Дракула Стокер Брэм

Письмо мисс Мины Мюррей к мисс Люси Вестенра

9 мая.

Моя дорогая Люси!

Прости мне столь долгий перерыв между письмами, но я все это время работала не поднимая головы. Жизнь заместителя школьной директрисы полна забот. Мне так не хватает тебя и моря, где мы могли гулять вместе и строить наши воздушные замки. В последние дни я очень загружена – не хочу отставать от Джонатана. Каждую свободную минуту я практикуюсь в стенографии. Когда мы поженимся, я смогу приносить пользу: стану стенографировать все, что ему необходимо, а потом перепечатывать это на машинке, от которой я уже сейчас практически не отхожу. Мы с Джонатаном иногда переписываемся стенографией, а сам он ведет этим способом дневник своих заграничных путешествий. Когда я приеду к тебе, то заведу себе такой же. Я не имею в виду те чепуховые заметочки два раза в неделю с красными чернилами по воскресеньям, что практикуют некоторые барышни; это будет настоящий журнал, в который я стану помещать свои мысли и впечатления по первому зову сердца. Если он окажется стоящим внимания, я однажды покажу его Джонатану, хотя планирую делать записи скорее только для себя. Мне хочется подражать дамам-журналисткам: брать интервью, набрасывать очерки, воспроизводить по памяти диалоги. Я где-то слышала, что после небольшой тренировки человек вполне способен запомнить все, что происходило вокруг него в течение целого дня. Однако пока этого достаточно – ведь мы еще увидимся. При встрече я расскажу тебе о своих планах. Я только что получила несколько торопливых строк от Джонатана из Трансильвании. Он здоров и возвращается через неделю. Мне не терпится поскорее услышать его рассказ. Он повидал такие далекие и прекрасные земли! Интересно, увидим ли мы – я имею в виду себя и Джонатана – эти страны вместе? Ах, вот уже десять часов, звонок звенит. До свидания.

Твоя любящая Мина.

P.S. В своем письме рассказывай обо всех новостях, я уже давно о тебе ничего не слышала. Впрочем, в последнее время ходят упорные слухи о каком-то высоком кудрявом красавце!!!

Письмо Люси Вестенра Мине Мюррей

Чэтем-стрит, 17, среда.

Моя дорогая Мина,

твои обвинения в том, что я совсем тебе не пишу, несправедливы. С тех пор как мы расстались, я написала тебе дважды, а твое последнее письмо стало всего лишь вторым. А вообще-то говоря, особых новостей у меня нет, по крайней мере ничего такого, что было бы тебе интересно. Город особенно хорош в эту пору, и мы много гуляем в парке, ездим верхом и ходим в картинные галереи. Что до высокого кудрявого красавца, то это, должно быть, тот, с кем я ходила на последний концерт. У кого-то, определенно, чешется язык. Молодого человека зовут мистер Холмвуд. Он часто заходит к нам в гости, моя мама его очень любит – у них много общих интересов. Недавно мы познакомились с джентльменом, который составил бы тебе великолепную пару, не будь ты уже обручена с Джонатаном. Он неслыханно красив, богат, да к тому же из знатного рода. Он врач и очень умен. Ты только представь! Ему всего двадцать девять, а он уже попечительствует приюту для душевнобольных. После того как мистер Холмвуд представил его, он периодически к нам заглядывает. Определенно, он самый здравомыслящий и спокойный человек из всех, кого я знаю. Его спокойствие непоколебимо. Представляю, как велико его влияние на пациентов. У него есть только одна неприятная или, скорее, странная привычка: в разговоре смотреть прямо в глаза собеседнику, словно он пытается прочесть его мысли. Он все время использует этот прием на мне, но я тешу себя мыслью, что ему достался крепкий орешек. Я это точно знаю, поскольку тренируюсь с зеркалом. А ты когда-нибудь пробовала прочесть мысли на собственном лице? Осмелюсь доложить, это преинтереснейшее занятие, правда, очень утомительное поначалу. Он говорит, что я стану предметом его любопытного психологического изучения, и в этом я нисколько не сомневаюсь. Как тебе известно, я не слишком-то увлечена нарядами, поэтому о свежих веяниях моды рассказать ничего не могу. Мода – это такая скукотища (ну вот, опять мой язык портится, но ты не обращай внимания; Артур так говорит постоянно). Это вроде бы все… Мина, мы доверяли друг другу наши секреты, когда были детьми; мы вместе ели и спали, смеялись и плакали. Сейчас я все же решилась продолжить письмо. Ох, Мина, ты уже догадалась? Я люблю его. Написав это, я покраснела. Мне кажется, он тоже любит меня, хотя об этом мы еще ни разу не говорили. Но, дорогая моя, я люблю, люблю, люблю! Мне так хорошо! Как я хочу увидеться с тобой, посидеть у костра, как прежде, помнишь? Я рассказала бы тебе все, что у меня на душе. Не понимаю, как я осмелилась написать такое даже тебе. Сейчас я боюсь остановиться, иначе письмо просто разлетится в клочья. Но я хочу довериться тебе. Напиши мне ответ немедленно и расскажи все, что думаешь об этом. Мина, мне пора заканчивать. До свидания. Помолись за меня на ночь, помолись о чуточке счастья для меня.

Твоя Люси.

P.S. Не стоит и говорить, что это – наш секрет. Л.

Письмо Люси Вестенра Мине Мюррей

24 мая.

Моя дорогая Мина,

спасибо, спасибо, огромное спасибо тебе за такое милое письмо! Так здорово написать тебе обо всем и в ответ услышать теплые и нежные слова.

Пришла беда – отворяй ворота. Дорогая моя, как все же правы старые пословицы. Я, которой в сентябре исполнится уже двадцать, я, ни разу в жизни не слышавшая настоящего признания в любви, сегодня получила сразу три предложения руки и сердца! Три в один день! Как это ужасно! Мне очень жаль, действительно очень жаль двух несчастных мужчин. Ох, Мина, я так счастлива, что сама не знаю, что теперь делать. Целых три предложения! Но ради всего святого, не рассказывай об этом никому, иначе обо мне бог знает что подумают, а всякая девушка, не получившая в одночасье шести предложений, сочтет себя смертельно оскорбленной. В людях столько зависти! Милая подруга, теперь мы с тобой обе обручены, очень скоро превратимся в старух, поэтому можем позволить себе презирать суету. Однако я должна рассказать тебе обо всех трех, но смотри же, это секрет для всех, кроме тебя и, разумеется, Джонатана. Как я разболтала бы обо всем Артуру, так и ты непременно поделишься этой новостью. Женщина не должна иметь тайн от мужа, не так ли?

Итак, номер первый приехал к нам перед самым ленчем. Я рассказывала тебе о нем: это доктор Джон Сьюард, тот, что из сумасшедшего дома, с сильной челюстью и открытым лбом. Он держался очень хладнокровно и все же заметно нервничал. Скорее всего, он долго готовился к этому объяснению и держал в голове какие-то приемы, слова и правила, но при этом умудрился почти усесться на собственную шелковую шляпу, что обычно не случается с мужчинами, если те трезвы и спокойны. Видимо, чтобы чем-то занять руки, он постоянно играл ланцетом, так что я в конце чуть не взвыла. Говорил он очень прямо и открыто. Он сказал, что я ему очень дорога, несмотря на небольшой срок нашего знакомства, и что жизнь со мной в будущем принесла бы ему много радости. Он собрался уже упомянуть о том, сколь несчастлив будет в случае моего отказа, но увидел, что я плачу, поэтому решил, что не стоит больше ничего добавлять, поскольку я уже совершенно расстроена. Немного помолчав, он спросил, смогу ли я полюбить его спустя какое-то время, и когда я покачала головой, руки его затряслись, и он поинтересовался, не люблю ли я уже кого-нибудь другого. Свой вопрос он задал очень тактично, упомянув, что спросил вовсе не из любопытства, а от надежды на то, что сердце мое еще не занято и у него остается шанс. И тогда, Мина, я почувствовала себя просто обязанной сказать, что у меня есть жених. Я сказала ему только это, и он встал, сильный и хмурый, взял обе мои руки в свои ладони и заверил, что если мне когда-либо потребуется дружеское плечо, я всегда смогу на него рассчитывать. Ох, милая моя, я пишу и не могу сдержать слезы. Прости мне мою слабость и пятна на бумаге. Конечно, прекрасно, когда тебе делают предложение и всякое такое, но это так печально – видеть несчастного, который искренне тебя любит, уходящего с разбитым сердцем, и неважно, что он только что говорил, но ты навсегда покидаешь его жизнь. Дорогая, я вынуждена остановиться, так как при всем моем безграничном счастье мне сейчас очень плохо.

