За веру, царя и социалистическое отечество Чадович Николай

В просторном комфортабельном купе, предназначенном исключительно для особ императорской фамилии и зарубежных послов, расположился король местного преступного мира Мишка Винницкий, больше известный под кличкой Япончик. Компанию ему составлял знаменитый американский журналист Джон Рид, за последние годы не пропустивший ни одной вооруженной заварухи и недавно публично заявивший, что намеревается написать книгу под названием «Десять налетов, которые потрясли Одессу». Консультировать маститого автора взялся сам Япончик, и, похоже, небескорыстно.

До отхода поезда еще оставалось какое-то время, и пока Япончик проверял явку своих людей, отобранных не с кандачка, а по совету таких авторитетных в городе бандитов, как Рувим Каплун и Савка Ломовик, Джон Рид решил сбегать на Привоз, располагавшийся буквально в двух шагах от вокзала, на что указывал характерный селедочно-фруктовый дух, проникавший сюда даже сквозь ароматы угольной гари и машинной смазки.

Не то чтобы он нуждался в съестных припасах или каких-то дорожных мелочах вроде игральных карт или штопора, а просто хотел обозреть один из самых известных на европейском континенте рынков, о чудесах которого был много наслышан заранее.

Торговля начиналась еще на дальних подступах к Привозу и носила характер навязчиво-насильственный, чему в немалой степени способствовало громадное количество дезертиров, нашедших здесь свой приют и свой источник существования. Зазывные крики продавцов оглушали свежего человека, как рев шторма, но и эта сумятица голосов порождала порой свой девятый вал, свои незамысловатые перлы:

– Утка, копченая утка! Всего пять рублей штука! Если бы она могла за себя сказать, так попросила бы больше!

– Огурцы в рассоле, огурцы в рассоле! Чтоб вы так жили, как эти огурцы!

– Чеснок, дешевый чеснок! Папа римский имел бы большое счастье понюхать этот чеснок!

– Голуби, чистопородные голуби! Незаменимы в диетическом супчике, а если надо, слетают в Китай и обратно!

На слегка ошарашенного Джона Рида налетела распаренная баба, размахивавшая, словно флагом, огромными полосатыми подштаниками.

– Мужчина, исподники, как на вас пошитые! – Она попыталась примерить свой товар прямо поверх костюма клиента. – В точности по фигуре! Берите, сильно не пожалеете!

Бабу оттеснил в сторону одноногий моряк, торговавший заплесневелым трубочным табаком, который, по его словам, был добыт водолазами из трюма английского корабля «Черный принц», во время Крымской кампании затонувшего у Балаклавы вместе со всей войсковой казной. К табаку прилагалась нарисованная от руки карта местонахождения легендарных сокровищ.

Джон Рид от такого счастья деликатно отказался, но заманчивые предложения следовали одно за другим – патентованные пилюли против полового бессилия, коллекционные вина из подвалов святейшего князя Воронцова, французские подмышники, российские ордена, турецкий кофе, венецианское стекло (на диво мутное), античные монеты в большом ассортименте, медный почтовый рожок середины прошлого века, подзорная труба, переделанная в микроскоп («Кого сейчас тянет к звездам? – печально молвил продавец. – Зато все интересуются зловредными бациллами».), сильно расстроенная тальянка, нательный крест с животворящими мощами святителя Николая Тмутараканского, обувные стельки, излечивающие мозоли и подагру, винтовочный обрез, валенки с коньками (это в августе-то месяце!), револьвер «бульдог» с единственным («Но верным!») патроном в барабане, медвежья желчь, с виду похожая на обыкновенный деготь, пара кастетов (комплект для обеих рук), ножные кандалы, якобы снятые с самого Котовского, номерная бляха последнего одесского городового и прочая, и прочая, и прочая…

Несмотря на то что предприимчивые торгаши устроили на залетного иностранца настоящую охоту, он пробился-таки в глубь рынка и приступил к осмотру его сомнительных достопримечательностей, как движимых, так и недвижимых. К числу первых, например, относились такие ветераны Привоза, как тетя Песя Лапидус, не отходя от прилавка родившая, а главное, воспитавшая семерых сыновей, впоследствии ставших украшением банды Япончика, или отставной солдат Овсей Зуб, изрубленный под Мукденом самурайским мечом до такой степени, что сейчас деньги за свой грошовый товар он принимал пальцами босой левой ноги.

Очень скоро выяснилось, что купить здесь можно практически все, включая недавно побеленную будку таможенного поста, единственную на всю округу водонапорную башню, юных персидских невольниц, за которых выдавали бесстыжих бессарабских цыганок, и любую из маячивших на рейде роскошных яхт.

Впрочем, удивило Джона Рида не это, а колоссальная разница в ценах на один и тот же товар, продаваемый в разных концах рынка. Так, например, фунт осетровой икры, за который возле входа просили десятку, в дальнем конце Привоза тянул всего на трояк, а стоимость кавунов, баклажанов и яблок на дистанции в пятьсот шагов падала раз в пять.

Сей феномен Джону Риду запросто объяснила одна веселая деваха, торговавшая вразвес россыпными спичками:

– Ты на воротах вещь купил и домой довольный пошел, а если в конец базара за дешевкой сунешься, можешь и без кошелька остаться. На риск у нас скидка.

Глядя на все это великолепие, как-то не верилось, что крупнейшие города России, в том числе и обе столицы, объяты голодом. Здесь даже позволяли отведать предлагаемый товар – колбасу, вино, сыр, фрукты, – правда, не всем подряд, а только солидным на вид клиентам.

Дабы не возвращаться в вагон совсем уж с пустыми руками, Джон Рид приобрел бутылку «настоящего» ямайского рома, имевшую на горлышке еще и висячую сургучную печать, круг тминной колбасы и томик апокрифических мемуаров великого инквизитора Томаса Торквемады, изданный в Харькове на украинском языке.

Рискуя растерять сии сокровища (попробуй унеси три довольно увесистые вещи в двух руках!), он прибыл на вокзал за десять минут до отправления поезда. По перрону в сопровождении многочисленной свиты уже расхаживал бывший одесский градоначальник, нынче состоящий в должности комиссара Временного правительства, и, кислыми улыбочками отвечая на приветствия бандитов, довольно внятно бормотал себе под нос:

– А щоб вам туды не доихать и назад не вернуться…

Япончик, покуривая в открытое окно вагона, сдержанно сказал:

– Мистер Рид, я могу задержать поезд и на сутки, но зачем начинать наш вояж с такой дурной приметы. Всем было строго приказано: за четверть часа до отъезда лежать на полках зубами к стенке.

