Весь невидимый нам свет Дорр Энтони

Парфюмер

Его зовут Клод Левитт,но все называют его Большим Клодом. Уже лет десять он держит парфюмерную лавочку на улице Воборель. Торговля идет плохо и оживляется только на то время, когда солят треску и даже камни в городе начинают вонять рыбой.

Однако сейчас подвернулись новые возможности, а Клод не из тех, кто их упускает. Он покупает у крестьян в Канкале барашков и кроликов, укладывает мясо в два одинаковых виниловых чемодана жены и везет поездом в Париж. В некоторые недели он зарабатывает до пятисот франков. Спрос и предложение. Разумеется, нужно выправлять все бумаги; бывает, кто-то из чиновников чует, что дело нечисто, и требует свою долю. Однако Клод, с его изворотливостью, обходит любые препоны.

Сегодня он весь взмок: пот течет по спине и по бокам. В Сен-Мало пекло. Уже октябрь, пора задуть холодным океанским ветрам, и тогда с деревьев полетят листья. Однако ветер заглянул в город ненадолго и умчал прочь, как будто не одобрил здешние перемены.

Весь день Клод караулит в лавке за сотнями разноцветных баночек и флаконов с ароматами розы, лаванды и муската, но никто не заходит. Лопасти электрического вентилятора медленно проплывают перед лицом. Клод не читает и почти не шевелится, только регулярно запускает руку под табурет, достает пригоршню печенья из круглой жестяной коробки и отправляет в рот.

Примерно в четыре по улице Воборель проходят немецкие солдаты. Они стройные и розовощекие, глаза горят рвением, винтовки дулом вниз заброшены за плечо, как кларнеты.

Солдаты пересмеиваются; от касок на лицах нежные золотистые отсветы.

Клод понимает, что должен их ненавидеть, но его восхищает их выправка, целеустремленность, уверенная походка. Они всегда знают, куда идут, и не сомневаются, что именно туда им и надо. Качества, которых всегда недоставало его соотечественникам.

Солдаты сворачивают на рю-Сен-Филип и пропадают из виду. Клод пальцами чертит на прилавке овалы. Наверху его жена пылесосит: слышно, как она возит щеткой по полу круг за кругом. Его клонит в сон, и он уже почти дремлет, когда из дома Этьена Леблана, чуть дальше по улице, выходит гостящий там парижанин. Худой горбоносый человек, который все время толчется перед телеграфным отделением и выстругивает деревянные коробочки.

Парижанин крохотными шажками, ставя одну ногу перед другой, идет в ту же сторону, что и солдаты. Доходит до конца улицы, записывает что-то в книжечку, поворачивает на сто восемьдесят градусов, идет в обратную сторону. В конце квартала смотрит на дом Рибо и снова что-то отмечает в книжечке. Смотрит вверх-вниз — прикидывает высоту. Покусывает ластик карандаша, как будто нервничает.

Большой Клод подходит к окну. Вот еще возможность. Оккупационным властям наверняка интересно будет узнать о приезжем, который мерит шагами расстояния и записывает высоту домов. Они захотят выяснить, кто ему платит. И есть ли у него разрешение.

Это хорошо. Просто замечательно.

Время страусов

Они по-прежнему не возвращаются в Париж. Ее по-прежнему не выпускают на улицу. Мари-Лора считает каждый день, проведенный взаперти. Сто двадцать. Сто двадцать один. Она думает о передатчике наверху, как он рассылал дедушкин голос за море: «Представьте себе кусок угля в вашей семейной печке», и он плыл, как Дарвин, от Плимута к Зеленому Мысу, к Патагонии, к Фолклендским островам, над волнами, через границы.

— Когда ты закончишь макет, — спрашивает она папу, — я смогу наконец выйти на улицу?

Он продолжает молча шкурить деревяшку.

