Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы Ларсон Эрик

Глава 36

Время чаепития

Но вначале следует упомянуть о чае – на который Профессор теперь обращал весьма пристальное внимание.

Враги изображали его эдаким демоном статистики, жизнь которого начисто лишена теплоты и сочувствия. На самом деле он часто оказывал благодеяния и своим сотрудникам, и незнакомым людям, просто он предпочитал, чтобы его роль в таких делах не афишировалась. Однажды он оплатил лечение молодой сотруднице своей лаборатории, которая во время светомаскировочного затемнения, направляясь на работу, попала на велосипеде в выбоину на дороге, упала и получила трещину в черепе. Услышав, что у одной пожилой бывшей медсестры настали «тяжкие времена» (так это сформулировала одна благотворительная организация), он назначил ей пенсию. Особенно щедр он был по отношению к своему камердинеру Харви. Как-то раз он подарил ему мотоцикл, но потом, опасаясь, как бы Харви не пострадал во время какой-нибудь аварии, Профессор стал предоставлять ему автомобиль[467].

Он беспокоился и о более масштабных проблемах. Несмотря на чопорность и пристрастие к роскоши (большим машинам, изысканному шоколаду, пальто от Merton), Профессор всерьез беспокоился о том, как войну переживает простой человек. Тем летом он написал Черчиллю, заявив, что возражает против предложения министерства продовольствия сократить норму продажи чая (в расчете на одного человека) всего до двух унций[468] в неделю.

Чай служил универсальным утешением, помогающим справиться с невзгодами и тяготами войны[469]. Люди заваривали чай во время авианалетов, и после авианалетов, и когда устраивали себе передышку, разбирая завалы в поисках тел. Чай поддерживал работу сети из 30 000 наблюдателей, следивших, не появятся ли над Англией немецкие самолеты: эти люди действовали примерно на тысяче наблюдательных пунктов, и каждый из таких пунктов был снабжен чаем и чайником. Полевые кухни разливали галлоны этого напитка. В пропагандистских фильмах приготовление чая стало визуальной метафорой стойкости. «Чай приобрел почти магическое значение в лондонской жизни, – сказано в одном социологическом исследовании, проводившемся во время войны. – Обнадеживающая чашка чая, похоже, действительно подбадривала людей в кризис». Чай рекой тек в дневниках волонтеров «Массового наблюдения». «Во всех этих налетах есть одна неприятность, – писала в дневнике одна из участниц проекта. – Люди занимаются лишь приготовлением чая – да еще и ждут, что ты будешь его пить». Чай служил своего рода якорем повседневности – впрочем, во время традиционного английского чаепития сам Черчилль его не пил, хоть якобы и говаривал, что чай важнее боеприпасов. Он предпочитал виски и воду. Чай воплощал собой уют и историю; главное – это была типично английская вещь. Будет чай – будет и Англия. Но теперь пришла война, а с ней – строгие нормы отпуска продуктов, угрожавшие пошатнуть даже этот краеугольный камень английской обыденности.

Профессор увидел в происходящем нешуточную опасность.

«Разумность нормирования продажи чая по 2 унции в неделю на человека вызывает серьезные сомнения, – отмечал Линдеман в служебной записке Черчиллю. – Значительную долю населения составляют представительницы рабочего класса, которые при этом еще и выполняют обязанности по дому, а также неработающие домохозяйки. Те и другие используют в качестве стимулирующего средства исключительно чай. Чай – не просто основная роскошь, какую они могут себе позволить: чай для них – единственная роскошь».

Он писал, что такие люди обычно всегда держат под рукой чайник и делают себе чашку чая примерно каждые два часа. «А частые предупреждения об авианалетах, – добавлял он, – скорее всего, увеличат тягу к чаю». Профессор предупреждал, что наложение ограничений на эту «роскошь» может иметь далекоидущие последствия: «Именно этот класс больше всего страдает от войны. На него оказывают непосредственное воздействие и высокие цены, и дефицит. Светомаскировка и (в определенных случаях) эвакуация лишь усиливают тяготы. К тому же эти люди не имеют возможности компенсировать их с помощью новых интересов и приключений».

Кроме того, писал Линдеман, этот класс любителей чая «наименее образованный и наименее ответственный в нашей стране». И добавлял: «Они мало заинтересованы в благах свободного демократического сообщества. Они могут, не особенно покривив душой, сказать (и часто говорят), что не ощутят особой разницы, если страной будет править Гитлер».

По его словам, чай служил как бы основой боевого духа: «Если весь этот класс совершенно упадет духом, он может заразить своим настроением мужей, отцов, братьев и т. п., особенно если к их нынешним невзгодам добавятся интенсивные бомбардировки»[470].

В данном случае вмешательство Линдемана ни к чему не привело – несмотря на его прямой выход на Черчилля. Норму отпуска чая, правда, в конце концов подняли до трех унций в неделю, однако само нормирование этого продукта сохранилось до 1952 года.

Пока оно продолжалось, многие любители чая просушивали использованные чайные листья, чтобы заварить их снова.

Глава 37

Пропавшие бомбардировщики

В ночь на воскресенье, 25 августа, группа немецких бомбардировщиков заблудилась. Их целями были авиазаводы и нефтехранилище к востоку от Лондона. В какой-то момент экипажи полагали, что над ними они сейчас и пролетают, однако в действительности они находились над самим Лондоном[471].

Королевские ВВС следили за этими самолетами с того момента, как они покинули Францию, однако британская авиация не могла ничего предпринять, чтобы их остановить, – она пока не располагала эффективными средствами ночного перехвата. Наземный радар мог дать истребителю примерное местонахождение вражеского бомбардировщика, но он предоставлял не слишком точные данные касательно высоты полета и численности группировки: может быть, речь шла об одиночном бомбардировщике, а может быть, об одном из 20. С момента первого обнаружения самолета и до того момента, когда его координаты наносились на карту диспетчерами Истребительного командования, проходило около четырех минут – но за это время неприятельский самолет мог пересечь значительную часть пролива и поменять высоту. Пилотам требовалось видеть цель, чтобы атаковать. Королевские ВВС пытались приспособить свои самолеты для ночных боев, оснастить их экспериментальными радарами типа «воздух-воздух», но все эти усилия оказались неэффективными.

