За веру, царя и социалистическое отечество Чадович Николай

– Входи, ежели не врешь. Я нынче не запираюсь. Меня не то что короны, а даже крючка дверного лишили.

В каюте, имевшей одно крохотное оконце, горел масляный фонарь, забранный в решетку. Екатерина, укрывшись шалью, полулежала на диванчике, коротком и узком, как и все здесь.

А ведь прежде она на этот кургузый диванчик и присесть не смогла бы. Бывали случаи, когда при посещении древних монастырей для императрицы проламывали в стене особый вход. Знать, заключение хоть в чем-то пошло ей на пользу – пуда полтора из привычных восьми пропало.

На полу лежала внушительная груда книг, переплетенных в красный сафьян, – энциклопедия Дени Дидро, преподнесенная императрице самим автором. У изголовья стояла трость, размерами весьма напоминавшая петровскую – ту самую, которой великий реформатор лечил своих нерадивых питомцев от корыстолюбия, самодурства, пьянства и прочих хворей, так свойственных российской администрации.

– Кто же ты такой, сударь, будешь? – Екатерина приставила к глазам лорнетку. – Вроде бы мне твоя особа не знакома.

– Не имел чести быть представлен вам прежде, – как всякому воспитанному кавалеру, Баркову полагалось стоять перед венценосной особой навытяжку, но, пытаясь сохранить равновесие, он все время выделывал ногами какие-то замысловатые коленца, отдаленно напоминавшие гопак. – Зовут меня Иван Семенович Барков. Происхожу из духовного звания. Некоторое время подвизался в академической канцелярии.

– Ладно уж, присядь, – сжалилась Екатерина. – Не тот ли ты Барков, который срамные вирши сочинял? Они еще потом по рукам среди праздной публики ходили и даже в девичьи спаленки попадали.

– Отрекаться не смею. Хотя не все, что приписывается мне молвой, является таковым на самом деле.

– Хотела я тебя за покушение на общественную нравственность в крепость заточить, да ты куда-то пропал. Сказывали, что помер от водки.

– Я, матушка, по свету странствовал.

– На чей счет?

– Пииту в просвещенных государствах все двери открыты. А мне ведь много не надо. Кусок калача да стакан винца.

– Кому теперь служишь?

– Высшей справедливости.

– И как же ты сию высшую справедливость изволишь понимать?

– Про то вам месье Дидро куда более доходчиво поведает. – Барков кивнул на сафьяновые тома.

– Ко мне зачем пожаловал? – Екатерина вновь прибегла к услугам лорнетки. – Добрых людей сюда не принято допускать.

– Скажу прямо, что свидания с вами я добился обманным путем, выдав себя за другую персону. Опять же, придерживаясь сугубой откровенности, сообщаю, что ни в коем разе не являюсь сторонником форм правления, употреблявшихся вами, а тем паче не отношусь к вашим приверженцам. Однако уже упоминавшаяся здесь высшая справедливость требует восстановления прежнего порядка вещей, сиречь самодержавия, достойной представительницей которого вы успели зарекомендовать себя.

– Хитро говоришь, Иван Семенович. Не иначе как академическая муштра сказывается. Затемнять суть вещей – любимое тамошнее занятие. Посему говори без околичностей – чего от меня хочешь?

– Хочу вернуть вас, матушка, на трон. Короче не скажешь.

– Благодарить наперед не буду. Я не статс-дама, к реверансам не приучена… А не есть ли это очередная уловка недоброжелателей моих? Открыто казнить меня не решаются, а тут вдруг такая оказия подвернулась. Сбежала императрица из-под стражи, да и сгинула неведомо где. Сама, значит, виновата. Бог наказал. И на узурпаторах нынешних царской крови нетути. Складно получается?

Ощущалось, что русскому языку Екатерина обучалась не столько у профессоров изящной словесности Штелина и Бецкого, сколько у простого, как медный пятак, Гришки Орлова, да у любимой своей приживалки Марии Саввишны Перекусихиной.

– Вам не откажешь в прозорливости, матушка, – ответил Барков. – Такое развитие событий вовсе не исключено. Ну, а с другой стороны – на что вам остается надеяться? Кто бы в конечном итоге ни пришел к власти – бунтовщик Пугачев или республиканец Радищев, – ваша участь предрешена. Так уж повелось у нас на Руси, что храм новой власти строится на костях и крови старой. Сами-то вы тоже не мошкой безвинной на трон вспорхнули.