Вечером. Артур только что ушел, и слава Богу: теперь я могу продолжить свой рассказ. Итак, номер два явился после ленча. Это прекрасный парень, американец из Техаса, он настолько молод и чист, что с трудом верится во все приключения, выпавшие на его долю. Как я понимаю несчастную Дездемону, которой черный возлюбленный влил столь опасную отраву в уши! Мы, женщины, так слабы, что верим, будто мужчина может избавить нас от всех страхов, поэтому и выходим замуж. Я знаю теперь, что бы делала, будь я мужчиной, который хочет, чтобы в него влюбилась девушка. А может, и не знаю. Но я забегаю вперед. Мистер Куинси П. Моррис застал меня в одиночестве. Похоже, у мужчин особое чутье. Хотя, Артур дважды пробовал найти удачный момент, и это при том, что я сама ему помогала. Кстати, мне совсем не стыдно в этом признаться. Должна заранее сказать, что мистер Моррис никогда не пользуется жаргонными словечками, по крайней мере в присутствии посторонних, поскольку он блестяще образован и безупречно воспитан. Однако он обнаружил, что мне очень смешно, когда он говорит на американском сленге, и теперь стоит мне только появиться, как он, если, конечно, поблизости нет никого, кто может упасть в обморок от услышанного, начинает болтать о всяких пустяках в весьма характерных выражениях. Не знаю, сумею ли я когда-нибудь сама заговорить на сленге. Интересно, нравится ли это Артуру? Итак, мистер Моррис сел рядом со мной, выглядя предельно счастливым и веселым, но я-то уже прекрасно разбиралась, когда человек нервничает, а когда – нет. Он сжал мои ладони и ласково заговорил:

– Мисс Люси, я знаю, что недостаточно хорош даже для того, чтобы подбивать каблучки на ваших маленьких туфлях; но сдается мне, что если вы станете ждать принца, то выйдете замуж еще ой как нескоро. Так отчего бы нам не встать бок о бок в одну упряжь да не поскакать вместе по жизни?

Юмор и веселье в нем так и клокотали, поэтому я не испытала при отказе и половины тех терзаний, что расстроили меня в случае с доктором Сьюардом. Настолько беспечно, насколько могла, я заявила, что ровным счетом ничего не смыслю в рысаках и забегах и что надежды меня еще не покинули. В ответ он промолвил, что позволил себе непростительное легкомыслие в такую решающую минуту, что раскаивается и надеется на мою милость. Говоря это, он действительно переменился и стал серьезней, и настроение его, конечно же, передалось мне. Я знаю, Мина, ты сочтешь меня жуткой кокеткой. Меня и правда переполнял восторг оттого, что он уже второй за один день. Прежде чем я успела что-либо ответить, он обрушил на меня поток самых нежных признаний, бросив к моим ногам свою душу и сердце. Он казался настолько серьезным, что теперь я уже не думаю, что вечная легкость и некоторая дурашливость красят мужчину. Должно быть, он что-то заметил в моем лице, так как неожиданно остановился и очень решительно, так по-мужски (я любила бы его даже только за это, если была бы свободна) сказал:

– Люси, вы честная и открытая девушка, я знаю это. Меня не было бы здесь, я не начал бы этого разговора, сомневайся я в том хоть на минуту. Признайтесь мне, как друг открывает душу другу: есть ли у вас кто-нибудь еще? Если да, то я больше ни словом вас не потревожу, и мы останемся, если вы согласитесь, добрыми и преданными друзьями.

Дорогая моя Мина, отчего мужчины так великодушны, что мы, женщины, порой их совсем недостойны? Ведь сначала я почти потешалась над этим огромным сердцем, над настоящим джентльменом. Ну вот, я опять рыдаю! Должно быть, ты сочтешь это письмо слишком слезливым, но теперь, как и в первый раз, мне действительно очень горько. Почему девушке нельзя выйти замуж сразу за трех мужчин, или даже за всех, кто ее любит? Но это ересь, я не должна такого говорить. Я рада признаться, что, несмотря на слезы, все же сумела взглянуть мистеру Моррису прямо в глаза и честно ему сказать:

– Да, у меня есть тот, кого я люблю, хотя он мне в любви еще не признался.

С моей стороны было очень разумно рассказать ему правду, поскольку лицо его просветлело; он пожал мне руку и сердечно произнес:

– Хорошо, смелая моя девочка. Гораздо лучше опоздать с завоеванием вашего сердца, чем преуспеть с кем-нибудь другим. Не плачьте, милая моя. Если это из-за меня, то я крепкий орешек и от горя не умру. Если тот другой не знает еще своего счастья, то ему лучше поспешить, иначе придется иметь дело со мной. Милая моя, хорошая, ваша честность сделала меня вашим вечным другом, а друзья, настоящие друзья, встречаются гораздо реже, чем пылкие влюбленные. Друзья по крайней мере бескорыстны. Видно, моя судьба такова, что мне придется в одиночестве пройти по жизни. Не поцелуете ли вы меня на прощание? Я стану вспоминать ваш поцелуй как неопровержимое доказательство того, что счастье существует. Вы еще можете себе это позволить: тот, другой, – замечательный молодой человек, ведь иначе вы бы его не полюбили – вам еще не признался.

Мина, это окончательно меня покорило: так смело, так любезно и благородно! Я наклонилась и поцеловала его. Он встал, посмотрел мне в глаза, в мое пылающее лицо и сказал:

– Девочка моя, я держал вас за руки, а вы меня целовали. Если это не в силах сделать нас друзьями, то на земле больше не осталось никаких средств. Спасибо за вашу откровенность. Прощайте.

Он отпустил мои руки, взял шляпу и быстро вышел из гостиной, прямо и не оглядываясь, без слез и промедлений, а я плакала, как дитя. Ох, почему же мужчины предпочитают страдать, когда вокруг столько девушек, боготворящих землю, на которую ступали их ноги? Для него я была бы готова на все, если б не моя любовь. Дорогая моя, я снова расстроилась. Не могу писать о его разбитом сердце и своем счастье одновременно. Писать о номере три, когда вокруг столько печали, тоже не хочу.

Твоя любящая Люси.

P.S. И все же номер три, хотя о нем рассказывать не стоит, ведь ты сама все знаешь. Кроме того, все прошло так быстро и скомкано: он не успел войти, как обнял и стал меня целовать. Я очень, очень счастлива. Что я такое сделала, чтобы это заслужить? Впредь мне надо постараться показать, что я очень благодарна Ему за такого любовника, мужа и друга.

До свидания. Л.

Дневник доктора Сьюарда (запись на фонографе)

25 апреля. – Аппетит пропал. Ни ужина, ни сна, остается один дневник. После вчерашнего отказа я чувствую себя опустошенным: нет в мире ничего настолько важного, чтобы я шевельнул хотя бы пальцем… В таких случаях работа – лучший лекарь, поэтому я пошел вниз к пациентам. Я нашел одного очень занятного типа для изучений. Он настолько эксцентричен в своих идеях, так не похож на прочих сумасшедших, что я намерен отнестись к нему с предельным вниманием и серьезностью. Сегодня я как никогда близко подобрался к сердцевине его тайны.

Я учинил ему самое подробное собеседование с целью выяснить, какие галлюцинации он видит. Разумеется, я понимаю, что процедура эта не лишена определенной жесткости. Сегодня я неотступно напоминал ему о болезни – обычно с пациентами я бегу от этого, как черт от ладана (интересно, при каких обстоятельствах черт от ладана не бежит?). Omnia Romae vernalia sunt. В аду есть свои привлекательные стороны (verb. sap.)! Если за моими инстинктами что-то кроется, следует внимательно их изучить…

Р. М. Ренфилд. Сангвиник. Прекрасная физическая форма. Патологически возбудим. Периодическая подавленность. Характер навязчивых идей еще не определен. Полагаю, что тип характера и внешние раздражители определяют стиль поведения: потенциально опасен, возможно влияние неэгоистичных мотивов. У эгоистов осторожность является гарантом безопасности как для врагов, так и для них самих. Я полагаю, что при зацикленности на это центростремительная сила уравновешивается силой центробежной: когда фиксируется идея долга, причины и т. п., центробежная сила выходит из-под контроля, и лишь неординарное событие или серия происшествий могут ее сбалансировать.

