Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы Ларсон Эрик

Глава 54

Транжира

Как будто война и без того не была достаточно тяжелым испытанием, брак Памелы и Рандольфа становился все более напряженным: накапливались неоплаченные счета, а страсть черчиллевского сына к азартным играм и алкоголю по-прежнему не знала удержу. Он часто обедал и ужинал в своем клубе («Уайтс») и во всевозможных ресторанах, облюбованных богатой лондонской молодежью, причем всегда старался заплатить за всех, даже когда его сотрапезники были обеспечены значительно лучше, чем он сам. Он заказывал у портных рубашки и костюмы. Памела умоляла Черчилля о помощи. Тот согласился оплатить долги супругов, но при условии, что счета больше не будут копиться. «Да, – заверила его Памела, – это всё». Однако многие лавки и универмаги позволяли покупать товары в кредит, а счет выставляли с трехмесячными (или еще более длительными) интервалами, создавая зазор между моментом покупки и поступлением квартального напоминания о платеже. «А уж тогда… о боже! – восклицала Памела. – Будут появляться новые и новые счета»[669].

Расходы супругов превышали доход Рандольфа, хотя по тогдашним меркам он зарабатывал очень неплохо. Армейское жалованье, гонорары за лекции, а также те деньги, которые он получал от парламента и бивербруковской Evening Standard, в совокупности с прочими источниками дохода ежегодно приносили ему твердые 30 000 фунтов, или $120 000 (а в пересчете на сегодняшние деньги, после всевозможных инфляций, это составляет невероятную сумму – около $1,92 млн). Один только Бивербрук платил ему 1560 фунтов в год, или $6240 (примерно $99 840 нынешних). Этого все равно не хватало, и его кредиторы начинали терять терпение. Однажды, когда Памела отправилась за покупками в «Хэрродс», роскошный универмаг в лондонском районе Найтсбридж, она испытала чудовищное унижение – набравшей, по уже устоявшейся привычке, всяких вещей покупательнице сообщили, что ее кредитная карта аннулирована. Это «привело меня в ужас», заметила она[670].

Памела ушла из магазина в слезах. Вернувшись в дом 10 по Даунинг-стрит, она рассказала о случившемся Клементине, которая не питала никаких иллюзий по поводу сына. Его расточительство с давних пор представляло собой серьезную проблему. Когда Рандольфу было 20 лет, Черчилль написал ему, призывая расплатиться с долгами и урегулировать конфликт с банком. «Вместо этого, – пенял он сыну, – ты, судя по всему, тратишь каждый грош, который попадает тебе в руки (и даже больше), самым безрассудным образом, навлекая на себя бесконечные треволнения и, возможно, иные прискорбные последствия и унижения»[671].

Склочность Рандольфа, его склонность оскорблять других и провоцировать споры также служила постоянным источником конфликтов. После того как Черчилль обнаружил, что стал мишенью особенно язвительного замечания, он написал Рандольфу, сообщая, что отменяет запланированный совместный ланч, «поскольку я отнюдь не могу позволить себе риск подвергаться таким оскорблениям, а кроме того, в настоящее время не расположен тебя видеть»[672]. Впрочем, обычно Черчилль прощал сына. Свои письма к нему (даже это) он неизменно заканчивал строчкой «Твой любящий отец».

Клементина вела себя не столь милосердно. Ее отношения с Рандольфом отличались неприкрытой враждебностью начиная с его детских лет, и раскол между ними с годами лишь рос. Вскоре после того, как Памела вышла за него замуж, Клементина во время трудного периода их брака дала ей стратегический совет по поводу того, как обращаться с Рандольфом: «Лучше уехать на три-четыре дня – и не говорить куда. Просто уезжай. Оставь короткую записку, что ты уехала». Клементина призналась, что поступала так же с Черчиллем, и добавила: «Получалось очень эффективно». Теперь же, услышав о злоключениях Памелы в «Хэрродсе», Клементина посочувствовала ей. «Она меня замечательно утешала, она была замечательно добрая и заботливая, но при этом очень волновалась», – позже рассказывала Памела[673].

Клементина испытывала неотвязное беспокойство: вдруг однажды Рандольф натворит что-то такое, что вызовет сильнейший стыд у его отца? Памела знала, что эти опасения совсем не беспочвенны. «Я-то выросла в семье полнейших трезвенников, – отмечала Памела. – Отец у меня был трезвенник. Мать иногда пропускала рюмочку шерри – не более того». Жизнь с пьяницей ошеломила ее. Спиртное усиливало и без того неприятные стороны личности Рандольфа. Он затевал споры со всеми, кто оказывался рядом, будь то Памела, друзья, хозяева дома, куда они пришли в гости. Бывали вечера, когда он в ярости выскакивал из-за стола и удалялся. «Мне трудновато было решить, оставаться за столом или уйти вместе с ним, и все это меня очень беспокоило и расстраивало», – говорила Памела.

Она знала, что вскоре ей придется в одиночку бороться с потоком счетов. В октябре Рандольф перевелся из 4-го гусарского полка в десантно-диверсионное подразделение (отряд коммандос), которое сколачивал один из членов его клуба. Он ожидал, что гусары будут сопротивляться этому переходу, однако, к его немалому огорчению, ничего такого не произошло: его сослуживцы были только рады от него избавиться. Его двоюродный брат позже вспоминал: «Какое это было потрясение – услышать, что другие офицеры его недолюбливали, что им осточертели его выходки, что они с нетерпением ждали, когда же его пристроят к делу где-нибудь в другом месте»[674].

В середине октября Рандольф отбыл в Шотландию, чтобы начать свою десантно-диверсионную подготовку. Памеле не хотелось вести жизнь одинокой приживалки Черчиллей в Чекерсе, и она надеялась найти где-нибудь недорогой дом, в котором она, Рандольф и Уинстон-младший могли бы вести семейную жизнь. Брендан Бракен, черчиллевский мастер на все руки, нашел для нее старый священнический дом в Хитчине (графство Хартфордшир), примерно в 30 милях к северу от Лондона: она могла снять его всего за 52 фунта в год. Чтобы еще больше снизить издержки, она пригласила Диану, старшую сестру Рандольфа, пожить там с детьми, а кроме того, позвала гувернантку своего детства, Няню Холл, чтобы та помогала с младенцем. Памела написала мужу незадолго до его отъезда: «О! Ранди, все было бы так славно, если бы ты только все время был с нами». Ее невероятно радовало, что у нее наконец-то будет свой дом, и ей не терпелось поскорее въехать. «О мой дорогой, это же такой восторг – это будет наша собственная семейная жизнь – мы больше не будем ютиться у других»[675].

Дом нуждался в кое-каких улучшениях, но им то и дело мешала война. Мастер, вешавший шторы, исчез, не закончив работу. Его телефон не отвечал – в трубке стояла глухая тишина, и Памела решила, что его лондонский дом разбомбили. Столяра, нанятого для изготовления буфетов, отозвали – он должен был выполнить какой-то заказ для правительства. Он обещал подыскать кого-нибудь еще, кто смог бы доделать работу, но сомневался, сумеет ли его преемник найти необходимое дерево – товар, ставший дефицитным во время войны.

В доме имелось девять спален, и скоро все они наполнились жильцами. Тут стала обитать Няня; Диана с семьей; экономка; еще несколько работников; и, конечно, сюда вот-вот предстояло вселиться Памеле с младенцем, которого она звала то Оладушком, то Премьерчиком. Кроме того, мисс Бак, секретарша Рандольфа, пригласила своих соседей пожить в этом священническом доме – после того как бомба уничтожила их собственный. Мисс Бак очень извинялась, но Памела признавалась, что она в восторге. «Для нас это очень хорошо, – замечала она в письме Рандольфу, – потому что вчера местные власти пытались вселить к нам 20 детей, а мисс Бак честно сказала, что у нас и без того негде повернуться»[676].

Но временная разлука с этим домом вызывала у нее беспокойство. «Жалею, что я прямо сейчас не могу приехать туда и посмотреть, что происходит, – признавалась она ему. – Я в полном восторге, что у нас живут эвакуированные, поскольку я сама в моем нынешнем состоянии мало что могу сделать, чтобы кому-то помочь, но я бы с удовольствием хозяйничала там сама, и я втайне надеюсь, что они не изгваздают наш милый дом».

Арендная плата была очень невысока, но содержать этот дом оказалось дорого. Одни только новые шторы и занавески оценивались в 162 фунта (примерно 10 000 сегодняшних долларов). К счастью, Клементина заранее согласилась оплачивать все соответствующие издержки. Но финансовые тяготы супругов все равно усиливались. «Пожалуйста, дорогой, оплати счет за телефон», – как-то раз написала Памела мужу[677].