Кроме того, ученые лихорадочно искали какие-то способы глушения и отклонения немецких навигационных радиолучей. Первые глушилки являлись грубыми модификациями медицинских приборов, используемых для диатермии [глубокого прогревания] – лечения различных заболеваний при помощи электромагнитной энергии. К августу их по большей части заменили более эффективные глушилки и система экранирования сигналов немецких радиомаяков (применялся термин meaconing, образованный от слов masking [экранирование] и beacon [радиомаяк]) и ретрансляции этих сигналов, призванная запутать или сбить с курса вражеские бомбардировщики, которые следуют этим сигналам. Но эти меры лишь начинали показывать свою перспективность. Пока же Королевские ВВС обычно полагались на заградительные аэростаты и зенитные орудия, наводимые с помощью прожекторов. Правда, тогдашние орудия ПВО отличались почти анекдотической неточностью. Вскоре министерство авиации проведет исследование, которое покажет, что на каждые 6000 зенитных снарядов приходится в среднем лишь один сбитый самолет[472].

Заблудившиеся бомбардировщики приближались, и по всему Лондону начали выть сирены. Радиожурналист Эдвард Марроу, корреспондент американской CBS News, в прямом эфире приступил к рассказу о происходящем – со ступеней церкви Святого Мартина в Полях. «Передо мной Трафальгарская площадь», – произнес он низким, звучным голосом, со спокойными и сдержанными интонациями. Марроу сообщил слушателям, что с его места видна колонна Нельсона и статуя адмирала на ее вершине. «Тот звук, который вы слышите, – это сирены воздушной тревоги», – пояснил он. Вдали включился прожектор, потом еще один зажегся поближе, позади статуи Нельсона. Журналист сделал паузу, чтобы аудитория как следует услышала леденящий душу контрапункт – завывание нескольких сирен, наполняющих ночь звуками. «А вот поворачивает за угол один из этих больших красных автобусов, – сообщил он. – Из тех самых, двухэтажных. Наверху всего несколько огоньков. В этом мраке он очень напоминает корабль, который проходит мимо вас ночью, когда вы видите лишь его иллюминаторы».

Проехал еще один автобус. Включились еще несколько зенитных прожекторов. «Видно, как они устремляют лучи прямо в небо, иногда эти лучи попадают в облако, и на его нижней поверхности образуется световая клякса». Светофор переключился на красный, его сигнал почти не был виден сквозь крестообразную щель специальных светомаскировочных пластин, устанавливаемых на лампы светофоров. Невероятно: даже при таких чрезвычайных обстоятельствах машины законопослушно остановились на красный свет. «Сейчас попробую проскользнуть в темноту, вниз по этим ступенькам – может быть, удастся уловить микрофоном звук шагов прохожих, – продолжал Марроу. – Один из самых странных звуков, которые можно услышать в Лондоне в эти дни, точнее, в эти темные ночи, – это шаги тех, кто идет по улице, словно призраки в стальных башмаках»[473].

На заднем плане продолжали завывать сирены, проходя вверх-вниз по диапазону высоты звука. Наконец они затихли, оставив Лондон в состоянии повышенной бдительности – пока не прозвучит сигнал отбоя воздушной тревоги. Во время своего репортажа Марроу не видел и не слышал никаких взрывов, но невдалеке, к востоку от того места, где он стоял, бомбы начали падать на районы Центрального Лондона. Одна повредила церковь Святого Эгидия в Крипплгейте; другие упали на Степни, Финсбери, Тоттенхем, Бетнал-Грин и прилегающие к ним районы.

Ущерб оказался минимальным, пострадало лишь несколько человек, но этот рейд заставил весь город содрогнуться от ужаса. Никто в Англии еще не знал, что это «заблудившиеся бомбы», сброшенные по ошибке, вопреки прямым распоряжениям Гитлера, – и что ранним утром в воскресенье Геринг отправит разгневанное послание бомбардировочному крылу, задействованному в этой операции: «Немедленно доложите, какие из экипажей сбросили бомбы в лондонской запретной зоне. Верховный командующий [Геринг] лично определит наказание для замешанных в этом командиров. Они будут переведены в пехоту»[474].

Лондонцам показалось, что эта атака знаменует собой новую фазу войны. У Оливии Кокетт, писавшей дневник для «Массового наблюдения», операция вызвала видения новых ужасов, которые только еще предстоит пережить. «Я старалась подавлять в себе жуткие фантазии о страхах – например, таких: перестает работать канализация и водопровод; нет газа; не решаешься пить воду (т. к. тиф); газ, распыляемый из самолетов на бреющем полете, – и некуда деться. Бесчисленные возможности всяких ужасов, трудно о них не думать, когда часами вслушиваешься в ночь»[475].

Она испытывала нарастающую тревогу: «Сердце у меня замирает всякий раз, когда чей-то автомобиль переключается на другую передачу, или когда кто-нибудь бежит, или очень быстро идет, или вдруг останавливается, или наклоняет голову набок, или внимательно смотрит в небо, или говорит: "Ш-ш-ш!", или когда раздается звук свистка, или когда дверь хлопает под ветром, или когда в комнате звенит комар. Похоже, в общей сложности мое сердце пропускает больше ударов, чем делает!»

Этот налет в ночь с субботы на воскресенье привел Черчилля в ярость, но при этом разрядил копившееся в нем раздражение по поводу того, что он все никак не мог начать атакующие действия, принеся войну на территорию самой Германии. Королевские ВВС уже бомбили промышленные и военные цели вдоль реки Рур и в некоторых других районах, но это оказало лишь минимальное воздействие и в смысле ущерба, и в смысле психологического эффекта. Воздушная атака на Лондон дала ему долгожданный повод – нравственное оправдание авианалета на сам Берлин.