Письмо Куинси П. Морриса Артуру Холмвуду

25 мая.

Дорогой Арт,

мы рассказывали друг другу анекдоты у костра в прериях, перевязывали друг другу раны после неудачной попытки высадиться на Маркизские острова, пили за здоровье друг друга на берегах Титикаки. Впереди нас ждет еще множество баек, ран для перевязки и тостов за здоровье. Не присоединишься ли ты ко мне у моего костра завтра вечером? В твоем ответе я не сомневаюсь, поскольку мне доподлинно известно, что некая леди приглашена на некий ужин, а посему ты свободен. С нами будет третий, старый друг по Корее, Джек Сьюард. Он обещал приехать, и мы оба намерены смочить усы в вине и выпить за здоровье счастливейшего из всех смертных, которому досталось самое прекрасное создание на свете. Со своей стороны обещаю радушие и гостеприимство, а также самые сердечные и честные поздравления. Клянусь доставить тебя домой, если вдруг ты переберешь. Приезжай!

Твой навсегда, Куинси П. Моррис.

Телеграмма от Артура Холмвуда Куинси П. Моррису

26 мая.

ЖДИТЕ БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ ТЧК ВЕЗУ ВАЖНЫЕ НОВОСТИ ТЧК АРТ ТЧК

Дневник Мины Мюррей

24 июля, Уитби. – Люси встретила меня на вокзале; она выглядела такой свежей и милой, как никогда. Оттуда мы поехали сразу в Кресцент, где они снимают номера. Это действительно очаровательное место. Маленькая речка Эск протекает через всю глубокую долину, а ближе к гавани она значительно расширяется. Ее пересекает большой виадук с высокими пирсами, через которые окрестности кажутся более далекими. Долина вся утопает в яркой зелени. Стоя на возвышенности и глядя вдаль, просто невозможно не заметить, что прямо у тебя под ногами прячется такой восхитительный уголок. У всех домов в старом городе – это немного в стороне от нас – крыши из красной черепицы; они громоздятся и теснят друг друга, совсем как на открытках с видами Нюрнберга. Над городом возвышаются развалины аббатства Уитби, в свое время разграбленного датчанами; глядя на него, невольно вспоминаешь «Мармион», ту сцену, где девушку живьем замуровывают в стену. Руины действительно знатные, такие большие, полные красоты и романтизма. Существует легенда, по которой в одном из этих окон люди время от времени видят Белую Леди. Между аббатством и городом стоит еще одна церковь, наш приход, вокруг которой раскинулось большое кладбище, сплошь усеянное могильными камнями. Мне кажется, это самый красивый уголок Уитби: он лежит высоко над городом, отсюда можно увидеть полностью всю гавань, а дальше – залив и материк. Это место называется Кеттлнесс. Церковный холм так отвесно уходит вниз, что местами обвалился и некоторые могилы обрушились. Если пройти чуть подальше, то можно увидеть, как памятники торчат из песка на пляже. На самом кладбище проложены дорожки со скамейками по бокам. Люди сидят здесь целыми днями, наслаждаясь видом и морским бризом. Я тоже намерена гулять и работать в этом месте. Вот и сейчас я сижу с дневником на коленях и слушаю разговор трех стариков, расположившихся поблизости. Похоже, у них нет других занятий, кроме как собираться здесь и беседовать.

Передо мной раскинулась вся гавань. В дальнем ее конце гранитная стена уходит в море, а там, где она изгибается, высится маяк. Вдоль стены тянется массивный пирс. С другой стороны бухты пирс не такой внушительный, в конце он сворачивает в сторону берега, и на изломе тоже построен еще один маяк. Таким образом, остается лишь небольшой проход в гавань, за которым открывается необъятная водная гладь.

Здесь очень красиво во время прилива, но когда он проходит, вода почти полностью исчезает, и лишь Эск течет к морю среди песчаных насыпей. За бухтой, примерно в полумиле, виднеется высокий утес, на обрыве которого стоит южный маяк. Рядом с ним установлен бакен с колоколом, и он звонит сам по себе во время ненастья, оглашая окрестности своей печальной песней. Здесь ходит поверье о том, что если корабль сбился с курса, то в море обязательно услышат этот звон. Надо расспросить стариков об этом. Вот, кстати, один из них приближается…

Какой забавный человек! Он ужасно стар: все лицо его изрезано мелкими морщинами, точно кора на дереве. Он говорит, что ему почти сто и что в былые времена он служил матросом в Гренландской рыбацкой флотилии, аккурат в те годы, когда случилась битва при Ватерлоо. Боюсь, в нем чрезмерно развит скептицизм, потому что, когда я спросила его о колоколе и о Белой Леди, он был крайне лаконичен:

– Я бы на такое не клевал, мисс. Почитай, все уже в прошлом. Однако я не говорю, что того отродясь не бывало, но в мои времена об этом уже не слыхали. Такие байки сходят с рук у приезжих и всяких там новичков, но негоже такой красивой молодой леди слушать эти россказни. Конечно, которые приезжают из Йорка и Лидса, трескают здесь селедку, пьют чай да ищут черный янтарь подешевле, на эти сказки падки. Никак не возьму в толк, кому охота им врать. Даже в газетах, где полно разной ерунды, такого не сыщешь.

Я подумала, что смогу узнать у него множество занятных вещей, поэтому поинтересовалась, не согласится ли он рассказать мне об охоте на китов, как это было в старину. Но не успел он начать, как часы пробили шесть, и старик куда-то заторопился.

– Ох, вот незадача, так мне уже пора домой, мисс. Моя внучка шибко серчает, если я опаздываю к чаю. Мне еще по ступенькам, будь они неладны, а утроба у меня прямо по часам урчать начинает.

Он суетливо заковылял прочь, спеша, насколько мог, вниз по холму. Холмы здесь и правда безмерно хороши. Они спускаются от церкви к городу, их здесь целые сотни, а переходы между ними такие плавные, что их легко можно преодолеть даже на лошади. Мне кажется, их происхождение должно быть как-то связано с аббатством. Пойду-ка и я домой. Люси с матерью нынче делают визиты, и так как это пустая формальность, я к ним не присоединилась. Сейчас они, наверное, уже вернулись.

1 августа. – Я пришла сюда час назад вместе с Люси, и мы замечательно поговорили с моим старым знакомым и двумя его товарищами, которые всегда сидят на этом месте. Очевидно, он сэр Оракул среди них; очень заметно, что в лучшие годы он был настоящим диктатором. Этот мистер Свейлс ни с чем не соглашается и заставляет молчать остальных. Если он не может переспорить собеседника, то становится похожим на разъяренного быка, и тогда его визави замолкает, а старик воспринимает это как согласие со своей точкой зрения. Люси выглядит просто очаровательно в белом льняном платье. Она очень посвежела и даже загорела за это время. Смешно, но я заметила, что наш знакомый никогда не упускает возможности подойти и сесть рядом с ней. Она так любезна со старшими! Мне кажется, они все влюбляются в нее с первого взгляда. И даже наш диктатор в ее обществе становится кротким, как ягненок, и ни в чем ей не прекословит. Зато потом он отыгрывается на мне. Я завела речь о поверьях, и он разразился настоящим нравоучением. Я должна вспомнить и записать все его слова:

– Все это дурацкие сказки, черт меня побери. Только сказки и ничего больше. Поди, все колдуньи, привидения, домовые и так их растак – бабские сплетни, годятся токма детишек стращать. Вот уж язык без костей! Как я разумею, эти знаки да знамения выдумали попы да разные там умники, а может, и билетеры на вокзале заради барыша, да чтоб ради хохмы попугать разных остолопов. Я аж закипаю, когда об том говорю. Врали бы себе в газетах да в церкви, ан нет, на могилки руку подняли. Вы, мисс, оглядитесь: половина камней рухнула и покосилась, а все от вранья, что на них написано: «Здесь покоится тело», «Память о нем священна». А ведь куда ни плюнь, там и тел поди никаких нету, а о душах я уж молчу, какой там «священна»! Все вранье да глупые выдумки! Вот ужо придет судный день, тогда посмотрим, как полезут к Господу покойнички да потащат за собой камни, чтобы показать, какие они распрекрасные, но на небе-то, поди, все видят, все там ведомо.

Судя по его самодовольному виду, а также по блеску в глазах, когда он обвел взглядом слушателей, я поняла, что старик вошел в раж, поэтому не преминула вставить словечко:

– О, мистер Свейлс, вы не можете говорить об этом так серьезно. Ведь под каждым памятником непременно лежит гроб с телом!