– Простите, немного запоздал, – извиняющимся тоном молвил Джон Рид. – Хотелось напоследок еще раз подышать воздухом этого благословенного города.

– Дышать воздухом ездят в Аркадию, а здесь дышать можно только фекалиями.

Едва Джон Рид успел разместиться в купе, как Япончик стал придирчиво рассматривать его покупки.

Со словами: «Эту набитую дерьмом собачью кишку даже нищие есть не будут!» – он выбросил колбасу на перрон, едва не угодив во фланирующего вдоль состава градоначальника, а откупоренное вино, понюхав, отставил в сторону.

– Беги на Привоз, позови сюда Шуру Рудя, – велел он через окно мальчишке-беспризорнику. – Шоб он через пару минут был здесь.

Пока мальчишка исполнял приказание, Япончик небрежно полистал книжку, посредством которой Джон Рид намеревался скрасить дорожную скуку.

– Знаю я этого Торквемаду, – сказал он, поморщившись. – Раньше он в Харьковском уголовном суде письмоводителем служил. За всех сочиняет. И за царицу Клеопатру, и за хана Мамая, и за самого Гришку Распутина. Лишь бы платили.

– У сочинителей горький хлеб, – вздохнул Джон Рид. – Знаю по себе.

Снаружи в окно деликатно постучали. Это спешно явился тот самый виноторговец, у которого была приобретена злополучная бутылка.

– Миша, – сказал он, – ты хочешь перед отъездом побалакать со мной за жизнь?

– Нет, Шура, – ответил Япончик. – Я хочу сказать, что ты меня просто удивляешь. С каких это пор бураковая самогонка пополам с денатуратом стала называться в Одессе ямайским ромом? Это же курам на смех.

– Миша, но ты обрати внимание на бутылку, – стал оправдываться Рудь. – Могу забожиться, что она приплыла сюда с самой Ямайки. Редкой красоты бутылка.

– Шура, вино не девка. В нем важно внутреннее содержание, а не оболочка, – вполне резонно заметил Япончик. – А потому забирай свое майно и пей его прямо у меня на глазах. И если в бутылке останется хотя бы одна капля, твоей дальнейшей жизни не позавидуют даже те погорельцы, которые изображены на картине «Последний день Помпеи». Ты ведь меня хорошо знаешь.

– Да, Миша, я тебя хорошо знаю, – согласился Шура Рудь. – Ох, вылезет мне это знакомство боком… А на перехват ничего не позволишь?

– Пей так. Настоящий ром не закусывают.

– Как хорошо, что моя любимая мама не дожила до этого момента…

Хотя Рудю полагалось быть крупным специалистом не только по изготовлению и сбыту, но и по употреблению спиртного, очень скоро на глаза несчастного виноторговца навернулись слезы. Тем не менее он высосал бутылку до конца и в подтверждение своей лояльности даже перевернул ее горлышком вниз.

– Молодец, тут нет второго слова, – похвалил его Япончик.

– Какие могут быть споры между порядочными людьми. – Рудь утробно рыгнул. – Извольте получить денежки обратно…

– Денежки отнесешь в церковь, – распорядился Япончик. – Поставишь на них свечку за здравие раба божьего Александра.

– Миша, я не имею никакого отношения к православной церкви. Ты же знаешь, что мое место в синагоге.

– Глупый, эта свечка не про тебя, а про Сашу Керенского. Меня что-то очень беспокоит его здоровье. Не приведи господь, если, пока мы будем в дороге, он умрет или заболеет. С кем тогда иметь дела в столице? А ведь в Зимнем дворце, говорят, такие сквозняки…

Дежурный по вокзалу уже прозвонил в колокол отправление, когда на перроне вновь появился расторопный беспризорник.

– Вот, возьмите! Пиня Кисель передал. – Мальчишка бросил в окно серебряные карманные часы. – Они очень извиняются.

– Мои! – удивился Джон Рид. – Вот так случай… Передайте Пине от меня спасибо.

– Спасибо Пине передавать не надо. – Япончик оттеснил Джона Рида от окна. – Скажи ему, что, вернувшись в Одессу, я устрою на Привозе большой жидовский переполох.

– Веселый город, – сказал Япончик, когда Одесса скрылась за горизонтом и вдоль путей потянулась плоская, выжженная солнцем степь. – Веселые люди. Вокзальный телеграфист шепнул мне по дружбе, что городские власти отбили в столицу спешную депешу по нашему поводу. Вы думаете, что они просят встретить нас цветами и оркестром? Болячка им в бок, они просят поголовно арестовать всех пассажиров этого поезда и под конвоем отправить в самую надежную тюрьму. Можно подумать, что на свете есть такая тюрьма, откуда Миша Япончик не сбежит в первый же банный день!

– Я предусмотрел такое развитие событий, – сказал Джон Рид. – Если что-то петроградским фараонам и достанется, так это пустой поезд.

– Приятно иметь дело с умным человеком. Мне ваша Америка почему-то представляется как одна большая веселая Одесса.

– Примерно так оно и есть. За исключением того, что в Америке нет Потемкинской лестницы и Дюка Ришелье. Зато много негров, китайцев и индейцев.

– А они нам надо? В Одессе всякого сброда и так предостаточно. Вы думаете, что кто-то станет плакать по Мише Япончику? Сильно ошибаетесь. Желающих занять его место – это просто удавиться! Завтра же случится налет на такие приличные заведения, которые мои хлопцы всегда обходили боком. А одесситы потом скажут, что виноват я.

– Ничего, вам надо немного развеяться. Сменить обстановку. Перейти, так сказать, с провинциальной сцены на столичные подмостки.

– Это мы запросто. Такой спектакль питерским буржуям устроим, что и Марксу не снилось даже в самом страшном сне. После нашей революции месье Робеспьер перевернется в своем гробу от зависти.