Глава 38

Берлин

На следующую ночь, в 0:20, потрясенные берлинцы услышали, как по всему городу завыли сирены воздушной тревоги, а над головой монотонно загудели британские бомбардировщики. А ведь вожди рейха заверяли граждан, что такое невозможно. Зенитные орудия разорвали небо в клочья. «Берлинцы ошеломлены, – писал на другой день американский корреспондент Ширер, находившийся в немецкой столице. – Они не думали, что это может произойти. Когда эта война еще только началась, Геринг уверял их, что ничего такого не может быть. Он хвалился, что никакие вражеские самолеты никогда не смогут прорваться сквозь внешнее и внутреннее кольцо ПВО, окружающие столицу. Берлинцы – люди наивные и простодушные. Они ему поверили»[476].

Этот рейд нанес лишь незначительный ущерб и никого не убил, но он стал новым вызовом для министра пропаганды Йозефа Геббельса. Начали циркулировать «дичайшие слухи», сообщил он явившимся на очередное утреннее совещание. Так, многие утверждали, будто краска на британских бомбардировщиках каким-то образом делает их невидимыми для зенитных прожекторов: как же иначе они сумели бы добраться до Берлина целыми и невредимыми, ведь их бы наверняка сбили?[477]

Геббельс приказал, чтобы этим слухам противопоставили «четкое заявление», подробно описывающее тот небольшой ущерб, который нанесла эта бомбардировка.

Он выступал и за более суровые шаги: «Партия должна в неофициальном порядке принять меры, гарантирующие, чтобы с распространителями слухов, принадлежащих к приличным кругам общества, поступали жестко, а при необходимости – жестоко»[478].

Глава 39

Ах, юность!

Ответный удар Гитлера казался предрешенным, а с учетом пристрастия Германии к массированным рейдам следовало ожидать, что атака, скорее всего, будет масштабной. Поэтому, когда на другой день, 26 августа, в понедельник, уже утром в Лондоне включились сирены воздушной тревоги, Черчилль приказал Джону Колвиллу и всем остальным находящимся в доме 10 по Даунинг-стрит спуститься в бомбоубежище, которое имелось при этом здании.

Но тревога оказалась ложной.

Черчилль знал, что Королевские ВВС планируют совершить ближайшей ночью налет на Лейпциг, но ему казалось, что Лейпциг – цель не слишком яркая. Он позвонил сэру Сирилу Ньюоллу, начальнику штаба военно-воздушных сил, чтобы выразить свое неудовольствие: «Теперь, когда они начали досаждать столице, я хочу, чтобы вы ударили по ним как следует, и Берлин – то самое место, куда надо бить»[479].

В этот вечер сирены зазвучали в Лондоне снова – как раз когда Колвилл заканчивал ужин со своим другом, членом Королевской гвардии, в столовой гвардейцев, находящейся в Сент-Джеймсском дворце. Они уже перешли к сигарам. Волынщик маршировал вокруг их столика, играя «Плыви скорей, корабль Красавчика»[480]. При звуках тревоги мужчины спокойно затушили сигары и перешли в дворцовое бомбоубежище, где сменили голубые вечерние костюмы на военную форму и каски.

Никакие бомбы пока не падали, но воздушную тревогу не отменяли. В конце концов Колвилл вышел – и вернулся обратно в дом 10 по Даунинг-стрит. К 0:30 сигнал отбоя так и не прозвучал. Время от времени Колвилл слышал рев авиационных двигателей и резкий грохот зениток. Черчилль, который еще не лег и продолжал свои занятия, снова приказал своим сотрудникам укрыться в бомбоубежище, но сам он не прекращал работу – точно так же, как Колвилл, Профессор, несколько других чиновников и ряд секретарей.

В какой-то момент, обнаружив, что ему нечего делать (редкий случай), Колвилл вышел в обнесенный стенами сад на задах резиденции. Ночь была мягкая, окутанная туманом, поднимавшимся над теплым городом. Зенитные прожекторы устремляли столбы бледного света высоко в небо. Объявились лишь несколько вражеских самолетов, никаких бомб они пока не сбросили, но уже само присутствие этих воздушных машин вынудило город остановить все дела. На какое-то время даже возникло ощущение странного спокойствия. «Я стоял в саду, – пишет Колвилл, – слышал, как Биг-Бен бьет полночь, смотрел на игру прожекторных лучей и дивился необычной тишине Лондона. Нигде ни звука, почти ни ветерка. И вдруг – шум авиационного мотора и вспышка отдаленного орудия»[481].

Черчилль переоблачился в ночное и, неся в руке каску, спустился по лестнице в «исключительно роскошном халате с золотым драконом» (по описанию Колвилла). Он тоже вышел в сад, где некоторое время расхаживал туда-сюда – приземистая круглая фигура в пламенеющем золоте. В конце концов он спустился в бомбоубежище, чтобы переночевать там.

Спал он хорошо – не проснулся, даже когда в 3:45 прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги. Он всегда спал хорошо. Способность Черчилля спать где угодно и когда угодно входила в число его особых талантов. «Мопс» Исмей пишет: «Его умение тут же погрузиться в крепкий сон, едва голова коснется подушки, нужно засвидетельствовать самому, чтобы в это поверить».

У Колвилла было не так. Подобно многим другим находившимся в Лондоне, он все-таки сумел в конце концов уснуть после сигнала тревоги, но ровный однотонный вой сигнала отбоя разбудил его (как и многих других). В этом, писал Колвилл, «состоит двойная неприятность ночных авианалетов».