Приятельницы мадам Манек приносят на кухню все более страшные, все более невероятные истории. Чей-то парижский родственник, о котором тридцать лет не было ни слуху ни духу, теперь пишет слезные письма, умоляет прислать каплунов, ветчину, кур. Зубной врач торгует вином по почте. Парфюмер поездом возит в Париж мясо и продает с баснословной выгодой.

В Сен-Мало жителей штрафуют за то, что они запирают двери, держат голубей или запасают мясо впрок. Трюфели исчезли. Игристые вина исчезли. Не смотреть в глаза. Не болтать у входа в дом. Не загорать, не петь, не гулять парочками по городским стенам в вечерние часы. Таких писаных правил нет, но все их соблюдают. Налетают ледяные ветры с Атлантики, Этьен баррикадируется в комнате брата. Мари-Лора, чтобы выдержать медленный ливень минут и часов, водит пальцами по раковинам в его комнате, раскладывает их по размеру, по видам, по морфологии, вновь и вновь проверяет порядок, убеждаясь, что не пропустила ни одной ракушки.

Ведь можно же ей выйти на полчаса? Под руку с отцом? Однако папа всякий раз говорит «нет», а из закутков ее памяти звучат голоса:

— Слепых девчонок заберут еще раньше, чем калек.

— Заставят их делать всякое.

За городскими стенами курсируют несколько военных судов; лен вяжут в снопы, грузят, вьют из него веревки, канаты или парашютные стропы; чайки в полете роняют устриц или мидий, и от внезапного стука по крыше Мари-Лора резко садится на кровати. Мэр объявляет, что введен новый налог. Приятельницы мадам Манек ворчат, что он их продал, что на этом месте нужен un homme poigne[24], другие спрашивают, а куда же мэру деваться. Появилось даже выражение: «время страусов».

— А кто спрятал голову в песок, мадам, мы или они?

— Да, наверное, все, — тихо отвечает мадам Манек.

В последнее время она частенько задремывает за столом, сидя рядом с Мари-Лорой, а когда несет еду Этьену на пятый этаж, идет медленно, пыхтя. Почти каждое утро, пока все еще спят, мадам что-нибудь печет, затем, с сигаретой в зубах, уходит в город — отнести пироги или судки с рагу бедствующим и больным. Наверху отец Мари-Лоры трудится над макетом: шкурит, прибивает, пилит, измеряет — с каждым днем все лихорадочнее, будто торопится успеть к какому-то известному ему одному сроку.

Слабейший

Полевой тренировкой руководит комендант школы по фамилии Бастиан, исполняющий свои обязанности с исключительным рвением. У него широкая походка, круглый живот, а на груди звенят боевые медали. Лицо Бастиана рябое от оспы, плечи словно вылеплены из мягкой глины. Он с утра до вечера ходит в кованых сапогах, и кадеты шутят, что он ими выбивался из материнской утробы.

Бастиан требует, чтобы они запоминали наизусть карты, определяли высоту солнца, сами вырезали себе ремни из телячьей кожи. Каждый вечер, в любую погоду, он стоит перед ними на плацу и выкрикивает идеологические изречения: «Благополучие зависит от свирепости. Если у ваших разлюбезных бабулечек есть чай с печеньем, то лишь благодаря вашим кулакам!»

На поясе у него висит старый пистолет. Самые рьяные кадеты смотрят на Бастиана с блеском в глазах. Вернеру думается, что Бастиан человек жестокий и злопамятный.

— Армия — это тело, — говорит комендант, крутя в руке резиновый шланг, так что кончик проносится в сантиметрах от лица одного из мальчишек в строю. — Такое же, как человеческое. И как вы должны изгнать всякую слабость из собственного тела, так же следует учиться изгонять всякую слабость из армии.

Как-то в октябре Бастиан вызывает из строя косолапого мальчика:

— Ты будешь первым. Как твоя фамилия?

— Бекер, господин комендант.

— Бекер. Скажи нам, Бекер, кто в этой группе слабейший?