– Кто его знает, может оно и так! Есть, поди, добрые люди, что глядят за могилами, как за своими, да жалеют мертвых. А все ж вы издалека, так что слушайте. Вот гляньте, видите церковный двор?

В ответ я кивнула; вопрос был ясен, в то время как остальную часть его повести скрывала пелена труднодоступного для понимания местного говора.

– Неужто вы и впрямь мыслите, что под всеми камнями лежат покойники, что преставились здесь?

Я снова кивнула.

– Вот тут-то враки и начинаются, а как же иначе? Вон гляньте туда, ближе к краю, и почитайте.

Я прошла вперед и прочла надпись на памятнике: «Эдвард Спенслаф, капитан, погиб от руки пиратов на побережье Андреса 30 апреля 1854 года». Как только я вернулась, мистер Свейлс продолжил:

– Это кто ж его, горемыку, привез домой? Погиб на побережье Андреса! Я могу назвать вам еще дюжину, чьи кости лежат в море у Гренландии или куда еще их там занесло течением. И так повсюду. Вы вашими молодыми глазками можете разобрать вранье, что вот здесь мелко выбито? Брейтуэйт Лоури – я знал его отца, – а сам он потонул у Гренландии в двадцатом. Или вот Эндрю Вудхаус, потоп в том же месте в 1777; или Джон Пакстон, умер на мысе Надежды годом позже; или старый Джон Роллингс – его дед плавал со мной, – погиб в Финском заливе в пятидесятом. Что же это все они, как завидели ангела, прямиком рванули в Уитби? Дудки! Говорю вам, что если даже кого выловили и сюда привезли, то сказать, Джон это или не Джон, точно уже никак не возможно.

Очевидно, слова эти были куинтэссенцией местных досужих разговоров, поскольку остальные согласно и дружно закивали головами.

– Но, – возразила я, – тогда здесь что-то не сходится. Вы начали с того, что в судный день всем этим бедным людям, или их душам, придется нести с собой к престолу свои могильные камни. Ведь так?

– А на что же они еще нужны? Ответьте мне, мисс!

– Чтобы утешить родственников, я полагаю.

– «Чтобы утешить родственников, я полагаю!», – сардонически усмехнулся он. – Так какое ж в том утешение, если надписи врут и все вокруг это знают?

Он указал на памятник неподалеку от нашей скамьи, который уже покосился и осел в песке на самом краю обрыва.

– Прочитайте эти строки.

Надпись располагалась под очень неудобным углом, но Люси, которая сидела ближе, наклонилась вперед и процитировала:

– «Светлая память Джорджу Кэнону, упавшему со скалы в Кеттлнессе 29 июля 1873 года. Пусть земля тебе будет пухом. Скорбящая мать». Наверное, он был единственным сыном у матери! Право же, мистер Свейлс, ничего забавного я в этом не вижу, – хмуро подытожила она.

– Ха-ха-ха! Ничего забавного! Это оттого, что вам неведомо, что за чертовой кошкой была эта «скорбящая мать». Она его ненавидела, потому как он был кривой, этак прихрамывал. А Джордж страсть как злился на мать, оттого и руки на себя наложил, чтобы та страховку за него не получила. Он держал у себя старый мушкет, чтоб гонять ворон, так тем мушкетом и снес себе полголовы. А уж потом, ясно дело, и со скалы свалился. Что до светлого воскресения, так я сам слышал, как тот говаривал, что отправится прямиком в ад: коль мать его такая вся из себя праведная, то Господь уж точно приберет ее к себе, а околачиваться рядом с ней и на том свете – не велика охота. Так неужто после этого вы прочли не вранье? Али архангел Гавриил не поперхнется, когда увидит камень, что Джорджи притащит на себе как доказательство, каким расчудесным он был при жизни?

Я не знала, что ответить, а Люси тем временем попыталась сменить тему разговора, воскликнув:

– Ах, зачем вы нам это рассказали? Это моя любимая скамейка, и уходить я отсюда не желаю! А теперь мне придется постоянно вспоминать, что я сижу над могилой самоубийцы.

– Любезная моя, вам-то с того что? А может, бедный Джорджи радуется, глядя на ваши юбки да кружева? С вас, поди, не убудет! Вот я сижу здесь уже почитай лет двадцать, а все целехонький. Вам-то какая печаль с того, кто лежит рядом? А коли берега и дальше будет подмывать, так скоро здесь вообще ни камня не останется. Ох, время уже, мне пора бежать! Рад служить, леди!

Мы с Люси еще немного посидели. Нас окружала такая чарующая красота, что мы невольно взялись за руки. Она вновь рассказывала мне об Артуре и обсуждала предстоящую свадьбу. Слушая ее, я почувствовала, как сжимается мое сердце, поскольку вестей от Джонатана не было уже целый месяц.

Тем же днем. – Мне очень грустно, поэтому я здесь одна. Мне опять нет писем. Надеюсь, что с Джонатаном все в порядке. Часы только что пробили девять. По всему городу уже зажглись фонари; они то выстраиваются вряд там, где идут улицы, то мерцают поодиночке. Поднимаясь вверх по течению Эска, они теряются где-то в конце долины, за поворотом. Слева от меня вид загораживает черная крыша большого здания, расположенного вблизи аббатства. За спиной в полях блеют овцы, а внизу по мостовой топают копытами ослики. На пирсе оркестр тихо играет вальс, а в переулке собрались добровольцы из Армии Спасения, и сверху мне слышно обе мелодии. Господи, ну где же сейчас Джонатан, вспоминает ли он обо мне? Я очень по нему тоскую.

Дневник доктора Сьюарда

5 июня. – Мой интерес к Ренфилду возрастает день ото дня по мере того, как я знакомлюсь с ним ближе. В нем преувеличенно развиты определенные качества: эгоизм, скрытность и целеустремленность. Хотелось бы мне понять, на что направлено последнее. Похоже, он вынашивает в себе какой-то план, но какого рода, я пока не знаю. Из положительных черт можно назвать любовь к животным, но порой она принимает такие неожиданные формы, что иногда я начинаю думать, что это всего лишь умело замаскированная жестокость. Его любимцы – странные твари. В настоящее время он увлечен ловлей мух. У него их уже так много, что я просто затрудняюсь определить точное количество. Как это ни странно, он, вопреки ожиданиям, очень серьезно отнесся к моим словам и безо всяких там истерик:

– Вы дадите мне три дня, чтобы я от них избавился?

– Разумеется, – отвечал я. – Считайте, что у вас они есть.

Надо за ним проследить.

18 июня. – Теперь Ренфилд всецело переключился на пауков. В своей коробке он держит несколько весьма крупных экземпляров. Пациент кормит их мухами, количество которых неизменно уменьшается.

1 июля. – Число его пауков множится, как это было раньше с мухами. Сегодня я сказал ему, что их надо убрать. Он помрачнел; тогда я пошел на уступки, разрешив избавиться только от части членистоногих. Новое мое решение вызвало у него сильную радость. Как и в первом случае, процесс шел постепенно. Вчера Ренфилд вызвал у меня приступ тошноты: огромная мясная муха влетела в комнату; он поймал ее, задумчиво рассмотрел, а затем, прежде чем я успел понять, что же будет дальше, засунул ее к себе в рот и разжевал. Я принялся его бранить, но он очень спокойно отвечал, что муха была вкусной и сытной, что в ней была жизненная сила, которая теперь передалась ему. Это натолкнуло меня на смутные подозрения. Необходимо проследить за тем, как пациент станет избавляться от пауков. Несомненно, он серьезно болен. У Ренфилда есть небольшой блокнот, в котором он часто что-то царапает. Целые страницы занимают цифры, стоящие одна под другой, к сумме которых он снова прибавляет цифры из рядов, подобно аудитору при проверке отчета.

8 июля. – В его помешательстве скрыта определенная логика, и неясные мои догадки постепенно начинают приобретать четкие очертания. Скоро я все пойму, и тогда – ох уж это подсознание! Между ним и сознанием лежит пропасть. Я намеренно несколько дней не навещал пациента, чтобы заметить какой-нибудь прогресс. Однако все осталось по-старому, не считая того, что прежние любимцы исчезли и на их место пришли новые. Ренфилд исхитрился поймать воробья и даже в некоторой степени его приручить. Дрессура его проста и действенна – количество пауков заметно поубавилось. Немногих оставшихся он хорошо кормит, так как все еще ловит мух, привлекаемых его пищей.

