Дракула Стокер Брэм

Путевой журнал Джонатана Харкера (стенография)

3 мая, Бистрица. – Покинул Мюнхен 1 мая в 8.35 вечера и приехал в Вену ранним утром следующего дня; время прибытия по расписанию – 6.46, однако поезд опоздал на час. Будапешт – прекрасное место, судя по крайней мере по тому, что я успел увидеть из окна купе, и по моей короткой прогулке (я опасался слишком удаляться от вокзала, поскольку прибыли мы с опозданием, и поэтому время стоянки, наверняка, должны были сократить). Мое наиболее сильное впечатление – я покидаю Запад и попадаю на Восток; самый «западный» из всех восхитительных мостов над Дунаем (который, кстати, здесь очень широк и полноводен) – яркий образец османской архитектуры.

Поезд тронулся в положенное время, и после полуночи мы прибыли в Клаусенбург. На ночь я остановился в отеле «Ройал». На обед, или скорее на ужин, мне принесли цыпленка с подливкой сплошь из красного перца: очень вкусно, но страшно остро (зап.: списать рецепт для Мины). Спросил официанта, как это блюдо называется, и тот произнес: «Паприка хендль»; поскольку это национальная еда, я смогу ее заказывать повсюду в Карпатах. Мой весьма поверхностный немецкий здесь очень пригодился; я и правда не знаю, как бы управился без него.

Выкроив свободную минуту в Лондоне, я сходил в Британский музей, где по картам и книгам провел собственное исследование Трансильвании; должен признаться, меня чрезвычайно поразил тот факт, что предварительное знакомство со страной настолько полезно, что действительно помогает в общении со здешней знатью. Я обнаружил, что местность, которую он упоминал, расположена на крайнем востоке страны, аккурат на границе трех государств – Трансильвании, Молдовы и Буковины, в самом сердце Карпат; к слову сказать, это наименее изученная часть Европы. Я так и не смог найти карты или атласа, указывающих точное расположение замка Дракулы: эта страна их до сих пор не выпускает, поэтому сравнить данные с теми, что дает Британская топографическая служба, не представляется возможным. Тем не менее я обнаружил, что Бистрица – город, почтой которого пользуется граф, – достаточно известное место. Я еще сделаю здесь пару записей, чтобы освежить память, когда буду рассказывать Мине о своем путешествии.

Население Трансильвании более или менее четко делится на четыре группы: саксонцы на юге, вперемешку с которыми живут валахи – потомки древних дакинов; мадьяры на западе, а секлеры на севере и востоке. Нынче я нахожусь среди секлеров, которые считают себя потомками Аттилы и гуннов. Может статься, они и правы, поскольку, когда мадьяры в одиннадцатом веке захватили страну, здесь им пришлось сразиться с гуннами. Я прочел, что в карпатской «подкове» собраны всевозможные религии и суеверия, как будто некий невообразимый ураган забросил их всех в эти горы. Если это правда, то поездка моя, несомненно, станет очень познавательной (зап.: спросить графа о религии).

Спал я крайне беспокойно, и, хотя кровать казалась достаточно удобной, меня мучили всяческие кошмары. Всю ночь под моим окном выла какая-то собака; возможно, это она повинна в моих терзаниях. А может, здесь дело в паприке: я выпил всю воду из графина, и тем не менее жажда ничуть не утихла. Лишь под утро ко мне пришел сон. Разбудил меня настойчивый стук в дверь, из чего я заключаю, что спал вполне крепко. На завтрак снова подали паприку, а еще там была мамалыга – каша из кукурузной муки – и баклажаны, фаршированные мясом, – замечательное блюдо, называется имплетата (зап.: записать рецепт). С едой пришлось поторопиться, поскольку поезд отправлялся в восемь, вернее, должен был отправиться. После того как я примчался на вокзал в 7.30, мне пришлось еще битый час сидеть в вагоне, прежде чем мы наконец-то тронулись. У меня складывается впечатление, что чем дальше продвигаешься на восток, тем менее точны поезда. Что же тогда творится в Китае?

Целый день мы ползли по стране, полной неописуемого очарования. Время от времени мимо проплывали городишки и замки, стоящие на вершинах отвесных холмов, будто сошедшие со страниц старого требника. Иногда дорогу пересекали реки и ручьи, укрепленные берега которых свидетельствуют о частых наводнениях. Действительно, течение в них бурное, и судя по его виду, оно вполне способно снести любые заграждения. На каждой станции встречались группы, а иногда и толпы народа в более чем пестрых нарядах. Некоторые из них точь-в-точь наши крестьяне или те, которые попадались мне во Франции и Германии, – в коротких куртках, круглых шляпах и домотканых штанах. Однако остальные выглядели куда живописней. Здешние женщины вполне симпатичны (конечно, если не подходить к ним близко), но за талией они явно не следят. Каждая была одета в белое платье с широкими рукавами и огромным лифом, с которого свисали какие-то шнурочки, словно у балерин. И все же самая странная одежда у словаков – наиболее варварской группы среди здешних народностей – большие пастушьи шляпы, широченные грязно-белые штаны, линялые рубахи и чудовищно тяжелые кожаные ремни, часто подбитые медными гвоздями. Мужчины носят высокие сапоги, в которые они заправляют брюки; у них длинные волосы цвета вороньего крыла и огромные черные усы. Да, они определенно колоритны; однако разглядывать их нельзя – здесь свои суеверия. Все вместе они выглядят как орда древних восточных разбойников. Тем не менее мне сказали, что эти люди совершенно безобидны, будто дети.

Когда сумерки окончательно сгустились, мы наконец-то прибыли в Бистрицу – старое и очень интересное место. Расположенный практически на границе (Боргский тракт отсюда идет в Буковину), этот город знавал бурные времена, следы которых заметны и по сей день. Пятьдесят лет назад здесь бушевали страшные пожары, и полное запустение воцарялось пять раз. В самом начале семнадцатого века его осаждали целых три недели, и от битвы, голода и болезней погибло тринадцать тысяч человек.

Граф Дракула заказал мне номер в гостинице «Золотая корона», которая, к великому моему удовольствию, оказалась очень старой, и мне представилась возможность изучить особенности здешней архитектуры. Меня, очевидно, уже ждали, так как не успел я войти, как меня встретила бодрая румяная старушка в простом крестьянском платье – белая рубаха и двойной фартук, слишком пестрый и тесный, чтобы назвать его скромным. Когда я подошел к стойке, она, поклонившись, спросила:

– Герр англичанин?

– Да, – ответил я. – Джонатан Харкер мое имя.

Она улыбнулась, дала какие-то распоряжения старику, скорее всего мужу, и тот, отлучившись на пару секунд, вернулся с письмом в руках.

«Друг мой, добро пожаловать в Карпаты. Жду Вас с нетерпением. Спокойной Вам ночи. Завтра в три часа дилижанс отправляется в Буковину; в нем забронировано место. На Боргском тракте Вас будет ждать моя карета. Надеюсь, переезд из Лондона прошел приятно. Теперь Вы сможете насладиться здешними красотами.

Ваш друг,

Дракула».

4 мая. – Как выяснилось, управляющему гостиницы поручили обеспечить меня лучшим местом в экипаже; что до деталей моей поездки, то старик проявил завидную сдержанность, всем своим видом дав понять, что не может разобрать мой немецкий. Однако я склонен в этом усомниться, поскольку до нынешнего момента он вполне сносно отвечал на мои расспросы. Сейчас же и он, и его жена лишь испуганно переглядывались и беспомощно разводили руками. Хозяин пробормотал, что в письмо были вложены деньги и что больше ему ничего не известно. Когда я поинтересовался, знаком ли он лично с графом и знает ли он что-нибудь о замке, старик одновременно с женой перекрестился и, ответив, что к уже сказанному ему добавить нечего, разговор прекратил. Близилось время отъезда, поэтому расспрашивать кого-нибудь еще было некогда. В целом у меня сложилось тревожное впечатление: я чувствовал, что какая-то тайна окутывает имя моего клиента.

Перед тем как мне съехать, хозяйка поднялась в мою комнату и неожиданно истерично обрушилась на меня со словами:

– Неужели вы должны ехать? Ох, молодой господин! Неужто вы и впрямь поедете?

Возбуждение ее оказалось столь сильным, что она растеряла все то немногое, что знала из немецкого, немыслимо смешивая свои причитания с каким-то не понятным мне языком. Удерживать нить разговора помогали лишь ее бесчисленные вопросы. Когда я заявил, что должен ехать немедленно и что меня ждут по важному делу, она снова спросила:

– Вы знаете, какой сегодня день?

Получив в ответ, что нынче четвертое мая, старуха лишь покачала головой.

– О да, я знаю это, я знаю! Но известно ли вам, что сегодня за день?

Уяснив, что я ее не понимаю, она продолжила:

– Сегодня канун дня Святого Георгия. Неужели вы не знаете, что, когда часы пробьют полночь, в силу вступит зло? Знаете ли вы, куда едете и зачем вы там нужны?

Состояние бедной женщины было столь напряженным, что мне пришлось по мере возможностей ее успокаивать, но все напрасно. В конце концов она упала на колени, умоляя меня остаться по крайней мере на день-другой. Все это казалось таким странным, что душа моя беспокойно металась, и я терялся, как мне поступить. Однако дело прежде всего, и я не нашел веских причин для того, чтобы свою поездку отложить. Таким образом, мне пришлось поднять ее с колен и сказать как можно тверже, что работа у меня стоит на первом месте и что я должен ехать сегодня. Старуха устало вытерла глаза и, сняв с шеи распятие, протянула его мне. Я ума не мог приложить, что мне с ним делать, поскольку, принадлежа к англиканской церкви, я должен был бы отвергнуть такой дар, усмотрев в нем идолопоклонство, но, с другой стороны, отказаться принять бесхитростный подарок плачущей старухи стало бы верхом черствости и неблагодарности. Наверное, она поняла мои колебания, поэтому сама накинула мне шнурок на шею и, сказав: «Это ради вашей матери», – быстро вышла из номера.

Я делаю эту запись, ожидая дилижанс, который, разумеется, опаздывает. Крестик все еще у меня на шее. Скорее всего, если страх хозяйки и не передался мне, то уж точно стал причиной какого-то смутного беспокойства. Если Мина прочтет эти строки раньше, чем я увижу ее сам, пусть получит мои наилучшие пожелания. Карета подана!

5 мая, в замке. – Серость раннего утра разогнали первые лучи, и вот уже солнце высоко над горами, освещая что-то вроде дальних хребтов, покрытых лесами, – это так далеко, что точнее отсюда определить невозможно. Спать не хочется. Поскольку будить меня не велено, я стану писать свой журнал, покуда не засну вновь. Мне предстоит рассказать о многих странных вещах.

Дабы тот, кому попадут в руки эти записи, не подумал, что я слишком плотно поел в Бистрице перед отъездом, детально опишу свой обед. Подавали то, что здесь называется «разбойничий бифштекс» – куски бекона, лук и говядина; все это густо посыпано красным перцем, насажено на прутья и зажарено на открытом огне (блюдо простое, как та конина, которую в Лондоне мы покупаем для кошек!). К мясу наливали золотистое вино, которое пощипывает язык; на вкус оно очень приятное. Я выпил пару бокалов, но не больше.

Усаживаясь в дилижанс, я обратил внимание на то, что извозчик подошел к моей хозяйке, и они стали о чем-то беседовать. Вскоре я понял, что предметом их обсуждения была моя скромная персона; такой вывод напрашивался сам собой, так как время от времени они на меня оборачивались. Некоторые из тех, что сидели у двери (она называется здесь словом, в переводе обозначающим «носитель заклятия») гостиницы, подходили ближе, слушали и тоже смотрели на меня; у большинства в глазах читалось сочувствие. До меня то и дело доносились одни и те же слова, произносимые многоголосой толпой, весьма странные слова… Я потихоньку достал из саквояжа словарь. То, что я в нем обнаружил, чрезвычайно меня расстроило: ордог – дьявол, покол – ад, стрегойка – ведьма, вролок или влслак – первое по-словацки, а второе по-сербски обозначают одно и то же – оборотень, вампир (зап.: расспросить графа о местных суевериях).