– Ваша эрудиция меня обнадеживает. – Джон Рид, у которого от дыхания раскаленной степи начались головные боли, отодвинулся в глубь купе. – Ведь в Петрограде из короля налетчиков Миши Япончика вам предстоит превратиться в видного большевистского деятеля Якова Свердлова.

– Чего ради? Вы думаете, меня так больше зауважают?

– Просто это часть плана, подчиняться которому вы обещали. Вполне вероятно, что в самое ближайшее время вам доведется занять один из центральных постов в революционном правительстве. Согласитесь, что человек с преступным прошлым может вызвать много нареканий со стороны недоброжелателей. Тут уж, хочешь не хочешь, а надо соответствовать. Придется слегка изменить манеры. Научиться носить пенсне и шейный платок. Сменить пиджачок на кожанку, а штиблеты на краги. Притоны и малины это одно, а партийные заседания и политические дискуссии совсем другое.

– За меня можете не беспокоиться. – Япончик показал большой палец. – А то я не терся среди образованных людей? У меня в приятелях ходили и анархисты, и бундовцы, и монархисты, и даже один профессор римского права. Вот кто мог сказать за жизнь. Ломовые извозчики из Слободки, слушая его, плакали навзрыд. А в Слободке жизнь далеко не сахар… Ксивы подходящие вы мне уже нарисовали?

– Вот, пожалуйста. – Джон Рид извлек из саквояжа тоненькую пачку документов, перевязанную тесемкой. – Все тут: паспорт, свидетельство об окончании пяти классов гимназии, освобождение от воинской службы по состоянию здоровья, справка от полицейского пристава о частичном отбытии срока наказания, перечень некоторых фактов биографии, которые вам надлежит запомнить.

– Что он вообще за гусь, этот ваш Яков… – Япончик заглянул в паспорт, – Михайлович?

– Да так, ничего особенного. Враг существующих порядков, каких тысячи. Происходит из выкрестов. Отец гравер. Родился и вырос в Нижнем. Занимался агитацией среди рабочих и студентов. Сидел. Однажды шлепнул агента охранки, но следствие это не доказало. За границу не выезжал. В тринадцатом году сослан в Туруханский край. Там слегка повредился умом. В самом начале марта покинул село Селиваниху и по льду Енисея отправился за две тысячи верст в Красноярск. Дальнейшая его судьба неизвестна.

– Клички имел?

– «Малыш», «Андрей»… Там все написано.

– Его подельники подмену не раскроют?

– То-то и оно, что таковых почти не осталось. Да и беды здесь особой нет. Сейчас у революционеров все перепуталось, и не только у большевиков. У каждого по пять-шесть фамилий. В Питере есть только один человек, который хорошо знал Свердлова. Это Иосиф Сталин, он же Джугашвили. Будете работать вместе. Я вас сведу.

– Чтобы Миша Япончик промышлял на пару с каким-то кавказским козлом, с каким-то Мудашвили! – возмутился король налетчиков. – Что я, с забора упал! Да на меня после такого позора плюнет любой одесский прохожий и будет прав!

– Ничего не поделаешь. Придется потерпеть. Сталин имеет авторитет среди большевиков, находится в курсе всех внутрипартийных интриг, а главное, в свое время тоже занимался налетами. Не один банк завалил.

– Ну если он идейный громила, тогда совсем другие пироги, – несколько успокоился Япончик. – Эх, был я сам себе хозяин, а теперь должен кланяться всем направо и налево.

– Питер не Одесса. Его за одну ночь на испуг не возьмешь. Но, учитывая ваши способности, я уверен, что все образуется. Скучать, по крайней мере, не будете. Ваши люди получат карт-бланш на запугивание столичной буржуазии. Сначала этот номер может и не проскочить, но после пяти-шести серьезных налетов дела пойдут столь же гладко, как и в Одессе. Властям не до вас. Старая полиция разгромлена, а новая милиция еще не оперилась. Им хотя бы с политическими справиться. Главный ваш бенефис, конечно, случится во время переворота. Берите дворцы, арсеналы, банки, склады. Другой вопрос, стоит ли их громить, если вы уже стали полновластными хозяевами этого добра.

– Мы, а не народ? – уточнил Япончик.

– Вы и кучка подобных вам счастливчиков. Но уж точно не народ.

– Если я что-то понимаю в политике, так ваш Маркс думал по-другому.

– Когда дело дойдет до дележки, кто же у Маркса будет спрашивать. Он свою жизнь красиво прожил.

– Большую игру вы затеяли, мистер Рид. Очень большую. Да вот только своих козырей до сих пор не открываете. Не пойму я что-то, где тут ваш интерес?

– Поверьте, Яков Михайлович, уж позвольте мне теперь вас так называть, что мои козыри откроются значительно позднее. Уже не при вашей жизни.

– Хитро заворачиваете, ох хитро… Таких проходимцев, как вы, даже в Одессе надо поискать. Одно слово – Америка…

Германский фронт еще с пятнадцатого года прочно обосновался в Белоруссии, и цивильные поезда между Черным и Балтийским морями ходили теперь через Первопрестольную, давая изрядный крюк. Однако, используя одному только ему известные связи, Джон Рид добился того, чтобы их состав пустили по старому маршруту через Могилев и Витебск, то есть практически через прифронтовую полосу. Это должно было не только сильно сократить время в пути, но и сбить с толку ищеек Временного правительства, буде те пожелают перехватить бандитскую «экскурсию» где-то на полдороге.

Впрочем, первому не суждено было сбыться – беспризорный поезд придерживали чуть ли не на каждой станции, пропуская вперед то воинские эшелоны, то санитарные составы, то бронелетучки. Не помогали ни просьбы, ни грозьбы, ни попытки сунуть «барашка в бумажке». Мздоимство, буквально разъедавшее тыловые учреждения, в зоне военных действий как-то не прижилось.

Отпетые одесские урки, памятуя категорический приказ Япончика вагоны без крайней нужды не покидать и вообще вести себя смирно, как «кочет в супе», отсыпались в предчувствии грядущих беспокойных ночей, играли по маленькой в «стос» и «секу», травили незамысловатые байки и трижды в сутки организованно посещали вагон-ресторан, где по примеру всей воюющей России царил строгий сухой закон.