Боевой дух общества в целом пока оставался на высоте – по крайней мере так явствовало из исследования, проведенного управлением почтовой и телеграфной цензуры на основе перлюстрации почтовых отправлений в Америку и Ирландию. В докладе, выпущенном 30 августа, в пятницу, приводилась выдержка из письма одного жителя Северного Уэмбли: «Хочу быть только здесь и больше нигде в мире – хоть посулите мне целое состояние»[482]. Цензоры утверждали, что выявили парадоксальную тенденцию: «Настроения бодрее всего в тех местах, которые подвергаются самым интенсивным бомбардировкам». Впрочем, авторы доклада тут же вернулись к подчеркнуто критическому тону: «Повсеместны жалобы на нехватку сна, однако те корреспонденты, которые пишут о нервных расстройствах, скорее всего, не отличаются смелостью и в обычной жизни, а вина за упоминания о страхах, испытываемых детьми, в большинстве случаев, по-видимому, лежит на их матерях».

При этом следует отметить, что бомбежки пока почти не затронули районы проживания гражданского населения в Лондоне и других крупных городах.

В ту же ночь Королевские ВВС устроили второй авианалет на Берлин и убили своих первых берлинцев (10 человек). Двадцать один житель немецкой столицы был ранен.

Пока Лондон собирался с духом перед гитлеровским ответным ударом, Мэри Черчилль и ее мать наслаждались покоем теплого летнего вечера в Бреклс-холле – сельском доме Джуди Монтегю, подруги Мэри. Предполагалось, что Мэри проведет там еще несколько недель. Клементина же планировала вскоре вернуться в Лондон.

Здесь, в Норфолке, в этих деревенских угодьях на краю Тетфордского леса, среди полей, болот, вересковых пустошей и сосновых рощ, составлявших немалую (102 акра) территорию поместья, воздушная война, с ее бомбами и авиационными битвами, казалась особенно далекой (как отмечала Мэри в дневнике). Сам дом был построен еще в середине XVI века. Поговаривали, что время от времени его посещает призрак некоей красавицы в карете, запряженной четверкой лошадей, и что взгляд привидения несет мгновенную смерть всякому, кто дерзнет посмотреть в эти глаза. Девушки катались на велосипедах и лошадях, играли в теннис, плавали, ходили в кино, танцевали с авиаторами на близлежащих базах Королевских ВВС, иногда приводя их домой для ставших привычными «обниманий» на сеновале. Все это побудило Мэри однажды воскликнуть в дневнике: «Ах, "la jeunesse – la jeunesse"[483]»[484].

Венеция, мать Джуди, решила компенсировать праздность этих летних дней вовлечением девушек в различные интеллектуальные затеи. Она читала им произведения Джейн Остин, сравнивая Мэри и Джуди с «ветреными девицами» из «Гордости и предубеждения» – Китти и Лидией Беннетт, «которые вечно ездили в Мерион посмотреть, какие полки прибыли в эти края!»[485] (как позже писала Мэри).

Кроме того, девушки решили выучить наизусть все сонеты Шекспира, по одному в день: с этой задачей они не справились, хотя Мэри еще много лет могла цитировать по памяти некоторые из них целиком.

Время от времени в это безмятежное существование вмешивалась война – как в тот раз, когда отец Мэри позвонил сообщить о массированном немецком авианалете на город Рамсгейт (находящийся на берегу Па-де-Кале), разрушившем около 700 домов. Этот рейд оказался особенно интенсивным: пять сотен фугасных бомб были сброшены всего за пять минут. Новость вызвала у Мэри раздражение: «Здесь, несмотря на все действия в воздухе, успеваешь почти забыть о войне – особенно в такой чудесный день».

Это известие усилило ощущаемый ею диссонанс между той жизнью, которую она вела в Бреклс-холле, и великой реальностью войны. Пришедшая новость подтолкнула ее к тому, чтобы 2 сентября, в понедельник, написать матери, умоляя разрешить ей вернуться домой, в Лондон. «Здесь я предаюсь эскапизму, – писала она. – На долгое время совершенно забываю о войне. Даже когда мы с летчиками, все равно забываешь, ведь они такие веселые». Миллионы людей по всей Европе «голодают, потеряли близких, несчастны», писала она, так что ее нынешняя жизнь на этом фоне «какая-то неправильная. Можно мне поскорее вернуться к тебе и папе? Пожалуйста. Честное слово, я не позволю, чтобы все эти налеты меня смутили, – и я так ужасно переживаю насчет войны и всего остального, и мне хочется почувствовать, что я хоть чем-то рискую»[486].

Впрочем, ее родители придерживались иной точки зрения – типично родительской. «Я рада, что тебе удается какое-то время счастливо и беззаботно пожить за городом, – писала Клементина в ответ. – Ты не должна испытывать вину по этому поводу. Грусть и уныние никому не помогут»[487].

Она рассказала Мэри о жизни в доме 10 после атаки, произошедшей в ночь на воскресенье: «Мы почти свыклись с сигналами воздушной тревоги. Когда вернешься, найдешь уютную маленькую койку в убежище. Их 4: одна для папы, одна для меня, одна для тебя и одна для Памелы [то есть для Памелы Черчилль, которая сейчас была уже на девятом месяце беременности]. На верхние не так-то легко забраться. Мы уже дважды проводили там всю ночь – проспав сигнал отбоя тревоги. Там, внизу, ничего не слышно».

Нет никаких сомнений: чувство вины, испытываемое Мэри, вовсе не облегчил тот факт, что в этом послании Клементина ласково назвала ее «моя Милая Деревенская Мышка».

Между тем посещение одной из расположенных неподалеку баз Королевских ВВС резко усилило тоску Мэри по родным местам. После обычных увеселений – ланча, тенниса, чаепития – наступил «главный момент дня»: экскурсия по бомбардировщику «Бленхейм».

«Это было потрясающе», – писала она. Но добавляла: «Из-за этого чувствую себя такой никчемной. Никогда не удастся по-настоящему измерить мою любовь к Англии – потому что я женщина и потому что со всей страстью чувствую, что хотела бы пилотировать самолет – или рискнуть всем ради чего-то, во что я верю всей душой, что я люблю так глубоко».

А вместо этого, писала она, «я должна лизать кромки конвертов и работать в конторе и вести комфортабельную – счастливую – жизнь»[488].