Как только мы тронулись, толпа у дверей, успевшая значительно разрастись, заволновалась: все как один перекрестились, а потом каждый направил в мою сторону два растопыренных пальца. Чуть позже с огромным трудом мне все же удалось разговорить одного из своих попутчиков и вытянуть из него объяснение такому странному поведению крестьян; поначалу тот не отвечал, но, услышав, что я англичанин, наконец нехотя признался, что это был оберег от дурного глаза. По правде говоря, такое начало поездки в чужую страну к незнакомому человеку ничуть не радовало. Однако в пути тревоги как-то рассеялись, а окружающие меня люди оказались такими сердечными и отзывчивыми, такими симпатичными, что я незаметно успокоился. До конца своих дней не забыть мне той живописной толпы на постоялом дворе, осеняющей себя крестным знамением на фоне яркого неба, большой старой арки и густой зелени олеандров… Извозчик, натянув широкие поводья, щелкнул хлыстом, и все четыре маленькие лошадки прибавили шагу. Путешествие началось.

Мои смутные опасения растаяли на фоне великолепного пейзажа, хотя, доведись мне знать язык или даже языки, на которых переговаривались пассажиры, не думаю, что страхи пропали бы с той же легкостью. Перед нами простиралась холмистая равнина, покрытая лесами и рощами, сквозь которые проглядывали пригорки, заросшие буйным многотравьем, с крестьянскими хатами на вершинах. Все окрест тонуло в пышном цвету: осыпались яблони, сливы, груши, вишни, роняя свои нежные лепестки в яркую зелень. Вокруг холмов (Миттель-ланд – здешнее название этой местности) извивалась дорога, то взбираясь вверх, то теряясь в сосняках, поднимающихся по пригоркам, подобно языкам пламени. Колея была разбита, и все же казалось, что мы не ехали, а летели над ней в какой-то лихорадочной спешке. Не имея понятия, отчего мы так торопимся, я, немного поразмыслив, решил, что кучер хочет сократить опоздание и прибыть в Борго Прунд в назначенный час. Говорили, что этот тракт хорош лишь летом, а сейчас он еще недостаточно просох после стаявших зимних снегов. Вообще, услышать в Карпатах о хорошей дороге – большая редкость: среди местных традиций ремонтные работы отсутствуют. Обычай этот корнями уходит в древность, когда господари боялись строительством дорог спровоцировать турок на начало войны, угли которой тлели, но не гасли в течение веков.

Из-за роскошной зелени Миттель-ланда выглядывали бастионы могучих лесов, сквозь которые время от времени виднелись степи, уходившие к самому подножию гор. Подобно огромным крепостям, с обеих сторон надвигались на нас Карпаты, освещенные ярким полуденным солнцем; темно-синие и пурпурные в тени, зеленые и желтые на покрытых травой выступах, с ослепительно белыми вершинами, они тянулись до самого горизонта, где терялись в мглистой дымке. Присмотревшись, можно было заметить гигантские ущелья, и когда случайный луч падал в их глубины, на солнце взлетали вверх серебристые искры водопадов. Когда карета обогнула подножие очередного холма, следуя прихотливому изгибу дороги, перед нами вырос монолит, заснеженный верх которого таял высоко в облаках. Один из пассажиров, благоговейно перекрестившись, дотронулся до моей руки и воскликнул:

– Смотри! Истен-шек – «Божий трон»!

Путь все тянулся куда-то в бесконечность, солнце клонилось все ниже и ниже, и вскоре со всех сторон на нас наползли длинные вечерние тени. Снег на вершине могучей скалы все еще освещался гаснущими лучами, искрясь холодным розоватым блеском, и от этого темнота, спустившаяся в долину, казалась еще мрачнее. По дороге то здесь, то там мелькали фигурки чехов и словаков, а также многочисленные придорожные распятия, при виде которых мои попутчики почтительно крестились. Под ними, как правило, стояли на коленях какие-то люди, которые настолько глубоко ушли в молитву, что не замечали, не видели и не слышали приближающегося экипажа.

По дороге я заприметил много чего необычного: скирды сена на деревьях, плакучие березы, нежные стволы которых отсвечивают в сумраке настоящим серебром…

Время от времени мы разъезжались с ляйтервагонами – обычными крестьянскими повозками с длинным остовом, призванным сглаживать неровности дороги. В них неизменно сидели возвращавшиеся с полей крестьяне, чехи в белом, словаки в пестрых пастушьих одеждах, с топорами и баулами на плечах. С приходом вечера заметно похолодало; на смену сумеркам опустилась темнота, а вместе с ней и туман, окутавший сосны, березы и дубы, под которыми кое-где виднелись клочья грязного прошлогоднего снега. Если карета ныряла в какую-нибудь рощу, чернота обступала ее со всех сторон; она давила и навевала на людей тоску и тревогу, высвобождая те самые мрачные и причудливые фантазии, что при свете дня прячутся глубоко в сердце и терпеливо ждут часа, когда закат окрасит пурпуром туман над Карпатами, а долины погрузятся в ночь. Иногда колея была настолько разбита, что, несмотря на беспокойство возничего, лошадям приходилось еле плестись по непролазной грязи. При одной из таких задержек мне захотелось сойти и прогуляться вдоль обочины, как это мы обычно делаем дома, однако в ответ на такую мысль кучер лишь замахал руками: «Нет, нет, вам нельзя здесь ходить, собаки слишком злые». Немного помолчав, он не без доли злорадства оглядел пассажиров, словно ожидая одобрительных улыбок, и добавил: «Вам еще предстоит кое-чего пережить, прежде чем вы отправитесь сегодня спать!» После этого мы единственный раз ненадолго притормозили, когда кучер зажигал фонари.

С приходом темноты люди как-то заметно оживились и наперебой стали разговаривать с извозчиком, не умолкая ни на минуту и словно давая понять, что неплохо бы поторопиться. Хлыст нещадно гулял по спинам лошадей, и тишину ночи часто разрывал залихватский свист. Впереди обозначилось что-то светло-серое, очень похожее на громадную расщелину. Беспокойство моих попутчиков заметно возросло, а безумие кучера достигло предела, и теперь весь наш экипаж напоминал утлое суденышко, пробивающее себе путь сквозь штормовые валы. Приходилось держаться за поручень. Однако постепенно дорога стала выравниваться. Теперь горы наступали со всех сторон, нависая над нами тяжелыми складками. Начинался Боргский тракт. Один за другим попутчики стали предлагать мне подарки, причем делали это столь чистосердечно и настойчиво, что об отказе не могло быть и речи: ими оказались разного рода штуковины, принимая которые, я слышал добрые напутствия и благословения. Не укрылись от меня также и те странные признаки ужаса, что так памятны мне по Бистрице, – крестные знамения и обереги от сглаза. Внезапно возничий подался вперед, а пассажиры уставились в темноту. Очевидно, нечто очень важное либо уже случилось, либо ожидалось с минуты на минуту. Все мои расспросы ни к чему не привели, и люди упорно отмалчивались. В таком напряженном состоянии мы проехали еще немного, как вдруг заметили, что скалы расступились и тракт перевалил на восточный склон. Под нами клубился туман, а воздух казался тяжелым и давящим, словно предвещал грозу. Меня не покидало впечатление, будто горы стали естественной границей между атмосферой обычной и чужой, холодной и враждебной. Мои глаза уже искали карету, что должна доставить меня к графу. Каждое мгновение я ждал, что вот-вот в темноте мелькнет огонек фонаря, но увы, окрестности по-прежнему окутывала мгла. Единственным источником света в этом унылом месте оставался наш собственный фонарь, в лучах которого поднимался пар от спин уставших лошадей. Перед нами простиралась пустынная каменистая дорога. Со вздохом облегчения пассажиры расселись по местам, словно желая тем самым лишь усилить мое разочарование. Я уже начал было подумывать, что предпринять, раз экипаж за мной не прислали, когда извозчик, взглянув на часы, что-то быстро и тихо произнес, как мне показалось, «на час позже обычного», а потом обернулся ко мне и на немецком, куда более слабом, чем мой, к слову сказать, весьма посредственный, заявил:

– Кареты нет. Видимо, господина не ждут. Он сейчас поедет в Буковину и вернется завтра. Лучше днем.

Пока тот произносил свою речь, лошади начали фыркать и взбрыкивать так сильно, что пришлось их сдерживать. Под нестройный хор голосов и ставшее уже привычным крестное знамение я заметил карету с четырьмя лошадьми в упряжке, беззвучно подкатившую к нам сзади. При скудном свете наших фонарей я увидел, что эти великолепные животные оказались угольно-черной масти. На козлах сидел высокий мужчина, длиннобородый, в черной шляпе, которая скрывала в своей тени все его лицо. Из-под шляпы сверкала лишь пара глаз, при свете фонаря отливавших красным. Он обратился к нашему кучеру:

– Сегодня вы рано, мой друг.

– Английский господин очень спешил, – заикаясь, ответил тот.

– Именно поэтому, я полагаю, – съязвил незнакомец, – вы и решили увезти его в Буковину. Меня не обманешь, приятель: я слишком много знаю, а кони мои резвы.

Он улыбнулся, и свет упал на нижнюю часть его лица, показав неестественно красные губы и длинные зубы, белые, как слоновая кость. Один из моих попутчиков шепотом процитировал своему соседу строку из Бургера:

Незнакомец, очевидно, расслышавший эти слова, обнажил свои зубы в довольном оскале. Пассажир отвернулся, наскоро перекрестился и сделал «рогатку».

– Подайте мне багаж господина, – приказал слуга графа, и мои пожитки моментально переместились в его карету. Стальным обручем он сомкнул руки на моем плече, подсаживая меня, и в этом объятии чувствовалась недюжинная сила. Не произнеся ни слова, он натянул вожжи, и мы понеслись в темноту. Оглянувшись назад, я бросил прощальный взгляд на нашу повозку, почти уже исчезнувшую в тумане, и на бывших своих попутчиков, по-прежнему истово крестившихся. Через несколько мгновений все вошли в дилижанс, возничий щелкнул хлыстом, и лошади понеслись дальше, в сторону Буковины. Глядя вслед удаляющемуся экипажу, который уже едва виднелся во мраке, я поймал себя на том, что весь дрожу, что мне жутко и очень одиноко; в тот же миг на моих плечах оказался плащ, на коленях плед, и я услышал слова, произнесенные на безукоризненном немецком:

– Ночь холодна, мой господин, а граф приказал позаботиться о вас самым тщательным образом. Если вам угодно, под скамьей вы найдете фляжку со сливовицей (это местный сорт бренди).

Собственно, ничего такого мне не требовалось, и все же было очень приятно осознавать, что, случись непредвиденное, я всегда смогу согреться. Я чувствовал себя немного не в своей тарелке, но куда сильнее, чем неудобство, меня терзал страх. Представься мне возможность выбирать нынче, и я с радостью отказался бы от этого ночного путешествия навстречу неизвестности…

Карета тяжело катила вперед, затем резко повернула, потом мы снова долго ехали прямо. Постепенно у меня родились подозрения, что мы попросту ездим по кругу; выбрав для себя в качестве ориентира приметный утес, я вскоре убедился в собственной правоте. При других обстоятельствах я бы тут же спросил извозчика, что сие означает, но сейчас я боялся. Где-то в глубине души я понимал, что в моем положении глупо пытаться изменить ход событий, и коль скоро чьей-то воле угодно, чтобы мы задержались, то так оно и будет. Еще немного погодя мною овладело любопытство, сколько времени мы уже кружим по этим скалам. Я чиркнул спичкой и при свете пламени взглянул на часы: наступала полночь. Невольно я поддался леденящему ужасу, поскольку здешние предрассудки относительно этого часа, по-видимому, все же оставили след в моей душе. Все так же молча я начал терзаться самыми кошмарными подозрениями.