Вернера начинает бить дрожь. Он самый маленький среди своих ровесников. Он выпрямляется насколько может и пытается раздуть грудь. Взгляд Бекера скользит вдоль строя.

— Он, господин комендант?

Вернер выдыхает. Бекер выбрал мальчика довольно далеко от него, одного из немногих брюнетов в школе. Эрнста Как-его-там. Выбор понятен: Эрнст и впрямь бегает медленно и неуклюже.

Бастиан велит Эрнсту выйти из строя и повернуться к товарищам. У того дрожит нижняя губа.

— Без толку распускать нюни. — Бастиан машет рукой в дальний конец поля, туда, где поперек бурьяна тянется цепочка деревьев. — У тебя будет десять секунд форы. Добеги до меня раньше, чем тебя догонят. Понял?

Эрнст не мотает головой и не кивает. Бастиан демонстративно кривится:

—Когда я подниму левую руку — беги. Когда подниму правую — бежите вы все, дурачье.

И вразвалку уходит прочь: резиновый шланг на шее, пистолет болтается на боку.

Шестьдесят мальчишек ждут, тяжело дыша. Вернер вспоминает Ютту, ее прозрачные волосы, быстрые глаза и резкие манеры. Сестру никто и нигде не назвал бы слабейшей. Эрнст Как-его-там дрожит всем телом, от запястий до щиколоток. Отойдя метров на двести, Бастиан поворачивается и поднимает левую руку.

Эрнст бежит. Руки у него почти прямые, ноги вихляются. Бастиан ведет обратный отсчет от десяти.

— Три! — доносится издалека его голос. — Два! Один!

На слове «ноль» он вскидывает правую руку, и мальчишки срываются с места. Темноволосый Эрнст успел оторваться метров на сорок, но расстояние сразу начинает сокращаться.

Пятьдесят девять четырнадцатилетних ребят стаей преследуют одного. Кто-то вырывается вперед, кто-то уже отстал. Вернер старается держаться в середине. Сердце стучит, в голове черный вихрь растерянности. Он гадает, где Фредерик, зачем они догоняют этого мальчика и что будут делать, если его настигнут?

Однако какая-то атавистическая часть мозга отлично понимает, чт они будут делать.

Самые быстроногие уже почти нагнали одинокую фигурку. Эрнст лихорадочно работает ногами, но ему явно не хватает дыхалки. Трава колышется на ветру, солнечный свет бьет сквозь ветви деревьев, стая все ближе, и Вернер чувствует злость: почему Эрнст так медленно бегает? Почему не тренировался? Как он вообще прошел вступительные экзамены?

Самый быстрый кадет почти хватает Эрнста за рубашку. Сейчас черноволосого мальчика поймают, и Вернеру отчасти хочется, чтобы это случилось. Однако Эрнст добегает до Бастиана на долю секунды раньше остальных.

Надлежит сдать

Мари-Лоре приходится трижды просить отца, прежде чем тот соглашается прочесть документ вслух:

— «Жителям надлежит сдать все находящиеся в их распоряжении радиоприемники. Радиоприемники следует доставить по адресу: рю-де-Шартр, двадцать семь, не позднее завтрашнего полудня. Неисполнение этого приказа будет рассматриваться как саботаж и повлечет за собой арест».

Некоторое время все молчат. Внутри Мари-Лоры просыпается застарелая тревога.

— А он сейчас…

— В бывшей комнате твоего дедушки, — отвечает мадам Манек.

Завтрашний полдень. Полдома, думает Мари-Лора, занимают радиоприемники и детали к ним.

Мадам Манек стучит в комнату Анри — никакого ответа. Вечером они упаковывают все радиооборудование из комнаты Этьена. Папа и мадам Манек выключают приемники из сети и складывают в ящики. Мари-Лора сидит на кушетке и слушает, как они умолкают один за другим: старенькая «Радиола-V», «Титан» фирмы «Жорж, Монтастье, Руж», их же «Орфей». Тридцатидвухвольтный портативный «Делко», который Этьен в двадцать втором году выписал издалека — из самой Америки.