Когда впереди замаячила угроза авианалетов на сам Лондон, американский посол Джозеф Кеннеди отбыл из столицы. Вызывая сильнейшее презрение у множества лондонцев, он начал заниматься посольскими делами, не покидая своего загородного дома. По британскому министерству иностранных дел стала гулять острота: «Я всегда думал, что мои нарциссы – желтые, но тут я познакомился с Джозефом Кеннеди»[489][490].

Министр иностранных дел Галифакс счел эту шуточку «недоброй, но заслуженной»[491]. Он испытал некоторое удовлетворение, когда один из немецких авианалетов чуть не разрушил загородный дом Кеннеди (бомбы упали в опасной близости от него). В дневниковой записи за 29 августа, четверг, Галифакс назвал это событие «карой для нашего Джо».

Лорд Бивербрук устал. Ему не давала покоя астма. Как всегда, он испытывал раздражение – из-за того, что сирены воздушной тревоги похищали у его заводов бесчисленные часы работы; из-за того, что немецкие бомбардировщики, казалось, могут прилетать и улетать когда им вздумается; из-за того, что падение одной-единственной бомбы могло на несколько дней остановить производство на каком-то предприятии. Однако, несмотря на все эти препятствия и невзирая на то, что на его заводы теперь каждую ночь совершало налеты люфтваффе, за август его империя (не только производящая технику, но и эвакуирующая сбитую) ухитрилась выпустить 476 истребителей – почти на 200 больше, чем предполагали начальники штабов, прогнозируя будущие темпы производства.

Чтобы Черчилль как-нибудь не упустил из виду это свершение, Бивербрук написал ему 2 сентября, в понедельник, – дабы напомнить о собственных успехах. Не преминул он и живописать – в максимально жалостливом тоне – все лишения, которые ему пришлось испытать в борьбе за этот рост производства. Свою служебную записку Бивербрук закончил строчкой из американского спиричуэла: «Никто не знает, сколько невзгод я повидал»[492].

В ответ Черчилль вернул ему эту записку, не без остроумия приписав внизу всего два слова:

«Я знаю».

Глава 40

Берлин и Вашингтон

Авианалеты на Берлин и в самом деле привели Гитлера в ярость. 31 августа, в субботу, он отбросил прежнее нежелание и прямо приказал Герингу, шефу своей авиации, начать подготовку к рейдам на сам Лондон. Гитлер наставлял его: эта атака должна заставить противника упасть духом, но вместе с тем все равно следует иметь в виду цели стратегической важности. Пока он не хотел вызывать «массовую панику». Однако фюрер не хуже остальных понимал: поскольку таким бомбардировкам присуща не слишком высокая точность, рейды против стратегических объектов, находящихся в Лондоне, будут равнозначны целенаправленным атакам на районы, где проживает гражданское население.

Через два дня Геринг выпустил очередную директиву для люфтваффе. Он снова вообразил себе рейд-катаклизм столь исключительного размаха, что Черчилль объявит о капитуляции Великобритании – или будет смещен со своего поста. Геринг жаждал отомстить англичанам за то унижение, которому они подвергают его авиацию, и упивался перспективой обрушить всю мощь своей воздушной армады на английскую столицу. На этот раз он обязательно поставит Британию на колени.

Пока Геринг разрабатывал планы массированного воздушного удара, подготовка к вторжению в Англию продолжалась. Между тем Рудольф Гесс, заместитель Гитлера, все больше беспокоился по поводу разгорающегося конфликта. Пока он совершенно не продвинулся по пути выполнения желания Гитлера – чтобы он, Гесс, каким-то образом сумел спровоцировать падение черчиллевского правительства. Прямое военное столкновение двух империй казалось Гессу чем-то совершенно неправильным в самой своей основе.

31 августа он встретился со своим другом и наставником – профессором Карлом Хаусхофером, одним из ведущих политологов Германии, чьи теории сильно повлияли на мировоззрение Гитлера, а личная жизнь могла навлечь на него неприятности: его жена была наполовину еврейкой. Чтобы защитить двух сыновей профессора, Гесс, несмотря на собственную ненависть к евреям, официально объявил их «почетными арийцами».

Гесс и Хаусхофер проговорили девять часов. В ходе этой беседы Гесс предупредил своего друга о растущей вероятности вторжения Германии в Англию. Они обсудили идею доставки в Лондон предложения о мире через какого-нибудь британского посредника, имеющего хорошие связи среди членов правительства Черчилля, склонных к примирению с Германией. Целью при этом будет возбуждение парламентской революции против премьер-министра[493].

Через три дня после этой встречи профессор Хаусхофер написал очень деликатное послание своему сыну Альбрехту, который был одним из важных советников Гитлера и Гесса – и к тому же англофилом, в совершенстве владевшим разговорным английским. Хаусхофер-старший выразил озабоченность надвигающимся вторжением в Англию и поинтересовался, нельзя ли устроить где-нибудь в нейтральном месте встречу с каким-то влиятельным посредником, чтобы обсудить перспективы предотвращения дальнейшего противостояния с Англией. Он знал, что его сын подружился с герцогом Гамильтоном, одним из видных шотландских политиков, и теперь предлагал обратиться к этой фигуре.

Следовало действовать быстро. «Как ты знаешь, – писал профессор Хаусхофер, – все уже настолько подготовлено к очень жестокой и мощной атаке на этот остров, что высокопоставленному лицу остается лишь нажать на кнопку, чтобы эта атака началась»[494].

Между тем в Соединенных Штатах удалось устранить последнее препятствие на пути к заключению сделки «эсминцы в обмен на базы». Один из юристов Госдепартамента придумал компромиссное решение, которое позволит и Черчиллю, и Рузвельту представить соглашение в том виде, в каком каждый из них считал его наиболее приемлемым для своих соотечественников.