Где-то очень далеко, внизу от дороги, наверное, в одной из крестьянских хат начала лаять собака, и вскоре голос животного стал звучать так, что не оставалось сомнений: подобные звуки может издавать лишь существо в агонии или полное страха. В ответ на лай по соседству завыл еще один пес, потом еще и еще, покуда все окрестности тракта не огласились этими жуткими завываниями; казалось, не только из соседней деревни, но и ото всех сел страны, со всего света, окутанного тьмой, исходил этот холодящий кровь звук. Заслышав шум, лошади начали было дергаться, однако возничий их успокоил, тихо что-то прошептав; и все же бедные животные продолжали бояться, дрожали и обливались потом, будто только что вышли из-под проливного дождя. Вскоре где-то вдалеке, высоко в горах, по обе стороны нашей дороги разнесся новый звук – еще более громкие и пронзительные завывания волков, – от которого я почувствовал себя, очевидно, так же, как и наша несчастная четверка, поскольку в этот миг мною овладело страстное желание выскочить из кареты и бежать куда глаза глядят. Лошади теперь безумствовали, возничий изо всех сил старался их удержать, и лишь мгновения отделяли нас от падения в пропасть. Разумеется, через пару минут вой этот уже не так резал ухо, а кучер успел соскочить с козел и встать перед испуганными животными. Он оглаживал шкуры, трепал за ушами и что-то мягко нашептывал, точь-в-точь как объездчик на родео, и к удивлению моему, под этой лаской лошади вновь стали послушными и управляемыми, несмотря на то, что страх засел в них очень глубоко. Возничий вернулся на свое место и, натянув вожжи, снова погнал вперед. Когда мы в очередной раз максимально удалились от тракта, он неожиданно свернул на узкую тропу, уводившую вправо.

Словно враги, выскочившие из засады, нас плотным кольцом окружили деревья, чьи кроны смыкались высоко над нашими головами, образуя настоящий туннель. Как только мы его миновали, вновь повсюду окрест появились хмурые скалы, зловеще охранявшие здешний древний покой. Несмотря на естественное укрытие, в котором мы продвигались, до нас долетал голос ветра, чей вой и стон, казалось, сотрясал горы и гнул вековые стволы. Заметно похолодало, и вскоре посыпал мелкий колючий снег, в одночасье покрывший камни и нас белым саваном. Разбушевавшийся ветер все еще доносил несмолкаемый лай собак, который, однако, все же постепенно стихал по мере того, как мы удалялись от обжитых мест. На смену ему теперь пришел волчий вой, подступавший все ближе и ближе так, что складывалось впечатление, будто эти дикие звери окружили карету со всех сторон. Подобно лошадям, я трясся от ужаса, и один лишь возничий оставался невозмутимым, словно камень. Время от времени мы сворачивали то налево, то направо, но в кромешной тьме я не мог различить ни зги.

Неожиданно в окружавшем нас мраке далеко слева я заметил слабый голубой огонек. В тот же момент его увидел и кучер; в мгновение ока он осадил лошадей и, спрыгнув на землю, скрылся во тьме. Не имея понятия, что теперь делать, я с ужасом сидел и слушал приближающийся вой хищников. В этом оцепенении меня и застал вернувшийся возничий; он вскочил к себе на место и все так же молча продолжил столь внезапно прерванное путешествие. Скорее всего, после этого меня сморил сон, поскольку, когда я пришел в чувства, перед глазами у меня все еще крутились огни, повороты и скалы из пережитого ночного кошмара. Один раз таинственный огонек настолько приблизился к дороге, что даже в окутывавшей нас черноте я сумел различить движения извозчика: он вскочил и кинулся по направлению к свету – очень призрачному, поскольку, строго говоря, то был даже не свет, а свечение и окрестности все так же оставались непроглядными, – собрал груду камней и придал ей некую форму… Тогда мне довелось столкнуться со странным оптическим эффектом: когда незнакомец встал между источником света и мной, я по-прежнему мог наблюдать голубые всполохи через его фигуру. Все это длилось лишь одно мгновение, поэтому я склонен списать данное видение на расстроенные нервы, усталость глаз и глухую ночь. Во мраке мы летели вперед, огней больше не было видно, и лишь злобный вой все так же окружал нас со всех сторон, словно мы двигались внутри живого кольца.

Как-то раз кучер удалился так надолго, что лошади пуще прежнего принялись дрожать, фыркать и ржать от страха. Причины их беспокойства я не видел, поскольку теперь вой, казалось, остался где-то позади. Однако в эту минуту из-за туч выглянула луна, зыбко осветив тяжелые складки гор, поросших сосновым бором, и круг волков, чьи зубы белели, подобно снегу, алые языки свисали из пастей, а шкуры отливали серебром. В своем безмолвии они казались в тысячу раз кошмарнее, чем если бы скулили или рычали. От страха со мной приключилось что-то вроде паралича. Лишь тот, кто лицом к лицу стоял с могильным ужасом, может понять мои чувства.

Словно повинуясь воле печального светила, звери вдруг одновременно завыли. В ответ кони встали на дыбы, но, окруженные враждебным кольцом, остались на месте, переминаясь с ноги на ногу и затравленно вращая глазами, так что без слез трудно было на них смотреть. Я послал в темноту свой крик, надеясь, что возничий вернется и спасет нас из этой западни. Я вопил и стучал по карете, рассчитывая на то, что шум испугает животных и тогда хоть с какой стороны, но подмога обязательно подоспеет. Каким образом кучер оказался рядом, я не помню. Сквозь пелену забытья я услышал его голос, твердо отдающий команды, и, собрав все свои силы, выглянул из окна: тот стоял на дороге. Разводя перед собой руками, словно отстраняя невидимое препятствие, он неведомо какими силами заставлял волков отступать все дальше и дальше. В эту минуту тяжелая туча закрыла собою луну, и весь мир вновь погрузился во мрак.

Когда дар видения вернулся ко мне, я заметил кучера, взбирающегося на козлы; волки исчезли. Происшествие это пугало своей странностью и таинственностью настолько, что меня вновь сразил смертельный ужас, и я не мог ни шевельнуться, ни раскрыть рта. Время сбилось и потерялось, мы продолжали наш бесконечный путь во мраке ночи, и лишь изредка луна освещала призрачным своим нимбом летевшие по небу тучи. В дороге мы иногда останавливались, и кучер исчезал, чтобы потом снова вернуться. Монотонность и пережитый страх так полно поглотили меня, что я вздрогнул, когда заметил приближающуюся к нам громаду старого замка, чьи разрушенные укрепления зловеще поблескивали в свете луны, а в высоких черных окнах не было видно ни огонька.

Путевой журнал Джонатана Харкера (продолжение)

5 мая. – Наверное, я находился в полузабытьи, поскольку, будь я бодр и свеж, несомненно, заметил бы это примечательное место. Во мраке замок казался огромным, а так как из-под высоких темных арок в ночь уходило сразу несколько дорог, возможно, усадьба представилась даже больше, чем она была на самом деле. При свете дня рассмотреть ее мне еще не удалось.

Как только карета остановилась, кучер спрыгнул на землю и помог мне сойти. И снова я почувствовал недюжинную силу в протянутой руке, которая, вздумай ее хозяин такое, с легкостью могла бы раздробить мне кости. Через минуту мои чемоданы оказались рядом с громадной старой дверью, часто подбитой огромными гвоздями и установленной в массивном каменном проеме. Даже в тусклом свете я заметил, что грубо отесанный камень порядком поизносился от времени и непогоды. Покуда я разглядывал вход, мой возничий вскочил на козлы, щелкнул хлыстом, и карета исчезла в одном из темных провалов.

Я оставался на месте, не зная, что теперь делать, окруженный почти осязаемой тишиной. На двери не было ни колокольчика, ни молотка; голос мой казался явно бессильным против угрюмых каменных стен, а темные окна возвышались слишком далеко. Минуты ожидания тянулись бесконечно, и в душу ко мне снова заползали страх и сомнения. Куда я приехал и что за люди живут в таком унылом месте? В какое мрачное приключение пришлось мне ввязаться? Неужели это всего лишь обычный эпизод из жизни служащего адвокатской конторы, посланного растолковать варвару условия покупки недвижимости в Лондоне? Служащий адвокатской конторы! Мине такое не понравится. Адвокат – звучит несравненно солиднее, тем более, что аккурат перед отъездом мне сказали, что экзамены я сдал успешно; таким образом, теперь я являюсь действительно полноценным адвокатом. Автоматически я протер глаза и ущипнул себя за руку, чтобы убедиться, что все это не сон. Случившееся со мной этой ночью казалось кошмаром, и мне страшно хотелось внезапно проснуться у себя дома, увидеть лучи рассвета, пробивающиеся сквозь окно, и посетовать на слишком тяжелый день накануне. Однако кожа от щипков болела, а глаза меня не обманывали. Я не спал, и вокруг меня высились Карпаты. Все, что теперь оставалось делать, – это призвать на помощь терпение и дождаться прихода утра. Как только я пришел к этому выводу, за тяжелой дверью раздались приближающиеся шаги, а в трещинах между досками показался свет фонаря. Послышался грохот цепей и лязг массивного замка; судя по звуку, ключом уже давно не пользовались. Дверь медленно отворилась.

Передо мной стоял высокий старик, чисто выбритый, не считая длинных седых усов, с головы до пят одетый в черное. В руке он держал древний серебряный светильник, в котором горело открытое пламя, бросавшее долгие дрожащие тени в темный провал за дверью. Неожиданно грациозным взмахом правой руки он пригласил меня внутрь, заговорив при этом на превосходном английском, который, правда, немного портила странная интонация:

– Добро пожаловать в мой дом! Входите свободно и с доброй волей!

Не сделав ни шага мне навстречу, он стоял, подобно изваянию, в которое его превратил жест гостеприимства. Однако не успел я перешагнуть массивный порог, как тот импульсивно дернулся вперед и стиснул мою руку настолько сильно, что заставил поморщиться от боли и обжигающего холода, словно это была рука покойника. Хозяин заговорил вновь:

– Добро пожаловать в мой дом. Входите свободно. Чувствуйте себя в безопасности. И сделайте меня чуточку счастливее!

Рукопожатие его настолько сильно напомнило мне о кучере, чье лицо все время скрывали поля шляпы, что мгновение я ничуть не колебался, что именно этот человек и доставил меня сюда. Чтобы развеять свои сомнения, я собрался с духом и спросил:

– Граф Дракула?

Элегантно поклонившись, он ответил:

– Да, я Дракула; рад приветствовать вас в своем доме, мистер Харкер. Входите. Ночь прохладна, а вы, очевидно, нуждаетесь в ужине и сне.

Произнеся эти слова, он поставил светильник на каменный выступ, взял мои чемоданы и пошел вперед, указывая путь. Несмотря на мои протесты, он настоял на таком одолжении:

– Нет, сэр, вы мой гость. Уже поздно, и слуг теперь не дозовешься, поэтому позвольте мне самому о вас позаботиться.

Он нес мои пожитки через всю галерею, а потом вверх по лестнице, нещадно продуваемой сквозняками, а затем снова по какому-то длинному переходу, и шаги его гулко отдавались в каменных стенах. В самом конце коридора он открыл тяжелую дверь, и я к радости своей обнаружил за ней хорошо освещенную комнату, в которой стол уже был накрыт к ужину, а в громадном камине жарко и весело горела целая поленница дров.

Граф остановился, опустил на пол мои саквояжи, закрыл за мной дверь и, пройдя через весь покой, открыл еще одну дверь, ведущую в маленькую восьмиугольную комнату с единственной лампой и совершенно без окон. Пройдя ее так же, как и предыдущую, граф открыл следующую дверь и поманил меня. При виде этой комнаты радость сладким теплом разлилась по всему моему телу: это была просторная спальня, хорошо освещенная и натопленная, с большим камином, жар от которого поднимался вверх и с гулом исчезал в дымоходе. Дракула поставил мои чемоданы у стены, развернулся и, перед тем как закрыть дверь, на прощание сказал:

– После столь утомительного путешествия вы, вероятно, захотите привести себя в порядок и заняться туалетом. Надеюсь, здесь вы найдете все, что вам нужно. Как только будете готовы, возвращайтесь. Ужин подадут в столовую.