Самые большие приемники папа упаковывает в картон и на старенькой ручной тележке свозит их по лестнице. Мари-Лора сидит, положив руки на колени, и чувствует, как у нее немеют пальцы. Она думает про механизм на чердаке, про его провода и переключатели. Передатчик, выстроенный, чтобы говорить с призраками. Считается ли он радиоприемником? Надо ли о нем упоминать? Знают ли папа и мадам Манек? Похоже, не знают. Вечером на город наползает холодный, пахнущий рыбой туман. Они на кухне ужинают картошкой и морковкой. Мадам Манек оставляет тарелку перед дверью в комнату Анри и стучит, но дверь не открывается и еда остается нетронутой.

— Что они сделают с приемниками? — спрашивает Мари-Лора.

— Отправят в Германию, — отвечает папа.

— Или выбросят в море, — говорит мадам Манек. — Давай, золотко, пей свой чай. Это еще не конец света. Сегодня я принесу тебе еще одеяло.

Утром Этьен по-прежнему в комнате брата. Неизвестно, в курсе ли он, что происходит в его доме. В десять утра папа начинает возить приемники на рю-де-Шартр. Одна ходка, вторая, третья. Наконец он ставит на тележку последнее радио. Этьен за все это время так и не появился. Мари-Лора держит мадам Манек за руку и слушает, как хлопает дверь, как скрипит нагруженная тележка по улице Воборель и как вновь наступает полная тишина.

Музей

Фельдфебель Рейнгольд фон Румпель просыпается спозаранку. Натягивает форму, убирает в карманы пинцет и лупу, надевает белые перчатки. К шести часам он уже в фойе гостиницы, полностью готовый к выходу: ботинки начищены, кобура застегнута. Хозяин приносит хлеб и сыр в темной плетеной корзинке, сверху полотняная салфетка — все как в лучших домах.

Приятно выйти в город до восхода солнца, когда еще горят фонари, а гул парижского дня только-только пробуждается. Когда фон Румпель сворачивает с улицы Кювье в ботанический сад, его встречают мглистые торжественные деревья — зонты, раскрытые специально для него.

Он любит вставать рано.

У входа в Большую галерею два ночных сторожа замирают, как в столбняке. Смотрят на его нашивки, и жилы у них на горле напрягаются. По лестнице сходит человечек в черном костюме, по-немецки просит его извинить. Представляется заместителем директора и говорит, что ожидал мсье фельдфебеля только через час.

— Мы можем беседовать по-французски, — отвечает фон Румпель.

За спиной у заместителя директора — второй сотрудник. У него очень тонкая сухая кожа, и он явно боится смотреть посетителю в глаза.

— Мы почтем за честь показать вам собрание музея, фельдфебель, — чуть слышно говорит замдиректора. — Это наш минералог профессор Юблэн.

Юблэн моргает два раза подряд. Он похож на пойманного зверя. Оба сторожа смотрят на них из коридора.

— Позвольте взять вашу корзинку?

— Мне не тяжело.

Минералогическая галерея такая длинная, что фон Румпель почти не видит другой ее конец. Впереди — ряды опустелых витрин, по темным пятнам на выцветшем бархате можно угадать, где лежали экспонаты. Фон Румпель идет, неся корзинку на локте, забыв обо всем на свете. Сколько сокровищ осталось! Великолепная друза желтого топаза на сером субстрате. Огромная щетка розового берилла, похожая на кристаллизованные мозги. Фиолетовая колонна мадагаскарского турмалина, такого густого оттенка, что фон Румпель не отказывает себе в удовольствии ее погладить. Бурнонит, апатит на мусковите, переливчатый циркон и еще десятки минералов с незнакомыми ему названиями. «Эти люди, — думает он, — за неделю держат в руках больше драгоценных камней, чем я — за всю жизнь».