Его собственные расходы в Шотландии также стали поводом для беспокойства. Он жил и тренировался вместе с очень богатыми членами своего клуба «Уайтс», которые и организовали десантно-диверсионный отряд, и в этом таилась опасность. «Дорогой, – писала ему Памела, – я знаю, теперь это очень трудно, потому что ты живешь вместе с таким количеством богачей, но ты все-таки попытайся немного экономить на своих счетах за питание и т. п. Помни, мы с младенцем Уинстоном готовы голодать ради тебя, но мы все-таки предпочли бы этого избежать»[678].

Вечером 14 октября 1940 года, в понедельник, пока Черчилль ужинал со своими гостями в свежеукрепленных Садовых залах на Даунинг-стрит, 10, бомба упала так близко к зданию, что при взрыве вылетели все стекла, а кроме того, оказались полностью разрушены кухня и гостиная. Вскоре после этой бомбардировки Клементина писала Вайолет Бонем Картер: «У нас нет ни газа, ни горячей воды, готовим на керосиновой плитке. Но, как прошедшей ночью крикнул Уинстону из темноты один человек, "просто шикарная жизнь – если только мы не дадим слабину!"»[679]

В тот же вечер, когда был нанесен удар по Даунинг-стрит, 10, серьезный ущерб был нанесен и расположенному неподалеку зданию Казначейства. Прямое попадание уничтожило клуб «Карлтон», популярный среди высших чиновников черчиллевского правительства: некоторые из них находились в столовой клуба, когда произошел взрыв. Гарольду Никольсону об этом подробно рассказал один из гостей клуба – будущий премьер-министр Гарольд Макмиллан. «Они услышали, как бомба с визгом несется вниз, и инстинктивно пригнулись, – записал Никольсон в своем дневнике 15 октября. – Потом раздался оглушительный грохот, погас верхний свет, и все наполнилось запахом бездымного пороха и пылью от обломков. Боковые лампы на столах по-прежнему горели, мутно просвечивая сквозь густой туман, который опускался на все, покрывая их волосы и брови толстым слоем пыли». Когда бомба сдетонировала, в клубе присутствовало около 120 человек, но никто серьезно не пострадал. «Невероятное везение», – заметил Никольсон[680].

Поскольку главная резиденция британского правительства, судя по всему, подверглась целенаправленной атаке, благоразумие требовало внеочередного отбытия в Чекерс. Поспешно подготовили автомобили, собрали секретарей и секретарш. Привычный кортеж тронулся в путь, медленно продвигаясь по улицам, усеянным обломками. Через десяток миль пути Черчилль вдруг спросил: «А где Нельсон?» Имея в виду, разумеется, кота.

Как выяснилось, в премьерской машине Нельсона нет; в других автомобилях его также не нашли.

Черчилль велел своему водителю развернуться и отправиться обратно к дому 10 по Даунинг-стрит. Там секретарь загнал испуганного кота в угол и накрыл его мусорной корзинкой.

Нельсона благополучно поместили в автомобиль премьера, и вскоре кортеж возобновил свой путь[681].

В ночь на воскресенье, 20 октября, Джон Колвилл находился в Лондоне и испытал на себе особое внимание люфтваффе к Уайтхоллу (во всяком случае создавалось впечатление, что немцы старательно выцеливают это здание). Поужинав дома, он отправился обратно на работу – на машине, которую армия недавно предоставила сотрудникам черчиллевского аппарата. Впереди небо озарялось оранжевым свечением. Он попросил водителя повернуть на набережную Виктории, идущую вдоль Темзы, и увидел, что на другом берегу реки объят пламенем какой-то склад – прямо за Каунти-холлом, эдвардианской громадой, напоминающей крепость: в этом здании работало муниципальное правительство Лондона.

Колвилл тут же понял, что этот пожар будет служить маяком для новых бомбардировщиков. Его водитель погнал на Даунинг-стрит. Машина въехала на территорию Уайтхолла, как раз когда бомба ударила в здание Адмиралтейства, выходящее на площадь Хорсгардз-пэрейд.

Водитель остановил машину возле входа в галерею, которая вела к зданию Казначейства. Колвилл выскочил наружу и пешком направился к дому 10. Спустя несколько секунд повсюду вокруг него стали опускаться зажигательные бомбы. Он быстро лег на землю и замер.

Загорелась крыша министерства иностранных дел. Две зажигательные бомбы попали в здание Казначейства, и без того серьезно поврежденное; другие опустились на открытое пространство.

С бьющимся сердцем Колвилл помчался к дому 10 и проник внутрь через аварийный выход. Вечер он провел в черчиллевской укрепленной столовой, располагавшейся в цокольном этаже. Остаток вечера и ночь оказались вполне спокойными, несмотря на то что звук здешнего электрического вентилятора очень напоминал Колвиллу шум немецкого самолета[682].

Пока Колвилл играл в кошки-мышки с зажигалками в Уайтхолле, Черчилль находился в Чекерсе, и настроение у него было подавленное. Они с «Мопсом» Исмеем вдвоем сидели в Комнате Гоутри. Оба молчали. Исмей часто обнаруживал, что играет такую роль – тихого спутника, готового предлагать советы и мнения, когда его об этом попросят, или слушать, как Черчилль испытывает идеи и фразы для предстоящих речей, или просто сидеть рядом с ним в дружелюбном молчании.

Черчилль выглядел усталым. Он явно пребывал в глубокой задумчивости. Дакарская история угнетала его. Когда же французы встанут с колен и начнут сражаться? А в других местах немецкие подлодки губили невероятное количество кораблей и жизней: за один только предыдущий день они потопили восемь судов, а за сегодня – еще десять. И его, судя по всему, наконец стал изматывать непрекращающийся цикл сигналов воздушной тревоги и падающих бомб – и нарушения обычного ритма жизни и работы.

Исмею тяжело было видеть Черчилля таким утомленным, однако, как он позже вспоминал, ему представлялось и одно положительное следствие: может быть, хотя бы сегодня вечером Черчилль ляжет спать пораньше, тем самым позволив Исмею проделать то же самое.

Вместо этого Черчилль внезапно вскочил. «Я уверен, что смогу!» – воскликнул он. Казалось, его утомление как рукой сняло. Зажглись лампы. Задребезжали звонки. Засуетились вызванные секретари и секретарши[683].

Глава 55

Вашингтон и Берлин

Между тем в Америке президентская кампания превращалась в мерзкий фарс. Стратеги Республиканской партии убеждали Уилки, что он ведет себя слишком по-джентльменски; что единственный способ укрепить его рейтинг – сделать войну центральной темой предвыборной повестки; что ему требуется представить Рузвельта поджигателем войны и милитаристом, а себя – изоляционистом. Уилки неохотно поддался их влиянию, однако затем с энтузиазмом втянулся в кампанию, призванную усилить по всей Америке страх перед войной. Он предостерегал: если Рузвельта переизберут, молодые американцы уже в ближайшие пять месяцев отправятся воевать в Европу. В результате его рейтинг резко вырос.

Посреди всех этих событий 29 октября, всего за неделю до дня выборов, Рузвельт председательствовал на церемонии, в ходе которой определялся первый лотерейный номер для нового призыва. С учетом склонности американцев к изоляционизму это был рискованный шаг, пусть даже Уилки тоже ратовал за выборочный призыв как за важный шаг к повышению обороноспособности Америки. Выступая вечером в эфире, Рузвельт тщательно подбирал выражения, избегая и «призыва», и «воинской повинности»: вместо этого он использовал более нейтральное и исторически значимое слово «набор».

Впрочем, во всем остальном Уилки отринул всякую сдержанность. В одной республиканской радиопередаче, нацеленной на американских матерей, говорилось: «Когда ваш мальчик будет погибать на каком-то поле боя в Европе – или, может быть, даже на Мартинике [цитадели вишистской Франции] – и взывать "Мама! Мама!", не вините Франклина Делано Рузвельта, отправившего вашего мальчика на войну. Вините СЕБЯ, потому что это ВЫ отправили Франклина Делано Рузвельта обратно в Белый дом!»[684]

Внезапное укрепление рейтинга Уилки побудило Рузвельта ответить на это твердым заявлением о его собственном желании избежать войны. «Я уже говорил это, – напомнил он своим слушателям в Бостоне, – но я повторю это снова, и снова, и снова: ваших мальчиков никто не станет посылать ни на какую чужую войну». Официальная позиция Демократической партии добавляла здесь оговорку «если только мы не подвергнемся атаке», но сейчас он сознательно опустил ее – явно апеллируя к избирателям-изоляционистам. Когда один из спичрайтеров спросил его об этом, президент раздраженно ответил: «Разумеется, мы будем сражаться, если нас атакуют. Если кто-то нападет на нас, эта война уже не будет чужой, верно? Иначе получится, что они хотят, чтобы я им гарантировал: наши войска будут посланы в бой, лишь если начнется еще одна война Севера и Юга»[685].