Слегка оттянуться довелось только в Витебске, и то, правда, по прямому указанию Япончика. За полдня вынужденной стоянки (немецкий аэроплан сбросил бомбу, угодившую точнехонько во входную стрелку) хлопцы в канотье распотрошили дюжину вещевых лавок и устроили шмон на рынке, отличавшемся от Привоза в той же мере, в какой мелкая и болотистая Западная Двина отличается от могучего Черного моря.

Делалось это не в целях наживы или пустого молодечества, а исключительно ради того, чтобы сменить крикливые одежки, приличествующие ну разве только портовому городу, на скромное деловое платье, позволяющее легко затеряться в серой петербургской толпе.

Ослушников, покусившихся на местный самогон или на какие-то не соответствующие нуждам момента предметы вроде кошельков, бумажников, часов и золотых цепочек, Япончик лично бил по морде своим кулаком, увесистым, как трехфунтовая гиря.

Вот так, поневоле следуя марксистскому принципу «шаг вперед, два шага назад», сутками выстаивая в открытом поле, занимаясь самозаготовкой дров для паровозной топки, дважды попадая под шальной обстрел и постоянно отбиваясь от поползновения дезертирско-спекулянтских толп, одесситы кое-как добрались до узловой станции Дно, с которой у Джона Рида были связаны какие-то особые планы.

Поезд сразу загнали на запасной путь, а в сумерках напротив него остановился санитарный состав. Окошки столыпинских вагонов были замазаны известкой, а сами вагоны, кроме обычного знака Красного Креста, имели еще и другой, понятный только для посвященных. В международном своде сигналов бедствия он обозначал присутствие в транспорте инфекционных больных.

Едва только люди Япончика спешно перегрузились в новый состав, как на его площадках встали суровые часовые с винтовками. Отсюда и до самого Варшавского вокзала гости столицы проследовали уже без всяких приключений.

Вселяясь в конспиративную квартиру, расположенную в двух шагах от особняка легкомысленной плясуньи Кшесинской, еще в апреле месяце реквизированного большевиками, Миша Япончик философски произнес:

– Я все-таки удивляюсь на ваших буржуев. Как это жить, не имея никакого чутья! Я бы на их месте давно забился в темный угол и дрожал мелкой дрожью… А вообще город мне понравился. На каждом углу по медному всаднику или в крайнем случае по медному пешеходу. Куда там нашему малахольному Дюку…

…Хотя Рид был всегда на редкость выдержан (а чего зря суетиться, когда впереди у тебя целая вечность), но долгое ожидание в этом клоповнике, являвшем все признаки человеческого неблагополучия, причем ожидание издевательское, надуманное, не вызванное никакими особыми обстоятельствами, понемногу стало раздражать и его.

Человек, ради встречи с которым он заявился сюда, находился совсем рядом, за дощатой перегородкой, оклеенной замызганными обоями, давно превратившимися в лохмотья. Рид отчетливо слышал, как он осторожно расхаживает там, стараясь не скрипеть рассохшимися половицами, как подходит к дверям, разделяющим две комнаты, и через щелку пристально рассматривает его, а потом опять отходит прочь, словно переборчивая невеста, так и не решившая, нравится ей жених или нет.

Когда происходящее окончательно надоело Риду, он громко откашлялся и затопал ногами, делая вид, что собирается уходить. Этот простенький прием сработал безотказно – дверь отворилась, и к нему вошел мужчина средних лет, ничем особенным, кроме своей неявно выраженной кавказской внешности, не примечательный.

Лишь люди, подобные Риду, знавшие, сколько преступлений предстоит совершить этому невзрачному, рябоватому человеку в дальнейшем, могли при его появлении испытывать какие-либо сильные чувства, чаще всего дающие о себе знать холодком, пробегающим по спине, или учащенным сердцебиением. Впрочем, сам Рид, благодаря бесконечной цепи перерождений лично знавший немало кровопийц и маньяков, оставался сейчас спокойным, как удав.

Нормальным людям в такой ситуации полагалось здороваться, и он, нисколько не чинясь, поздоровался первым.

Джугашвили (Сталиным его пока еще почти никто не называл, а только – Кобой или, хуже того, Чижиковым), категорию нормальных людей покинувший уже довольно давно, здороваться не стал, а лишь буркнул что-то маловразумительное да зыркнул на гостя глазами неопределенного цвета (одни находили их желтыми, другие – рыжими, третьи – карими) и столь же неопределенного, но во всяком случае недружелюбного, выражения.

– Вы якобы имеете ко мне поручение от Ленина? – Джугашвили выговаривал слова медленно и с расстановкой.

– Совершенно верно, – ответил Рид. – Но об этом несколько позже… Еле отыскал вас. Далеко забрались.

– Подальше спрячешься, целее будешь, – усмехнулся в усы Джугашвили. – Так, кажется, говорят в русском народе.

– Немного не так. Но сие не важно… Сразу хочу сказать, что вы прячетесь, в общем-то, зря. Временное правительство не имеет к вам особых претензий. Насколько мне известно, речь о вашем аресте даже не шла.

– Насколько ему известно! – фыркнул Джугашвили. – А кто вы, собственно говоря, такой?

– Я американский журналист, сочувствующий большевикам, и, между прочим, вы меня прекрасно знаете.

– Я знаю, что вы американский журналист. Но откуда американскому журналисту могут быть известны планы министра юстиции Временного правительства? Вы что, вхожи в его кабинет? Имеете общую любовницу? Играете с ним по воскресеньям в крикет? Что вы за птица?

– Несмотря на все свои промахи и шатания, Временное правительство старается придерживаться общепринятых в Европе демократических принципов. Список большевиков, подлежащих аресту, был опубликован в газетах. – Рид заранее знал, что, ведя переговоры с этим человеком, нужно научиться пропускать мимо ушей оскорбления, идущие вовсе не от ситуации, а от свойств его первобытной натуры.

– И вы верите газетам? – опять усмехнулся Джугашвили. – Тогда вам нечего соваться в политическую борьбу.

«Где уж мне против вас, Иосиф Виссарионович! Недоверие – ваша патологическая черта», – хотел было сказать Рид, но вовремя сдержался и произнес совсем другое:

– Сейчас вы наиболее авторитетный член большевистской партии, остающийся на легальном положении. Троцкий арестован, Ленин в глубоком подполье, Бухарин и Каменев, по сути, ведут ликвидаторский курс. Кому, как не вам, возглавить дальнейшую подготовку социалистической революции. В первую очередь это касается выпуска рабочих газет, повсеместной агитации и восстановления Красной гвардии.

