункта аэродрома. Основная же часть самолета, та самая, которую увидели Колвилл и Мойра, нашла пристанище на ферме «Лошадиное пастбище», на краю парковых угодий Стэнстеда. Три члена экипажа в возрасте от 21 года до 28 лет погибли (младшему оставалось всего две недели до дня рождения). А вот четвертый, несмотря на ранение, сумел благополучно выпрыгнуть с парашютом и попал в плен[453]. На протяжении войны Стэнстед стал своего рода магнитом для бомб и упавших самолетов: на его территорию упало в общей сложности 85 бомб и четыре воздушные машины[454].

Остаток субботы прошел без приключений. Зато на другой день Колвилл записал: «Мое желание исполнилось».

Проснувшись, Колвилл обнаружил, что на дворе еще один идеальный летний день, такой же теплый и солнечный, как вчера. Все утро сирены воздушной тревоги предупреждали об атаке, но никакой атаки не последовало, и в небе над головой не появилось ни единого самолета. Однако после ланча положение изменилось.

Колвилл и Мойра сидели на террасе дома, обращенной на юг. Вдали виднелись Солент и остров Торни, справа на переднем плане – леса, позади которых различались очертания заградительных аэростатов, призванных защищать Портсмут от атак пикирующих бомбардировщиков, если те попробуют снизиться до небольшой высоты.

«Вдруг мы услышали звук орудий ПВО и увидели клубы белого дыма – над Портсмутом рвались снаряды», – пишет Колвилл. Взрывы зенитных снарядов испещрили небо. Откуда-то слева донеслось крещендо авиационных двигателей и пулеметного огня, эти звуки нарастали, обращались в мощный рев.

– Вот они! – крикнула Мойра.

Прикрыв глаза рукой от солнца, они увидели воздушный бой 20 самолетов, причем невероятно близко: Колвилл писал, что им словно бы открылся вид со «зрительских трибун». Немецкий бомбардировщик стал падать вниз по дугообразной траектории, оставляя за собой дымный шлейф, и потом пропал за деревьями. «Раскрылся парашют, – пишет Колвилл, – и стал изящно опускаться вниз посреди кружащих истребителей и бомбардировщиков».

Один пикирующий бомбардировщик (вероятно, «Штука») отделился от прочих самолетов, «на несколько мгновений завис, точно хищная птица», а затем резко нырнул в сторону острова Торни. За ним последовали другие пикировщики.

Потом донесся дальний гром мощных разрывов; над островом поднялись клубы дыма – там, где, по-видимому, загорелись ангары. Четыре из заградительных аэростатов, висевших над Портсмутом, взорвались и, обратившись в клочья, пропали из виду. Все это Колвилл и Мойра наблюдали с большого расстояния сквозь прелестную августовскую дымку.

Они какое-то время оставались на террасе – «в отличном настроении, воодушевленные увиденным», пишет Колвилл. По его оценкам, бой длился всего две минуты.

А потом они пошли играть в теннис.

Глава 33

Берлин

Субботним утром в Берлине на очередной встрече со своими пропагандистами Йозеф Геббельс обратил главное внимание на то, как лучше всего воспользоваться растущим чувством страха среди мирного населения Англии (он был уверен, что этот страх действительно растет).

«Важнее всего, – заявил он собравшимся, – как можно сильнее нагнетать панические настроения, которые сейчас, несомненно, постепенно укореняются в Британии». Тайные передатчики Германии и официальные радиостанции, вещающие на иностранных языках, должны были продолжать смаковать «ужасающий эффект» авианалетов. «В частности, тайным передающим станциям необходимо отыскивать свидетелей, которые будут давать устрашающие описания тех разрушений, которые они видели собственными глазами». Кроме того, распорядился он, некоторые передачи должны предупреждать слушателей, что туман и смог не защитят их от атаки с воздуха; плохая погода, мешая точному бомбометанию, повышала вероятность того, что бомбы попадут по случайным целям.

Геббельс предупредил руководителей своих управлений иностранной и внутренней прессы, что им следует быть готовыми к попыткам британцев использовать чудовищные истории о гибели под бомбами стариков и беременных для того, чтобы воззвать к мировому сообществу. Геббельсовские пропагандисты должны были заранее приготовиться сразу же ответить на эти обвинения с помощью фотографий детей, погибших 10 мая 1940 года во время воздушного налета на немецкий Фрайбург. Разумеется, министр пропаганды не сообщил своим подчиненным, что этот налет, убивший 20 детей, которые играли на площадке, был по ошибке выполнен немецкими бомбардировщиками, экипажи которых считали, что атакуют французский город Дижон.