– Стоит ли об этом вспоминать нынче? – Екатерина ожесточила голос. – Хватит и того, что тень моего убиенного супруга реет над Кремлем.

Облаченная в пышный батистовый чепец и ночной капот, Екатерина весьма напоминала иллюстрацию к сказке о Красной Шапочке. Только не ту, где прихворнувшая бабушка дожидается в кроватке внучку, а другую, где коварный волк-людоед уже напялил на себя наряд съеденной старушки.

– Простите великодушно. – Барков приложил руку к груди. – К слову пришлось… Но однажды вы уже рискнули, поставив свою судьбу на весьма сомнительную карту. И выиграли. Рискните еще разок.

– Ты сам-то в картишки балуешься? – поинтересовалась Екатерина, исподлобья глядя на Баркова.

– А чем же еще заниматься в академической канцелярии? Почитай, полдня за вистом проводили. Руку набил.

– Тогда ответь мне как бывалый игрок. Риск два раза подряд удается? Я не про копеечный риск говорю, а когда на банк все твое состояние поставлено.

– Кому как. Есть счастливчики, особо отмеченные фортуной. Они и по пять раз подряд банк срывают… Но сейчас, прошу заметить, ход будут делать совсем другие люди. Вы в этой игре всего лишь козырная карта. Так что подножек судьбы можете не опасаться.

– Вот уж ты меня обрадовал, Иван Семенович! Была я самодержицей всероссийской, а стала игральной картой. Хорошо хоть, что не разменной монетой… А кто главный игрок? Не ты ли сам?

– Да пусть хоть и я. Напоминаю, что партия эта будет разыгрываться во имя торжества высшей справедливости. Частные интересы здесь никакого значения не имеют. Когда вы, матушка, вернетесь на трон, меня и в помине не будет.

– И куда же ты денешься?

– Туда, куда позовет меня высшая справедливость.

– Не много ли мнишь о себе, канцелярист академический? – Екатерина презрительно поджала губы.

– Матушка, если нам с вами и не следует чего-то делать, так это пикироваться. Ни ко времени сие да и ни к месту. Высшей справедливости многое позволено. Но известно ей еще больше, – вспомнив о склонности Екатерины к мистике, Барков решил слегка припугнуть ее. – Я, например, могу легко назвать всех ваших побочных детей, заодно увязав их с отцами. Могу напомнить текст записки, хранящейся в вашей сокровенной шкатулке, где один из главных заговорщиков кается в смерти «проклятого урода» Петра Третьего. Или следует назвать дату вашего тайного венчания с Потемкиным?

– Небось мой камердинер Никита Зотов на дыбе разоткровенничался?

– Зотова и словом никто не обидел. Тем более что вашей шкатулки он не касался… Ладно, оставим прошлое. Давайте немного поговорим о будущем. Вам, несомненно, известно пророчество о скорой гибели династии Бурбонов. Оно ходило по рукам при дворе. Так вот, могу подтвердить, что в самом скором времени ваш венценосный брат Людовик и его супруга будут казнены восставшей чернью. И уже через двадцать лет после этого трагического события, в царствование вашего внука Александра, другой французский император, выходец из самого низшего сословия, приведет на нашу землю невиданную рать и даже спалит первопрестольную столицу.

– Стало быть, после меня будет править Александр? – Похоже, что семейные проблемы волновали Екатерину куда больше, чем судьбы державы.

– Не сразу. Вам наследует Павел Петрович.

– А как же… – дабы не проговориться, Екатерина прикрыла ладонью рот.

– Вы хотели сказать: а как же завещание? Его выкрадут ваши приближенные. Но правление Павла Петровича будет недолгим. Он тоже станет жертвой заговорщиков. С молчаливого согласия императорской семьи, кстати сказать.

– Про меня… ты ничего не скажешь?

– Мог бы. Только зачем? Все люди смертны, матушка. Придет и ваш черед. Но случится сия беда еще не скоро.

– А дальше… после Александра? Каково будет его детям и внукам?

– Ну, во-первых, Александру наследует не его сын, а брат. И случится это в момент великой смуты. Дальше больше… Не хочу кривить душой, но судьба почти всех ваших потомков будет трагична. Прервется династия Романовых в пятом колене после вас.

Эти мрачные, но весьма правдоподобные пророчества отбили у Екатерины всякое желание пререкаться. Баба, она и есть баба, даже венчанная на царствование, даже наевшая восемь пудов тугих телес.

Перекрестившись и наскоро прошептав молитву, она спросила:

– Как мне располагать собой дальше?