19 июля. – Мы прогрессируем. У моего друга теперь целая стая воробьев, а мух и пауков уже почти не осталось. Как только я вошел, он подбежал ко мне и попросил об одолжении – большом, очень большом одолжении; разговаривая со мной, Ренфилд хмурился и рычал, как собака. В ответ на мой вопрос, о чем это он, тот в невыразимом экстазе произнес:

– Котенок, маленький славный котенок, чтобы я мог с ним играть, учить его и кормить – кормить – кормить!

Его просьба не стала для меня большой неожиданностью. Животные множились и жирели, а я ничего не имел против того, чтобы колония воробьев исчезла подобно мухам и паукам; поэтому я пообещал подумать о его просьбе, уточнив, нужна ли ему кошка или именно котенок. Горячность его ответа меня поразила:

– О, да, можно и кошку! Я просил вас о котенке, потому что боялся, что вы не позволите мне завести кошку. Ведь в просьбе о котенке мне бы никто не отказал, правда?

Я покачал головой и сказал, что в настоящий момент это невозможно, но будущее покажет. Лицо его при этом омрачилось, в глазах сверкнула угроза, в сочетании с озлобленностью не оставлявшая сомнений в том, что этот человек вполне способен на убийство. В нем явно развита маниакальная одержимость. Подвергнув его тестам, я узнаю больше.

22.00. – Зайдя к Ренфилду снова, я обнаружил его сидящим в углу и о чем-то думающим. Как только он меня заметил, то сразу же упал передо мной на колени и стал вымаливать разрешение завести кошку, словно от нее зависела вся его жизнь. Я твердо стоял на своем и уверял, что сейчас это невозможно. Тогда пациент совершенно молча встал и отправился на свое место, где принялся грызть ногти. Завтра с утра первым делом зайду к нему.

20 июля. – Ранним утром навестил Ренфилда. Застал его проснувшимся и напевающим какой-то мотивчик. На подоконнике он раскладывал сбереженный сахар, приманивая мух и демонстративно их отлавливая. Делал больной это весьма воодушевленно. Не заметив нигде птиц, я спросил его, где они. Стоя ко мне спиной, он ответил, что те улетели. По комнате валялись перья, а на подушке засохла капля крови. Я ничего не сказал, но, выйдя в коридор, попросил дежурного немедленно докладывать мне обо всем, что он сочтет странным.

11.00. – Ко мне только что прибежал дежурный и сообщил, что Ренфилд нездоров и что его вырвало целым комом перьев.

– Я полагаю, доктор, что он съел своих птиц. Вот так взял и съел прямо живыми!

23.00. – Я дал Ренфилду дозу опия, достаточную, чтобы тот крепко заснул, а потом захватил с собой его блокнот, дабы внимательно изучить записи. Догадки мои, что не давали мне покоя, теперь подтвердились, выстроившись в настоящую теорию. Мой пациент – интереснейший тип. Придется выделить его в особый класс: живоедящий маньяк. Поглощая живую пищу, он намеревается аккумулировать в себе силы всех съеденных организмов. Одному пауку он скормил множество мух, все пауки пошли на прокорм воробьям, а затем его пернатых съела бы кошка. Что стало бы следующим шагом? Хорошо, что эксперимент так вовремя завершился. Для его продолжения потребовались бы очень веские причины. Люди глумятся над вивисекцией, но уже теперь видят перед собой ее плоды! Отчего бы не двигать науку в ее самом сложном и жизненно важном аспекте – в изучении работы мозга? Сумей я раскрыть секрет одного только пациента, проникни в сознание единственного сумасшедшего – и тогда уже наука поднялась бы на заоблачные высоты. Если б только прецедент действительно был стоящим! Надо об этом позабыть – соблазн слишком велик.

Сколь сильно предопределение человеческого поведения! Душевнобольные всегда действуют только в собственных, весьма ограниченных рамках. Интересно узнать, во сколько жизней он оценивает одного человека? Расчеты ведутся самым аккуратным образом. Сегодня сделана новая запись. Как много людей начинают день с чистой страницы!

Кажется, еще только вчера я закрыл страницу с прошлой своей жизнью и рухнувшими надеждами и сделал новую запись. И так будет продолжаться вечно, покуда Великий Аудитор сам не подведет итог, сравнив доход и расход. Ох, Люси, Люси, я не могу на тебя сердиться, нет во мне и обиды на моего друга, чье счастье – это ты. Мне же осталась лишь пустота и работа, работа, работа!

Если б только я мог, подобно моему сумасшедшему пациенту, найти скрытую истину, чтобы полностью погрузиться в то, что жизненно важно, я был бы действительно безгранично счастлив.

Дневник Мины Мюррей

26 июля. – Я крайне взволнована, поэтому постараюсь выплеснуть все свои эмоции на этих страницах. Дневник очень похож на старого друга, которому шепотом доверяешь свои секреты и одновременно слушаешь слова утешения. Есть что-то и в стенографических символах, что делает написанное непохожим на простые душеизлияния. Сейчас я очень переживаю за Люси и Джонатана. От него давно уже не было никаких известий, но вчера славный мистер Хокинс, который всегда к нам так добр, переслал мне его письмо. Я тут же следом спросила его, знает ли он о Джонатане что-либо еще, но тот заверил, что, кроме полученного послания, ему больше ничего не известно. В письме, так меня взволновавшем, содержалась лишь одна строка, в которой сообщалось, что он выезжает из замка Дракулы домой. Все это очень не похоже на Джонатана; я не понимаю, в чем дело, и оттого волнуюсь еще сильнее. Кроме того, Люси, несмотря на то, что выглядит вполне здоровой, снова вернулась к своей старой привычке ходить во сне. По этому поводу я беседовала с ее матерью, и мы сошлись на том, что отныне на ночь я стану запирать дверь нашей комнаты. Миссис Вестенра твердо убеждена, что все лунатики во сне стремятся выйти на крышу дома или на край какого-нибудь высокого утеса, чтобы там неожиданно проснуться и с жутким криком отчаяния свалиться вниз, оглашая окрестности своим предсмертным воплем. Бедняжка, она так терзается из-за дочери! Как-то рассказывала, что отец Люси страдал той же болезнью: вставал посреди ночи, одевался и, если никто его не останавливал, уходил. Свадьба Люси намечена на осень, она уже выбирает себе платье и разрабатывает планы относительно убранства дома. Я понимаю ее нетерпение; я и сама занята сейчас тем же, вот только мы с Джонатаном решили вести скромную и умеренную жизнь, чтобы ни от кого не зависеть. Очень скоро приедет Артур Холмвуд, единственный сын лорда Годалминга; он будет здесь, как только его отец станет чувствовать себя лучше. Мне кажется, милая Люси считает минуты до его приезда. Она мечтает отвести его на нашу скамейку, что на церковном дворе, и показать ему красоты Уитби. Хочется верить, что именно ожидание выбило ее из колеи, и, как только Артур приедет, она поправится.

27 июля. – Никаких новостей о Джонатане. Неизвестно отчего, но с каждым часом беспокойство мое все больше и больше набирает силы. Господи, почему же он не напишет хотя бы строчку? Люси стала ходить во сне чаще обычного, и теперь каждую ночь я просыпаюсь, когда она встает. К счастью, погода нынче стоит очень теплая, так что она не простудится. И все же ночные хождения напрямую сказываются на моих нервах: я сама теперь начала просыпаться по поводу и без повода. Слава богу, у Люси достаточно крепкое здоровье. Когда мистера Холмвуда вызвали к внезапно заболевшему отцу в Ринг, Люси, разумеется, расстроила перспектива расставания с любимым, но это никоим образом не сказалось на ее внешнем виде. Она настоящая пышечка с прелестным розовым румянцем. Надеюсь, жизненные силы не покинут ее, несмотря на все неприятности и тревоги.

3 августа. – Прошла еще неделя, а от Джонатана ничего нет. Насколько я знаю, мистеру Хокинсу тоже ничего не известно. Ох, лишь бы он не заболел. Он должен был написать. Я снова и снова смотрю на его последнее письмо, но ничего, кроме тревоги, оно мне не внушает. Записка совершенно не в его стиле, и все же это, несомненно, его почерк. Всю неделю Люси почти не ходила во сне, но с ней происходит что-то странное: она как-то очень напряжена, и, даже когда спит, кажется, что она следит за мной. В ее болезни я наблюдаю непонятные качественные изменения: наткнувшись на закрытую дверь, Люси теперь ищет по комнате ключ.