Базы на Ньюфаундленде и Бермудских островах предлагалось подать как дар, осуществляемый в знак признания британской «дружеской и сочувственной заинтересованности в национальной безопасности Соединенных Штатов». Предоставление в аренду остальных баз будет считаться платой за эсминцы, однако никакому конкретному активу не будет приписан денежный эквивалент, что затруднит расчет сравнительной стоимости этих объектов. Было и без того достаточно ясно, что Америке эта сделка выгоднее, чем Британии, так что критикам не следовало предоставлять слишком очевидных и конкретных аргументов в пользу этого. И в самом деле, американская пресса приветствовала эту договоренность как выдающееся свершение президента: именно такого рода жесткие сделки, невыгодные для контрагента, вполне отвечали представлениям американцев о себе как о народе практичных бизнесменов. Луисвиллский Courier-Journal выразился об этом так: «Мы не заключали более выгодной сделки с тех пор, как индейцы продали Манхэттен за бусины ценой 24 доллара и большую оплетенную бутыль крепкого пойла»[495].

Британский посол лорд Лотиан и госсекретарь США Корделл Халл подписали это соглашение 2 сентября, в понедельник. Два дня спустя первые восемь из передаваемых эсминцев уже стояли на якоре в гавани Галифакса. Тут-то их новые – британские – экипажи и начали понимать, как много работы потребуется хотя бы просто для того, чтобы сделать их пригодными для плавания (не говоря уж о том, чтобы подготовить их к бою). Как выразился один американский офицер, толщины корпуса у них едва хватало, чтобы «не пропускать внутрь воду и мелких рыбешек»[496].

Но для Черчилля качество этих эсминцев не имело особого значения. Как человек отчасти флотский[497], он наверняка знал, что эти корабли слишком устарели и не принесут большой пользы. Важно было то, что он сумел привлечь внимание Рузвельта и, возможно, подтолкнул его на шаг ближе к полному вовлечению Америки в войну. Однако оставалось неясным, сколько еще времени Рузвельт пробудет президентом. Через два месяца, 5 ноября, в Америке должны были состояться президентские выборы, и Черчилль от всей души надеялся, что Рузвельт победит, однако такой результат вовсе не являлся заранее предрешенным и несомненным. Результаты гэллаповского опроса, опубликованные 3 сентября, показывали, что 51 % респондентов намерены поддержать Рузвельта на предстоящих выборах, а остальные 49 % заявили, что предпочитают Уэнделла Уилки. С учетом погрешностей соцопросов можно было сказать, что два кандидата движутся ноздря в ноздрю.

Однако в Америке стремительно набирали силу тенденции к изоляционизму. 4 сентября группа йельских студентов-юристов основала общественный комитет «Америка прежде всего!», призванный противостоять участию США в войне. Численность организации стремительно росла. Она удостоилась энергичной поддержки знаменитого Чарльза Линдберга, считавшегося в Америке национальным героем после его перелета через Атлантику (состоявшегося в 1927 году). А Уилки, которого лидеры Республиканской партии убеждали делать все возможное, чтобы вырваться вперед в президентской гонке, уже готов был сменить стратегию и сделать войну – и ее боязнь – главной темой предвыборной кампании.

Глава 41

«Он идет»

4 сентября, в среду, Гитлер вышел на трибуну Берлинского дворца спорта. Именно здесь он несколько лет назад выступил со своей первой речью на посту канцлера Германии. Теперь же он подготовил обращение к огромной аудитории соцработниц и медсестер. Предлогом стало начало кампании «Помощь военной зимы» (Kriegswinterhilfswerk) этого года – акции по сбору средств на продукты, отопление и одежду для обедневших немцев. Но фюрер использовал эту возможность, чтобы обрушиться на Британию за ее недавние авианалеты. Он объявил: «Мистер Черчилль показывает свою новую задумку – ночной воздушный рейд»[498].

Гитлер осудил такие рейды, назвав их трусливыми: то ли дело дневные авианалеты люфтваффе. Он уверял аудиторию, что до сих пор сдерживал свою реакцию на британские воздушные атаки – в надежде, что Черчилль образумится и прекратит их. «Но герр Черчилль увидел в этом признаки слабости, – заявил Гитлер. – И вы сами понимаете, что теперь мы отвечаем – ночь за ночь. Британская авиация сбрасывает по 2000, или 3000, или 4000 кг бомб, а мы будем за одну ночь сбрасывать 150 000, 230 000, 300 000 или 400 000 кг».

В ответ на это, писал американский корреспондент Уильям Ширер, слушательницы огласили зал восторженным ревом, так что фюреру пришлось сделать паузу.

Дождавшись, пока шум утихнет, оратор продолжал: «Они заявляют, что усилят атаки на наши города. Что ж, мы сровняем их города с землей». Он поклялся «остановить затеи этих воздушных пиратов – и да поможет нам Бог»[499].

Ширер отмечает в дневнике: тут женщины повскакали «и с вздымающейся грудью разразились одобрительными воплями».

Гитлер вещал дальше: «Придет час, когда кто-то из нас сломается, но это будет не национал-социалистическая Германия».

Толпа пришла в неистовство и взорвалась оглушительными криками: «Никогда! Никогда!»

– В Англии все полны любопытства и без конца спрашивают: «Когда же он придет?» – проговорил Гитлер. Каждый его жест так и сочился иронией. – Спокойно. Спокойно. Он идет! Он идет!

Аудитория зашлась почти маниакальным хохотом.

Черчилль дал на это кровавый ответ: уже ночью бомба Королевских ВВС упала на Тиргартен (главный парк Берлина, очень красивый). Погиб один человек – полицейский.

В Каринхалле, среди мирных немецких полей, Герман Геринг и командиры его люфтваффе вырабатывали компактный, лаконичный план атаки, цель которой – «разрушение Лондона»[500].

Начало первого рейда назначили на 18:00. Далее должна была последовать «главная атака» – в 18:40. Задача первого налета состояла в том, чтобы выманить в небо истребители Королевских ВВС: тогда к моменту появления основной волны бомбардировщиков у защитников Британии уже будут кончаться и топливо, и боеприпасы.