Непринужденность и теплота этих слов, казалось, рассеяли все мои сомнения и страхи. Окончательно придя в себя после всего пережитого, я обнаружил, что зверски голоден, поэтому, наскоро покончив с туалетом, поспешил в столовую.

Как только я вошел, то сразу заметил, что ужин уже подали. Мой хозяин, прислонившись к камину, грациозно махнул рукой в сторону стола.

– Прошу вас, садитесь и ешьте вволю. Надеюсь, вы простите меня за то, что я не составлю вам компанию; я уже отобедал, а ужинать я не привык.

Я вручил ему запечатанный конверт с письмом мистера Хокинса, которое тот просил передать лично графу. Старик, сорвав печать и нахмурившись, прочел послание, затем, улыбнувшись, поднял глаза и передал бумагу мне, дабы я с ней ознакомился сам. То, что я там обнаружил, по крайней мере один абзац, очень мне польстило:

«…К огромному сожалению, приступ подагры, обострившейся в последние дни, на некоторое время сделал абсолютно невозможными мои поездки куда бы то ни было. Тем не менее я счастлив имеющейся у меня возможности отправить к Вам достойного заместителя, заслуживающего моего безграничного доверия. Мой посыльный – молодой человек, полный энергии и несомненного таланта, с которым можно решать вопросы самого деликатного свойства. Харкер благоразумен и неболтлив; под моим началом из юнца он превратился в настоящего мужчину. С его помощью я надеюсь решить все дела в кратчайшие сроки к нашему обоюдному удовольствию».

Пока я читал, граф уже подошел к столу и лично снял крышку с блюда, открыв моему взору великолепно зажаренного цыпленка. Таким образом, мой ужин составили птица, сыр, салат и бутылка старого токайского, из которой я с удовольствием выпил пару стаканов. Пока я ел, граф засыпал меня вопросами относительно моего путешествия, и к концу ужина я описал ему почти все, что произошло со мной в дороге.

Покончив с едой, я с удовольствием присоединился к хозяину: мы оба подвинули кресло к камину, и я закурил предложенную мне сигару, в то время как граф, извинившись, сообщил, что не курит. Теперь у меня появилась наконец-то возможность хорошенько рассмотреть этого старика, и я обнаружил, что тот имеет очень примечательную физиономию.

У него был совершенно орлиный профиль, с тонкой высокой переносицей и четко обозначенными ноздрями; лоб выпуклый, волосы на висках редкие, зато очень обильные на всей остальной голове. Просматривались широкие брови, почти смыкавшиеся на лбу, при этом такие густые, что в некоторых местах они завивались. Насколько я мог видеть, из-под седых усов губы его казались тонкими и несколько хищными, а зубы поражали своей белизной и остротой; ярко-красный цвет губ указывал на недюжинную жизненную силу для человека его лет. Что до всего остального, то у него бледные уши, странно заостренные кверху, подбородок широкий и сильный, а щеки, хоть и впалые, но очень плотные. Во всем его лице, пожалуй, больше всего поражала общая бледность.

Кожа его рук при свете огня казалась белой и мягкой, но стоило мне присмотреться, как я обнаружил, что кисти очень широкие и грубые, а пальцы узловатые. Как это ни странно прозвучит, на ладонях его я отчетливо видел растущие волоски. Мой хозяин носил длинные ухоженные ногти, заостренные на концах. Когда граф склонился и дотронулся до моей руки, я просто не мог подавить в себе дрожь. Возможно, виной тому его старчески несвежее дыхание, но к горлу моему подступила тошнота, которая, несмотря на мои отчаянные попытки ее скрыть, все же не ускользнула от его взгляда. Заметив мое состояние, он откинулся на спинку кресла и скорее оскалился, чем улыбнулся, вновь показав весь ряд стройных длинных зубов. Некоторое время мы оба молчали. Выглянув в окно, я заметил первые слабые лучи приближающегося рассвета. Мне почудилось, будто в окрестностях установилась какая-то неестественная тишина, однако, прислушавшись, я обнаружил, что могу различить отдаленные завывания волков где-то в здешних горах. Сверкнув глазами, граф заметил:

– Послушайте их плач – это дети ночи. Как ласкает слух эта музыка!

Очевидно, узрев на лице моем выражение крайнего недоумения, он продолжил:

– Ах, сэр, вы, прозябающие в городах, не в силах понять чувств охотника.

Сказав это, он встал со своего места и добавил:

– Но, должно быть, вы очень утомлены. Ваша постель готова, завтра вы можете оставаться в ней так долго, как того сами пожелаете. До полудня меня не будет, поэтому спите спокойно и приятных вам сновидений.

Вежливо поклонившись, он провел меня до восьмиугольной комнаты, лично открыл дверь, и я удалился…

Меня обуревают эмоции: я поражаюсь, я сомневаюсь, я боюсь. В голову приходят странные мысли, в которых я не осмеливаюсь признаться даже самому себе. Господи, храни меня грешного, хотя бы ради тех, кто мне дорог!

7 мая. – Нынче опять раннее утро, однако я уже выспался и полностью восстановил в себе силы за последние сутки. Проспав до обеда, я встал, оделся и прошел в столовую, обнаружив там успевший остыть завтрак; только кофейник оставался горячим, так как его поставили на угли. На столе лежала записка, гласившая: «Вынужден на время отлучиться. Меня не ждите. – Д». Таким образом, я сел за трапезу в одиночестве. Покончив с завтраком, я огляделся в поисках звонка, чтобы известить прислугу о том, что можно убирать; но ничего похожего я не обнаружил. Все-таки в этом доме очень много странного, особенно если принять во внимание очевидную роскошь, окружавшую меня здесь повсюду. Сервировочный столик был позолоченным и такой тонкой работы, что стоимость его представлялась чрезмерно высокой. Занавеси, обивка кресел и диванов, а также драпировки на моем пологе казались настолько восхитительными, что я терялся, пытаясь определить их цену, вполне понимая что им уже не одно столетие, несмотря на то, что ткань столь замечательно сохранилась. Что-то подобное довелось мне однажды видеть в Хэмптон-Корте, однако там материя выглядела поношенной, выгоревшей и побитой молью. В комнатах поражало полное отсутствие зеркал. Даже на моем туалетном столике их не было, поэтому мне пришлось достать из собственного несессера маленькое зеркальце, чтобы я мог бриться и расчесывать волосы. До сих пор мне не попался ни один слуга, а со двора замка не доносилось никаких звуков, кроме завываний волков. Покончив с едой – уж не знаю, называть это завтраком или обедом, – между пятью и шестью часами я начал искать что-нибудь для чтения, так как подумал, что разгуливать по дому без приглашения хозяина неприлично. Не найдя в столовой ровным счетом ничего – ни книги, ни газеты, ни даже письменных принадлежностей, я направился в следующую комнату, где обнаружил нечто вроде библиотеки. Попробовав открыть еще одну дверь, я наткнулся на запертый замок.

В библиотеке, к огромному моему удивлению, я нашел великое множество книг на английском; они занимали целые полки, стоя по соседству со стопками журналов и кипами газет. Столик в центре комнаты также был завален британской периодикой, хотя ни один номер не оказался достаточно свежим. Книги являли собой чтение на любой вкус: история, география, политика, экономика, ботаника, геология, юриспруденция – все об Англии, ее законах и нравах. Здесь даже нашелся телефонный справочник Лондона, «красная» и «синяя» книги, а также «Альманах Уитейкера», военные и морские карты и, что особенно меня порадовало, «Юридический справочник».

Пока я разглядывал книги, дверь открылась, и на пороге появился граф. Он сердечно меня приветствовал и высказал предположение, что я хорошо отдохнул:

– Я очень рад, что вы здесь освоились. У меня есть много для вас интересного. Эти друзья, – сказал он, положив ладонь на стопку книг, – верой и правдой служат мне с тех пор, как я впервые решил поехать в Лондон. Здесь я провел много, очень много счастливых часов. По книгам я узнал великую Англию, а знать ее – значит любить. Я горю желанием побродить по суетливым лондонским улицам, окунуться с головой в столичную суматоху, оказаться рядом с людьми, жить их жизнью, заботами, смертью и всем остальным. Но увы! Покуда мне остается лишь довольствоваться изучением вашего языка. У вас, мой друг, я надеюсь многое почерпнуть.

– Но, граф, – воскликнул я, – вы и так потрясающе преуспели в английском!

– Благодарю вас, – ответил он, поклонившись, – за вашу сладкую лесть. И все же я полагаю, что только ступил на дорогу, по которой мне еще предстоит проделать долгий путь. Действительно, я знаком с грамматикой и знаю слова, но мне не известно, как связать их воедино.

– Ах, право, – возразил я, – вы говорите безупречно.

– Не совсем. Я поверил бы в ваши слова, доведись мне попасть в Лондон и слиться с тамошней толпой настолько, чтоб никто не признал во мне чужеземца. Я не довольствуюсь малым. Здесь я знатен, я бояр; меня знает народ, а я им повелеваю. Однако иностранец на чужбине – ничто; его никто не знает, не любит и не почитает. Меня убедит лишь полное слияние с толпой, когда на меня не станут указывать пальцем или в ответ на мою речь говорить: «Ха-ха! Да он же иностранец!» Слишком долго в этой жизни я был хозяином. И в будущем никто, по крайней мере, не станет командовать мной. Вы приехали сюда не только как агент моего друга Питера Хокинса, чтобы рассказать мне о новых поступлениях на лондонском рынке недвижимости. Я верю, что вы останетесь здесь и погостите немного, и тогда по нашим беседам я смогу освоить английскую интонацию, а вы станете указывать мне на мои даже самые малейшие ошибки. Прошу у вас прощения за столь долгое отсутствие нынешним утром; надеюсь, вы дадите его тому, кто вынужден управляться с такой массой дел в полном одиночестве.

Разумеется, я горячо заверил собеседника в том, что, прекрасно понимая, насколько тот занят, обиды на него не держу и что я очень польщен его гостеприимным приглашением. Я спросил его также, могу ли я приходить в эту комнату по собственному желанию. Ответив безусловным согласием, он добавил:

– Вы можете всюду ходить по замку за исключением тех покоев, которые заперты на замок; собственно говоря, вы и сами вряд ли захотели бы их осматривать. Видите ли, на все есть свои причины, и, доведись вам побывать в моей шкуре, вы, несомненно, лучше бы меня понимали. Вы находитесь в Трансильвании, а Трансильвания – это не Англия. Наши обычаи совсем не похожи на английские, и вам еще предстоит столкнуться со множеством странных вещей. Однако из описанного вами путешествия вы, как я полагаю, уже составили себе представление, с какого рода странностями здесь можно повстречаться.

Фраза эта послужила отличным началом оживленному диалогу. Поскольку хозяин дома выглядел расположенным к беседе, я устроил ему подробный расспрос относительно событий, уже произошедших со мной, а также тех, что я успел заметить в пути. Он избегал обсуждения некоторых предметов или менял тему разговора, притворяясь, будто меня не понимает; но в целом речь его казалась вполне правдивой и откровенной. С течением времени, все больше осмеливаясь, я начал задавать вопросы о прошлой ночи: например, зачем возничий бегал в те места, где вспыхивали таинственные голубые огоньки? Правда ли, что в таких местах, как гласит поверье, спрятано золото? В ответ граф поведал мне, что действительно простонародье верит, будто в определенную ночь, когда темные силы воцаряются на земле, голубые огоньки появляются там, где зарыты сокровища.

– В тех местах, что вы проезжали, – продолжал старик, – несомненно, были спрятаны несметные богатства, поскольку в свое время именно здесь шли жесточайшие войны между валахами, саксонцами и турками. Пожалуй, во всей этой стране вы едва ли найдете пядь земли, которая не была бы обильно полита кровью защитников или захватчиков. В старину в этих местах проходили полчища австрийцев и венгров, а навстречу им шли мужчины и женщины, стар и млад: они прятались в скалах над тропами, чтобы каменной лавиной стереть врага с лица земли. А когда чужеземцы все же завоевали эти горы, им досталось лишь то немногое, что не успела укрыть в себе земля.