Результаты финального гэллаповского «пробного президентского заезда»[686] 1940 года, проведенного с 26 по 31 октября, были обнародованы накануне выборов и показали, что Рузвельт опережает Уилки всего на четыре процентных пункта, тогда как раньше в этом же месяце разница составляла 12 пунктов.

А в Берлине люфтваффе – по распоряжению своего хозяина Германа Геринга – обдумывало новую стратегию, которая должна была поместить еще более значительную часть гражданского населения Англии под бомбардировочные прицелы немецких самолетов.

Месяцем раньше, осмыслив неудачную попытку люфтваффе поставить Черчилля на колени, Гитлер отложил операцию «Морской лев», не установив новую дату, хотя он предполагал вернуться к этой идее весной. И он, и командиры его войск всегда с тревогой относились к перспективам такого нападения. Если бы обожаемое Герингом люфтваффе достигло обещанного превосходства над Британией в воздухе, вторжение могло бы показаться более заманчивой идеей, но сейчас, когда Королевские ВВС по-прежнему контролировали воздушное пространство над Британскими островами, такая операция стала бы безрассудной.

Стойкость Англии настораживала и пугала Гитлера. Пока Черчилль продолжал упорное сопротивление, вмешательство Соединенных Штатов в войну на стороне Англии казалось все более вероятным. Гитлер рассматривал черчиллевскую сделку насчет эсминцев как конкретное доказательство укрепления связей между двумя странами. Но он опасался еще более неприятного для себя поворота событий: после того как Америка вступит в войну, Рузвельт и Черчилль могли бы начать стремиться к заключению союза со Сталиным, уже недвусмысленно продемонстрировавшим аппетит к территориальной экспансии – и стремительно укреплявшим свои вооруженные силы. Хотя в 1939 году Германия и СССР подписали пакт о ненападении, Гитлер не питал никаких иллюзий: Сталин мог в любой момент нарушить это соглашение. Союз между Англией, Америкой и СССР, по словам Гитлера, поставил бы «Германию в очень трудное положение»[687].

Как ему представлялось, решение состоит в том, чтобы убрать СССР из этого уравнения, тем самым обезопасив свой восточный фланг. Помимо всего прочего, война с Советским Союзом стала бы исполнением его давних планов (вынашиваемых с 1920-х годов) сокрушить большевизм и заодно приобрести «жизненное пространство» – то самое Lebensraum, о расширении коего он так заботился.

Его генералов по-прежнему беспокоили опасности войны на два фронта. Стремление избегать такой войны всегда являлось одним из основополагающих принципов стратегического мышления Гитлера, теперь же он, казалось, отбросил собственные дурные предчувствия. По сравнению с вторжением в Англию через Ла-Манш война с СССР казалась делом нетрудным: его войска уже не раз демонстрировали великолепную эффективность в кампаниях такого рода. Фюрер предсказывал, что главные бои будут завершены за шесть недель, но он подчеркивал, что наступление на Советский Союз должно начаться скоро. Чем дольше он откладывает, тем больше у Сталина времени на усиление собственных войск.

Пока же, чтобы не дать Черчиллю вмешаться в происходящее, он приказал Герингу активизировать воздушную кампанию. «Решающий фактор – неустанное продолжение авиационных атак», – заявил фюрер[688]. Он по-прежнему тешил себя надеждой, что люфтваффе наконец выполнит свои обещания и одними лишь собственными усилиями вынудит Черчилля согласиться на мир с Германией.

И Геринг придумал новый план. Он по-прежнему будет утюжить Лондон, но одновременно станет наносить удары и по другим крупным городам – с целью полностью уничтожить их и тем самым наконец сломить сопротивление Англии. Он лично выбрал цели и объявил кодовое название для первой атаки – «Лунная соната» (отсылка к популярной и весьма запоминающейся фортепианной пьесе Бетховена).

Он готовил рейд, который Королевские ВВС позже назовут в своем рапорте одной из вех в истории воздушной войны: «Впервые мощь авиации была столь массированно применена против города небольших размеров для его полного уничтожения»[689].

Глава 56

«Обращение к лягушатникам»

Между тем в Чекерсе, несмотря на поздний час, Черчилль, оживившись, тут же принялся диктовать. Он планировал напрямую обратиться к французскому народу, по-английски и по-французски, в ходе передачи из новой радиостудии BBC, размещенной в лондонском Оперативном штабе кабинета. Беспокоясь, как бы вишистское правительство, управлявшее неоккупированными территориями Франции, не заявило об официальном военном союзе с немцами, Черчилль надеялся уверить французов, живущих где угодно (в том числе и во французских колониях), что Англия целиком и полностью на их стороне, – и побудить их к актам сопротивления. Пока, к его огромной досаде, предложить им что-то еще он не мог. Он решил написать французский вариант текста самостоятельно.

Он диктовал медленно, не сверяясь ни с какими записями. «Мопс» Исмей остался с ним, потеряв всякую надежду лечь спать пораньше. Черчилль проговорил два часа; уже наступило утро воскресенья. Он сообщил министерству информации, что планирует выступить в прямом эфире на следующий вечер – 21 октября, в понедельник, – и что он будет говорить 20 минут (10 – по-французски, 10 – по-английски). «Проведите все необходимые приготовления», – распорядился он.

В понедельник, еще в Чекерсе, он продолжал работать над текстом выступления, по-прежнему намереваясь составить черновик французского варианта в одиночку, но вскоре обнаружил, что процесс идет труднее, чем предполагало его самолюбие. Министерство информации направило в Чекерс молодого сотрудника, дипломированного специалиста по французскому языку, чтобы он перевел текст, но тот спасовал. Он «пришел в ужас» – по словам Джона Пека, одного из черчиллевских личных секретарей, дежурившего в Чекерсе в тот день. Несостоявшийся переводчик столкнулся с премьер-министром, который снова передумал и теперь снова пытался улучшить свой черновик французского текста – и упорно настаивал на том, что ему не нужна ничья помощь. Молодого человека отвезли обратно в Лондон[690].

Министерство прислало нового переводчика – Мишеля Сен-Дени, «обаятельного, добродушного француза, отлично владеющего английским и французским… его выкопали где-то на BBC» (по словам Пека). Черчилль признал его очевидную квалификацию и уступил.

К этому моменту Черчилль начал именовать текст «Обращением к лягушатникам»[691], как уничижительно называли французов на Британских островах. Речь казалась Черчиллю настолько важной, что он даже репетировал ее. Обычно при таких занятиях проявлялось детское упрямство, свойственное Черчиллю, но Мишель Сен-Дени, к своему немалому облегчению, встретил терпимого и весьма послушного премьер-министра. Черчилль испытывал трудности с французской фонетикой (в особенности с грассирующим «р»), но Сен-Дени обнаружил, что Черчилль готов учиться, и позже вспоминал: «Он наслаждался вкусом некоторых слов, как будто пробовал фрукты»[692].

Затем Черчилль и Сен-Дени отправились на машине в Лондон. Выступление назначили на девять вечера. Поскольку в это время BBC обычно транслировала новости, Черчиллю была гарантирована огромная аудитория в Англии, во Франции, а также (благодаря нелегальным приемникам) в Германии.

Очередной авианалет уже начался, когда Черчилль, облаченный в свой бледно-голубой костюм для воздушной тревоги, вышел из дома 10 по Даунинг-стрит и направился в Оперативный штаб – в сопровождении сонма сотрудников и Сен-Дени. Обычно это была вполне приятная прогулка, но люфтваффе, судя по всему, снова наносило целенаправленные удары по правительственным зданиям. Зенитные прожекторы саблями полосовали небо, подсвечивая инверсионные следы бомбардировщиков, кружащих наверху. Вовсю палили орудия ПВО – иногда одиночными выстрелами, а иногда краткими залпами, выпуская по два снаряда в секунду. Снаряды разрывались высоко над головой, осыпая улицы острыми стальными обломками, падавшими со свистом. Черчилль шагал стремительно; его переводчику приходилось бежать, чтобы не отстать.

Войдя в эфирную студию BBC, оборудованную в Оперативном штабе, Черчилль стал устраиваться, готовясь к выступлению. Комнатка была тесная – одно-единственное кресло и стол с микрофоном. Ожидалось, что переводчик представит его слушателям, но Сен-Дени обнаружил, что сесть ему негде.

– Ко мне на колени, – бросил Черчилль.

Отклонившись назад, он похлопал себя по ляжке. Сен-Дени пишет: «Я просунул между его ногами свою и в следующий момент сидел частично на подлокотнике кресла, а частично – на его колене»[693].

– Французы! – начал Черчилль. – Больше 30 мирных и военных лет я шагал вместе с вами – и я по-прежнему шагаю по той же дороге.