– В самое ближайшее время вас освободят и доставят в Санкт-Петербург. Там уже все будет готово к перевороту. Используйте свое былое влияние, дабы вдохновить сторонников. В дворянстве я не сомневаюсь, но надо привлечь на свою сторону и простолюдинов, изрядно наголодавшихся при республиканцах. Все правительственные войска будут заняты борьбой с Пугачевым. Об этом я сам позабочусь. Вмешиваться в их конфликт вам не следует. Пусть уничтожают друг друга. Одержав верх в столице, вы потом легко приберете к рукам и все остальные губернии. Только не будьте впоследствии излишне жестоки.

– К заблудшим я проявлю снисходительность, а зачинщиков накажу примерно. Да и как иначе? Помню, Колька Новиков на посту стоял, когда я в Семеновский полк прибыла, дабы на Гатчину его вести. Какими глазами он на меня тогда смотрел! Будто бы ангела небесного узрел! А нынче под арест меня, гаденыш, посадил. Разве такое прощается? Сашка Радищев в пажеском мундирчике по дворцу бегал. Стишки свои мне читал. Надежды на него большие возлагались, поелику был в заграничное обучение отправлен. Вот и отплатил злом на добро, иуда!

– Вина Радищева только в том состоит, что сердце его чрезмерно ранимо, – возразил Барков. – Не мог он взирать без слез на несправедливость, повсеместно творившуюся. Даже умом от чужого горя повредился.

– Про какую несправедливость ты здесь, Иван Семенович, упоминаешь? – возмутилась Екатерина. – Я ли о моих подданных не радела, я ли о них денно и нощно не хлопотала, я ли их заботами не жила?

– Матушка, полноте, – поморщился Барков. – Мне пули лить не надо. Я не Дени Дидро. Он хоть и философ-энциклопедист, да подлинной жизни не нюхал. В Европе, возможно, и поверят, что русские крестьяне курятиной объедаются, как вы изволили сообщать. Только я другое видел. Уезды, от голода опустевшие. Детей, солому и кору жующих. Людоедство. Знали бы вы, как башкирцы и калмыки под вашим милосердным правлением стонут. Как людям на каторге носы клещами вырывают. Как чиновники у сирот последнюю скотину в счет подати отбирают. Как за пять лет шестой рекрутский набор проводят. Как ваши верные дворяне крестьянами торгуют, будто бы бессловесной скотиной. Не благами вы одарили подданных, а нищетой и бесправием… Только не подумайте, что я к реформам призываю. Хотя бы малое послабление народу дайте. А бунт пугачевский вы вместе с Сенатом и Военной коллегией просто проспали. Чирей следует лечить своевременно, когда он величиной с просяное зерно. А уж если с кулак вырос, остается у бога спасения просить.

– Не заслужила я на старости лет подобных упреков! Впрочем, а что иное от русского человека ожидать можно? Неблагодарные! Ошиблась я в вас. Даже Григорий Александрович от меня отвернулся.

– Потемкин вам ничем помочь не может. Его по Малороссии казаки гоняют, как волка. Вам совсем на другую персону надобно надеяться.

– На кого же это, позвольте узнать?

– На генерал-поручика Александра Суворова.

– Знаю такого. Да ведь он пока, кроме сумасбродных выходок, ничем не прославился. Польских инсургентов потрепал, да у турок несколько баталий выиграл. Григорий Александрович о нем с сомнением отзывался.

– Потемкин его славе завидует. Непрост, конечно, генерал-поручик. Весьма непрост. С изрядной придурью. Да и какой истинно русский человек покуражиться не любит? Иноземцу нашей души не понять. Зато по части стратегии он прямо Ганнибал. Да и в армии его боготворят. Далеко пойдет, аж за самые Альпы.

– Сначала пущай бунтовщиков приструнит, – буркнула Екатерина, чью женскую душу разбередили воспоминания о Потемкине.

– На это ему одной стычки будет предостаточно, можете не сомневаться.

– От твоих посулов у меня просто голова кругом идет. Нынче до утра не усну, словно юница восторженная.

– Нет уж, матушка, отсыпайтесь, пока такая возможность имеется. А то потом даже перекреститься времени не будет. Я же, с вашего позволения, откланяюсь… Эх, как подумаю, что опять по морю предстоит плыть, душа в пятки уходит. – Барков встал, цепляясь за все, что было намертво привинчено к стенам.

– Боишься… – усмехнулась Екатерина. – А ведь говорил, что тебя высшая справедливость хранит.