– Какая социалистическая революция? – Джугашвили скривился так, словно раскусил клопа, орды которых в ожидании ночного пиршества уже шебаршили за обоями. – Социалистическая революция в июле закончилась крахом! Партия поддалась на уговоры некоторых безответственных авантюристов и, вместо того чтобы исподволь накапливать силы, ввязалась в открытую борьбу. Моська оскалила зубы на слона, вот и крепко по ним получила! Все сметено ураганом контрреволюции, как и в пятом году. А вы болтаете здесь про какую-то дальнейшую подготовку. Э-э-э, глупые люди…

– Что же вы тогда предлагаете? Вообще поставить крест на партии?

– На той, что была, – да! – Джугашвили сделал решительный жест рукой, словно рубил кому-то голову. – Разве это партия? Одни болтуны и начетчики. Просидели всю жизнь по швейцарским да французским пивным, а мнят себя народными вождями. Понимали бы они что-нибудь в народной жизни! Самое главное для них – теоретические споры. Что сказал Бернштейн? А как ему возразил Бебель? А что по этому поводу думает Каутский? Схоластика! Только на язык скорые, а запал в бомбу никто не вставит и даже типографский шрифт в руках не держали. Чистоплюи… Нет уже прежней партии! И правильно Временное правительство сделало, что засадило Троцкого в тюрьму… Судить их всех надо, начиная с Ленина! За измену делу рабочего класса! Такая формулировка вполне подойдет. А тем, кто уцелел, бросать надо прежнюю говорильню. Пора возвращаться к методам революционной работы, опробованным после пятого года. Убивать министров, полицейских, предателей! Проводить эксы! Распространять листовки! Добывать оружие! В каждом городе создавать боевые дружины! Боевые, а не дискуссионные!

– То есть вы призываете большевиков из легальной парламентской партии превратиться в группу заговорщиков-террористов? Но ведь как раз в этом вас сейчас и обвиняют противники.

– Пусть обвиняют. Брань на воротах не висит. Придет время – посчитаемся.

– Не сомневаюсь… То есть на нынешнем этапе вы отвергаете легальные методы борьбы?

– Категорически! – Джугашвили принялся мерно расхаживать по комнате – от стенки к стенке, от стенки к стенке…

– Не мне, конечно, учить вас, но вполне вероятно, что истина, как это чаще всего и бывает, лежит где-то посредине. Партия должна походить на организм, способный не только выживать, но и действовать в любых условиях. Для нее одинаково важны как теоретики, так и практики. Кто-то заседает в Думе, кто-то пишет статьи для газет, а кто-то создает боевые отряды. Хотя, конечно, большевистская партия за последнее время дала сильный крен в сторону теоретиков…

– Разве это крен? Это переворот вверх дном! Считайте, что мы уже захлебнулись! – воскликнул Джугашвили, и Рид почему-то подумал, что смуглость его лица и желтизна глаз, возможно, как-то связаны с избытком желчи.

– Полноте, – произнес он миролюбиво. – Все не так уж безнадежно, как вы себе представляете. Проигранная стычка не означает проигрыш в войне. Согласен, для большевиков наступили не лучшие времена, но и Временное правительство дышит на ладан. Оно окончательно утратило поддержку общества. На него давят и справа и слева. Нельзя упускать такой момент. Война в Европе не сегодня-завтра закончится, и тогда говорить о революции будет поздно. Политическая ситуация в России колеблется, как маятник. Искусство истинного революционера в том и состоит, чтобы предугадать наиболее удобную для себя фазу. Хватит прятаться от жизни, пора активно вмешиваться в нее. Надо готовить социалистическую революцию.

– С кем готовить? – Джугашвили принял позу, которую нельзя было назвать иначе как «вопрошающей». – С трусом Каменевым? С лисой Рыковым? С публичной девкой Коллонтай? С книжным червем Луначарским? С аристократом Чичериным? Вы страдаете политической слепотой, господин американец!

– Не всем дано… быть провидцем, – с многозначительной паузой вымолвил Рид. – А соратники, на которых можно будет положиться, у вас будут. За этим дело не станет. Одного из них зовут Яковом Свердловым. Только не надо возмущаться! Это не тот Свердлов, которого вы знали по Туруханской ссылке… Или не совсем тот… Надеюсь, вы найдете общий язык. Подобно вам, он человек дела и не терпит пустопорожних рассуждений. А главное, при его особе состоит несколько сотен преданных людей, неспособных отличить материализм от идеализма, зато привычных к оружию. Ваш приятель Камо по сравнению с ними – кисейная барышня. С помощью этой публики вы пополните партийную кассу и дестабилизируете общественный порядок в Петрограде, что будет весьма на руку революционерам. Другие люди займутся тем же самым в Кронштадте, Москве, на Урале…

По мере того как Рид говорил, Джугашвили постепенно замедлял свои шаги, а потом и вовсе остановился. Теперь на гостя уставились не только беспощадные рысьи глаза, но и кривоватый, желтый (опять желтый!) от никотина палец.

– Вы за кого говорите? – Недостаточное владение языком имело то преимущество, что в моменты сильного возбуждения слова не путались, а, наоборот, изрекались хотя и редко, да метко. – За себя? За Ленина? За центральный комитет? За партию эсеров? Или, может, за Керенского? Кто вас сюда звал? Почему вы учите меня стратегии революционной борьбы? Возвращайтесь в Америку и учите там своих рабочих! А мы ученые! Все это попахивает провокацией… Ступайте туда, откуда пришли, и будем считать, что этого разговора не было. Постарайтесь больше не попадаться мне на пути, господин журналист. И то же самое передайте вашему мифическому Свердлову!