Он напомнил, что Британию тоже атакуют, имея в виду воздушные налеты, происходящие каждую ночь. Он заверил слушателей, что «наш народ стойко справляется с этим. Наши военно-воздушные силы сумели постоять за себя – и даже более того. Мы всё ждем этого давно обещанного вторжения. И рыбы в Ла-Манше тоже его ждут».

Затем последовал призыв к французам – мужайтесь, не осложняйте положение, мешая Британии сражаться (явный намек на Дакар). Черчилль подчеркивал, что истинный враг – Гитлер: «Этот негодяй, это чудовищное, мерзкое существо, питающееся ненавистью и уничтожением, решило ни больше ни меньше как стереть с лица земли французский народ, обратить в ничто всю его жизнь и его будущее».

Черчилль настаивал на том, чтобы французы сопротивлялись – в том числе на «так называемой неоккупированной территории Франции» (еще один намек на области, находящиеся под управлением вишистского правительства).

– Французы! – воззвал он. – Воспряньте духом, пока не поздно.

Он пообещал, что и он сам, и Британская империя никогда не сдадутся, пока Гитлер не будет разгромлен.

– А теперь – спокойной ночи, – проговорил он в конце. – Спите, чтобы набраться сил перед утром. Потому что утро непременно наступит[694].

Мэри слушала это выступление в Чекерсе, испытывая огромную гордость. «Сегодня вечером папа обращался к Франции, – записала она в дневнике. – Так откровенно – так ободряюще – так достойно и нежно.

Надеюсь, что его голос достучался до многих из них, что сила и богатство этого голоса даровали им новую надежду и веру».

Эта речь сподвигла ее воспроизвести в своем дневнике текст «Марсельезы» по-французски: «Aux arms, citoyens…» – «К оружию, граждане».

В конце она приписала: «Дорогая Франция – такая великая и славная – будь достойна своей доблестнейшей песни и той благой цели, ради которой ты уже дважды проливала кровь, – Свободы»[695].

Когда выступление закончилось, в Оперативном штабе кабинета воцарилось молчание. «Никто не шевелился, – вспоминал переводчик Сен-Дени. – Мы были глубоко взволнованы. Потом Черчилль поднялся; в глазах у него стояли слезы».

Черчилль произнес:

– Сегодня мы сделали исторический шаг.

Через неделю, проводя в Берлине очередное утреннее совещание, Геббельс первым делом подосадовал на то, что жители Германии, судя по всему, слушают BBC «в нарастающих масштабах».

Он распорядился, чтобы «радиопреступники понесли тяжкое наказание», и наставлял своих подручных-пропагандистов: «Каждый немец должен ясно осознавать: слушая эти передачи, он совершает акт серьезного саботажа»[696].

Впрочем, судя по докладу Королевских ВВС, где обобщались сведения, полученные от пленных авиаторов люфтваффе, этот запрет «в долгосрочной перспективе работал не так, как задумывалось, а противоположным образом: он рождал неудержимое желание слушать эти программы»[697].

Глава 57

Яйцеклад

Ночь после выборов в США, прошедших 5 ноября, выдалась напряженной – по обе стороны Атлантики. Предварительные результаты, сообщенные Рузвельту, который находился у себя дома, в городке Гайд-Парк (штат Нью-Йорк), показывали, что Уилки идет лучше, чем ожидалось. Но к 11 вечера стало ясно, что Рузвельт победит. «Похоже, всё в порядке», – заявил он толпе сторонников, собравшихся на лужайке перед его домом. Окончательный подсчет продемонстрировал, что по сумме голосов избирателей он обогнал соперника менее чем на 10 %, зато его победа в коллегии выборщиков оказалась весьма впечатляющей: за него проголосовали 449, за Уилки – 82[698].

Новость радостно прогремела по всему Уайтхоллу. «Это самое лучшее, что случалось с нами за всю войну, – писал Гарольд Никольсон. – Слава Богу»[699]. Когда он услышал результаты, его «сердце подпрыгнуло, словно молодой лосось» (так он сам выразился). Управление внутренней разведки докладывало, что по всей Англии и Уэльсу эту новость «приветствовали с колоссальным удовлетворением».

Мэри Черчилль, находившаяся в Чекерсе, записала в дневнике: «Ура! Аллилуйя!»[700]

Теперь, когда Рузвельта переизбрали, вступление Америки в войну в качестве полноценного союзника, на которое так надеялись в Британии, казалось гораздо менее отдаленной перспективой.

Черчилль сейчас как никогда нуждался в этой помощи. Канцлер казначейства сообщил ему, что у Британии скоро кончатся средства для оплаты вооружения, продовольствия и других поставок из-за рубежа, необходимых стране для выживания.

Черчилль отправил свои поздравления Рузвельту в цветисто-хитроумной телеграмме, где признавался, что молился за его победу – и что он благодарен за такой результат. «Это не значит, – писал он, – что я стремлюсь к чему-то большему, чем неограниченное, справедливое, свободное воздействие вашего ума на мировые проблемы, которые сейчас стоят перед нами, решая которые обе наши страны должны выполнить свой долг». Он заявлял, что с нетерпением ждет возможности обменяться мнениями по поводу войны. Далее он провозглашал: «Назревают события, которые не забудутся до тех пор, пока хоть в каком-то уголке земного шара люди будут говорить на английском языке. Выражая свое удовлетворение по поводу того, что народ Соединенных Штатов снова возложил на вас великое бремя, я должен выразить уверенность в том, что свет, которым мы руководствуемся, благополучно приведет нас в гавань»[701].

Рузвельт так и не сообщил о получении этой телеграммы – и не ответил на нее.

Это вызвало у Черчилля раздражение и беспокойство, хотя он не спешил что-либо предпринимать по данному поводу. В конце концов, уже почти через три недели он отправил телеграмму в Вашингтон, адресовав ее своему послу лорду Лотиану. В ней он со сдержанностью отвергнутого влюбленного тактично поднимал этот вопрос. «Не могли бы вы как можно деликатнее узнать для меня, получил ли президент мою личную телеграмму, где я поздравлял его с переизбранием? – писал он. – Возможно, она затерялась в потоке других послевыборных поздравлений. Если же нет, то мне бы хотелось знать, содержалось ли в ней что-то такое, что могло бы вызвать его обиду, или что-то такое, что ему неприятно было получить».

Он добавил: «Буду рад вашим советам»[702].

А вот Профессор на сей раз принес и хорошие новости. В своей служебной записке Черчиллю от 1 ноября 1940 года он сообщал, что его воздушные мины наконец вроде бы сумели нанести урон противнику – во время первых полевых испытаний мин, прикрепленных к парашютам и сбрасываемых с самолетов Королевских ВВС перед бомбардировщиками люфтваффе.

Радар проследил путь немецкого бомбардировщика до занавеса медленно опускающихся парашютов, а затем сигнал этого самолета исчез с экрана радара «и больше не появился». Линдеман счел это доказательством успеха.

Впрочем, он отмечал неполадки, возникшие в системе сброса мин: Линдеман прозвал ее «яйцекладом», позаимствовав термин из биологии (где так называется орган, с помощью которого насекомое откладывает яйца, а рыба мечет икру). Из-за этого сбоя одна из мин взорвалась рядом с фюзеляжем самолета Королевских ВВС, сбрасывавшего ее: данное событие наверняка вызвало некоторый испуг среди членов экипажа, но в остальном не причинило «серьезного ущерба».

Тем не менее Профессор беспокоился, как это скажется на оценке нового оружия министерством авиации (которое и без того относилось к этому оружию предвзято). Ему хотелось убедиться, что Черчилль продолжает его поддерживать. Он писал: «Убежден, что данный инцидент, вероятность которого так мала, не будет использован как предлог для того, чтобы помешать немедленному продолжению испытаний, которые, судя по всему, после стольких лет все-таки начали приносить многообещающие результаты»[703].

Вера Черчилля в это новое оружие – и в Профессора – оставалась незыблемой.

Между тем Профессор, казалось, стремится еще больше досадить министерству авиации. Еще в конце октября он написал Черчиллю еще об одной проблеме, которой он безумно увлекся: речь шла о немецких системах навигации с помощью радиолучей. Профессор считал, что для обороны Англии жизненно важно развитие электронных контрмер, направленных на глушение и искажение этих пучков, и он считал, что министерство авиации мешкает с разработкой и внедрением необходимых технологий. Он пожаловался на это Черчиллю.