– Не говорил я, матушка, ничего подобного. Высшая справедливость – она вроде волшебного цветка. Существует сама по себе, избранников на подвиг вдохновляет, но в такие мелочи, как человеческая жизнь, не вникает. Богиня, одним словом. Какие у меня, смертной твари, могут быть с ней отношения. Поскользнусь на мокрой палубе – и поминай как звали! Другое дело, что вместо меня сюда явится совсем другой человек и все начинания доведет до конца. Но что это будет за морока…

– Наговорил ты мне, Иван Семенович, всякой чепухи с три короба! – Екатерина замахала на него руками. – К мартенизму вашему и прочим ересям я дурно отношусь. Ступай себе, не смущай душу…

– А ведь и в самом деле пора… Увидеться, матушка, нам больше не суждено. Стало быть, каждый останется при своем интересе. И все же слова мои на досуге вспоминайте. На память вам я свой стишок презентую.

– Не смей! – Императрица снова пришла в беспокойство. – И слушать не хочу твою похабщину.

– Побойтесь бога, матушка! Стишок самый невинный. А главное, верноподданнический. Разъясняет взаимоотношения державы нашей и ее славной правительницы Екатерины Алексеевны, то бишь Софьи Фредерики Августы Ангальт-Цербстской.

– Эва, вспомнил… Ладно, читай, – смилостивилась Екатерина. – Только учти, хоть одно неприличное слово ввернешь – я уши заткну.

Тяжко вздыхало холодное море, поскрипывал бот, шумел ветер, хлопали паруса, и на фоне этой унылой какофонии голос Баркова звучал едва ли не соловьиной трелью:

На следующий день Барков опять был в Петербурге, наспех подкрепился жидкими щами и отправился на лихаче по тайным квартирам, где проживали его наемные агенты. За последнее время число их заметно поубавилось, и пришлось срочно вербовать новых, благо что при общем росте цен стоимость человеческой жизни заметно упала.

Все агенты, как ветераны, так и неофиты, получили предельно точные инструкции и средства для их исполнения.

По пути Барков заглянул и на Миллионную, но в бывшей греческой кофейне как на грех располагались теперь прислужники железного Тадеуша, пока еще вовсю упивавшегося своею недолгой властью. Хозяина кофейни, по слухам, уличили в связях с балканскими монархистами, призывавшими на престол Потемкина, а все буфетчики состояли в Первом народном полку имени тираноборца Брута. Можно было легко представить себе боеспособность этой воинской части, где капитанами служили трактирщики, а капралами – кухмейстеры.

В гостиницу Барков явился довольно поздно, но его там, оказывается, ждали, что стало ясно из многозначительного покашливания швейцара.

Правительственных ярыжек он не опасался – все бумаги были в порядке, и не только фальшивые, но и подлинные, выправленные в канцелярии Новикова, – однако на всякий случай взвел курок пистолета, гревшегося за пазухой.

Мельком подметив, что гость выбрал для ожидания весьма удачную позицию – в дальнем углу, под фикусом, рядом с черным ходом, – Барков громко осведомился:

– Кто здесь спрашивал Ивана Семеновича Баркова?

В ответ из-под фикуса раздался знакомый невозмутимый голос:

– Прости, что беспокою тебя. Имеешь для меня пару свободных минуток?

– Легок на помине, брат Михайло, – обрадовался Барков. – Прошу ко мне в номер.

Единственный стул, полагавшийся гостиничному жильцу, Барков уступил Крюкову, а сам поместился на койке, под которой хранилась не только вся его касса, но и смертоубийственное создание лейб-механика Кулибина, по вине которого (создания, а не Кулибина) в комнатке пахло оружейной смазкой и пороховой гарью.

– Позволь изложить суть дела, которое привело меня сюда, – сказал Крюков.

– Излагай.

– Так случилось, что родной город встретил меня ничуть не лучше, чем Москва. Посему нуждаюсь в средствах.

– Я тебе их прежде чистосердечно предлагал и нынче не откажу.

– Беда в том, что я поклялся покойной матушке не брать у посторонних людей в долг, а тем паче безвозмездно. Это одно из немногих жизненных правил, пренебречь которыми для меня невозможно.

– Тогда заработай эти деньги. Что тут зря голову ломать!

– Именно такое предложение я и хотел тебе сделать. Да только в камердинеры не гожусь, а кучер из меня, сам знаешь, неважный. Давай лучше в картишки перебросимся.

– Почему бы и нет? – Ситуация уже начала забавлять Баркова. – Только как ты собираешься играть без денег?

– Залог поставлю.