Лицо Рида не выражало ничего, кроме скуки, которую, впрочем, можно было принять и за брезгливость. Дождавшись конца этой гневной филиппики, он сказал:

– Другого ответа и не ожидалось. Скажем прямо, я отношусь к вам без всякой симпатии, скорее наоборот. И на это есть свои причины. Тем не менее нам придется сотрудничать, и здесь уже ничего не поделаешь. А поскольку сотрудничать по доброй воле вы не желаете, придется использовать меры принуждения. Полистайте вот эту папочку… Там имеется десяток документов, позаимствованных из другой, куда более пухлой папки, о чем можно судить по нумерации листов. Некоторые бумаги вам хорошо знакомы, а кое-где имеется и ваша подпись. Прошу!

Поколебавшись немного, Джугашвили принял папку («бьют – беги, дают – бери»), раскрыл ее и с минуту изучал первый попавшийся документ, чему нисколько не мешал царивший в комнате сумрак.

Рид, знавший, что от этого человека можно ожидать любых сюрпризов, держался настороже.

– Вздумали испугать меня дешевой фальшивкой? – Джугашвили закрыл папку, но не отшвырнул ее прочь, как того следовало ожидать, а сунул под мышку.

– Приберегите эти трюки для более наивной аудитории. – Рид поморщился. – Хотите комплимент? Вы неплохо держитесь для человека, которому довелось воочию узреть свой ночной кошмар. Признайтесь, снилась, наверное, вам эта папочка, и не раз. Да и жандармский офицер снился, втравивший вас в этот срам. В феврале, на второй день революции, когда в Петрограде еще и духу вашего не было, я присоединился к толпе, громившей Охранное отделение. Подозреваю, что в подавляющем большинстве она состояла из тайных агентов сего малопочтенного учреждения, спасавших свою шкуру. Прежде чем здание объяло пламя, я отыскал в архивах несколько весьма любопытных досье, в том числе и на осведомителя охранки Иосифа Виссарионовича Джугашвили. Ваша подлая деятельность представлена там весьма подробно. Листки, которые я вам сейчас передал, это еще самое безобидное. Можете их сжечь, если желаете.

– Вы зря радуетесь. Большевиков не запугаешь клеветой. Мы к ней привыкли. Вам никто не поверит.

– Клевета есть клевета, а факты есть факты. Их легко проверить, тем более что многие из тех, кто указан в досье, благополучно живут и здравствуют. Как любит выражаться один мой одесский знакомый, им будет что сказать вам за свою исковерканную жизнь.

– Если я соглашусь принять ваши условия… – Джугашвили буквально выдавливал из себя каждое очередное слово.

– Если вы примете мои условия, а главное, выполните их, досье перейдет в вашу полную собственность. – Рид охотно пришел на помощь собеседнику. – Можете зажарить на нем шашлык, можете вставить в рамочку, можете завещать благодарным потомкам.

– А какая гарантия того, что вы сдержите свое обещание?

– Только мое честное слово. Знаю, что вы никогда никому не верите, даже Господу Богу, но ничего другого предложить не могу. А чтобы хоть как-то успокоить вас, скажу одну вещь. Если революция, о которой сейчас шла речь, восторжествует, то все опасные для вас люди, в том числе и я, окажутся в полной вашей власти. Как козлики у серого волка. Уверен, что этой своей волчьей властью вы сумеете распорядиться.

– Ладно, я подумаю.

– Бросьте! Не так вы устроены, чтобы думать. Вы уже для себя все решили, и это «ладно» я воспринимаю как «согласен». Завтра же отправляйтесь на станцию Разлив к Ленину и вместе с благословением получите у него формальные права местоблюстителя. Про нашу встречу, само собой, упоминать не стоит. А вот грибки, которые он там для меня собирает, доставите сюда… И не надо страстно пожирать меня глазами. Я не Сашенька Коллонтай и даже не Инесса Арманд… Утешайтесь мыслью, что ваши враги долго не живут. Увы, но это факт. Отныне нам предстоит встречаться довольно часто. Все инструкции будете получать только устно, дабы не закладывать основу для нового компромата… По душам мы беседуем в последний раз, а потому хочу дать вам один совет. Как идеалист материалисту. Революционером должна двигать не ненависть к угнетателям, а симпатия к угнетенным. Только при этом условии может состояться настоящая социалистическая революция. А пока – до свидания. Нахвамдис, как говорят у вас на Кавказе…

– Наверное, я первый заокеанский гость, посетивший эту скорбную обитель? – молвил Джон Рид, озираясь на толстые каменные стены, окружавшие его.

– Почему же… Журналистов американских я действительно не упомню, а вот иные соотечественники ваши бывали, – ответил начальник петроградской тюрьмы «Кресты», в кабинете которого и происходил этот разговор. – Однажды побывал у нас фокусник, мистер Гудини. По личному разрешению министра внутренних дел. Ну и ушлый молодчик! Всем нашим надзирателям нос утер. Его для пробы в кандалы заковали и в одиночке заперли. Выбрался! И пяти минут не прошло. Да мало того, что сам выбрался, так и других арестантов из камер повыпускал.

– Да, припоминаю, – рассеянно кивнул Рид. – Про этот случай писали в американских газетах. Только удивляться здесь нечему. Мистер Гудини – редкий феномен. Он не то что из тюремной камеры, а, наверное, даже из преисподней смог бы выбраться.

– Передавайте ему при случае нижайший поклон. Скажите, что помним и обратно ждем.

– Мистер Гудини несколько лет назад скончался от несчастного случая. – Рид сделал скорбное лицо.

– Свят, свят, свят. – Начальник тюрьмы перекрестился. – Все мы под богом ходим. Даже такие ловкачи… Кроме мистера Гудини попадали к нам и другие американцы. За разбой сиживали, за контрабанду, за поношение властей. Правда, надолго у нас не задерживались. Консульство ваше своих подданных в обиду не дает. Даже преступников.

Собеседник Рида на тюремщика вовсе не походил, а обликом своим скорее напоминал пожилого земского врача – добродушного, флегматичного, недалекого, хотя и знающего всю подноготную своих пациентов. Да и одет он был не в мундир, а в потертый штатский сюртук. Гостя он угощал чаем с вишневым вареньем и свежими баранками, за которыми бегал в трактир дежурный надзиратель.

– Как я понимаю, вы здесь недавно? – спросил Рид, для блезиру державший на коленях раскрытый блокнот.