– Но неужели, – воскликнул я, – сокровища до сих пор так и лежат в земле, не найденные никем?! Ведь на них существуют прямые указатели, и надо лишь только поискать!

Услышав это, граф улыбнулся, губы его раздвинулись, и я опять увидел эти по-собачьи длинные, острые и странные зубы.

– Наши крестьяне в массе своей трусливы и глупы! Те огоньки, что вы видели по дороге, появляются лишь один раз в году. И именно в такую ночь ни один из них по доброй воле не сделает и шага за порог. А даже если кто-то и осмелится все же выйти, он просто не будет знать, что ему делать. Поверьте мне, исключением не станет и тот, о котором вы мне говорили. Даже вы, клянусь, при свете дня не сможете найти эти места!

– Вы правы, – согласился я. – Совершенно не представляю, где их искать. С тем же успехом клад мог бы найти и покойник.

Теперь в разговоре мы перешли на другие темы.

– Ну ладно, – наконец произнес граф. – Расскажите-ка мне лучше о Лондоне и о том доме, что присмотрели для меня.

Извинившись за рассеянность, я пошел в свою спальню, чтобы достать из саквояжа все необходимые бумаги. Пока я их разбирал и укладывал, в соседней комнате раздался звон фарфора и серебра. На обратном пути я обнаружил, что приборы уже унесли и зажгли лампу, поскольку за окнами опускался вечер. Свет зажегся также и в кабинете, или библиотеке, где я и застал графа, лежа читающего из великого множества книг почему-то именно «Справочник Брэдшоу». Когда я вошел, Дракула убрал со стола все бумаги, и мы вместе погрузились в изучение планов, отчетов и цифр. Его интересовало буквально все, он задавал мириады вопросов относительно Лондона и его окрестностей. Совершенно очевидно, что он заранее подготовился к беседе, самым тщательным образом изучив информацию об этой местности, поскольку к концу нашей беседы у меня сложилось такое впечатление, будто ему известно куда как больше, чем мне самому. В ответ на это предположение граф заметил:

– Да, друг мой, но разве это не логично? Когда я приеду туда, то окажусь там совсем один, а моего приятеля Харкера Джонатана – ах нет, извините, я по привычке ставлю вашу фамилию перед именем, как это делается в моем родном языке, – моего приятеля Джонатана Харкера не будет рядом, и никто не сможет поправить меня или оказать помощь несчастному старику. Мой друг останется в Экзетере, за многие мили оттуда, чтобы работать с бумагами бок о бок с другим моим другом – Питером Хокинсом. Вот так-то!

Мы подробно обсудили условия покупки недвижимости в Перфлите. Убедившись в том, что моему клиенту все понятно, и получив его подпись на необходимых бумагах, я написал сопроводительное письмо мистеру Хокинсу. Покуда я был занят, граф поинтересовался, каким образом удалось мне найти столь славное место. Дабы удовлетворить его любопытство, я прочел ему кое-какие из своих записей:

«В Перфлите, в одном из переулков, я наткнулся на место, которое, кажется, подходит по всем требованиям. Кроме того, там же висела покосившаяся табличка с надписью „Продается“. Дом окружен высокой стеной старой постройки, каменная кладка очень давно не обновлялась и требует серьезного ремонта. Ворота старые, дубовые, с железной отделкой, повсюду ржавчина.

Усадьба называется Карфакс. Название, несомненно, происходит от старого Quatre Face. Дом четырехугольный, выстроен в соответствии с направлениями сторон света. Усадьба расположена на двенадцати акрах земли, окруженных вышеупомянутой стеной. Парк запущен, отчего местами выглядит мрачновато; имеется также глубокий пруд или небольшое озеро с темной водой, очевидно, подпитывающееся источниками, поскольку вода чистая и вытекает оттуда достаточно стремительным потоком. Сам дом очень просторный и старый, на мой взгляд, постройки времен средневековья. Стены толстые, на фасаде мало окон, да и те расположены очень высоко и закрыты коваными решетками. Сооружение, точнее его главная башня, похоже на старую часовню или церковь. Войти туда я не смог, поскольку с собой не было ключей, но „Кодаком“ я сделал несколько снимков со всех сторон. Жилые покои напоминают военные укрепления и очень обширны. По соседству почти не живут, а в самом ближнем доме расположился частный пансион для душевнобольных, который, впрочем, со двора не виден».

Закончив чтение, я услышал:

– Очень хорошо, что дом такой большой и старый. Я потомок древнего рода, поэтому переселиться в современное здание для меня равносильно самоубийству. Скорее всего, быстро обжить его не удастся – где день, там и два; где два, там и год. Радует меня также и то, что в доме есть старая церковь. Для нас, трансильванской знати, очень важно быть уверенным в том, что кости наши в конце концов не станут лежать подле тел простых смертных. Мне не нужно ни роскоши, ни суеты, ни веселья. Свет солнца и искрящиеся воды радуют молодых, а я стар. Сердце мое, износившееся в годах скорби по ушедшим, не расположено к шумным забавам. Кроме того, стены моего замка разрушены; здесь много теней, а ветер веет холодом через разбитые бойницы и щели. Мне нравятся тени: в их укрытии легче предаваться раздумьям.

Слушая его речь, я никак не мог отделаться от впечатления, будто слова у него расходятся с истинными чувствами, поскольку откровения графа были преисполнены печали, в то время как на губах играла злая и кровожадная улыбка.

Извинившись, Дракула покинул меня, попросив при этом сложить все бумаги вместе. В отсутствие хозяина я принялся рассматривать книги. Одной из них был атлас с закладкой, естественно, на Англии, как будто картой этой часто пользовались. На ней некоторые места оказались обозначенными маленькими кружочками: одни возле Лондона, на востоке, точно там, где располагалась его новая усадьба; два других отмечали Экзетер и Уитби на йоркширском побережье.

Вернувшись, граф принес с собой некоторое оживление.

– Ага! Все еще сидите над книгами? Хорошо! Однако следует делать перерывы в работе. Пойдемте; мне сказали, ваш ужин уже готов.

Он взял меня под руку, и мы прошли в соседнюю комнату, где на столе дымились потрясающие блюда. Хозяин от закусок отказался, с извинениями сославшись на то, что во время поездки уже успел отобедать. Тем не менее он уселся на место, где провел предыдущую ночь, и занимал меня разговорами, пока я ел. Как и вечером накануне, я выкурил предложенную сигару; разговор наш все продолжался, вопросы сменялись вопросами, а час шел за часом. Понимая, что уже достаточно поздно, я все же молчал, ни в коей мере не желая выказать неблагодарность в ответ на гостеприимство и радушие. Спать не хотелось – сказывался долгий сон накануне, но, подобно остальным смертным, меня охватывала тревога в этот поздний час, приходящая к каждому так же неминуемо, как отлив неумолимо сменяется приливом. Говорят, что почти все смертельно больные умирают перед рассветом либо во время прилива. Многим доподлинно понятна и известна справедливость моих слов. Совершено неожиданно тишину ночи разорвал пронзительный крик петуха, громко прозвучавший в холодном предутреннем воздухе. Граф, вскочив на ноги, воскликнул:

– Смотрите-ка, уже утро! Как мне, право, неловко, что я продержал вас с собой всю ночь. В следующий раз вам придется рассказывать о столь дорогой мне Англии менее занимательно, чтобы я не забывал следить за ходом времени.

Любезно поклонившись, Дракула удалился.

Вернувшись к себе в спальню, я отдернул занавески, однако это мало что дало: мое окно выходило во двор, поэтому все, что я мог различить, было лишь быстро светлеющее небо. Задернув их обратно, я сел за описание прошедшего дня.

8 мая. – Просматривая свою тетрадь, я обнаружил, что с каждой страницей становлюсь все многословнее. Однако, детальное описание событий очень полезно, поскольку что-то необъяснимо таинственное окутывает этот замок, заставляя меня томиться и не находить себе места. Мне страстно хотелось бы вовсе не приезжать сюда и жить в своем понятном и безопасном мире. Возможно, мои нервы до некоторой степени расшатало нынешнее ночное существование, но ведь не это главная причина! Встретить бы мне хоть какого-нибудь крестьянина, с которым можно поговорить, – так ведь здесь никого нет, кроме хозяина! Граф, и только граф является единственным моим собеседником! Иногда я с ужасом думаю, что я единственная живая душа в этой мрачной юдоли. Похоже, мне все же следует быть прозаичней: факты, только факты помогут мне совладать с разыгравшимся воображением. Если этого не случится, я пропал. Попробую начать все с начала.

Заснув, я очень скоро очнулся, чувствуя себя вполне бодрым, поэтому сразу же встал. Повесив свое зеркальце у окна, я начал бриться, как неожиданно почувствовал чью-то руку на своем плече и услышал голос графа, говорящего: «Доброе утро». От неожиданного приближения хозяина дома я вздрогнул: странно, ведь в отражении была видна вся комната, и все же он сумел подойти незамеченным. Очевидно, в этот момент рука моя дрогнула, и я слегка порезался, впрочем, сам того не заметив. Ответив на приветствие графа, я повернул зеркало так, чтобы убедиться в своей ошибке и невнимательности. Теперь старик стоял рядом со мной, прямо у меня за плечами, но зеркало его не отражало! Я мог видеть перед собой всю комнату, но она была совершенно пуста, не считая, конечно, меня самого. Это открытие сильно потрясло меня, став еще одним звеном в целой цепи странных событий, происходящих вокруг в последнее время. Скованность, которую я обычно испытывал в присутствии графа, теперь охватила все мое существо. В этот момент я заметил, что порезался и капелька крови стекает по подбородку. Положив лезвие на место, я обернулся в поисках пластыря. Как только Дракула заметил кровь на моем лице, глаза его сверкнули каким-то яростным демоническим пламенем, и он неожиданно схватил меня за горло. Импульсивно я отпрянул назад, и рука его скользнула вниз, затронув кожаный шнурок подаренного мне распятия. Это его мгновенно охладило, а ярость столь быстро улетучилась, что через минуту я уже сомневался, не почудилось ли мне все это.

– Осторожней, – сказал он. – Будьте осторожней, когда бреетесь. В этой стране порезы опасней, чем вы можете себе представить.

Подняв зеркальце, он продолжил:

– Все несчастья из-за этого осколка никчемного стекла – потехи для тщеславных. Прочь его! – воскликнул граф, легким движением своей страшной руки открыв тяжеловесное окно и вышвырнув зеркало, далеко внизу разлетевшееся на тысячи мелких осколков.

Не произнеся больше ни слова, он удалился. Это совершенно ужасно – бриться без зеркала, пользуясь лишь крышкой от часов или несессером, которые, к счастью, металлические.

Когда я вошел в столовую, то увидел там поданный завтрак; графа не было видно. Есть пришлось в одиночестве. Как это ни странно, я ни разу еще не видел его за едой или питьем. Что за непонятный человек! После завтрака я устроил маленькую экскурсию по замку. Дойдя до лестницы, я обнаружил какую-то комнату, выходившую на север. Вид из ее окна открывался чарующий. Замок выстроили на самом краю головокружительного обрыва; камень, брошенный из моего окна, мог пролететь тысячу футов и не наткнуться ни на одно препятствие! Всюду, насколько хватало глаз, простирался зеленый океан, местами голубоватый, а иногда почти черный, где деревья росли по кромке глубоких расщелин. То здесь, то там неожиданно холодным серебром поблескивали тонкие нити – реки, пробивающие себе путь в горных теснинах.

Однако к воспеванию красот я сейчас не расположен, поэтому, изучив окрестности, я продолжил свои исследования: двери, двери, снова двери, они повсюду, все закрыты на огромные железные засовы. Из дома нет выхода, не считая окон. Этот замок являлся настоящей тюрьмой, а я – ее пленником!