– Дядюшкино поместье в Тамбовской губернии? Али собственную душу?

– А ты душу в залог примешь? – сразу оживился Крюков.

– Принял бы по старой дружбе, да не берусь с лукавым соперничать. Души мы касаться не станем.

– Тогда на мое тело сыграем, – предложил Крюков и, видя недоумение Баркова, пояснил: – Не на все сразу, конечно, а на отдельные члены.

– И как ты прикажешь, к примеру, с твоей рукой поступить, ежели я ее выиграю? Отрубить?

– Распоряжаться ею будешь, как собственной, – ответил Крюков.

– Собственной я в носу ковыряю.

– И моей сможешь ковырять, – молвил Крюков на полном серьезе. – Но лучше ее как-то иначе использовать. Застрелить кого следует. Зарезать. Отколотить на худой конец.

– С руками понятно. А ноги на что могут сгодиться?

– Ноги для посылок.

– Не лучше ли тогда сразу голову выиграть? – поинтересовался Барков. – Она ведь всем заправляет.

– Увы, но основные части моего тела голове подчиняются далеко не всегда, – честно признался Крюков. – Отсюда и все мои несчастья… А голова сама по себе умеет браниться, давать советы, петь песни. Бритву на ней можно испытывать. Согласись, это немало.

– Соглашаюсь. Руки, ногу и голову мы уже обсудили. Тему детородного органа пока опустим, хотя он ничуть не дешевле головы. Какие еще части тела предлагаешь поставить на кон?

– Да что угодно, кроме сердца. – Крюков строго глянул на Баркова. – Сердце мое навечно отдано одной прелестной особе.

– Что же, я согласен. Залог приму. Со своей стороны выставлю… э-э-э… скажем пять тысяч ассигнациями.

– Лучше сто рублей звонкой монетой, – решительно возразил Крюков.

– Как пожелаешь… Судя по всему, в исходе игры ты не сомневаешься?

– Иначе я не пришел бы сюда. Кому охота зря терять ногу, а тем более голову.

– Игра предполагается честная?

– Окстись, Иван Семенович, – искренне возмутился Крюков. – Это ведь карты, а не бильярд. В них без некоторых ухищрений не обойтись.

– Тогда хотелось бы заранее взглянуть на твою колоду.

– Ты меня, похоже, за шулера принимаешь, – нахмурился Крюков. – Носить карты при себе свойственно только людям этой породы.

– Как же нам тогда быть? Не от руки же карты рисовать.

– Вели коридорному, тот мигом расстарается. – Крюков сам подергал витой шнур звонка.

Мигом явился ловкий малый в ситцевой косоворотке до колен и смазных сапогах. По тому, с каким душевным участием было произнесено сакраментальное: «Чего господа желать изволят?» – сразу сделалось ясно, что он готов исполнить любую просьбу постояльцев, тем более что среди ночи все эти просьбы были на диво незамысловаты и однообразны.

– Подай дюжину карточных колод и шампанского, – велел Барков.

– Будет сделано. Только шампанское нынче по четвертному за бутылочку идет, – предупредил коридорный.

– Неси, – небрежно махнул рукой Барков. – Да прихвати еще молоток и горсть гвоздей.

– Гвозди какие требуются – кузнечные или фабричные? – уточнил коридорный. – Я это потому спрашиваю, что фабричные красивше, а кузнечные прочнее.

– Без разницы. Но чтобы не меньше трех дюймов длины.

Дожидаясь заказа, Барков и Крюков развлекались анекдотами, которые в восемнадцатом веке выглядели скорее как краткие поучительные истории, взятые из жизни известных людей.

Рассчитавшись с оборотистым коридорным (молоток обошелся в гривенник, а каждый гвоздь – в грош), Барков распечатал первую попавшуюся колоду и тщательно осмотрел несколько карт, взятых наугад.

– Какого рожна, сударь, ты их так рассматриваешь? – не без ехидства поинтересовался Крюков. – Лучшего товара на этой улице все равно не сыскать. Да и ассигнации твои, надо полагать, сходного происхождения.

– Карты, ясное дело, крапленые, – констатировал Барков. – За дурачка меня держать не надо. Но уж если я заранее согласился играть, то слово свое исполню.

Банк выпало держать Крюкову, к чему, похоже, он был готов.

Ператасовав карты и позволив партнеру снять, Крюков уже приготовился было метать, но тут Барков схватил молоток и несколькими лихими ударами пригвоздил колоду к столешнице.

– Теперь сдавай, – молвил он как ни в чем не бывало.