Вновь прибегнув к своему «реле мощности», Черчилль тут же взялся за эту проблему и переправил записку Профессора начальнику штаба военно-воздушных сил Чарльзу Порталу, который в ответ отчитался обо всем, что сделано, в том числе о разработке глушилок, а также отвлекающих огней, располагаемых на земле под маршрутами распространения навигационных лучей и призванных вводить немецких пилотов в заблуждение, чтобы они сбрасывали свои бомбы не там, где планировалось. Эти огни, по ночам с высоты напоминавшие морские звезды (их так и прозвали), оказались эффективными – судя по количеству бомб, падавших в пустые поля рядом с этими пылающими ложными маяками. Знаменателен один случай, когда отвлекающий огонь близ Портсмута привлек 170 фугасных бомб и 32 парашютные мины.

С явным раздражением, однако памятуя (как всегда) о тесных отношениях между Профессором и премьером, Портал писал: «В своей записке профессор Линдеман намекает, что мы не работаем над радиопротиводействием немецкой лучевой системе так быстро, как могли бы. Могу заверить, что это не так». Этому проекту, подчеркивал Портал, «придается максимально возможный приоритет»[704].

Кроме того, Профессор способствовал тому, чтобы дополнительную работу взвалили на «Мопса» Исмея, который как черчиллевский начальник Центрального военного штаба и без того был загружен по горло (это напряжение, судя по всему, уже начинало на нем сказываться). В этой новой затее тоже играли роль навигационные пучки.

В ночь на 7 ноября бомбардировщик из KGr-100, секретного соединения люфтваффе, специализирующегося на навигации по радиолучу, рухнул в море близ Бридпорта, города на английском побережье Ла-Манша. При этом он почти не имел повреждений и находился очень близко от берега. Флотская команда, занимавшаяся подъемом техники, хотела извлечь бомбардировщик, пока к нему сохраняется удобный доступ, но армейские чины заявили, что это их юрисдикция, «в результате чего армия не сделала никаких попыток завладеть им, так что сильное волнение на море быстро разрушило этот самолет», как сообщалось в рапорте разведки Королевских ВВС об этом инциденте (рапорт направили Линдеману)[705]. Профессор постарался, чтобы Черчилль непременно узнал об этом фиаско. В своей служебной записке, к которой он приобщил отчет разведки, Профессор презрительно замечал: «Весьма прискорбно, что межведомственные дрязги привели к утрате этой машины – первого аппарата подобного типа, оказавшегося в пределах нашей досягаемости»[706].

Черчилль быстро направил «Мопсу» Исмею личную записку по данному вопросу, распорядившись: «Прошу вас выработать предложения, которые гарантировали бы, что впредь меры по извлечению всей возможной информации и оборудования из немецких самолетов, упавших на территории нашей страны или поблизости от наших берегов, будут предприниматься немедленно – чтобы эти редкие возможности не упускались из-за разногласий между ведомствами»[707].

Можно подумать, у Исмея было мало забот. Он довел это распоряжение до начальников штабов, которые проанализировали существующие протоколы обращения со сбитыми самолетами. Исмей сообщил Черчиллю, что самолет потеряли «из-за глупо буквальной трактовки этих приказов»[708]. Он заверил Черчилля, что уже выпускаются новые инструкции и что сохранности сбитых самолетов придается огромное значение. В заключение он отметил, что радиооборудование, которое Королевские ВВС больше всего надеялись добыть из бомбардировщика, в конце концов вымыло волнами из обломков – и его удалось извлечь.

Среди всех этих язвительных перепалок как-то затерялась сама причина падения этого самолета. Благодаря постоянным понуканиям со стороны Профессора и изобретательным действиям доктора Джонса и соединения Авиакрыла № 80 Королевских ВВС, занимавшегося мерами противодействия немецким системам навигации (а также умелым допросам взятых в плен немецких авиаторов), в Королевских ВВС теперь знали о существовании у люфтваффе «X-системы» навигации. Полученной информации оказалось достаточно для создания передатчиков под кодовым названием «Бромиды», способных перенаправлять пучки радиоволн, посылаемые системой. Первый такой передатчик был установлен за пять дней до злосчастного полета немецкого бомбардировщика.

Экипаж бомбардировщика, летя ночью в условиях сильной облачности, ожидал поймать свой навигационный луч над Бристольским заливом (между Англией и Уэльсом) и затем следовать по нему до цели – завода в Бирмингеме. Но команде никак не удавалось найти сигнал. Двигаться дальше без луча при такой плохой видимости было бы безрассудством, так что пилот решил изменить план и сбросить бомбы не по намеченной цели, а по бристольским судоверфям. Он надеялся, что, снизившись под облака, сумеет отыскать какой-то визуальный ориентир, чтобы проложить по нему новый курс. Но потолок облачности лежал очень низко, и видимость под ним оказалась крайне скверной – из-за темноты и погоды. Пилот (его звали Ганс Леманн) понял, что заблудился.

Однако вскоре его радист начал принимать мощные сигналы от стандартного радиомаяка люфтваффе, установленного в Сен-Мало, на побережье Бретани. Леманн решил развернуться и использовать этот маяк для того, чтобы сориентироваться и возвратиться на базу. Достигнув Сен-Мало, он сообщил о своем местонахождении, а также о курсе, которым он теперь будет следовать. Вопреки стандартной практике, он не получил ни подтверждения того, что его послание принято, ни обычных инструкций по приземлению.

Леманн продолжал полет по выбранному курсу. Он начал снижение, надеясь, что вскоре различит внизу знакомую местность. Но под крылом виднелась лишь вода. Полагая, что он перелетел свой аэродром, летчик развернулся и попробовал зайти на посадку с другой стороны. К этому моменту у него уже оставалось мало топлива. Его потерявший ориентацию бомбардировщик находился в воздухе больше восьми часов. Леманн пришел к выводу, что теперь у него один выбор – посадить самолет на французском побережье. Но видимость была насколько плохая, что он сел на воду, хотя и близ берега. Ему и еще двум членам экипажа удалось добраться до суши, но четвертый так и не сумел этого сделать.

Леманн думал, что сел во Франции – возможно, в Бискайском заливе. На самом деле он посадил свой самолет рядом с дорсетским побережьем Англии. То, что он принял за радиомаяк в Сен-Мало, на самом деле было фальшивым маяком Королевских ВВС, передающим сигналы со станции, расположенной в деревне Темплкомб – в английском Сомерсете, в 35 милях к югу от Бристоля.

Леманна и его людей быстро поймали и отправили в допросный центр Королевских ВВС близ Лондона, где сотрудники авиационной разведки, к своей радости, выяснили, что имеют дело с членами таинственного соединения KGr-100[709].

Глава 58

Наш специальный источник[710]

Погода в Англии резко ухудшилась. Штормовые ветра трепали сушу и терзали окружающие моря, делая высадку немецкого десанта все менее и менее вероятной. Разведданные, полученные через Блетчли-парк (чиновники министерства авиации называли его «наш специальный источник» и никак иначе), позволяли предположить, что Гитлер, возможно, отложил планируемую операцию «Морской лев». Однако люфтваффе продолжало наносить массированные удары по Лондону, к тому же теперь оно, судя по всему, расширило список целей на территории Англии. Явно готовилось нечто новое, и возможные последствия вызывали немалое беспокойство. Лондон уже показал, что он может выстоять под ночным авианалетом, но как будет с этим справляться остальная страна, когда все больше и больше мирных жителей будут гибнуть, получать ранения, оставаться без крова из-за бомбежек?

Вскоре особенности новой кампании люфтваффе начали проясняться. 12 ноября, во вторник, сотрудники разведки с помощью потайного микрофона, установленного в камере, прослушивали разговор недавно взятого в плен немецкого авиатора с еще одним пленным. «Он убежден, – сообщали сотрудники в своем докладе, – что в Лондоне народные волнения, что Букингемский дворец взяли штурмом и что "Герман" [имеется в виду Герман Геринг, шеф люфтваффе] считает: настал психологически подходящий момент для колоссального рейда, который следует провести между 15-м и 20-м числом этого месяца, в полнолуние; удар будет нанесен по Ковентри и Бирмингему».

Сценарий, описанный пленным, приводил в ужас. Для этого рейда люфтваффе планировало задействовать каждый боеспособный бомбардировщик, использовать каждый пучок навигационных радиоволн. Самолеты предполагалось загрузить 50-килограммовыми (110-фунтовыми) «визжащими» бомбами. Как указывалось в докладе, пленный говорил, что бомбардировщики должны сосредоточиться на разрушении рабочих кварталов, население которых, как полагали в Германии, находится на грани бунта.

Авторы доклада предупреждали, что новому пленному, возможно, не следует так уж доверять, и рекомендовали относиться к его словам с настороженностью. В докладе указывалось: авиационная разведка сообщает о них именно сейчас, поскольку сегодня [12 ноября] днем поступила информация из специального источника, указывающая на то, что немцы замышляют гигантский авианалет под кодовым названием «Лунная соната». Но специальный источник полагал, что целью станет не Ковентри или Бирмингем, а Лондон. Вероятно, атака начнется через три дня, 15 ноября, в пятницу, когда наступит полнолуние. По-видимому, в нападении примут участие до 1800 немецких самолетов, включая бомбардировщики элитного подразделения KGr-100, чьи бомбы будут подсвечивать цель. На необычайную важность данного рейда указывало, в частности, то, что Геринг намеревался лично руководить операцией.