Путевой журнал Джонатана Харкера (продолжение)

Убедившись в том, что, сам того не ведая, я попал в положение заключенного, я не мог и не желал подавить в себе приступ бешенства. Я бегал вверх и вниз по лестницам, толкая каждую дверь и выглядывая во все окна; спустя некоторое время на меня обрушилось чувство одиночества и беспомощности. Оглядываясь на эти события через несколько часов, я понимаю, что тогда, должно быть, мой рассудок помрачился, поскольку я носился по замку, точно крыса в ловушке. Утвердившись в том, что пока от меня ничего не зависит, я спокойно – настолько спокойно, насколько мог в создавшемся положении, – сел и начал обдумывать, что теперь следует предпринять. Я в раздумьях до сих пор не пришел к какому-либо решению. Не вызывает сомнений только одно: что бы я не придумал, не стоит посвящать в это графа. Ему прекрасно известно, в какой роли я нынче оказался. Он сам ее мне уготовил, и, надо полагать, на то у него есть свои причины. Выложи я ему все факты напрямую – и он обманет меня. Насколько я понимаю, сейчас мне остается только одно: хранить все свои страхи при себе, а глаза держать широко открытыми. Сейчас напрашиваются два вывода: либо я, подобно ребенку, попал во власть нелепых опасений, либо я действительно стал игрушкой в чьих-то злых руках; если справедливо последнее, то мне потребуется хитрость и весь мой ум, чтобы бежать отсюда.

Не успел я все это обдумать, как тяжелая входная дверь внизу гулко хлопнула, закрывшись за возвратившимся графом. Он не сразу поднялся в библиотеку, поэтому я потихоньку прошел в свою спальню, где и застал аристократа, застилавшего мою постель. Это выглядело более чем странно, но лишь подтверждало мои подозрения: слуг в доме не держали. Когда позже я сквозь щель в двери подглядывал за тем, как тот накрывает стол, я лишний раз убедился в собственной правоте; коль скоро ему приходится заниматься столь прозаичными делами, здесь нет больше никого, кто мог бы это сделать. Я вновь почувствовал страх. Если в замке не держат прислуги, то, наверняка, сам граф исполнял роль кучера, доставившего меня сюда. Ужасная догадка поразила меня: тогда именно Дракула так легко управился с волками, лишь молча протянув вперед руки. Неужели страхи людей в Бистрице и жалось ко мне моих попутчиков имели под собой основания? Что тогда означали распятие, чеснок, цветы шиповника, рябина? Господи, благослови ту безгрешную добрую женщину, что повесила мне на шею крестик! Стоит мне до него дотронуться, как меня тут же наполняют уверенность и покой. Как странно, что вещь, в которой с раннего детства меня учили видеть идолопоклонство, в минуты несчастья и одиночества дает мне столько сил! Что заключено в этой безделушке? Быть может, она и есть тот проводник, что сообщает нам утешение и благодать? Как-нибудь на досуге стоит об этом поразмыслить. А пока мне следует как можно больше разузнать о графе Дракуле. Кто знает, а вдруг тогда я сумею ясно понять, в какую передрягу попал. Сегодня вечером надо повернуть разговор так, чтобы он рассказал о себе. Но нельзя забывать об осторожности – не приведи Господь тому что-либо заподозрить.

В полночь. – Беседа с графом была длинной. Я задал ему пару вопросов об истории Трансильвании, и тот с радостью пустился в рассказ. Его повесть о людях, событиях и особенно о сражениях звучала так ярко, что складывалось впечатление, будто он сам принимал в них участие. Позже он объяснил, что у бояра честь его рода и дома принадлежит только ему, в то время как величие побед и промысел судьбы достается в равной степени всем соплеменникам. Стоило графу начать рассказ о собственном доме, как он, подобно королю, заговорил о себе во множественном числе. Как жаль, что я не могу предельно точно передать его речь, поскольку она более чем примечательна. В ней уместилась вся история страны. По мере рассказа он распалялся все больше, беспокойно измеряя комнату широкими шагами; его белые усы развевались, а рука, стоило ей на что-нибудь опуститься, тут же сжимала предмет, словно ее переполняло яростное желание крушить. И все же одну часть его рассказа я постараюсь передать почти дословно; в ней он говорит об истории своего народа.

«Нам, секлерам, есть чем гордиться, поскольку в жилах наших течет кровь многих отважных племен, подобно львам, бесстрашно сражавшихся за господство. Сюда, в водоворот европейской расы, угорский народ принес из Исландии воинственный дух, доставшийся ему от древних богов Тора и Одина, и берсеркеры пустились на покорение побережья нашего континента, да и не только его, но и Азии, и Африки; и многие тогда поверили, что сами оборотни пришли на их землю. Ворвавшись в эти горы, они встретили на своем пути гуннов, чье свирепство в бою выжигало под ними землю; оно жило в них, корнями уходя в род ведьм, изгнанных однажды из скифских степей и сошедшихся в пустыне с демонами. Глупцы, глупцы! Какие ведьмы и какие демоны сравнятся в своем величии с Аттилой, чья кровь и поныне питает наши вены? Стоит ли удивляться, что мы орда завоевателей; что мы горды; что, когда мадьяры, ломбарды, авары, булгары и турки черными тучами обступали наши границы, мы легко гнали их прочь? Неужели странно, что, когда легионы Арпада смерчем прошлись по родине древних венгров, у самой границы они нашли наше племя, и здесь завершился Гонфоглалас? И что, когда венгерский поток хлынул дальше к востоку, секлеров признали наследниками победоносных мадьяр, и им навеки доверили охрану рубежей от османских полчищ? Ведь и сейчас турки говорят о нас: „Скорее заснет вода, чем враг“. Кто из Четырех Наций охотнее нас добивался „кровавого меча“ и по первому же зову вставал под знамена короля? Кто смоет великий позор с моего народа, позор Кассовы, покорно сложившего флаги валахов и мадьяр перед крестом? Но кто, как не мой соплеменник Воевода, переплыл Дунай и разбил турок на их собственных землях! Он тоже был Дракула. Кто, как не его недостойный брат, проиграв битву, продал своих людей туркам, наложив тем самым позор рабства на свой народ! Но ведь его же потомок снова и снова пересекал со своим войском великую реку, мстя иноверцам за поруганную честь, до тех пор, пока однажды не вернулся с полей, оставшись последним, единственным победителем! Говорят, он думал только о себе. И что ж! Что может стадо крестьян без вожака? Чем кончится война, если у войска нет ни ума, ни сердца? Позже, когда в битве при Могаке мы скинули венгерское иго, Дракулы посылали людей вперед, желая свободы себе и своему племени. Да, молодой человек, Дракулы – кровь, мозг и меч секлеров – могут гордиться своей историей в большей степени, чем всякие Габсбурги и Романовы, повылазившие, словно грибы после дождя. Эра боев и побед уже позади. В наши дни бесчестного мира кровь – самая большая ценность. Вот мой рассказ о великих расах и былой славе».

Уже светало, и мы разошлись спать (дневник мой ужасно напоминает начало «Тысячи и одной ночи», поскольку на самом интересном месте звучит крик петуха… Или он как повесть отца Гамлета?).

12 мая. – Начну с фактов – чистых, сухих фактов, подтвержденных книгами и лицами, не вызывающими сомнений. Здесь не будет ничего, что вытекало бы из моих собственных наблюдений и умозаключений. Прошлым вечером, когда пришел граф, он начал задавать вопросы относительно юридической стороны нашего дела и о прочих скучных вещах. Целый день я трудился над справочниками и, чисто для того чтобы чем-нибудь себя занять, углубился в изучение поднятых мною ранее вопросов. Несомненно, в расспросах графа кроется определенный замысел, поэтому надо постараться воспроизвести их в точной последовательности. Возможно, когда-нибудь мне это пригодится.

Прежде всего он поинтересовался, может ли британский подданный иметь сразу двух, а то и больше адвокатов. Я сообщил ему, что при желании их можно нанять даже дюжину, однако, по моему мнению, задействовать в одной сделке несколько стряпчих неразумно, поскольку это будет препятствовать соблюдению его интересов. Заявив, что это ему понятно, граф продолжил, спросив, не возникнет ли практических препятствий, если поручить одному человеку, скажем, работу с банковскими счетами, другому – отгрузку и так далее. Я попросил пояснений, чтобы избежать недопонимания, и тогда тот продолжил:

– Приведу вам пример. Наш общий друг, мистер Хокинс, в своем прекрасном кабинете в Экзетере, находящемся далеко от Лондона, с вашей помощью совершает для меня купчую на недвижимость в столице. Хорошо! Теперь позвольте мне быть откровенным, чтобы не осталось двусмысленности в том, что я прибегаю к услугам человека, живущего так далеко от интересующего меня места: я полагаю, что только незаинтересованная персона сможет руководствоваться исключительно моими желаниями; поскольку житель Лондона, возможно, будет иметь на уме собственную выгоду, я предпочел в провинции найти агента, который будет действовать лишь мне на благо. Теперь мне, занятому множеством дел, предстоит отправить груз, к примеру, в Ньюкасл, Дарем, Харидж или Дувр; не проще ли будет поискать помощника в одном из этих городов?

Я ответил безусловным согласием, коль скоро существует сеть агентств, по цепочке передающих работу друг другу, чтобы локальное задание выполнялось в определенном месте, в то время как клиент, просто поручив себя заботам одного человека, впоследствии не утруждается общением с массой других людей и уверен в том, что дело оформят в полном соответствии с его желанием.

– Но смогу ли я тогда по собственному желанию управлять ходом событий?

– Разумеется; именно так часто поступают бизнесмены, не желающие предавать огласке свою деятельность.

– Отлично! – довольно воскликнул тот и углубился в подробности консигнационной отправки грузов и выписки накладных, а также в обсуждение всяческих осложнений, которых при тщательном анализе можно избежать.

С предельным усердием я растолковал ему все эти аспекты, и он, несомненно, закончил беседу, уверенный, что из него получился бы замечательный адвокат – ведь не осталось ни одного вопроса, о котором бы он не подумал и не позаботился. Для человека, никогда не бывавшего в моей стране, не слишком утомлявшего себя скучными делами и не имевшего соответствующего образования, познания его, надо признаться, действительно поражали. Получив удовлетворение по полной программе, он встал и неожиданно спросил:

– Скажите, не писали ли вы писем, не считая первого, нашему другу Питеру Хокинсу или кому еще?

Не без горечи в сердце пришлось мне ответить, что не писал, поскольку до сих пор не имел возможности сделать отправление.

– Тогда, мой юный друг, сделайте это сейчас, – произнес он, положив свою тяжелую руку мне на плечо. – Напишите нашему другу и вообще кому сочтете нужным, что останетесь здесь на месяц, если, конечно, не возражаете.

– Вы хотите, чтобы я пробыл здесь так долго? – удивился я, и сердце мое похолодело от этого предложения.

– Да, я настаиваю на своем приглашении и отказа не приму. Когда ваш хозяин, или начальник – как угодно, – прислал вас вместо себя, очевидно, тем самым имелось в виду ваше полное содействие моим желаниям. В свою очередь и я не поскупился, не так ли?

Что оставалось мне делать, как не кивнуть в знак согласия? Здесь вмешивались интересы мистера Хокинса, а посему я вынужден был забыть о собственных чувствах. Кроме того, в голосе графа, в его взгляде сейчас явно чувствовалась угроза, живо напомнившая мне, что я здесь по сути на правах заключенного и что выбора у меня нет. В моем кивке Дракула ощутил поражение, а по несчастному выражению лица он ясно понял, кто здесь хозяин положения, тут же использовав мою вынужденную покорность самым безжалостным образом:

– Умоляю, мой добрый друг, в своих письмах не уклоняться от деловой линии. Разумеется, вашим приятелям будет интересно узнать, что вы в полном здравии и с нетерпением ждете встречи с ними; но не более того, договорились?