– Признаться, я с таким способом игры дела прежде не имел, – произнес Крюков с сомнением.

– Правилам это не противоречит, – заверил его Барков. – А в портовых кабаках Лондона только так и играют. Карты в негодность приходят, зато всякие шулерские штучки исключаются.

– Умственные люди англичане, ничего не скажешь, – усмехнулся Крюков и принялся метать карты, одну за другой срывая их с гвоздя.

Этот проклятый гвоздь (не круглый, фабричный, а квадратный – кузнечный, весьма грубый на вид) разом лишил его всех ожидаемых преимуществ. Мало того что пропала возможность манипулировать картами, ловко срезая или передергивая любую из них, так еще нельзя было прощупать условные знаки, выдавленные на рубашке. Все теперь зависело от воли случая, который хоть и зовется слепым, но в любимчики себе почему-то выбирает людей, меньше всего этого желающих (а таковым был как раз Барков, ничего не терявший при любом исходе игры).

Спустя час, когда шампанское кончилось, пол в номере устилали зверски изорванные карты, а в собственности Крюкова, кроме неотчуждаемого сердца, остались только такие малозначительные органы, как желудок, кишки и мочевой пузырь.

Играть на них Барков категорически отказывался.

– Сам посуди, – убеждал он Крюкова. – Зачем мне твой мочевой пузырь, если я головой владею. Не позволю ей употреблять жидкость, и мочевой пузырь останется не у дел.

Поскольку Крюков, разгоряченный шампанским, продолжал отстаивать свою точку зрения (игра до последнего, то есть вплоть до шкуры и ногтей), Барков шутки ради приказал:

– Велю, чтобы твои легкие, ныне мне принадлежащие, перестали сотрясать воздух!

– Насовсем? – уточнил Крюков. – Или временно?

– Лучше насовсем, – не подумав, брякнул Барков. – Заболтал ты меня сегодня… Эй, человек, еще шампанского!

Крюков послушно умолк, слепил из хлебного мякиша шарик и незаметно для Баркова отправил его себе в рот.

Когда шампанское наконец появилось (по уверениям коридорного – последнее в гостинице) и Барков, склонный к широким жестам, первый бокал предложил в пух и прах проигравшемуся партнеру, тот отрицательно покачал головой, стал вдруг быстро синеть и замертво рухнул со стула.

– Ну и дурак ты, – сказал Барков, когда стало ясно, что смертельная опасность миновала. – Прямо олух царя небесного! Разве так можно? Еще чуть-чуть, и пришлось бы тебя ногами вперед выносить.

– В глотке зачем дырку сделал? – просипел Крюков, трогая обрезок гусиного пера, торчавший из его трахеи.

– А как тебя иначе спасать, если дыхательное горло было закупорено! – Барков указал на хлебный катышек, лежавший на видном месте. – Пришлось проводить операцию трахеотомии, благо, мне это не впервой. Хлебнул я с тобой горя, Михайло!

– Подожди. – Крюков вернулся на стул и выдернул трубочку из горла, после чего его голос стал куда как явственнее. – Надо разобраться… Кто велел моим, то бишь своим, легким остановиться?

– Я, – признался Барков. – Так ведь это же было не всерьез!

– Я привык людям на слово верить. Еще и переспросил потом… Вижу, что команда поступила сугубо существенная. Двусмыслия не допускает. Стал я думать, как дыхание прекратить. Можно, конечно, и по собственной воле, но потом, когда сознание помутится, оно опять восстановится. Повеситься – еще хребтина в шее разорвется, а ведь она уже не моя. Вот и прибег к самому простому способу – залепил дыхало. Зато тебе меня упрекнуть не в чем.

– Ясное дело, ты человек долга. Это я уже понял! – теперь, прежде чем сказать что-либо, Барков взвешивал каждое свое слово. – Посему в знак восхищения и признательности возвращаю тебе весь проигрыш. Руки, ноги, голову и все такое прочее.

– Чужого мне не надо! – решительно запротестовал Крюков. – Подачек не принимаю.

– Ладно, тебя не переспоришь. – Барков задумался, чему весьма мешали пары шампанского, туманившие его сознание. – Тогда послужи мне!

– Приказывай! – Крюков со стула не встал, но плечи расправил и спину выпрямил, словно на плацу.

– В Невской губе, где-то между Лисьим носом и Петергофом, болтается бот, называемый «Дедал». Там содержится под арестом бывшая императрица Екатерина Алексеевна. Тебе надлежит в самое ближайшее время сей бот захватить, а узницу освободить. Задание понятно?