Три группировки бомбардировщиков с плотным прикрытием из истребителей взлетят из трех мест на французском побережье Ла-Манша и по прямой проследуют на Лондон. Истребители будут сопровождать бомбардировщики на всем пути туда и обратно. «С учетом того, что истребители будут действовать на пределе своих ресурсов, – отмечалось в плане, – принципиально важно, чтобы самолеты двигались по прямым маршрутам и чтобы атака была завершена за минимальное время». План требовал как можно более мощного воздействия на противника. Предполагалось, что самолеты будут двигаться на невероятной высоте. «Мы намерены завершить операцию в ходе одной атаки», – указывали авторы плана.

Поскольку планировалось поднять в воздух такое огромное количество самолетов, необходимо было, чтобы пилоты не только знали путь до цели, но и понимали, как организовать возвращение. Сбросив бомбы, группы должны были повернуть налево и лететь иным курсом, нежели тот, по которому они шли на Англию, – чтобы не столкнуться с бомбардировщиками, еще только подлетающими к целям.

«Чтобы достичь необходимого максимального эффекта, весьма важно, чтобы все соединения двигались как хорошо сконцентрированная сила – и на подлете к цели, и в ходе атаки, и особенно при возвращении, – указывалось в плане. – Главная задача операции – доказать, что люфтваффе способно этого добиться».

Установили дату операции – 7 сентября 1940 года, суббота. Геринг заверил Геббельса: не пройдет и трех недель, как война кончится[501].

Среди бомбардировочных групп, которым поручили принять участие в этой операции, было специальное соединение KGr-100 – одна из трех групп так называемых следопытов. Ее экипажи специализировались на полете вдоль немецких радионавигационных лучей. Здесь использовалась даже еще более прогрессивная технология, чем система Knickebein, но выяснилось, что ее применение сопряжено с некоторыми трудностями. Гениальность системы Knickebein состояла в ее простоте и опоре на знакомую технологию. Каждый немецкий пилот бомбардировщика знал, как пользоваться обычным лоренцевским оборудованием для приземления вслепую (на подлете к аэродрому), и на борту каждого бомбардировщика имелась такая система. Чтобы применять Knickebein в бою, пилотам следовало просто лететь выше и следовать за «центральным лучом» дольше. Но, казалось, что-то пошло не так. Пилоты сообщали о таинственных искажениях лучей и о потере сигнала. Они переставали доверять этой системе. Большой авианалет на Ливерпуль в ночь на 30 августа был загадочным образом резко прерван – лишь около 40 % бомбардировщиков достигли цели. Казалось вероятным, что британская разведка сумела разгадать тайну Knickebein.

К счастью для немцев, еще одна технология (даже более совершенная) оставалась по-прежнему секретной (насколько можно было судить). Немецкие ученые разработали еще один метод навигации с помощью пучков радиоволн – под названием X–Verfahren («X-система»)[502]. Она отличалась значительно большей точностью, но и значительно большей сложностью. В ее основе также лежала передача лоренцевских точек и тире, но с курсом самолета пересекался не один луч, а три, причем они были гораздо более узкими, поэтому предполагалось, что наблюдателям из Королевских ВВС будет труднее засечь их. Первый луч, пересекавший курс бомбардировщика, служил лишь предупреждающим сигналом, который показывал радисту, что скоро появится второй, более важный луч. Услышав этот второй сигнал, кто-нибудь из членов экипажа включал механизм точной калибровки путевой скорости [скорости самолета по отношению к земле]. Вскоре бомбардировщик получал третий – и последний – луч, пересекающий его курс. В этот момент команда запускала таймер, контролирующий механизмы бомбосбрасывателей, чтобы самолет выпустил свои бомбы именно тогда, когда нужно для попадания в цель.

Система работала эффективно, однако она требовала весьма опытного и хорошо слаженного экипажа, поэтому люфтваффе сформировало специальную бомбардировочную группу – KGr-100 – для ее использования. Чтобы система сработала, самолету требовалось точно следовать заданному курсу, поддерживать постоянную скорость и откалиброванную высоту – до тех пор, пока он не доберется до своей цели. А это делало его уязвимым для атаки. Это пугало, но бомбардировщики, использующие данную систему, двигались на очень большой высоте (чтобы обнаружить луч), далеко за пределами досягаемости зенитных прожекторов и заградительных аэростатов, поэтому для них (по крайней мере ночью) риск перехвата истребителями Королевских ВВС был невелик. Самолеты группы были сплошь выкрашены матовой черной краской, чтобы их труднее было заметить в темноте; к тому же это придавало им особую зловещесть. Испытания, проведенные на полигоне (над озером близ Франкфурта), показали, что при помощи данной системы экипаж может сбрасывать бомбы на цель с точностью до 100 ярдов[503]. Уже в декабре 1939 года группа проделала три испытательных полета к Лондону и обратно (без бомбовой нагрузки).

Со временем люфтваффе разработало новую тактику использования особых возможностей KGr-100. Бомбардировщики этой группы должны были становиться ведущими самолетами в ходе рейдов, первыми прибывая к цели и отмечая ее серией зажигательных и фугасных бомб: вспыхнувшие гигантские пожары послужили бы ориентирами для пилотов, летящих позади. Это свечение было видно даже сквозь облака. Зону действия группы расширили: теперь эта зона включала в себя Лондон[504].

Глава 42

Зловещие события

Пятничным вечером, 6 сентября, Черчилль отбыл с Даунинг-стрит в Чекерс, где он после обычного для себя дневного сна поужинал с «Мопсом» Исмеем и с двумя своими главными генералами – Джоном Диллом, начальником имперского Генерального штаба, и Аланом Бруком, главнокомандующим британскими войсками в метрополии.