Дав эти инструкции, он протянул три листа бумаги и три конверта. Все письменные принадлежности были выполнены из тонкой заграничной бумаги. Глядя то на них, то на графа, в улыбке обнажившего свои острые тонкие зубы, выглянувшие из-под алых губ, я отлично понимал, что значит нынешняя его усмешка: даже не произнося ни слова, он ясно давал понять, что мне следует писать предельно разумные и взвешенные вещи, ведь так или иначе, но письма мои он прочтет. Таким образом, я вознамерился отделаться формальными записками, но позже втайне выложить все свои соображения мистеру Хокинсу и Мине, ведь ей я мог писать стенографией, которая, несомненно, озадачит графа, даже если он ее и обнаружит. Написав два письма, я тихо сел с книгой в руках, в то время как граф сам делал какие-то записи. Закончив, он взял оба моих конверта, сложил их вместе со своими и, оставив стопку возле чернильницы, куда-то вышел. Как только дверь за ним захлопнулась, я тут же наклонился вперед и стал перебирать конверты, лежавшие адресами вниз. Поступая столь бесчестно, я все же не колебался ни минуты, поскольку в сложившихся обстоятельствах каждая возможность протеста представлялась удобной и приемлемой.

Первое письмо адресовалось Сэмюелю Ф. Биллингтону, 7, Кресцент, Уитби; второе – господину Лейтнеру, Варна; третье – Коуттсу и К°, Лондон; а четвертое – господам Клопстоку и Биллреуту, банкирам, Будапешт. Второе и четвертое письма оказались незапечатанными. Я уже потянулся за ними, как вдруг увидел, что дверная ручка поворачивается. Наскоро придав стопке первоначальный вид, я прыгнул обратно в кресло и схватил в руки книгу. В то же мгновение в комнату вошел граф, державший в руке еще одно письмо. Придвинув к себе остальные конверты, он аккуратно их запечатал, потом обернулся ко мне и заметил:

– Надеюсь, вы простите меня, но сегодня мне необходимо сделать несколько важных вещей, поэтому не смею вас более задерживать. Полагаю также, что в мое отсутствие вы найдете себе все, что необходимо, чтобы не скучать.

Уже в дверях он помедлил, обернулся и после минутного колебания добавил:

– Дорогой друг, позвольте старику дать вам один совет – нет, предупредить вас со всею серьезностью: случись вам оставить ваши комнаты и устроиться на ночь где-нибудь еще, и тогда распрощайтесь со спокойными снами. Этот замок очень стар, в нем живут воспоминания, а дурные сны подстерегают тех, кто бежит от своей постели и поступает наперекор благоразумию. Помните об этом! Как только почувствуете приближение сна, поспешите в свои покои, и тогда ваш отдых ничто не омрачит. Но если вы все же не проявите должной осторожности, то…

Его речь оборвалась на отвратительнейшей ноте, и граф сделал жест, будто умывает руки. Дальнейших объяснений не потребовалось. Единственное, в чем я сомневался, было: неужели самый жуткий кошмар может сравниться с ужасающей чередой сверхъестественных, мрачных тайн, проходящих мимо меня?

Позже. – Я отвечаю за каждое написанное слово, и теперь сомнений не испытываю. Мне не страшно заснуть в любом месте, где нет его. Я укрепил распятие в изголовье кровати; мне кажется, так мои сны станут еще спокойней. Пусть оно там и останется.

Когда хозяин ушел, я вернулся в свою комнату. Немного погодя я внимательно прислушался и, не услыхав ни единого звука, тихо вышел на каменную лестницу, чтобы оттуда начать исследование южного крыла. В воздухе разливалась какая-то необъяснимая свобода, от которой, впрочем, мне – пленнику мрачного чертога – было мало прока. Вглядываясь в темный двор, я действительно чувствовал себя узником; казалось, я задыхаюсь в этой ночи. Мой нынешний образ жизни, несомненно, дает о себе знать, разрушая нервную систему. Я уже вздрагиваю при виде собственной тени, повсюду меня одолевают кошмарные видения. Бог его знает, есть ли реальные основания под моими страхами, взлелеянными этим зловещим местом! Яркая луна янтарным светом заливала окрестные леса, и я вглядывался в сумерки, насколько хватало сил. Рассеянная дымка смазывала дальние хребты, а тени в долине и ущельях окрашивала бархатным черным цветом. Казалось, будто сама красота питает меня, наполняя душу миром и покоем с каждым новым вздохом. Склонившись у окна, я внезапно заметил какое-то скользящее пятнышко бесконечно далеко внизу. В ту же минуту краем глаза я уловил моментальное движение слева, там, где по моим предположениям располагались покои графа. Окно, в нише которого я стоял, было высоким, с каменным наличником, и, несмотря на явную изношенность кладки, все еще целым. Спрятавшись за его выступом, я осторожно огляделся.

То, что я увидел, было головой хозяина дома, высунувшегося наружу. Лица я не видел, но все же человек легко узнавался по шее и движениям спины и рук. В любом случае, что-что, а уж их-то я точно определил после многочисленных возможностей изучения. Поначалу его поза меня заинтересовала и позабавила (как мало, однако, нужно узнику для удовольствия!). Но вскоре чувства мои сменились ужасом, когда я заметил, что теперь вся фигура вылезла из окна и начала медленно спускаться по стене навстречу темной бездне головой вниз! Плащ его бился на ветру, подобно гигантским крыльям. Я не верил своим глазам. Я отчаянно цеплялся за надежду, что это всего лишь причудливая игра теней и зыбкого лунного света. Продолжая пристально вглядываться, я вскоре отказался от самообмана. Я отчетливо видел, как цепкие пальцы рук и ног обхватывают каменные выступы в тех местах, где дождь и ветер долгие годы трудились над цементным раствором. Фигура продвигалась вниз со скоростью ящерицы, ползущей по стене.

Что это за человек или что это за существо в человечьем обличии? Я чувствую, как ужас окатывает меня ледяной волной. Я в страхе – я в диком страхе, и для меня нет выхода. Я парализован увиденным кошмаром и просто не осмеливаюсь думать о…

15 мая. – Я снова видел графа, ползущего, словно ящер, по стене. Он спускался вниз, одолел добрую сотню футов, а потом еще долго карабкался куда-то влево. В конце концов он проскользнул в какую-то дырку или окно. Как только он засунул внутрь голову, я сразу же выглянул, чтобы рассмотреть как можно больше, однако попытка эта ни к чему не привела: расстояние было слишком большим, а угол обзора очень неудачным. Теперь, когда хозяина замка нет, я намерен осмотреть все закоулки, к которым не осмеливался приближаться в его присутствии. Я вернулся в свою спальню за лампой, а потом попробовал толкать все двери. Как я и ожидал, они оказались запертыми, причем замки на них были установлены относительно новые. Не успокоившись на достигнутом, я спустился по лестнице в холл. Там я выяснил, что без особых затруднений могу отвинтить болты и снять заграждающие дорогу цепи; но сами двери оказались закрытыми, а ключи исчезли вместе с хозяином в неизвестном направлении! Но вдруг они все же у графа в комнате? Надо проверить, закрыты ли его покои – может статься, я сумею бежать. Я тщательно исследовал все лестницы и пролеты, попробовал каждую дверь на них. Одна или две небольшие комнаты рядом с холлом оказались не заперты, но ничего интересного в них не нашлось, кроме старой мебели с пыльной обивкой, местами побитой молью. После долгих и тщетных поисков я все же обнаружил в самом конце лестницы одну дверь, которая, хоть и выглядела закрытой, немного поддалась моему нажиму. Навалившись посильнее, я понял, что на самом деле замка там не было, но за долгие века петли проржавели и осели так, что теперь сама дверь опиралась на пол. Мне представлялась возможность, упускать которую стало бы верхом легкомыслия, поэтому, собравшись со всеми силами, я толкнул ее в третий раз, и та упала. Теперь я находился в той части замка, которая лежала правее моих покоев и, конечно, много ниже знакомого мне этажа. По виду из окна следовало, что это южная сторона; окна в дальнем конце комнаты выходили на юг и на запад. Внизу со всех сторон шел отвесный обрыв. Замок выстроили на углу высокого утеса, поэтому с трех сторон он оказался совершенно неприступным и отлично защищенным от пращи, стрел и катапульт. С запада простиралась огромная долина, а за ней высилось нагромождение гор и скал, местами поросших рябиной и терновником, чьи цепкие корни крепко держались за каменные выступы и расщелины.

Очевидно, в незапамятные времена эта часть замка была жилой, поскольку здешняя мебель казалась милей и уютней, чем все, что я видел в остальных покоях. Сквозь голые окна луна заливала золотом все вокруг, лучи ее просачивались сквозь стекло и играли всеми цветами спектра на гранях в тех местах, которые еще не окончательно покрыл толстый слой вековой пыли, уже спрятавшей под собой разрушительные следы работы времени и моли. Свет моей лампы тонул и терялся в великолепии мощного потолка, и все же я был рад этому слабому огоньку, не дававшему мне почувствовать страшное одиночество среди этого унылого запустения, холодившего сердце и нервы. Но тем не менее здешняя атмосфера кажется несравненно приятней, чем та, что царит в моей комнате, когда там появляется граф. Взяв себя в руки, я наконец-то успокоился. И вот я уже сижу за старинным дубовым столиком, за которым, быть может, скрипела пером какая-нибудь прекрасная дама, задумчиво доверяя бумаге свою печаль и любовь; я стенографирую все события, что пронеслись передо мной с тех пор, как я закрыл свой дневник в последний раз. На дворе жестокий девятнадцатый век, а мне, коль скоро мои чувства не лгут, приходится жить в атмосфере древности, которую не в силах убить окружающая замок современность.

Позже, утром 16 мая. – Господи, молю тебя, не лишай меня остатков разума! Чувство безопасности и уверенности для меня уже в прошлом. Мне, живущему здесь, остается одна забота: не тронуться рассудком, если, конечно, я уже не сошел с ума. Но если рассудок мне все еще не изменил, то это, скорее всего, обязательно случится, ведь, размышляя об ужасах, происходящих в этом адском месте, я невольно прихожу к мысли о том, что граф среди них – наименьшее зло, поскольку пока только он в силах обеспечивать мою безопасность, по крайней мере до тех пор, покуда я ему нужен. Боже праведный, Боже милосердный, дай покоя мне в окружающем безумии! Сейчас я совершенно по-новому начинаю смотреть на знакомые и привычные вещи, и это странно. Нынче я сам, не доверяя больше своей памяти и здравомыслию, прибегаю к единственному свидетелю моих терзаний – к этой тетради. Кроме того, привычка скрупулезно вносить в дневник записи должна сослужить добрую службу и успокоить мой воспаленный рассудок. Предостережение графа, полное тайной угрозы, испугало меня, но теперь, когда я о нем думаю, оно страшит меня еще сильнее. Я издерган так, что боюсь даже усомниться в его словах.

Закончив писать, я положил в карман тетрадь и ручку и тут же почувствовал, как меня клонит в сон. В сознании моем сразу всплыла угроза Дракулы, но я нашел особое удовольствие в неповиновении. Усталость затейливо переплеталась со страхом и упрямством, золотой свет луны успокаивал, а окрестные леса, тянувшиеся до самых гор, дышали свободой. Я твердо решил этой ночью не возвращаться в свою камеру, полную тоски и липкого мрака, а остаться здесь, где в старые времена дамы сидели, пели и предавались светлой печали об ушедших на войну любимых. Передвинув кушетку так, чтобы можно было свободно любоваться восхитительным видом из окна, презрев пыль и страхи, я кинулся в объятия сна.

Должно быть, я отключился моментально – я хочу в это верить; однако последующие события столь пугающе реальны, что теперь, сидя утром в лучах теплого солнца, я не допускаю и мысли о том, что все это мне пригрезилось.