– Самое ближайшее время – это когда? – деловито осведомился Крюков.

– Завтрашняя ночь. В крайнем случае – послезавтрашняя.

– Экипаж велик?

– Человек десять-пятнадцать. При полудюжине пушек.

– Кроме матросов, есть еще кто-нибудь на борту?

– Сам не видел, но думаю, что какая-то охрана из тайных агентов должна иметься.

– Куда потом императрицу девать?

– Спрячешь где-нибудь в предместье. На днях республиканские войска из города уйдут. Бунтовщиков громить. Сразу смута начнется. Гвардия и дворянство восстанут. Вот пусть императрица их и возглавит. Она одна целого кавалерийского полка стоит. С ней до победного конца и останешься.

– Иной конец, стало быть, не предвидится?

– Ни в коем разе! Все заранее рассчитано, а главное – за все заплачено. Между прочим, голод организовать дороже стоит, чем всех городских нахлебников прокормить… Кстати, запасись и ты деньжатами. Со звонкой монетой поаккуратней будь, а ассигнаций бери сколько заблагорассудится…. Амбиции прежние оставь, поскольку деньги ты берешь у меня практически моими руками и для моих нужд.

– Вот дожил! – вздохнул Крюков. – Теперь по собственной воле только малую нужду могу справить. Хоть на том спасибо!

Вновь кибитка мчала Баркова в неведомую даль, вновь из метели возникали верстовые столбы, вновь по почтовых станциях путников встречали не радушные смотрители, а придорожные виселицы, уснащенные всеми сословиями подряд – и бунтовщиками, и монархистами, и республиканцами, и просто безвинной публикой, чем-то не приглянувшейся тому, кто нынче творил в России-матушке суд и расправу.

Дорога Баркова лежала на запад, в губернии, лишь недавно присоединенные к метрополии, а потому сравнительно благополучные. Бунтовщики сюда соваться и не собирались, местное дворянство-шляхетство, совсем недавно крепко проученное, пока выжидало, а крестьянство имело столь смирный нрав, что его даже розгами пороть было любо-дорого.

Эх, обманулась матушка Екатерина! Не донскими казаками надо было яицкую степь заселять, а белорусскими крестьянами.

Не доезжая Бреста, Барков повернул на Кобрин и скоро услышал стук барабана, отбивавшего походный шаг. Просторное снежное поле, одним своим концом упиравшееся в земляной вал, гребень которого защищали старинные бастионы, было превращено в армейский плац. Виселицы присутствовали и здесь, только на них болтались манекены, предназначенные для отработки штыковых ударов.

Длинная дорожка была выстлана деревянными шпалами, отстоявшими друг от друга ровно на аршин. Солдаты, в зимнем обмундировании маршировавшие по этой дорожке, старались при каждом шаге попадать точно на шпалу, что пока удавалось далеко не всем.

Да и сами солдаты выглядели несколько странно – сплошь малорослые, неповоротливые, узкоплечие и широкозадые. Ружья им заменяли свежевыструганные палки.

Лишь присмотревшись повнимательнее, Барков понял, что войско, упражнявшееся на плацу, поголовно состоит из баб. Исключение (нельзя сказать, чтобы весьма приятное) составлял только тщедушный и хромой командир, обряженный, как огородное пугало. Его потрепанная треуголка напоминала о приснопамятных временах императрицы Елизаветы Петровны. Шинель со споротым шитьем была наброшена прямо на исподнее. Одна нога помещалась в сапоге, а другая – в мягкой домашней туфле.

Подпрыгивая, крутясь волчком и размахивая руками, словно мусульманский дервиш, он выкрикивал строевые команды, перемежавшиеся весьма оригинальными поучениями:

– Ать-два, ать-два! Выше нос! Задом не вертеть! Ать-два, ать-два! Держать интервалы! Шеренга от шеренги на два шага! Ать-два, ать-два! Слушать барабан! Тянуть ногу! Походный шаг – аршин, и никак не меньше! Ать-два, ать-два! Подобрать пузо! Не болтать сиськами, вы не в кабаке! Ать-два, ать-два!

Потом бабье войско училось разворачиваться на марше в линию и встречать воображаемого противника в штыки.

Офицер как мог вдохновлял храбрых воительниц:

– Налетай скопом! В штыки! Ура! Бей, круши! Коли один раз и сразу сбрасывай врага со штыка! Коли другого, коли третьего! Четвертого бери в полон, коли просится! Грех понапрасну убивать! Атакуй, атакуй! Ура!