Гитлер по-прежнему не позволял бомбардировщикам атаковать сам Лондон. Основная задача – как следует взвинтить англичан, заметил Геббельс: «Мы должны и дальше подчеркивать, что даже нынешние атаки – лишь предвестие того, что последует дальше»[455].

Глава 34

Старуха Река[456]

Вопрос о том, как убедить палату общин в необходимости сделки «эсминцы в обмен на базы», продолжал мучить Черчилля. Рузвельт отказался от его предложения, состоявшего в том, чтобы обе страны подали это соглашение как стихийное желание помочь друг другу. По мнению Госдепартамента США, американские «Законы о нейтралитете» делали «абсолютно невозможным» спонтанное дарение государством своих эсминцев (да и практически чего угодно) какой-то другой стране. Необходимо было обязательно оформить такую сделку как плату за что-то.

Отзыв сделки исключался. Британские морские потери стремительно росли. На протяжении прошедших шести недель 81 торговое судно было потоплено вражескими подлодками, минами и самолетами. И ведь это был лишь один театр боевых действий среди быстро распространяющегося мирового пожара. Теперь уже стало ясно, что люфтваффе ведет полномасштабную войну против Королевских ВВС, – и столь же ясно, что, несмотря на все успехи британской авиации, интенсивность немецких авиаударов и их точность (обеспечиваемая системой радионавигации) стали наносить серьезный ущерб британским авиабазам и сети авиационных заводов лорда Бивербрука. Вторжение казалось не только вероятным, но и неминуемым, оно представлялось настолько реальной перспективой, что никто бы уже не удивился, подняв глаза и увидев, как немецкие парашютисты планируют рядом с колонной Нельсона на Трафальгарской площади. Британцы теперь приносили с собой в церковь противогазы и начали надевать маленькие идентификационные диски или браслеты – на случай, если взрыв бомбы разнесет их в куски. В почтовых ящиках стали появляться брошюры по гражданской обороне, разъяснявшие, что делать, если в вашем районе появится немецкий танк. Один из советов: ткните ломом в то место, где стальная гусеница танка проходит над ведущим колесом.

Не видя иного выхода, Черчилль принял позицию Рузвельта, но все-таки решил подать эту сделку парламенту и общественности по-своему. Он планировал пространное выступление о «ситуации с войной», в которое намеревался включить свои первые официальные замечания об этом соглашении. Он работал над текстом выступления все дневные часы понедельника, 19 августа.

Прочитав первый черновик, Джон Колвилл осознал, что уже слышал какие-то фрагменты текста: Черчилль любил обкатывать в повседневных разговорах идеи и фразы, которые затем мог использовать в своих выступлениях. Кроме того, премьер-министр хранил отрывки стихотворений и цитаты из Библии в специальной папке, озаглавленной «Всегда держать под рукой». «Любопытно наблюдать, – писал Колвилл, – как он, по своему обыкновению, неделями пестует какую-то фразу или поэтическую строку, а потом она обретает второе рождение в его очередной речи»[457].

На другое утро, во вторник, Черчилль еще поработал над этим текстом, но обнаружил, что ему мешают сосредоточиться звуки молотков – на Хорсгардз-пэрейд рабочие укрепляли помещения Оперативного штаба кабинета (позже названного Черчиллевским оперативным штабом), расположенные в подвале большого правительственного здания, находящегося буквально в двух шагах от Даунинг-стрит, 10. В девять утра он приказал Колвиллу выявить источник шума и сделать так, чтобы этот шум прекратился. «Он жалуется на это почти ежедневно, – писал Колвилл, – и это наверняка серьезно задержит работы по защите Уайтхолла».

Каждый день возникало какое-то новое препятствие, мешавшее заводам лорда Бивербрука выдавать запланированные объемы продукции. Немецкие подлодки топили суда с грузом жизненно важных деталей, инструментов, сырья. Бомбы падали и на сами предприятия. Перепуганные рабочие увольнялись. Из-за ложных сигналов тревоги заводы то и дело закрывались на несколько часов. В люфтваффе знали об этом и постоянно посылали одиночные бомбардировщики над заводскими районами, чтобы сработала сирена воздушной тревоги. Это вызывало у Бивербрука непреходящее раздражение. А теперь, казалось, сам Господь грозит нарушить его планы.