Ужин начался в девять. Беседа сосредоточилась вокруг возможности вторжения, и собеседникам было что обсудить. Перехваченные сигналы, как и снимки, предоставленные разведкой, заставляли предположить, что вполне конкретные приготовления к вторжению уже начались – и стремительно развиваются. В этот уик-энд британская разведка насчитала 270 барж в бельгийском портовом городе Остенде, тогда как всего неделю назад там было всего 18. Сто барж прибыли во Флашинг (Флиссинген) – город на североморском побережье Голландии. Разведывательные самолеты обнаружили и множество других плавсредств, собирающихся в портах на континентальном побережье Ла-Манша. По оценкам британского Объединенного разведывательного комитета, в ближайшие дни (особенно с 8 по 10 сентября включительно) комбинация фазы Луны и прилива особенно благоприятствовала высадке десанта. Кроме того, поступали сообщения об усиливающихся бомбардировках. Только за 6 сентября три сотни дальних бомбардировщиков, сопровождаемые четырьмя сотнями истребителей, атаковали цели в Кенте и в устье Темзы.

Разговор постепенно оживился. «Премьер разогрелся и остаток вечера изрядно развлек нас, – записал Брук в дневнике. – Вначале он поставил себя на место Гитлера и атаковал наши острова, а я их защищал. Затем он пересмотрел всю систему предупреждения о воздушных налетах, изложил нам свои идеи по этому поводу и призвал критиковать их. Наконец, уже в 1:45, мы отправились спать!»[505]

На следующий день Брук отметил в дневнике: «Судя по всем донесениям, вторжение приближается». Он ощущал громадное напряжение – как военачальник, отвечающий за защиту Британии от атаки противника. «Вряд ли я сумею припомнить за все годы своей карьеры время, когда груз ответственности давил на меня сильнее, чем в эти дни нависшей над нами угрозы вторжения», – напишет он позже. Выживание Британии будет зависеть от его приготовлений, от его способности руководить своими войсками – притом что он отлично знал, что они недоучены и недовооружены. Все это, писал он, «делало перспективу грозящего нам конфликта тяжким бременем, которое подчас казалось почти невыносимым». Дело осложнялось тем, что он – как ему представлялось – не мог вслух высказывать свою внутреннюю озабоченность. Подобно Черчиллю, он осознавал силу и важность того впечатления, которое на окружающих производит поведение человека. Брук писал: «Нельзя было ни одной живой душе открыть свои внутренние тревоги без риска пагубных последствий – снижения уверенности, деморализации, сомнений, всех этих коварных процессов, которые подтачивают способность к сопротивлению».

В эту субботу, 7 сентября, перед Бруком и начальниками штабов встал вопрос: выпускать ли официальное предупреждение (под кодовым названием «Кромвель»), которое покажет, что вторжение неминуемо, и потребует, чтобы Брук мобилизовал войска?

Глава 43

Мыс Кап-Блан-Не

Субботним утром Геринг и два старших офицера люфтваффе проехали по французскому побережью в кортеже, состоящем из трех больших «Мерседес-Бенцев» и солдат-мотоциклистов. Перед этим «спецпоезд» Геринга привез его из временной штаб-квартиры (находившейся в Гааге) в Кале, так что он мог путешествовать с комфортом и по пути осматривать новые найденные сокровища – произведения искусства, «лишившиеся владельца». При нем всегда состояли 20 сотрудников гиммлеровской СД – службы безопасности рейхсфюрера СС. Если Герингу что-то попадало на глаза, он мог тут же распорядиться, чтобы эту вещь упаковали и приобщили к его багажу. Геринг проявлял «всеобъемлющее стяжательство», как позже отмечали в своем докладе американские следователи. Они подчеркивали: «В деле пополнения его коллекции никаких пределов не существовало»[506]. Длинное кожаное пальто делало его фигуру невероятно огромной. Под пальто он носил свою любимую белую форму – со всеми медалями.

Машины добрались до вершины мыса Кап-Блан-Не – одной из высших точек французского побережья (в мирное время здесь любили устраивать пикники). Офицеры расставили столы и стулья, разложили сэндвичи, расставили шампанское. Стулья были складные, поэтому организаторы позаботились о том, чтобы тучному Герингу достался как можно более прочный. Геринг и его спутники приехали сюда для того, чтобы понаблюдать за началом атаки люфтваффе на Лондон: предполагалось, что к ней приступят в середине дня.

Примерно в два часа дня (по континентальному времени) Геринг и остальные услышали первые звуки бомбардировщиков – негромкое гудение, поднимающееся на севере и юге. Встав на цыпочки, офицеры принялись обшаривать взглядом горизонт. Геринг поднес к глазам бинокль. Один из офицеров с громким возгласом указал на побережье. Вскоре небо заполнили бомбардировщики и истребители сопровождения. Высоко над ними, едва различимые с земли, шли дополнительные волны, состоящие из одномоторных «Мессершмиттов Ме-109»: самолеты заняли позицию удобную для того, чтобы атаковать британские истребители, которые, вне всякого сомнения, поднимутся навстречу этому налету. Немецкому асу Галланду и его эскадрилье поручили прочесать английское побережье в поисках вражеских самолетов-перехватчиков.

Геринг был уверен, что этот день принесет люфтваффе ошеломляющий успех. Он даже объявил группе радиорепортеров, также присутствовавших на том утесе, что он сам взял на себя командование данной атакой. Такие эпизоды он обожал: грандиозное свершение и он – в центре внимания. «Этот момент – поистине исторический, – объявил он корреспондентам. – После провокационных британских нападений на Берлин, произошедших в недавние ночи, фюрер решил отомстить и нанести мощный удар по столице Британской империи. Я лично взял на себя руководство этой атакой, и сегодня я слышу над собой рев моторов победоносных немецких эскадрилий»[507].

На вершине утеса царил восторг. Почти не в силах сдержать мстительную радость, Геринг схватил ближайшего офицера за плечо и, расплывшись в улыбке, сильно потряс – словно играл в фильме для геббельсовского министерства народного просвещения и пропаганды.

Часть четвертая

Кровь и пыль

Сентябрь-декабрь