Я был не один. Комната оставалась все той же с тех пор, как я вошел в нее: в свете луны я отчетливо видел собственные следы, отпечатавшиеся на толстом ковре из пыли. В лучах прямо напротив меня стояли три молодые женщины, судя по платьям и манерам, несомненно, леди. Первой мыслью моей стало, что я все еще вижу сон, ведь их призрачные фигуры совсем не отбрасывали тени. Они придвинулись ближе и принялись молча меня разглядывать, а затем до моих ушей донесся то ли шелест, то ли шепот. Две из них были темноволосы, с орлиными, как у графа, носами и огромными темно-карими глазами, в желтом свете луны казавшимися красными. Третья имела светлые волосы, почти белые, тяжелыми волнами искрившиеся и падавшие ей на плечи, и глаза цвета бледных сапфиров. Лицо ее казалось знакомым, но бок о бок с этими смутными воспоминаниями шел безотчетный страх, наполнявший сердце темной тревогой. У всех трех из-под хищных рубиновых губ виднелись жемчужные зубы. Весь вид их внушал тоску и смертельный ужас. Словно монстр из черной бездны, в душе моей поднялось желание ощутить на себе прикосновение их алых губ. Очевидно, дурно писать об этом, ведь однажды эти бумаги могут попасть Мине и ранить ее, – но это чистая правда. Они о чем-то шептали, а потом, словно последний выдох, из них вылетел смех, такой серебристый и легкий, полный неземной музыки, какой не смог бы воспроизвести ни один смертный. Светловолосая девушка тряхнула головой, подруги ее торопили:

– Давай же, – сказала одна. – Ты первая, а мы потом. У тебя право начать.

– Он молод и силен, – вторила ей другая. – Его поцелуев хватит на всех.

Я неподвижно лежал, прикрыв глаза и сотрясаясь от вожделения. Первая незнакомка приблизилась и склонилась над моим телом так низко, что я мог чувствовать ее дыхание. Оно было сладким, подобно меду, вызывая то же желание, что и ее голос; но под сладостью скрывалось что-то другое, похожее на горькое оскорбление, – запах крови.

Я боялся раскрыть глаза, но даже сквозь ресницы отчетливо видел ее фигуру. Белокурая леди опустилась на колени, пожирая меня взглядом. Хищный оскал ее одновременно отталкивал и притягивал; точно животное, она нетерпеливо облизывала губы; алый цвет следовал за белым, а белый за алым в таинственной и сумасшедшей игре. Все ниже и ниже склонялась она надо мной, в миллиметре проскользая над моими губами и подбородком, останавливаясь на шее и сгорая от томительного нетерпения. Я слышал ее горячее дыхание у моего горла, я видел ее острые клыки. Кожу мою начало покалывать, как это бывает, когда кто-то грозит защекотать тебя до смерти и подносит свою руку все ближе и ближе. От мягкого касания губ по коже шел мороз, зубы слегка давили на шею; я закрыл глаза, предавшись тяжелому экстазу, и лишь сердце мое гулко билось в возникшей напряженной тишине.

В то же самое мгновение меня поразила мысль, подобно молнии, вспыхнувшая в моем сознании. Каждой клеткой своей я почувствовал присутствие графа, обуреваемого безумной яростью. Невольно я раскрыл глаза и взглядом уперся в его сильную руку, сжимавшую бледную шею блондинки, глаза которой теперь сверкали злобой, зубы оскалились, а на щеках играл лихорадочный и страстный румянец. Но граф! Столько бешеного неистовства не смог бы вместить в себя ни один демон из преисподней. Глаза его горели огнем, который шел не столько из глубины души, сколько из самого ада. Лицо его покрывала мертвенная бледность, черты ожесточились: брови, смыкавшиеся на переносице, отливали металлическим блеском. Заключив девушку в свои страшные объятия, он оторвал ее от моего ложа, а затем шагнул к ее сестрам, наступая на них, силой взгляда нанося им удары и заставляя ретироваться; тот же самый прием я уже видел при встрече с волками. Тихо, почти шепотом, он воскликнул, и слова его, казалось, точно стрелы, рассекали воздух:

– Как смели вы до него дотронуться! Как осмелились вы взглянуть на него, когда я вам это запретил? Назад, я приказываю вам. Этот человек мой! Сторонитесь его, иначе будете иметь дело со мной.

Светловолосая, злобно и одновременно кокетливо рассмеявшись, бросила в ответ:

– Ты сам никогда не любил, никогда!

Подруги ее согласно закивали, и по комнате раскатился тяжелый, бездушный и мертвый смех, чуть было не ставший причиной моего обморока; так могут смеяться только дьяволы, но не люди. Внимательно на меня посмотрев, граф снова обернулся к ним и тихо прошептал:

– Я тоже умею любить; вы это знаете сами, не так ли? А теперь я обещаю вам, что как только с ним покончу, вы сможете целовать его целую вечность. Сейчас идите. Прочь! Я должен его разбудить и закончить начатое.

– Неужели этой ночью нам ничего не достанется? – спросила горбоносая красавица, низко рассмеявшись и жестом указав на сумку, которую раньше граф швырнул на пол.

Та двигалась, словно в ней сидело что-то живое. В ответ граф лишь молча кивнул. Одна из женщин прыгнула к сумке и тотчас ее открыла. Если только слух не подвел меня, оттуда раздался тихий и слабый плач, какой может издавать лишь сонный ребенок. Бестии столпились вокруг, ужас сковал меня, и я невольно закрыл глаза, а когда открыл их вновь, те уже исчезли вместе со своей страшной ношей. Поблизости не было дверей, а мимо меня они точно не проходили. Казалось, они просто растворились в лучах луны и дымкой вытекли в окно, за стеклом которого я еще мгновение различал их смутные призрачные очертания.

Ужас окончательно овладел мною, и я впал в забытье.

Путевой журнал Джонатана Харкера (продолжение)

Проснулся я в собственной постели. Должно быть, граф сам перенес меня сюда. Я пробовал собраться с мыслями, но все они растекались, оставляя в душе лишь тоску и томительное неведение. И все же вокруг я заметил свидетельства того, что этой ночью я точно не сам улегся в кровать: одежда моя лежала рядом, сложенная так, как я этого никогда не делал; часы стояли, хотя я привык заводить их перед сном, и много еще подобных мелочей. Однако все это нельзя признать очевидными доказательствами, что сознание мое не сыграло со мной страшную и злую шутку. Мне нужны улики. Остается радоваться только одному: если это граф принес меня сюда и раздел, то он, по счастью, спешил – содержимое моих карманов осталось нетронутым. Мой дневник, несомненно, вряд ли оставил бы его равнодушным. Разумеется, он забрал бы его с собой или попросту уничтожил. Оглядывая теперь свою комнату, все еще полную страхов и загадок, я воспринимаю ее как убежище, в котором я могу спрятаться от тех кошмарных женщин, которые хотели – которые хотят напиться моей крови.

18 мая. – Я снова спустился в ту комнату, чтобы рассмотреть ее при свете дня. Я должен знать правду. Толкнув дверь на лестнице, я обнаружил, что она заперта. Кто-то захлопнул ее с такой силой, что часть деревянного косяка треснула и отвалилась. Тем не менее засов оказался не задвинут – что-то подпирало ее изнутри. Боюсь, то все же был не сон…

19 мая. – Несомненно, я в ловушке. Прошлым вечером граф самым обходительным образом попросил меня написать три письма, в которых говорилось бы, что моя работа почти завершена; в первом он просил меня указать, что я выезжаю домой через несколько дней, во втором – что я отправляюсь следующим утром, а в третьем – что я уже покинул замок и прибыл в Бистрицу. Вся моя сущность противилась этой лжи, но восстать против графа в сложившихся обстоятельствах было бы полным безумием. Я все еще весь в его власти; отказать – значило возбудить его подозрения и навлечь на себя гнев. Ему известно, что я знаю слишком много, что я опасен и в живых меня оставлять нельзя. Единственным шансом для меня остается тянуть время. Быть может, случится еще что-нибудь, что поможет мне бежать. В глазах его ясно читалась решимость, когда он давал обещание белокурому приведению. Дракула объяснил мне, что почтовые кареты здесь столь малочисленны и ненадежны, что, написав сразу три письма, я позволю друзьям не беспокоиться и фактически никого не обману. Он заверял меня, что все письма, кроме последнего (на случай, если я решу задержаться), будут отправлены в нужный срок из Бистрицы, так убедительно, что мои возражения, несомненно, породили бы подозрения. Притворившись, будто вполне доволен его объяснением, я спросил, какие числа поставить на письмах. Подумав с полминуты, он продиктовал:

– Первое датируйте двенадцатым июня, второе – девятнадцатым, а третье – двадцать девятым.

Вот я и узнал отпущенный мне срок. Господи, помоги!

28 мая. – У меня появилась возможность бежать или по крайней мере отправить домой весточку. Табор шган завернул в замок и расположился у нас во дворе. Эти шгане (о них я читал в атласе) – прелюбопытный местный народ, родственный обычным цыганам, встречающимся всюду по свету. Тысячи их живут в Венгрии и Трансильвании вне закона. Как правило, они прибиваются к какому-нибудь знатному лицу, бояру, и кличут себя по его имени. Они сумасброды и безбожники, у них есть лишь суеверия, и говорят они на одном из романских наречий.

Я напишу несколько писем в Англию и попробую попросить их отправить мои послания. Чтобы завязать знакомство, я уже разговаривал с ними через окно. Они почтительно сняли шляпы и резво принялись жестикулировать, причем знаки эти были понятны мне не больше, чем их язык.

Я написал: Мине – стенографией, а в записке Хокинсу была лишь просьба связаться с Миной. Ей я объяснял, в какое попал положение, но не упоминал всех кошмаров, что случились со мной здесь, поскольку это могло прозвучать крайне невероятно. Открыть ей сердце – значит шокировать и испугать до смерти. Даже если письма не будут отправлены, граф все равно не узнает мою тайну и то, как много мне известно…

Я отдал письма: кинул их через щель в окне вместе с золотом и знаками объяснил, что хочу их отправить. Человек, подобравший конверты, прижал их к груди и поклонился, а потом спрятал бумаги у себя в шляпе. Большего я сделать не мог. Вернувшись в кабинет, я принялся за чтение. Поскольку граф не появлялся, я начал писать эти строки…

Граф пришел. Он сел рядом со мной и по-кошачьи мягко протянул мне два конверта.

– Цыгане передали мне это. Не знаю, что это за письма, но я о них позабочусь. Смотрите! Одно от вас моему другу Питеру Хокинсу, другое, – он вскрыл конверт, наткнулся на странные знаки, помрачнел и сверкнул глазами, – отвратительные каракули, плевок на дружбу и гостеприимство! Оно не подписано. Ну что ж! Ведь для нас это мало что значит?!

Он очень изящно подвинул второе письмо к пламени светильника, и огонь уничтожил бумагу. Дождавшись, когда та рассыпалась в прах, он продолжил:

– Письмо Хокинсу, разумеется, я отправлю по адресу, ведь оно ваше. Ваша переписка для меня священна. Простите мне, мой друг, что я по незнанию вскрыл печать. Не заклеите ли вы его снова?

С учтивым поклоном он протянул мне чистый конверт. Мне оставалось лишь молча переписать адрес и вручить его графу. Как только он закрыл за собой дверь, я услышал, как тихо щелкнул замок. Минутой позже я подошел к двери и обнаружил, что она заперта на ключ.

Пару часов спустя граф вернулся в мои покои, тем самым меня разбудив, поскольку я уже успел заснуть, лежа на диване. Он был сама любезность и приветливость. Заметив, что я сонно моргаю, он спросил:

– Мой друг, вы устали? Ступайте в кровать. Сон – лучший отдых. Боюсь, сегодня вечером я не смогу составить вам компанию – мне предстоит много трудов. Но вы спите, прошу вас.

Я ушел к себе в спальню и, как это ни странно, проспал без сновидений. В отчаянии есть свои хорошие стороны.

31 мая. – Проснувшись поутру, я решил немедленно переложить бумагу и конверты из саквояжа себе в карман, чтобы попробовать написать снова, как только представится подходящий случай. Но опять меня ждал то ли сюрприз, то ли шок.