20 августа, во вторник, Церковь Англии предложила, чтобы все военные заводы закрылись на Национальный день молитвы, который предполагалось провести через три недели – 8 сентября 1940 года, в воскресенье, – чтобы тем самым отметить, что с начала войны прошел год. (Предыдущий День молитвы состоялся 26 мая, когда казалось, что британские войска в Дюнкерке находятся на грани полного уничтожения.) Церковные власти хотели дать всем заводским рабочим возможность посетить храм. «Нам представляется, что материальные потери при этом будут невелики, тогда как духовные приобретения – неисчислимы», – отмечал Герберт Апуорд, редактор церковной газеты, в своем письме премьер-министру[458].

Черчилль отказался от полного закрытия заводов в течение 8 сентября, но согласился, что предприятиям следует пересмотреть часы своей работы в этот воскресный день – чтобы у рабочих было время сходить в церковь утром или вечером. Это вызвало у Бивербрука огромное раздражение. «Нам и так приходится противостоять множеству помех, – жаловался он Черчиллю, перечисляя своих обычных мучителей: тут упоминались и авианалеты, и сирены воздушной тревоги, и министр труда Эрнест Бевин, бывший профсоюзный активист. – Очень надеюсь, что Провидение не усугубит эти тяготы».

Однако, писал он, «поскольку рабочим военных заводов следует предоставлять такую же возможность молиться о победе над врагом, как и всем остальным, не исключено, что клириков можно привести на предприятия, вместо того чтобы рабочие сами шли в храмы.

Такое решение гарантирует более широкое распространение молитвенных обращений. И они наверняка будут не менее эффективны»[459].

В Лондоне 20 августа, во вторник, Черчилль начал свою речь о «ситуации с войной» в 15:52 – перед палатой общин, из-за августовской жары пребывавшей в сонном состоянии. Он вообще не упомянул об американских эсминцах – лишь о сдаче британских военных баз в аренду Соединенным Штатам. Черчилль подавал это как акт доброй воли со стороны его правительства, предпринятый с учетом беспокойства Рузвельта о безопасности США в Северной Атлантике и Вест-Индии. Из слов Черчилля как бы следовало, что эта сдача в аренду стала просто великодушным поступком, цель которого – выручить друга и, вероятно, будущего союзника. «Разумеется, нет и речи о какой-либо передаче суверенитета [над территориями, где расположены базы]», – заверил парламентариев Черчилль.

Он старался подчеркнуть, что предоставление американцам права на аренду этих баз имеет для Британии гораздо большее значение, чем может поначалу показаться при рассмотрении конкретных деталей договора. Премьер-министр преподносил эту аренду как своего рода морское обручальное кольцо, которое объединит интересы Британии и Америки. «Несомненно, – заявил он, – данный процесс подразумевает, что эти две великие организации англоязычных демократий, Британская империя и Соединенные Штаты, в дальнейшем должны будут в каком-то смысле объединиться для решения некоторых своих задач – ко взаимной и общей пользе».

Он заверил палату общин, что не испытывает никаких «опасений» насчет этой договоренности: довольно лукавое замечание, если учесть, что он ничего так не хотел, как целиком и полностью «объединиться» с Америкой в военных делах, вовлечь ее в войну – желательно как полноценного участника боевых действий. Он добавил, что, даже если бы он и питал какую-то озабоченность на сей счет, процесс слияния американских и британских интересов все равно бы продолжался. «Я не мог бы остановить его, даже если бы захотел. Никто не в силах остановить его. Он как Миссисипи – все течет и течет. Ну и пускай течет, – прогремел он, подводя свою речь к финалу. – Пусть эта река течет во всю мощь, неумолимая, несокрушимая, щедрая, пусть она течет в новые земли, в лучшие дни»[460].

Черчилль остался доволен своим выступлением. Всю поездку обратно на Даунинг-стрит он бодро, но фальшиво распевал «Старуху Реку».

Но Колвиллу казалось, что этой речи недоставало обычного черчиллевского пыла. «В целом, если не считать некоторых ярких мест… речь казалась затянутой, и палата, которая вообще-то не привыкла заседать в августе, слушала ее вяло». Колвилл отметил, что парламентариев больше всего заинтересовала как раз завершающая ее часть – насчет островных баз[461].

Однако именно в этом выступлении Черчилль, превознося достижения Королевских ВВС, произнес фразу, которую история позже сочтет одним из самых впечатляющих образцов ораторского искусства, – ту самую, которую он опробовал в беседе с «Мопсом» Исмеем, пока они ехали в машине (во время ожесточенных воздушных схваток предыдущей недели): «Никогда в истории человеческих конфликтов столь многие не были так обязаны столь немногим». Подобно множеству других современников, ведущих дневник, Колвилл не отметил ее в своих записях. Позже он написал, что «она тогда не слишком меня поразила».