Если все это было правдой, возникал грозный призрак «сокрушительного удара» (авиационного «пиршества», как в свое время выразился Черчилль), которого чины гражданской обороны ожидали и боялись с самого начала войны.

Министерство авиации выпустило закрытый «опросный лист», где чиновникам и военным предлагалось высказать свои соображения по поводу последних данных разведки. В заметке с грифом «Совершенно секретно» подполковник авиации, несший службу в Королевских ВВС, написал, что о точной дате рейда, возможно, будет сигнализировать дневной вылет бомбардировщиков из группы KGr-100, чьей задачей станет проверка погодных условий над выбранной целью и правильности размещения навигационных радиолучей. Он предположил, что слово «соната» в названии операции может иметь особое значение. В музыке соната обычно выстраивается вокруг трех темпов и состоит из трех частей. Возможно, эта атака будет происходить в три стадии. Конкретная цель по-прежнему оставалась неясной, но перехваченные инструкции показывали, что люфтваффе выбрало четыре возможные зоны нанесения удара, в том числе Лондон.

Имеющуюся информацию сочли достаточно надежной, чтобы руководство министерства авиации приступило к планированию ответных мер. Началась разработка контроперации, которая, как предполагалось, «остудит холодной водой» немецкую атаку: операция и получила кодовое название «Холодная вода». Один из чиновников министерства заявил: оптимальный ответ с точки зрения британской общественности – устроить массированный удар Королевских ВВС по какой-то цели в Германии. Он предлагал «проутюжить» цели, находящиеся по берегам реки Рур или даже в самом Берлине, и рекомендовал оснастить используемые бомбы британской разновидностью немецкой «иерихонской трубы», чтобы каждая бомба завывала по пути вниз. «Свистки для наших бомб, – отмечал он, – уже направлены на склады, и не составит никакого труда установить их на наши 250- и 500-фунтовки для таких случаев. Если мы хотим проутюжить эти цели, чтобы добиться наилучшего психологического воздействия на противника, предлагаем сделать именно так».

Кроме того, разработчики операции «Холодная вода» требовали, чтобы Авиакрыло № 80 (новое соединение Королевских ВВС, созданное в июле и занимавшееся противодействием немецким навигационным системам) делало все возможное, чтобы разрушить паутину немецких навигационных лучей. Двум специально оснащенным бомбардировщикам предписывалось полететь назад вдоль одного из ключевых радиолучей (передаваемых из Шербура) и разбомбить его передатчик. Они поймут, что находятся над целью, потому что электронная разведка уже показала: пучки исчезают непосредственно над передающими станциями. В Королевских ВВС называли это мертвое пространство «тихой зоной», «рубильником» и (возможно, вам уже встречался данный термин) «конусом молчания»[711].

Ни слова о возможной немецкой атаке Черчиллю пока не передавали.

В среду, в семь часов вечера, авиационная разведка передала командирам Королевских ВВС новые сведения о «Лунной сонате», полученные из специального источника. Эти данные подтверждали, что рейд действительно будет состоять из трех волн, но оставалось неясным, станут они разворачиваться на протяжении одной ночи или в течение трех ночей. Источник предоставил кодовые названия двух из трех стадий: первая именовалась Regenschrim («Зонтик»), вторая – Mondschein Serenade («Серенада лунного света»). Название третьей части пока не было известно. Один из самых высокопоставленных чинов министерства авиации Уильям Шолто Дуглас, заместитель начальника штаба военно-воздушных сил, сомневался, чтобы немцы намеревались растянуть свою атаку на три ночи: «Вряд ли даже оптимистичные боши могут надеяться на то, что отличная погода простоит три ночи подряд».

Как правило, новости о повседневных действиях немецких сил не направляли Черчиллю, но, поскольку ожидалась атака колоссальных масштабов, министерство авиации 14 ноября, в четверг, подготовило для премьера специальный доклад под грифом «Совершенно секретно». Текст поместили в его специальный желтый чемоданчик, предназначенный для наиболее секретных сообщений.

Насколько можно было судить, рейд не начнется раньше вечера следующего дня (15 ноября, пятницы), обещавшего почти идеальные условия для полета: холодное, в основном безоблачное небо, а также полная луна, которая будет освещать ландшафт внизу – с яркостью почти дневного света.

Однако вскоре стало очевидно, что это предположение неверно.

В полдень четверга Колвилл направлялся к Вестминстерскому аббатству: ему предстояло исполнять роль служителя на похоронах бывшего премьер-министра Невилла Чемберлена, который скончался неделей раньше. Черчилль был среди тех, кто нес гроб (как и Галифакс). Недавно взрыв бомбы выбил окна в часовне[712]; отопления не было. Министры заполнили сидячие места, установленные на клиросе. Пришедшие не снимали пальто и перчаток, но все равно мерзли. Часовня была заполнена лишь частично – из-за того, что время и место предстоящей церемонии держали в тайне. Колвилл отметил, что это благоразумная мера, «ибо правильно сброшенная бомба дала бы весьма впечатляющие результаты».

Колвилл заметил, что на лице Даффа Купера, министра информации, «застыло выражение равнодушия, почти презрения». Лишь немногие министры пели гимны. Сирены воздушной тревоги не завывали; наверху не появилось ни одного немецкого самолета.

Днем, несколько позже, Черчилль, его детектив, машинистка и остальные бойцы его обычного отряда выходных дней вышли из дома 10 по Даунинг-стрит, прошествовали через сад в заднем дворе и расселись по своим обычным автомобилям. Им предстояла поездка за город, на сей раз в Дитчли, полнолунную резиденцию Черчилля.

Перед самым отъездом Джон Мартин, личный секретарь, дежуривший в этот уик-энд, передал Черчиллю желтый чемоданчик, содержавший наиболее секретные депеши, и расположился рядом с ним на заднем сиденье. Машины резко взяли с места. Они устремились на запад, по Мэллу, мимо Букингемского дворца, а затем – вдоль южной границы Гайд-парка. Через несколько минут пути Черчилль открыл чемоданчик и обнаружил там секретный доклад, датированный тем же днем и на трех страницах сжато описывавший операцию люфтваффе под названием «Лунная соната» – по-видимому, грозящую Британии уже в самое ближайшее время.

Далее подробно рассказывалось о том, что удалось выяснить авиационной разведке и как планируют реагировать Королевские ВВС; перечислялись четыре возможные зоны немецкой атаки, причем Центральный Лондон и Большой Лондон упоминались первыми. Авторы доклада утверждали, что Лондон представляется вероятным вариантом.

Затем следовала самая тревожная фраза в тексте: «Будут целиком задействованы силы дальней бомбардировочной авиации Германии». Более того, этим рейдом будет руководить – «как мы полагаем» – лично Герман Геринг. Сообщалось, что эти разведданные «действительно получены из очень хорошего источника». Черчилль, конечно же, знал, что под этим источником должен подразумеваться Блетчли-парк.

Куда большее удовлетворение приносили следующие две страницы, где приводились детали планируемого ответа Королевских ВВС – операции «Холодная вода» – и объявлялось, что Бомбардировочное командование Королевских ВВС будет придерживаться «политики ответа ударом на удар», при которой бомбардировщики сосредоточат свои атаки на каком-то одном из городов Германии – возможно, на Берлине, однако не исключено, что на Мюнхене или Эссене (выбор будет делаться в зависимости от погоды).

К этому моменту Черчилль и его свита, пока не покинувшие пределов Лондона по дороге к Дитчли, только еще проезжали мимо Кенсингтонских садов. Черчилль велел водителю разворачиваться. Секретарь Мартин писал: «Он не собирался безмятежно спать где-то в сельских краях, пока Лондон подвергается массированной атаке – которая, как предполагалось, вот-вот начнется».

Машины кортежа помчались обратно на Даунинг-стрит, 10. Угроза казалась такой серьезной, что Черчилль приказал своим сотрудницам покинуть здание до темноты и отправиться либо домой, либо в «Загон» – укрепленную штаб-квартиру в районе Доллис-Хилл, предназначенную для экстренных случаев. А Джону Колвиллу и еще одному своему личному секретарю, Джону Пеку, он велел переночевать на станции метро «Даун-стрит», в роскошном убежище, которое построило управление лондонского пассажирского транспорта и в которое иногда спускался сам Черчилль, именовавший его своей «норой». Колвилл не возражал. Они с Пеком поужинали – «аполаустически», как выразился Колвилл, используя изысканно редкое слово, означающее «с огромным удовольствием»[713]. Среди хранившихся в бомбоубежище запасов имелись икра, гаванские сигары, бренди (самое старое – 1865 года) и, разумеется, шампанское: Perrier-Jout 1928 года[714].