6 августа. – Еще три дня неизвестности. Ожидание становится невыносимым. Если бы я только знала, куда писать или ехать, мне было бы легче, однако с прихода последнего письма о Джонатане никто ничего не слышал. Мне остается лишь молить Бога о терпении. Люси возбуждена как никогда, но в остальном она вполне здорова. Прошлая ночь выдалась на редкость мрачной, и рыбаки утверждают, что приближается сильный шторм. Надо бы разузнать, по каким приметам они так решили. Сегодня все какое-то серое, солнце спряталось за тяжелыми тучами, клубящимися где-то над Кеттлнессом. Все будто выгорело или покрылось пылью, и только трава сохранила свою изумрудную зелень. Серые скалы вздымаются над серыми тучами, лишь кое-где по краям освещенными редкими лучами солнца; в серое море тянутся песчаные косы, подобные серым пальцам. Волны накатывают на берег, пеной и туманом покрывая его кромку. Горизонт теряется во мгле. Все очертания стерты, тучи похожи на скалы, а со стороны моря идет гул, неумолимый, точно оглашаемый смертный приговор. На берегу то здесь, то там что-то темнеет, и невозможно определить, люди это или деревья. Редкие рыбачьи лодки спешат в гавань. Вот идет старый мистер Свейлс. Направляется прямо в мою сторону, поднял шляпу, значит расположен поговорить.

Перемены в этом старике тронули мое сердце. Усевшись рядом со мной, он начал очень мягко:

– Мне надо вам что-то сказать, мисс.

Судя по его выражению, что-то его томило и не давало покоя. Я взяла в свои руки его морщинистую натруженную кисть и попросила выложить все начистоту. Не отнимая руки, он так и поступил.

– Мне кажется, я шокировал вас тем, что рассказывал о мертвых и всякое такое на прошлой неделе. Но я это делал не серьезно, так, шутки ради, и прошу вас помнить об этом, когда меня не станет. Мы, старики, странный народ: одной ногой стоим в могиле, но тут же потешаемся над смертью, потому как на самом деле ее боимся. А бояться тоже вроде как глупо, потому сам себя стараешься подбодрить, а получается, что глумишься. Благослови вас Господь, мисс. Я умру со спокойным сердцем, хоть все ж умирать пока не велика охота. Однако, час мой уже подошел, сто годков – это не шутка. Я так и чувствую, что Господь по мне уже соскучился. Видите, даже сейчас я не могу отделаться от своей привычки. Скоро ангел смерти протрубит надо мной. Но вы не печальтесь, хорошая моя (в эту минуту я уже плакала). Коли он прилетит этой ночью, я приму его с радостью. В конце концов, вся жизнь – это ожидание чего-то главного, потому как от смерти еще никто не убежал. Но я спокоен, ласточка моя, за мной уже послали, и ждать осталось недолго. Может статься, смертушка найдет меня здесь, когда я сижу на берегу и точу лясы. Может, она, лихоманка, летит с этим ветром, печалит сердце и душу. Послушайте, послушайте! – неожиданно воскликнул он, – этот ветер похож на смерть, он стонет, как смерть, он пахнет, как смерть. Это не ветер. Я чувствую, как она летит!

Он сбросил с себя шляпу и протянул руки к небу. Рот его двигался в какой-то беззвучной молитве. Так прошло несколько минут, после чего он встал, пожал мне руки, благословил на прощание и заспешил прочь. Я была очень взволнована и безмерно расстроена. Мимо прошел береговой охранник с подзорной трубой под мышкой, и вид его меня несколько успокоил. Он остановился рядом, как обычно, но в разговоре не сводил глаз со странного приближающегося корабля.

– Не могу разобрать, чей он. Выглядит вроде как русский, но что-то уж больно его качает. Не решили они там, что ли, куда им плыть? Наверное, заметили, что идет шторм, но не знают, идти им в открытое море на север или бросить якорь здесь. Вот взгляните! Его болтает, словно никого нет у штурвала: куда ветер дунет, туда он и плывет. Завтра мы все разузнаем.

Вырезка из «Дейлиграф» от 8 августа

(наклеена в дневнике Мины Мюррей)

Наш корреспондент передает из Уитби:

Один из страшнейших и величайших штормов за всю историю наблюдений разразился здесь, вызвав странные и необычные последствия. Нынешние дни выдались на редкость душными, хотя температура все время оставалась в норме для этого времени года. В субботу вечером, когда ничто не предвещало бури, огромное число отдыхающих устремилось в Малгрейв-Вудс, Робин-Гудс-Бей, Риг-Милл, Рансвик, Стейтс и прочие окрестности города. Пароходы «Эмма» и «Скарборо» совершали обычные экскурсионные рейсы вдоль побережья, перевозя неслыханные доселе количества туристов, путешествующих в сторону Уитби и обратно. Погода стояла восхитительная до полудня, когда кто-то из завсегдатаев церковного двора, любящих собираться в Ист-Клиф на досуге, не привлек внимание остальных к необычным атмосферным явлениям, наблюдавшимся на северо-западе. В это время с юго-запада дул приятный ветерок, который барометр определяет как «№ 2, легкий бриз». Дежурные береговой охраны немедленно составили рапорт о мираже, в то время как один из старых рыбаков, что уже полвека следит с этой высоты за морем, в крайне экзальтированной манере предсказал внезапное приближение невиданного по силе ненастья. К тому времени в округе уже собралась внушительная толпа людей, привлеченных завораживающе красивым зрелищем лучей, преломлявшихся в мириадах облаков и придававших им самые немыслимые оттенки. Перед тем как солнце зашло за Кеттлнесс, что величественно возвышается на западе, оно успело озарить предзакатное небо самыми изысканными цветами: огненно-алым, пурпурным, розовым, зеленоватым, фиолетовым и всеми оттенками золотого. То здесь то там вверху величественно плыли колоссального размера черные тучи с очень четко выраженной линией силуэта. Несомненно, когда-нибудь мы еще насладимся полотнами, изображающими «прелюдию» великой бури, которые по достоинству займут свое место на стенах в академиях искусств и науки. Многие судовладельцы решили не рисковать и переждать шторм в бухте. Вечером ветер вовсе затих, а к полуночи установилась мертвая тишина, сопровождаемая удушливой жарой; словом, настоящее затишье перед бурей, во время которого не позавидуешь метеочувствительным людям. Над морем пару раз сверкнули молнии, осветив немногочисленные рыбацкие баркасы и экскурсионные пароходы. Единственным крупным кораблем было иностранное судно, направлявшееся на запад. Беспечность или невежество его команды стало общей темой для разговоров у досужих наблюдателей, которые время от времени даже предпринимали попытки к тому, чтобы знаками с берега указать на приближающееся ненастье. До наступления полной темноты судно продолжало свой курс с поднятыми парусами, которые бесполезно висели в установившемся безветрии.