Лишь спустя примерно час барабаны умолкли и последовала долгожданная команда:

– Отбой! Ступайте по домам кашу варить. Чтоб завтра на рассвете все опять здесь были!

Бабы толпой убежали в сторону бастионов, и только тогда Барков посмел приблизиться к бравому офицеру, продолжавшему приплясывать на снегу.

– Здравия желаю, Александр Васильевич! – поздоровался гость. – Как ваши старые раны? Не ноют?

– Какое там не ноют! – фальцетом воскликнул генерал-поручик Суворов, хозяин поместья «Кобринский ключ», а также всех его окрестностей. Аж клыками рвут, как дикие звери. Особенно головушка беспокоит, которую мне турецкий янычар ятаганом задел. Два стакана водки утром натощак выпиваю, а облегчения все равно никакого нет.

– От двух облегчения не будет. Вы три попробуйте, – посоветовал Барков. – Три стакана обязательно помогут. Я только этим от мигрени и спасаюсь.

– Три невозможно. После трех я с шага сбиваюсь. – Суворов подошел поближе и внимательно всмотрелся в собеседника. – Так это ты, Ванька! Не узнал сразу, богатым будешь.

– Я и сейчас, грех жаловаться, не бедствую, – солидно молвил Барков.

– Поцеловал бы я тебя, стервеца, встречи ради, да уж больно у тебя рожа страховидная. Еще приснится потом… То ли дело я! – Суворов принял вызывающую позу, достойную скорее субретки, чем героя. – Ну прямо Аполлон! Нарцисс!

– И верно, – согласился Барков. – Где мне с вами равняться! Вон вы скольких красавиц сразу очаровали. Какие персики да бутончики! Просто устоять невозможно. Одна беда, шаг до аршина не дотягивают и на поворотах заносит.

– Это ты верно подметил, – кивнул Суворов. – Аршин-то мы как-нибудь освоим, а вот относительно поворотов… Уж больно гузно моих чудо-богатырш отягощает.

– Природа-с, – посочувствовал Барков. – Супротив нее не попрешь… А как вам вообще пришло в голову барышень под ружье поставить?

– А что тут такого! Чем баба мужика хуже? Если в штыковом бою и уступит, так в стрельбе добрую фору даст. Руки от пьянства не дрожат, глаза табачищем не замутнены. Чистоплотность опять же не в пример сильному полу. Лишнего не думай, все они исключительно добровольцы. Холостячки к тому же. При поляках здесь увеселительные заведения располагались. Кафешантаны всякие да дома свиданий. Куда певичке или потаскушке деваться? А тут верный кусок хлеба и кое-какое жалованье. Мещанки и крестьянки тоже служат. Последним впоследствии воля обещана. Один батальон уже полностью укомплектован, включая капралов и обер-офицеров… Вот только подходящее название для него никак не придумаю. Окромя похабщины, ничего в голову не приходит. – Суворов снял треуголку и пригладил свои жиденькие полуседые волосенки. – Почитай половину ума мне этот турок ятаганом выбил. Может, ты чего-либо присоветуешь?

– Ничего нет проще. Назови своих чудо-богатырш батальоном смерти.

– Почему смерти? – удивился Суворов.

– Каждый, кто увидит, до смерти обхохочется.

– Все проказничаешь, – надулся Суворов. – Ну-ну…

– Где уж мне с вами в проказах состязаться, Александр Васильевич! Я тем прославился, что однажды поэту Сумарокову в шляпу наложил. Вместо ожидаемой оды, так сказать. А вы, говорят, малую нужду перед фрунтом целой дивизии справляли. Да еще под вражеским обстрелом.

– Того не нужда телесная требовала, а тактическая необходимость, – возразил Суворов. – Я этаким способом направление ветра определял, ибо собирался смоляные бочки перед вражескими позициями зажечь. Дабы дым мешал ихним стрелкам верный прицел брать.

– И зажгли?

– Не посмел. Уж больно ветер переменчив был. А сверх того – порывист. Вполне могло дым на наши плутонги[66] погнать… И тем не менее в той виктории заслуга моего шутильника имеется. – Суворов залихватским жестом подтянул свои подштанники.

– А ведь какой сюжет! – восхитился Барков. – Так и просится на бумагу! Полководец Суворов, по тактической нужде писающий в сторону вражеского войска! Одну минуточку!

Закатив глаза, он некоторое время что-то бормотал, словно зубную боль заговаривал, а потом вдохновенно продекламировал:

Однако ожидаемой похвалы Барков не дождался.