Сам Черчилль направился в помещения Оперативного штаба кабинета, чтобы дождаться рейда там. Он хорошо умел делать многие вещи, но ожидание не относилось к их числу. Его нетерпение нарастало, и в конце концов он забрался на крышу здания министерства авиации, расположенного неподалеку, чтобы оттуда высматривать атаку. С собой он захватил «Мопса» Исмея[715].

Авиационная разведка наконец определила мишень, которую наметило люфтваффе. Днем сотрудники подразделения Королевских ВВС, занимающегося радиопротиводействием, засекли новые пучки радиоволн, транслируемые немецкими передатчиками во Франции. Радисты, подслушивавшие немецкие переговоры, перехватили долгожданные предварительные доклады воздушной разведки люфтваффе, а также послания из контрольного центра в Версале, откуда планировалось управлять рейдом. Все вместе давало убедительные доказательства того, что операция «Лунная соната» произойдет уже в ближайшие вечер и ночь (то есть вечером 14 ноября и в ночь на 15 ноября), на день раньше, чем вначале предполагала разведка.

В 18:17, примерно через час после захода солнца, первые немецкие бомбардировщики (их было 13) пересекли южное побережье Англии в районе залива Лайм. Это были бомбардировщики группы KGr-100, так хорошо умеющие находить радиолучи и лететь по ним. На борту они несли более 10 000 емкостей с зажигательной смесью – чтобы осветить цель для других бомбардировщиков, которые вскоре последуют за ними.

Несколько вражеских самолетов действительно пролетели над Лондоном – в 19:15 и спустя 10 минут. Включались сирены воздушной тревоги, люди бежали в убежища, но эти самолеты продолжали двигаться дальше, не совершая никаких опасных действий и оставляя позади безмолвный город, выглядевший каким-то призрачным в лунном свете. Как выяснилось, это был отвлекающий маневр, призванный убедить Королевские ВВС, что целью большого рейда и в самом деле является британская столица.

Глава 59

Прощание с Ковентри

К трем часам дня четверга группа радиопротиводействия Королевских ВВС знала, что немецкие навигационные лучи пересекаются не в лондонском небе, а над Ковентри, одним из центров производства вооружений в регионе Мидлендс – почти в сотне миль от столицы. Если не считать промышленности, Ковентри славился главным образом своим средневековым собором, а также тем, что именно здесь, согласно легенде, в XI веке проскакала леди Годива, облаченная лишь в ветерок (попутно возникло выражение «подглядывающий Том», ибо некий местный житель по имени Томас якобы пренебрег указом, который запрещал горожанам смотреть на проезжающую графиню)[716]. По непонятным причинам новость о том, что целью люфтваффе служит Ковентри, не передали Черчиллю, который продолжал нетерпеливо ждать лондонского налета на крыше министерства авиации.

Британская группа радиопротиводействия отчаянно пыталась определить точные частоты, которые необходимо применить, чтобы заглушить или исказить навигационные лучи, нацеленные в сторону Ковентри. Оказались доступны лишь несколько передатчиков-глушилок. К этому моменту небо уже пронизала масса невидимых радиолучей. Один прошел непосредственно над Виндзорским замком, западнее Лондона, вызвав опасения, что люфтваффе могло сделать своей мишенью саму королевскую семью. В замок направили предостережение. Сотрудники Службы оповещения о воздушных налетах (СОВН), в задачу которых входила его оборона, заняли позиции на стенах, словно ожидая средневековой осады. Вскоре они увидели над головой бомбардировщики, черные на фоне почти полной луны. Их череда казалась бесконечной.

Но здесь они не сбросили ни одной бомбы.

В 17:46 Ковентри вступил в свой обычный режим светомаскировки. Луна уже взошла (в 17:18) и ыла хорошо видна. Жители закрыли светомаскировочные ставни и шторы. На железнодорожных станциях выключили огни. Все это было уже привычно. Однако даже при затемнении все улицы оказались залиты светом. Луна ослепительно сияла в необычайно ясном небе. Леонард Даскомб, наладчик станков на одном из местных оружейных заводов, по пути на работу вдруг осознал, как же ярко она сверкает: ее свет «блестел на крышах домов». Еще один горожанин заметил, что при такой луне ему не нужно включать фары: «Почти можно было читать газету – такая стояла чудесная ночь»[717]. Люси Мозли, дочь Джона («Джека») Мозли, недавно избранного мэра города, вспоминала: «На улицах был какой-то совершенно неестественный свет; кажется, ни до этого, ни после этого я не видела такого яркого ноябрьского вечера или ночи». Когда Мозли устраивались на вечерний отдых, один из членов семьи назвал это небесное явление «огромной, прямо-таки жуткой "луной для бомбежек"».

В 19:05 в оперативный пункт местной гражданской обороны поступило сообщение от СОВН: «Авианалет, желтый уровень опасности». Это означало, что обнаружены вражеские самолеты, движущиеся в направлении Ковентри. Затем пришло следующее: «Авианалет, красный уровень опасности» – сигнал, предписывающий включить сирены воздушной тревоги.

Ковентри уже испытывал на себе воздушные рейды. Город реагировал на них спокойно и переносил их сравнительно легко. Однако вечер четверга и ночь на пятницу ощущались совершенно по-другому, чем при прежних налетах, как позже вспоминали многие жители города. Внезапно в небе вспыхнули осветительные ракеты, они спускались на парашютах, дополнительно освещая улицы, и без того залитые лунным светом. В 19:20 начали падать зажигательные бомбы; один из свидетелей вспоминал, что они издавали «шелестяще-свистящий звук – как мощный ливень». Похоже, некоторые из этих зажигательных бомб принадлежали к какой-то новой разновидности. Вместо того чтобы просто воспламениться и создать пожар, они взрывались, разбрасывая горючий материал во все стороны. Было сброшено и некоторое количество фугасных бомб, в том числе пять 4000-фунтовых бомб «Сатана»: судя по всему, их применили с целью разрушить магистральные водопроводные трубы и помешать пожарным командам приступить к работе.

А потом фугасные бомбы полились дождем, поскольку немецкие пилоты наверху «бомбили пожары». Сбрасывали и парашютные мины, в общей сложности 127 штук, из которых 20 не взорвались – либо из-за неисправности, либо из-за запала с замедлителем (который, похоже, люфтваффе применяло с особым удовольствием). «Воздух наполняли грохот орудий, вой бомб, ужасные вспышки и гром разрывов, – вспоминал один констебль. – Небо, казалось, сплошь устлано самолетами»[718]. Рейд начался так внезапно и яростно, что у группы постоялиц общежития Ассоциации молодых христианок даже не было времени укрыться в ближайшем бомбоубежище. Одна из них впоследствии писала: «Впервые в жизни я поняла, что это такое – трястись от страха».

Бомбы поразили несколько бомбоубежищ. Команды солдат и служащих СОВН разгребали завалы вручную – опасаясь, что иначе они навредят выжившим. Одно убежище явно уничтожили прямым попаданием. «Через какое-то время мы добрались до обитателей этого убежища, – писал один из спасателей. – Одни уже порядочно остыли, другие были еще теплые, но все они были мертвы»[719].

Одна из бомб упала рядом с убежищем, где укрывалась доктор Эвелин Эшворт вместе с двумя детьми. Вначале послышался «звук чего-то бьющегося», писала она, а потом – взрыв, и «ударная волна, пошедшая сквозь землю, затрясла убежище». Взрыв сорвал с него дверь.

Ее семилетний ребенок вскрикнул: «У меня чуть волосы не вырвало этим взрывом!»

А ее трехлетний ребенок отозвался: «А мне вообще чуть голову не оторвало!»[720]

Доктор Гарри Уинтер, работавший в одной из городских больниц, забрался на ее крышу, чтобы помочь тушить зажигательные бомбы, пока они не подожгли здание. «Я просто глазам не верил, – вспоминал он. – Повсюду вокруг больницы светились буквально сотни зажигательных бомб – словно лампочки, мерцающие на исполинской рождественской елке».

В самом здании женщин, лежавших в родильной палате, поместили под кровати и накрыли матрасами. Одним из пациентов больницы был раненый немецкий летчик, приходивший в себя в кровати на верхнем этаже. «Слишком много бомба – слишком долго! – стонал он. – Слишком много бомба!»

Вскоре в больницу начали поступать те, кто получил ранения в ходе этого авианалета (который все продолжался). Доктор Уинтер и его коллеги-хирурги приступили к работе в трех операционных. Главным образом им пришлось иметь дело с поврежденными конечностями и тяжелыми рваными ранами. «Сложность с бомбовой рваной раной в том, что на поверхности у вас небольшое повреждение, но под ним – обширный разрыв тканей, – позже писал доктор Уинтер. – Все раздавлено в сплошное месиво. Бессмысленно латать поверхностную рану, не отрезав массу всего внутри»[721].