Ближе к десяти часам затишье начало угнетать даже самых стойких, а в мертвом безмолвии можно было даже услышать, как за многие мили от этих мест блеют овцы и лают собаки. Однако вскоре после полуночи со стороны моря к городу подкатил какой-то глухой и настойчивый гул. Именно тогда и разразилась настоящая буря. В считанные мгновения вся картина настолько радикально переменилась, что люди отказывались верить увиденному. Волны одна за другой с диким грохотом накатывались на берег, при этом с каждой минутой их высота значительно возрастала, и вскоре еще недавно столь безмятежная гладь превратилась в ревущего монстра. Сила шторма была такова, что те волны, что не разбились о прибрежные скалы и пирсы, легко, точно карточные домики, смели со своего пути все маяки, что окружали городскую гавань. Вихрь разносил окрест раскаты грома, а порывы его сокрушали железные крыши и валили с ног прохожих. Если бы не срочная эвакуация толпы, собравшейся на пирсах для наблюдения за величественным зрелищем, количество жертв ненастья перешло бы все мыслимые пределы. В довершение прочих бед ветер принес на берег плотный туман, который носился рваными клочьями; людям с бурной фантазией нетрудно было представить, что это души утопленников холодными и влажными пальцами, несущими смерть, хватают их за одежды. Тем не менее вскоре туман рассеялся, открыв вид на море, которое теперь освещали бесчисленные молнии. Гром гремел так сильно, что, казалось, само небо содрогается от поступи невиданной бури. Открывавшееся зрелище захватывало страшным величием и необычностью: белая пена волн подымалась высоко над утесами, кружась и исчезая где-то в черном небе. На воде ненастье швыряло те несчастные лодки, что не успели добраться до берега; их паруса рвались, а деревянная обшивка трещала и лопалась под неслыханным напором. Высоко наверху вперемешку носились тела птиц и обломки судов. На самой вершине Ист-Клифа в промежутках между порывами урагана береговая охрана установила аварийный маяк, ранее еще не испытанный. Пару раз он действительно сослужил добрую службу, поскольку, когда его луч нащупал в море рыбачью лодку, планшир которой уже ушел под воду, судно устремилось навстречу спасительному свету, в гавань, чудом избежав участи быть разбитым о каменные пирсы. Как только лодка укрылась в бухте, радостные крики наблюдателей на берегу мощью своей на несколько секунд перекрыли рев разъяренной стихии. Однако вскоре в лучах прожектора, на приличном расстоянии от побережья, была обнаружена неизвестная шхуна с поднятыми парусами, вероятно, та самая, которая вызвала столько толков накануне вечером. К этому времени ветер сменил направление на восточное, поэтому многие зеваки содрогнулись, осознав, в какой опасности сейчас находится это судно. Прямо по его курсу к порту лежал огромный плоский риф, явившийся в свое время причиной гибели многих кораблей, а при нынешнем шквале проход сквозь узкий перешеек в гавань становился совершенно невозможным. Близился час прилива, однако морские волны вздымались на такую высоту и с такой страшной силой, что у их основания отчетливо просматривалась песчаная отмель. Скорость, которую развило судно из-за парусов и небывалой стихии, оказалась столь молниеносной, что по словам одного из старых матросов, наблюдавших за развитием событий, «эта шхуна причалит ни где-нибудь, а только в аду». В довершение всего прочего на берег пришла новая порция тумана, гораздо более плотного, чем в прошлый раз; зрение сейчас становилось бесполезным, и только до ушей долетал неистовый рев моря и раскаты грома, мощные как никогда. Луч аварийного прожектора по-прежнему оставался зафиксированным на входе в бухту. Зрители, как один, затаили дыхание. Ветер неожиданно стал дуть с северо-востока, в считанные мгновения разгоняя непроглядный доселе туман. И тогда взору предстало настоящее чудо: иностранное судно, взбираясь на волны и снова падая в их пучину, на немыслимой скорости все так же с поднятыми парусами входило прямиком в укрытие здешней бухты. Его продвижение сопровождал свет прожектора, и теперь людей сковала ужасная картина: к румпелю было привязано мертвое тело, голова которого свесилась набок, а туловище раскачивалось из стороны в сторону в такт движению судна. Кроме мертвеца, на палубе не было ни души. Полный ужаса вздох пронесся над толпой, когда наблюдатели осознали, что шхуна в целости и безопасности достигла берега, управляемая лишь случайными взмахами мертвой руки. Тем не менее на дальнейшее развитие событий времени потребовалось гораздо меньше, чем нужно читателю, чтобы прочесть эти строки. Все на прежней скорости корабль пересек гавань и в ее юго-восточной части с грохотом врезался в песчаный берег неподалеку от места, называемого Тейт-Хилл.

Жуткое впечатление от крушения усугубил еще один эпизод: как только корабль с треском коснулся отмели, в ту же секунду на палубу откуда-то из трюма выпрыгнула гигантских размеров собака, огромными прыжками проскакавшая по судну и затем спрыгнувшая на берег. Направившись к церковному двору с расположенным на нем кладбищем, она, точно демон, вскоре исчезла в темноте, которая казалась совершенно непроглядной из-за света прожектора, расположенного ближе к морю.

Так случилось, что в этот час на Тейт-Хилле никого не было: живущие по соседству люди либо уже спали, либо присоединились к основной толпе на Ист-Клифе. Таким образом, офицер береговой охраны оказался первым на борту потерпевшего аварию судна. Военные, обслуживавшие запасной маяк, направили луч на место катастрофы. Человек, взобравшийся на борт, подошел к штурвалу и с криком ужаса отшатнулся назад. Это стало последней каплей, переполнившей чашу всеобщего любопытства, и огромная толпа рванулась к иностранной шхуне. Следует отметить, что, прежде чем добраться до того места, вам потребуется обогнуть Вест-Клиф и Дробридж, однако ваш покорный слуга – отменный марафонец, поэтому к Тейт-Хиллу он поспел во главе толпы. И все же, приблизившись к судну, я обнаружил уже стоявший там кордон военных и полиции, перекрывших доступ на борт зевакам. Как официальному представителю прессы мне любезно позволили осмотреть палубу, поэтому я принадлежу к числу тех немногих, которым вблизи довелось наблюдать мертвеца у штурвала.

Неудивительно, что береговой офицер так эмоционально воспринял увиденное. Покойник был привязан к штурвалу в той же манере, что когда-то распяли Спасителя. Веревками служили парусные канаты, на диком по силе ветру натянувшиеся до такой степени, что успели до костей прорвать человеческую плоть. Был проведен тщательный осмотр места происшествия, а доктор Каффин после всех необходимых исследований составил заключение о смерти, из которого явствует, что она наступила по крайней мере двое суток назад. В карманах покойного обнаружили маленькую бутылочку, аккуратно запечатанную, в коей содержался небольшой рулон бумаг, который вскоре определили как приложение к бортовому журналу. По свидетельству осматривавшего его офицера, покойный предположительно сам привязал себя к румпелю, затянув узлы зубами. В свете случившегося в явном выигрыше оказалось Королевское адмиралтейство, поскольку первым на борт потерпевшего крушение судна поднялся офицер береговой охраны, в то время как по законодательству любому гражданскому лицу, первым обнаружившему затонувшее или разбитое судно, причитается часть корабельного груза. Тем не менее, в настоящее время, уже разгораются споры относительно принадлежности имущества, и дело дошло до того, что некоторые языки утверждают, будто закон невольно попрали, поскольку корабль все же находился в руках его владельца, пусть даже и мертвого. Теперь тело капитана сопроводили в надлежащее учреждение до опознания и запроса родственников.

Сейчас страшное ненастье уже явно идет на убыль, толпы людей направляются по домам, а заря окрашивает красным цветом небо над Йоркширом. В следующем номере газеты читайте новые подробности относительно обнаруженного судна, столь чудесным и невероятным образом очутившегося в здешней гавани.

9 августа. – Наш корреспондент из Уитби передает:

История с иностранной шхуной, прошлой ночью оказавшейся в порту Уитби в разгар небывалого по силе ненастья, имеет свое продолжение, захватывающее ничуть не меньше, чем вчерашние происшествия. Как выясняется, корабль принадлежит России, приписан к порту в Варне и называется «Дмитрий». В качестве балласта на судне использовался песок. Что касается груза, то его оказалось не так уж и много: все имущество на борту состояло из огромных ящиков, наполненных почвой. Грузополучателем указывался мистер С. Ф. Биллингтон, Кресцент, 7, – адвокат из Уитби, который нынешним утром лично поднялся на борт и официально заявил свои права. Русский консул также проинформировал местные власти о праве его страны на судно и уплатил все таможенные сборы. Пожалуй, сегодня эти события стали единственной темой для разговоров и комментариев. Представители Торговой палаты уведомляют, что все формальности относительно инвентаризации груза были соблюдены с невиданной скрупулезностью. Из их сообщения следует, что девять дней, выделяемые законом для выявление возможных претендентов на имущество, станут, скорее всего, лишь пустым соблюдением принятой процедуры. Множество толков вызвала дальнейшая судьба собаки, которая спрыгнула на берег, как только корабль вылетел на отмель. Некоторые активисты местного отделения Армии Спасения всерьез озабочены состоянием несчастного животного. Тем не менее весьма интенсивные поиски пса до сих пор не принесли никаких результатов. Вероятнее всего, животное убежало куда-то за пределы города. Может статься, это существо было смертельно напугано и теперь все еще в ужасе скрывается где-то в окрестных болотах. Местные жители со страхом воспринимают подобное предположение, поскольку само животное вполне способно нести в себе определенную угрозу: сегодня ранним утром торговец углем, держащий лавку у Тейт-Хилла, обнаружил своего огромного мастифа мертвым на дороге. На теле собаки виднелись следы многочисленных укусов, глотка была разорвана, а внутренности валялись поодаль, выдранные мощными челюстями.