Более важным для Колвилла (во всяком случае если говорить о событиях, достойных попадания в дневник) стало прошедшее в этот вечер свидание-ужин в ресторане «Мирабель». Он ужинал с Одри Пейджет, молодой женщиной, которой теперь, по мере того как угасала его мечта о женитьбе на Гэй Марджессон, он увлекался все больше, хоть ей и было всего 18. Это новое увлечение оказалось еще более непростым из-за того, что Одри являлась дочерью лорда Куинборо (не путать с лордом Бессборо), парламентария, принадлежащего к Консервативной партии, чьи взгляды несколько отдавали фашизмом. Многие считали его фигурой трагической. Он очень хотел сына, но его первая жена, американка, родила ему лишь двух дочерей; его вторая женитьба, тоже на американке, подарила ему еще трех дочерей, в том числе и Одри; все три, по словам Колвилла, были «необычайно хорошенькие». Их мать Эдит Старр Миллер казалась вполне подходящей парой для Куинсборо. Эта антисемитка именовала себя «международным политическим расследователем». Из-под ее пера вышел 700-страничный опус под названием «Оккультная теократия» с разоблачениями международного заговора евреев, масонов, иллюминатов и прочих – «стремящихся пронизать, подчинить себе и разрушить не только так называемые высшие классы, но и лучшую часть всех классов»[462].

Похоже, для Колвилла, очарованного красотой молодой женщины, все это не имело никакого значения. В дневнике он описывает Одри как девушку «очень привлекательную, прямо-таки освежающую своим энтузиазмом по отношению к жизни и своей страстью к удовольствиям. С ней интересно говорить, и, хотя она, казалось бы, воплощенная "инженю", она явно не глупа». В другой записи он отмечал, что она «соблазнительно миловидна»[463].

Итак, в этот странно теплый вечер 20 августа, во вторник, Колвилл наслаждался ужином наедине с Одри. Их прервали всего один раз – когда лорд Кемсли, владелец газеты Sunday Times, ненадолго остановился у их столика и без всяких предисловий вручил Колвиллу гигантскую сигару.

После ужина Колвилл повел Одри в театр «Уиндемс» на Чаринг-кросс-роуд, где они посмотрели комический шпионский триллер «Сдается коттедж». Они завершили вечер в ночном клубе «Слиппин». Однако выбор оказался неудачным. Колвилл счел это место «безлюдным, скучным и убогим».

Но Одри его совершенно пленила: «Мы флиртовали более бесстыдно, чем когда-либо, и в какой-то момент показалось, что происходящее уже переходит грань флирта; но меня немного мучает совесть, не позволяющая мне совершить преступление, за которое осудили Сократа» (намек на то, что Одри очень молода по сравнению с ним)[464].

Самому Колвиллу было тогда целых 25 лет.

Глава 35

Берлин

В тот же день, 20 августа, во вторник, Гитлер в Берлине выразил свое разочарование тем, что люфтваффе пока не выполнило обещание Германа Геринга добиться воздушного превосходства над Англией. Сотрудникам своей штаб-квартиры фюрер объявил: «При нынешних обстоятельствах уже нельзя рассчитывать на то, что крах Англии произойдет в сороковом году»[465]. Однако он не предпринял никаких шагов, чтобы отменить операцию «Морской лев» (то есть вторжение в Англию), начало которой теперь планировалось на 15 сентября.

Геринг по-прежнему верил, что одна лишь его авиация способна поставить Англию на колени, и винил собственных истребителей в том, что тем не хватает отваги и умения для защиты его бомбардировщиков. Во вторник он приказал своим офицерам раз и навсегда покончить с Королевскими ВВС – путем «непрестанных атак». Однако Лондон пока бомбить запрещалось – по прямому и недвусмысленному распоряжению Гитлера.

На протяжении следующих нескольких ночей геринговские бомбардировщики и истребители совершили тысячи рейдов против Англии. Несметное множество самолетов двигалось в таком количестве направлений, что временами возникала угроза перегрузки прибрежной радарной сети Англии. Казалось, еще чуть-чуть – и службы слежения Королевских ВВС уже не смогут правильно направлять эскадрильи ПВО.

А потом, в ночь на воскресенье, 25 августа, произошла навигационная ошибка, которой суждено будет изменить природу всей войны. Бэзил Кольер, один из ведущих историков Битвы за Британию, считает эту «минутную беспечность» тем моментом, начиная с которого мир неудержимо устремился к Хиросиме[466].