– Здесь недавно. – Косточками пальцев начальник постучал по крышке стола. – А в тюрьме, почитай, уже лет тридцать. С простого коридорного начинал. Потом до старшего надзирателя дослужился. В феврале, когда царя-батюшку скинули, новая власть приказ издала. Приказ номер один, во как! Дескать, чины, звания, вставание во фрунт и отдание чести отменяются, а командиров надлежит избирать на митингах из числа нижних чинов. У нас хоть и не воинская часть, но митинг мы все одно собрали. В присутствии комиссара Временного правительства. Вот тогда общество меня начальником и попросило. Я сначала отказывался, да уломали. С тех пор и тяну лямку. Сначала монархистов содержали, потом революционеров, которые супротив новой власти поднялись, а скоро, чую, и эту самую новую власть придется сажать. Для уголовников камер не осталось. Сплошь одни политические. Каждый вечер песни хором распевают. Про замученных тяжелой неволей и павших в борьбе роковой… А разве у нас, скажите, неволя тяжелая? Два часа прогулки ежедневно. Трехразовое питание, причем кормим лучше, чем во фронтовых частях. В переписке и свиданиях не отказываем. Вы же со своими знакомыми безо всяких проволочек увиделись… Борьбы роковой у нас вообще никакой нет. При прежнем начальнике, каюсь, случалось. Перепадало кое-кому под горячую руку. Зато теперь ни-ни. К арестантам на «вы» обращаемся, как к барам.

– Где же сейчас прежний начальник, позвольте узнать? – Внимание Рида привлек висевший в простенке портрет жандармского подполковника с молодецкими усами и совершенно безумным взором. – Наверное, на повышение пошел?

– Нет, здесь он, милостивец, у нас, – простодушно признался нынешний начальник. – В лучшем коридоре ему апартаменты предоставили. Прежде в таких только графья да именитые купцы сиживали.

– Что же он у вас – арестованный? – удивился Рид.

– Ну не так чтобы очень… – замялся бывший надзиратель, революционным вихрем заброшенный на самую вершину тюремной пирамиды. – Только пусть посидит до Учредительного собрания. Больно уж грозен был. Много из себя понимал… Учредительное собрание во всем и разберется.

– Как вы полагаете, – Рид сделал пометку в своем блокноте, – каким образом Учредительное собрание решит дальнейшую судьбу России?

– Царя-батюшку вернут, тут сомневаться не приходится, – с непоколебимой убежденностью заявил начальник тюрьмы.

– Но разве русский народ не страдал под игом самодержавия? Все говорят, что при царе плохо жилось.

– Пусть говорят. Русскому народу завсегда плохо жилось. Ему горы золотые дай, так он их пропьет-прогуляет. Натура такая. Царя теперь ругают, а при нем хлебушек стоил от силы две копейки фунт. Нынче и за пятнадцать не купишь. На улицах бандиты да дезертиры проходу не дают. Полицейского не дозовешься. Еще новую моду взяли – магазины и склады грабить. Средь бела дня подъезжают на пролетках, наставляют револьверы и все подчистую выгребают. Если кто сопротивление окажет – пристрелить могут. Недавно в одной лавке хозяйку изнасиловали.

– Сопротивление оказала?

– Нет. Выручку в панталоны хотела запрятать. Отобрали и выручку, и панталоны. Мы, говорят, из Одессы, здрасьте!

– Безобразие. Такого нет даже в Чикаго, – сокрушенно покачал головой Рид.

– Вот, а вы говорите – царское иго… Коню лучше хомут, чем волчьи зубы.

– Чай я, значит, допил, спасибо, теперь и к делу пора приступать. – Рид многозначительно уставился на начальника тюрьмы.

– Ах, да-да… – Тот в смущении задвигал по столу разные письменные принадлежности: чернильницу, пресс-папье, бювар. – Вы опять про свое… Списочек-то ваш где?

– Прямо перед вами лежит.

– Теперь вижу. – Начальник водрузил на переносицу старомодное пенсне с помутневшими от времени стеклышками. – Знаю я этих господ. Культурные, обходительные… Согласен, здесь таким не место. С них и домашнего ареста вполне достаточно. Отпустим Троцкого, Луначарского, Каменева… Мадам эту отпустим, Коллонтай. Ох, и заводная бабенка! Аж горит вся… Не просто так, конечно, отпустим, а под залог, со всеми полагающимися юридическими процедурами. Но вот относительно Дыбенко, простите, ничем помочь не могу.

– Что так?

– Нельзя его сейчас на свободу выпускать. Зверюга, а не человек. Горя потом не оберешься. Когда его забирали, шестерых юнкеров изувечил. Теперь в цепях сидит на хлебе и воде. В карцере безвылазно. Кроме кандалов и решеток на него никакой другой управы нет. И хотел бы вам услужить, да не могу… – Начальник развел руками, и Рид заметил, что сюртук у него под мышками разошелся по швам.

– Ну коли так, пускай посидит. Глядишь, к февральской годовщине и одумается… Но режим содержания, надеюсь, вы ему сможете облегчить? За отдельную плату, разумеется.

– Это всегда пожалуйста. Сегодня же снимем цепи и вернем в общую камеру.

– Тогда будем считать, что все вопросы сняты. Это вам. Так сказать, в виде взаимной благодарности. – Рид положил на стол пухленький пакет, который прежде скрывал под блокнотом. – Североамериканские доллары, как и договаривались. По нынешним временам самая надежная валюта.

– Премного благодарен. – Начальник тюрьмы смахнул пакет в выдвижной ящик стола. – Только всех сразу выпустить невозможно. Нездоровые слухи пойдут. Я их по одному, по двое… К субботе, глядишь, и управимся.

– Почему именно к субботе?

– Так ведь некоторые ваши знакомые в иудейской вере состоят. Наречены соответствующим образом, и фельдшер мне после осмотра докладывал… Небось захотят в субботу синагогу посетить, облегчить душу.

– Да они все неверующие! Хуже того, воинствующие атеисты. Впрочем, суббота меня вполне устраивает.

– Чайку больше не желаете?

– Нет, спасибо. И так на неделю вперед нахлебался. Живот как барабан.

– Заходите, если еще кто понадобится. Анархисты там какие или боевики-максималисты. Экземплярчики есть – ого-го! Под стать вашему Дыбенко.