Позже. – Благодаря любезному разрешению инспектора Торговой палаты мне разрешили взглянуть на судовой журнал корабля «Дмитрий», неповрежденная часть которого охватывает промежуток примерно в три дня. Следует отметить, что ваш покорный слуга не обнаружил там ничего, достойного особого интереса, за исключением эпизода с пропавшим человеком. И тем не менее крайне любопытными оказались записи, найденные в бутылке на теле покойного капитана. Поскольку официальные лица сошлись на том, что огласка ни в коей мере не повредит этому делу, мне разрешили использовать этот своего рода дневник для репортажа, который я и привожу ниже, опуская лишь некоторые технические детали. Перед тем как вы прочтете эти строки, позволю себе небольшой личный комментарий: у меня сложилось стойкое впечатление, будто капитана преследовала своего рода мания, перед тем как он окончательно потерял рассудок, и что состояние его усугублялось день ото дня на протяжении всего путешествия. Тем не менее это всего лишь мое мнение, которое, вполне вероятно, может оказаться неверным, поскольку текст записей воспроизводится мною под диктовку переводчика Российского консульства, согласившегося помочь в этом деле.

Судовой журнал корабля «Дмитрий» (рейс из Варны в Уитби)

18 июля. – События вокруг меня разворачиваются настолько странные, что я постараюсь предельно точно воспроизводить на бумаге все, что случится с нами в пути.

6 июля мы приняли на борт весь груз: балласт и ящики с землей. В полдень подняли паруса. Свежий восточный ветер, команда из пяти человек… два помощника, кок и я сам (капитан).

11 июля на закате мы вошли в Босфор. На борт поднялись турецкие таможенные офицеры. Бакшиш. Все в порядке. В четыре пополудни отправляемся.

12 июля прошли Дарданеллы. Снова таможня, бакшиш, все в порядке. Офицеры работают быстро и слаженно. Торопятся поскорее нас отправить. Уже затемно миновали Архипелаг.

13 июля прошли мыс Матапан. Команда чем-то недовольна. Похоже, чего-то боятся, но пока молчат.

14 июля в команде прошли какие-то волнения. Я знаю их всех – это старые морские волки, с которыми я плавал не раз. Помощник о причине беспокойств ничего вразумительного доложить не смог; матросы ему лишь сказали, что на борту находится что-то, и при этом перекрестились. Потеряв всякое терпение, он ударил одного из них. Вопреки ожиданиям, тот ничего не ответил обидчику, и снова установилось затишье.

16 июля помощник подал рапорт о том, что пропал один из членов экипажа, Петровский. О причинах его исчезновения ничего не известно. Прошлой ночью на вахте его сменил Абрамов, но несчастный так и не дошел до кубрика. Люди волнуются как никогда. Они наперебой говорят, что уже ждали чего-то вроде этого, но, помимо этих слов и прежних заверений о том, что на борту что-то есть, добиться от них ничего не удалось. Помощник окончательно теряет терпение. Похоже, нас ждут неприятности.

17 июля, то есть вчера, один из членов команды, Олгарин, пришел ко мне в каюту и по-театральному драматично поделился со мной своими подозрениями о том, что на борту находится один странный человек. Он сказал, что во время его вахты тот прятался за рубкой на верхней палубе. Посреди дождя и шторма он якобы сумел его разглядеть: высокий худой мужчина, не похожий ни на одного из членов экипажа, прошел вдоль по борту, а затем исчез, несмотря на то, что все люки были задраены. Матрос явно находится под влиянием каких-то религиозных предрассудков, и я боюсь, как бы он ни начал сеять панику среди команды. Во избежание кривотолков я сегодня же самым тщательным образом исследую весь корабль от кормы до носа.

Во второй половине дня я объявил аврал и сообщил экипажу, что, коль скоро те уверены, что на борту судна находится какой-то чужак, мы сегодня же все вместе обойдем судно. Помощник в ярости: он уверен, что потакать беспочвенным страхам – значит деморализовывать людей. Он заявил, что сумеет уберечь экипаж от неприятностей с помощью своего хлыста. Я поручил ему штурвал, в то время как сам вместе с командой отправился чинить обыск. Мы не оставили без внимания ни пяди. Не считая больших ящиков, человеку на корабле спрятаться негде. По окончании поисков люди как будто успокоились и вернулись к оставленной работе. Помощник хмурится, но молчит.

22 июля. – Последние три дня стоит ненастье, вся команда брошена к парусам, на страхи не остается времени. Похоже, все уже позабыли свои опасения. Помощник снова весел. Миновали Гибралтар. Все в порядке.

24 июля. – Похоже, над судном нависло какое-то проклятие. Осталось совсем немного, непогода сопутствует нам уже в Бискайском заливе, и прошлой ночью исчезает еще один член команды. Как и первый пропавший, он ушел с вахты, и больше его никто не видел. Людей охватила паника; они принесли мне петицию, в которой просили о выделении двух человек на вахту, поскольку теперь они боятся дежурить поодиночке. Помощник взбешен. Боюсь, худшее еще впереди, так как и он, и команда готовы к физическим действиям.

28 июля. – Четыре дня как в аду: поднялся вихрь, бушует шторм. Никто не спит. Силы на пределе. Ума не приложу, кого назначить на вахту. Состояние у всех одинаковое. Второй помощник вызвался сам, чтобы остальные могли поспать хотя бы пару часов. Ветер стихает, море по-прежнему бурное. Однако постепенно корабль становится все устойчивей.

29 июля. – Новая трагедия. Вчера вахту нес один человек, поскольку команда смертельно устала. Когда пришла утренняя смена, на палубе не нашли ни души. Подняли крик, все высыпали наверх. Опять тщательный поиск, но никого не обнаружили. Экипаж в панике, спокойным остается один помощник. Договорились нести дежурство с оружием и бить тревогу при первой же опасности.

30 июля. – Последняя ночь в пути. Наконец-то мы приближаемся к Англии. Погода хорошая, все паруса подняты. Я измотан и обессилен. Меня разбудил помощник: сообщил, что вахтенный и рулевой – оба пропали. Теперь остались только мы вдвоем да еще несколько матросов.

1 августа. – Два дня стоит непроглядный туман. Надеялся, что, когда достигнем Ла-Манша, кто-нибудь заметит наши сигналы и придет на помощь. Плывем по ветру, словно по воле какого-то злого рока. Теперь сам помощник более деморализован, чем все остальные. Похоже, он стал заложником собственного характера. Люди страха не показывают, работают терпеливо и как-то обреченно. В команде остались румыны и русские.

2 августа, в полночь. – Не спал и пяти минут, как меня разбудил громкий крик где-то за моей каютой. В тумане ничего не видно. Помчался на палубу, там наткнулся на помощника. Он говорит, что, как только услышал крик, сразу же прибежал сюда, но вахтенного не обнаружил. Еще один пропал. Господи, помоги! Помощник считает, что сейчас мы где-то в Дуврском проливе. В эту минуту туман слегка разошелся, и нашему взору предстали какие-то скалистые фьорды. Если глаза нас не подводят, то мы должны быть в Северном море. Туман обступает нас со всех сторон. Похоже, он к нам прилип, а Бог нас покинул.

3 августа. – В полночь пошел сменить рулевого, но у штурвала никого не нашел. Ветер устойчивый и крепкий, относит все звуки в сторону. Я не решился покинуть пост, поэтому криками стал звать помощника. Через минуту он выскочил на палубу в чем был, в одном белье. Взгляд у него совсем безумный; боюсь, его рассудок уже помутился. Он подошел ко мне совсем близко и хрипло зашептал на ухо, словно опасаясь, что его кто-нибудь услышит: «Оно здесь, я точно знаю. Я видел это прошлой ночью на дежурстве: похоже на мужчину, высокого и худого, белого, как привидение. Оно стояло на носу и что-то разглядывало. Я подкрался сзади и всадил в него нож, но тот не наткнулся на тело. Оно будто из воздуха». Сказав это, он вынул свой кортик и резко махнул им передо мной. Затем он продолжил: «Но оно здесь, и я его разыщу. Мне кажется, оно прячется в трюме, в этих ящиках. Я вскрою их все и найду. А вы оставайтесь здесь». Нахмурившись и прижав палец к губам, он прошел вниз. Ветер крепчал, и я не мог оставить штурвал. Вскоре помощник снова показался, таща с собой ящик с инструментами и веревку, а затем опять исчез в трюме. Он, несомненно, помешался, поэтому останавливать его бессмысленно. В конце концов, грузу он никак не навредит: он заявлен как глина, поэтому пусть себе тычет в ящики и даже их вскрывает сколько душе угодно. Таким образом, я стою здесь, держу штурвал и делаю эти записи. Остается лишь положиться на Божий промысел и ждать, когда туман рассеется. Если при таком ветре я не смогу пристать ни к какой гавани, придется рубить паруса и давать сигнал бедствия…