В другой больнице одна медсестра столкнулась со своим давним страхом. «Во время обучения меня всегда мучила боязнь оказаться в ситуации, когда я держу в руке конечность пациента после ампутации. До сих пор мне везло – ампутации выпадали не на мое дежурство», – писала она. Но эта атака «все для меня изменила. У меня уже не было времени для брезгливости»[722].

А потом сам город получил тяжелейшую рану. Зажигательные бомбы усеивали крыши знаменитого собора Святого Михаила и его территорию (первая упала около восьми вечера). Одна попала на свинцовую кровлю. Огонь прожег металл, и расплавленный свинец полился на деревянное убранство внизу, воспламеняя и его. Свидетели происходящего пытались вызвать пожарных, но все эти машины были заняты – они боролись с огнем по всему городу. Первый пожарный расчет сумел добраться до собора лишь через полтора часа – он ехал из города Солихалл, находящегося в 14 милях от Ковентри. Но пожарные могли только наблюдать – одна из бомб повредила важную водопроводную магистраль. Час спустя вода наконец пошла, но под очень слабым напором, к тому же и она вскоре иссякла.

Огонь наступал и начал пожирать алтарь, капеллы, тяжелые деревянные балки крыши, и церковные служащие ринулись внутрь, стараясь спасти что можно – гобелены, кресты, подсвечники, коробку с облатками, распятие… – и затем их мрачная процессия понесла все это в здание полицейского участка. Преподобный Р. Т. Говард, настоятель собора, смотрел, как тот горит, с крыльца этого полицейского участка. Оранжевый кулак схватил старинный духовой орган, на котором когда-то играл Гендель. «Все внутреннее пространство обратилось в кипящую массу огня, вздыбленных пылающих балок и досок, пронизанных и увенчанных клубами плотного бронзового дыма», – писал Говард[723].

Весь остальной Ковентри, казалось, тоже охвачен огнем. Зарево было видно за 30 миль. Его разглядел даже министр внутренней безопасности Герберт Моррисон, гостивший в отдаленном загородном доме. Немецкий пилот, сбитый вскоре после этого рейда, сообщил допрашивавшим его специалистам Королевских ВВС, что он видел зарево этих пожаров на расстоянии 100 миль – пролетая над Лондоном на обратном пути. Клара Милберн, жительница деревни Болсолл-Коммон (расположенной в восьми милях от Ковентри), писала в дневнике: «Когда мы вышли, прожекторы щупали ясное небо, звезды казались очень близкими, воздух был такой чистый, а лунный свет сиял так ярко. Никогда не видела такого потрясающего вечера. Но тут волна за волной стали налетать самолеты, и раздался гром множества орудий»[724].

Весь вечер и всю ночь, на протяжении 11 часов, появлялись новые и новые бомбардировщики, сбрасывая новые и новые бомбы – в том числе зажигательные. Свидетели рассказывали о знакомых запахах, которые поднимались из пламени и могли бы показаться приятными, если бы не их причина. Так, пожар, пожиравший табачную лавку, наполнил окружающее пространство ароматом сигарного дыма и горящего трубочного табака. Охваченный пламенем мясной магазин порождал запах жареного мяса, заставляя вспомнить традиционные уютные посиделки воскресного вечера.

Бомбы падали до 6:15. Светомаскировку сняли в 7:54. Луна по-прежнему сияла в чистом рассветном небе, но бомбардировщики улетели. Собор обратился в развалины, расплавленный свинец еще капал с его крыш, куски обугленной древесины то и дело отламывались и рушились на землю. По всему городу самым распространенным звуком стал хруст осколков стекла под ногами. Один репортер заметил: слой стекла «такой толстый, что, если посмотреть вдоль улицы, покажется, что она вся покрыта ледяным крошевом».

Бомбежка кончилась, но в городе все равно происходили чудовищные сцены. Доктор Эшворт рассказывала, как увидела собаку, бежавшую по улице «с детской рукой в зубах». А некто по имени Э. А. Кокс увидел обезглавленное тело мужчины возле воронки. В другом месте разорвавшаяся бомба оставила после себя несколько обугленных туловищ. Трупы поступали в импровизированный морг со скоростью до 60 в час, и служащим похоронного бюро пришлось столкнуться с проблемой, с которой им прежде вряд ли приходилось иметь дело: доставляли настолько изувеченные тела, что их вообще невозможно было признать за тело человека. От 40 до 50 % тел классифицировали как «неопознаваемые из-за полученных повреждений»[725].

Те же тела, которые остались по большей части неповрежденными, получали ярлыки (словно багаж), где указывалось, где тело найдено, а также – по возможности – кому оно, вероятно, принадлежит. Эти трупы складывали штабелями. Выжившим разрешали осматривать их, разыскивая пропавших друзей или родных, – пока бомба не попала в находящееся рядом хранилище природного газа. Газ взорвался, и с морга сорвало крышу. Пошел дождь, ярлыки начали коробиться. Процесс опознания трупов был столь жутким и бесплодным (иногда три или четыре человека опознавали один и тот же труп, называя его разными именами), что эти визиты прекратили. Идентификацию начали проводить путем осмотра личных вещей, найденных у погибших.

У морга поставили столбик с табличкой: «С огромным сожалением сообщаем, что у родственников нет возможности осмотреть тела из-за перегрузки морга»[726].

Лорд Бивербрук поспешил в Ковентри, не желая, чтобы о нем говорили, что он пропустил еще один катастрофический рейд противника. Но горожане восприняли его визит не лучшим образом. Он заботился главным образом о восстановлении производства на заводах, пострадавших при атаке. Во время встречи с представителями местных властей он попробовал воспользоваться одним из черчиллевских риторических приемов. «Корни военно-воздушных сил – в Ковентри, – заявил он. – Если из-за разрушений Ковентри не сможет давать результаты, дерево зачахнет. Но, если город возродится из пепла, дерево продолжит бурный рост, давая свежие листья и новые ветви»[727]. Говорили, что он заплакал, увидев разрушения, однако, несмотря на это, ему все же дали отповедь – «очень резкую», по словам Люси Мозли, дочери мэра. Его слезы не имели никакой цены, писала она. До этого Бивербрук выжимал все соки из рабочих и предприятий, а теперь почти весь город лежал в руинах. «Он просил рабочих Ковентри приложить все усилия, – писала Мозли, – и что же они получили взамен?»[728]

Министр внутренней безопасности Герберт Моррисон тоже прибыл в Ковентри – и обнаружил: его винят в том, что он не сумел защитить город и что немецкие бомбардировщики налетели практически без всяких помех со стороны Королевских ВВС. И в самом деле: хотя Королевские ВВС совершили за прошедшие вечер и ночь 121 боевой вылет, используя десятки истребителей, оснащенных радаром типа «воздух – воздух», было сообщено лишь о двух «боестолкновениях», к тому же ни один немецкий бомбардировщик не был сбит, что в который раз подчеркивало, как трудно вести воздушный бой в темноте. Операцию «Холодная вода» провели, но с минимальным эффектом. Британские бомбардировщики нанесли удары по аэродромам во Франции и по военным объектам в Берлине, потеряв при этом 10 самолетов. Созданная в Королевских ВВС группа радиопротиводействия, Авиакрыло № 80, применяла глушилки, а также специальные передатчики, искажавшие пучки вражеских навигационных радиоволн. Но эти меры тоже оказались не слишком эффективными, судя по анализу, проведенному специалистами военно-воздушных сил: «Поскольку ночь была весьма ясная, с ярким лунным светом, помощь радионавигационных средств не имела особого значения»[729]. Правда, группа все-таки сумела заставить два вражеских бомбардировщика проследовать вдоль двух немецких лучей обратно к их «домашним» передатчикам, расположенным в Шербуре, и оба самолета не принимали участия в дальнейших боевых действиях (во всяком случае в этот вечер и ночь). Однако то, что Королевские ВВС не сумели сбить ни одного самолета противника, побудило министерство авиации направить гневную телеграмму Истребительному командованию, вопрошая, почему имело место так мало перехватов – несмотря на «отличную погоду, лунный свет и значительное количество задействованных истребителей».

Куда радушнее город встретил короля, нанесшего неожиданный визит в субботу утром. Мэр Мозли узнал, что городу окажут такую честь, лишь в конце предыдущего дня. Его жену это известие застало в разгар сбора семейных вещей для переезда за город, в дом к родственникам. Она расплакалась, причем вовсе не от радости. «О господи! – воскликнула она. – Неужели он не понимает, что у нас тут слишком большой кавардак и у нас слишком много дел и без его приезда?»[730]