– Буду иметь в виду…

Все произошло в соответствии с планом, разработанным Ридом. Троцкого выпустили из «Крестов» в самое неурочное время, чуть ли не на рассвете, да еще не через центральную проходную, возле которой всегда могли ошиваться экзальтированные личности обоего пола с цветами и шампанским, а через хозяйственные ворота, откуда как раз в эту пору бочками вывозили нечистоты.

Вот тут сразу и сказалась разница между двумя великими революционерами – Сталиным-Джугашвили и Троцким-Бронштейном. Первый, подобно крысе, предпочитал трущобы, подвалы, полумрак, малолюдье, а еще – явочные встречи, кулуарные решения, заочные приговоры. Второй, напротив, жить не мог без бушующей толпы, ясного дня, огромных площадей, дворцовых балконов, публичных обвинений и зажигательной полемики.

Оказавшись вдруг в узком промежутке между глухой кирпичной стеной и топким, изгаженным берегом канала, откуда не видно было привычных петроградских ориентиров вроде купола Исакия или шпиля Адмиралтейства, малознакомый со столицей Троцкий пришел в растерянность и стал заговаривать с проходившими мимо людьми, большинство из которых специально подослал Джон Рид.

После того как расхристанный солдат и не проспавшийся после вчерашнего перепоя рабочий послали будущего «демона революции» куда подальше, он сразу утратил интерес к общению с простым народом.

Вот тут-то и подкатил Джон Рид на шикарной пролетке!

– Кого я вижу! – воскликнул он с восторгом, в котором менее удрученный человек мог бы и усомниться. – Здравствуйте, Лев Давыдович. Сколько лет, сколько зим! Говорят, гора с горой…

– А марксист с марксистом обязательно свидятся, – закончил Троцкий, несколько воспрянувший духом. – Вы ведь, кажется, марксист, не так ли?

– Счел бы за честь считаться таковым, особенно в ваших глазах. Но боюсь, что мой теоретический багаж оставляет желать лучшего.

– Не вижу в этом особой беды. Многие наши самозваные лидеры вообще не читали Маркса, а если и читали, то в пересказе Плеханова или Аксельрода. Об истинном революционере следует судить не по количеству проштудированных томов, а по реальным делам. Вы вот сами, к примеру, сложа руки не сидите. По слухам, из «Крестов» нас освободили не без вашего участия.

– Стараемся по мере сил… А вы, я вижу, налегке?

– Как схватили филеры на улице, так прямо в кутузку и доставили. Вы здесь один? – Троцкий продолжал недоуменно оглядываться по сторонам. – Признаться, я рассчитывал на куда более горячую встречу.

– Просто весть о вашем освобождении еще не дошла до широких масс. Я сам узнал об этом чисто случайно. Сразу и примчался сюда. Особо не огорчайтесь. Скоро вам от восторженных поклонников отбоя не будет. Вы ведь сейчас в Петрограде популярнее, чем оперные теноры.

– Теноры поют о чужих страстях, я же говорю о том, что наболело на душе у каждого, – со значением произнес Троцкий. – Разница, как между соловьиной трелью и набатом.

– Что же вы стоите? Прошу в коляску, – спохватился Рид. – Куда поедем?

– Право, не знаю. Еще так рано… Хотелось бы стряхнуть с себя прах тюремных застенков. Помыться, перекусить по-человечески, выпить глоток вина.

– Тогда лучше ко мне на квартиру. В гостинице много посторонних глаз. Вы ведь, прямо скажем, обрели свободу не совсем законным образом.

– И до каких пор прикажете мне скрываться? Бежал от царских ищеек в Америку – и угодил там в лагерь для нежелательных иностранцев. С великим трудом вырвался на родину – опять тюрьма! Вот она, судьба борца за пролетарскую свободу. Одни плевки да тернии.

Когда пролетка тронулась, Рид вежливо осведомился:

– Ну и как вам показалось в «Крестах»?

– Тюрьма как тюрьма. Бывают лучше, бывают хуже. Я ведь с юных лет скитаюсь по узилищам. Даже своим революционным псевдонимом взял фамилию надзирателя одесской тюрьмы Троцкого. Пусть, думаю, матерый защитник самодержавия хоть чем-то послужит делу освобождения рабочего класса.

– Я, между прочим, недавно был в Одессе.

– Ну и как там? Не вспоминают меня?

– Не стану кривить душой. У одесситов сейчас в чести совсем другие герои. Лавочники, налетчики, декаденты. Короче, засилье мелкобуржуазной стихии.

– Ничего, дайте только срок, и мы поганой метлой очистим Одессу от всей этой сволочи.

– А надо ли? Пусть бы сохранился заповедник прежней жизни. Один-единственный на всю пролетарскую страну. Так сказать, в назидание потомкам.

– Не путайте заповедник с очагом заразы. – К Троцкому возвращался его прежний апломб, порастраченный в тюрьме. – Если мы всерьез собираемся построить новый мир и взрастить нового человека, то первым делом должны освободиться от таких пережитков буржуазного либерализма, как ложно понимаемая жалость и половинчатость. Сорняки вырывают с корнями, иначе они будут прорастать снова и снова. Такова логика социалистической революции, мой друг… Кстати, как там на Западе? В тюрьме я несколько поотстал от текущих событий. Пролетариат еще не очнулся от спячки?

– Пока еще зевает и потягивается.

– Худо дело. Такая позиция наших братьев по классу тормозит развитие мировой революции. Необходимо срочно расшевелить их. Иначе все наши усилия здесь окажутся тщетными. Российское революционное движение зашло в тупик. Предпринимать какие-либо активные действия – бессмысленно и даже самоубийственно. Сейчас наша главнейшая задача – делегировать во Францию, Германию, Италию наиболее энергичных и грамотных марксистов, имеющих опыт зарубежной работы. Лично для себя я выбираю наиболее сложный участок работы – Англию. Развенчаем догматиков, соглашателей, оппортунистов и социал-шовинистов, прибравших к рукам руководящую роль в рабочем движении. Добьемся того, чтобы европейский пролетариат осознал свое основное историческое предназначение – быть могильщиком буржуазии. Тогда, глядишь, и наши дремучие лапотники потянутся за ними. Уверен, что не пройдет и пяти лет, как мы создадим Европейскую социалистическую республику. А там настанет черед и других континентов.