Каждый экспонат внесен в огромный каталожный фолиант. Тома описи заполнялись столетиями. Бледный Юблэн показывает фон Румпелю страницы:

— Начало собранию положил Людовик Тринадцатый, учредив Медицинский кабинет, куда камни помещались по своим якобы лечебным свойствам: нефрит от почечных болей, глина от несварения желудка. К тысяча восемьсот пятидесятому году в коллекции было уже двести тысяч образцов, бесценное минералогическое наследие…

Время от времени фон Румпель достает из кармана записную книжечку и делает в ней пометки. Ему некуда спешить. В конце зала замдиректора останавливается и сцепляет пальцы на животе:

— Надеюсь, фельдфебель, вы довольны? Вам понравилась экскурсия?

— Очень.

Электрические лампы на потолке далеко одна от другой, тишина в огромном пространстве подавляет.

— Однако, — продолжает фон Румпель медленно, подчеркивая каждый слог, — как насчет экспонатов, не выставленных на публичное обозрение?

Замдиректора и минералог обмениваются взглядами.

— Вы видели все, что мы могли вам показать, фельдфебель.

Фон Румпель говорит вежливо. Культурно. В конце концов, Париж — не Польша. Действовать следует аккуратно. Нельзя просто изъять все ценности. Как там говорил его отец? «Смотри на препятствия как на ступеньки к победе, Рейнгольд. Черпай в них вдохновение».

— Есть здесь место, где мы можем поговорить? — спрашивает он.

Кабинет замдиректора расположен в пыльном углу третьего этажа и выходит окнами на сад. В помещении жарко натоплено. Стены обшиты ореховым деревом и украшены жуками и бабочками в черных и белых рамка под стеклом. За письменным столом весом в полтонны висит один-единственный рисунок: угольный портрет французского биолога Жан-Батиста Ламарка.

Замдиректора садится за стол, фон Румпель — напротив, поставив корзину между ногами. Минералог стоит. Длинношеяя секретарша приносит чай.

Юблэн говорит:

— Мы постоянно пополняем коллекцию. По всему миру промышленное развитие ведет к уничтожению уникальных месторождений. Мы стараемся собрать все существующие минералы. Для куратора они все равноценны.

Фон Румпель смеется. Да, он оценил игру. Но разве они не понимают, что его победа предрешена? Он ставит чашку на стол и говорит:

— Я хотел бы видеть ваши особо охраняемые экспонаты. Особенно меня интересует один, который, насколько мне известно, лишь недавно достали из запертого хранилища.

Замдиректора проводит рукой по волосам, на воротник сыплется перхоть.

— Фельдфебель, минералы, которые вы сейчас видели, помогли сделать открытия в электрохимии, установить фундаментальные законы математической кристаллографии. Национальный музей обязан стоять выше прихотей отдельных коллекционеров, беречь свой фонд для будущих поколений…

— Я подожду, — улыбается фон Румпель.

— Вы не поняли нас, мсье. Мы показали вам все, что могли.

— Я подожду, пока вы не покажете то, чего не можете.

Замдиректора смотрит в чашку с чаем. Минералог переступает с ноги на ногу — видимо, силится сдержать клокочущий в нем гнев.

— Я очень хорошо умею ждать, — продолжает фон Румпель. — Это мой главный талант. Я всегда был слаб в спорте и в математике, но с самого детства одарен исключительным терпением. Я ждал в парикмахерской, пока маме делали прическу. Сидел часами на стуле, без журналов, без игрушек, даже ногами не болтал. На других мамаш это производило большое впечатление.

Замдиректора ерзает в кресле, Юблэн нервно поводит плечами. Интересно, кто подслушивает под дверью?

— Пожалуйста, сядьте, если хотите, — обращается фон Румпель к минералогу и похлопывает по соседнему стулу.

Юблэн не садится. Время идет. Фон Румпель допивает последний глоток чая и очень аккуратно ставит чашку на край замдиректорского стола. Где-то включается вентилятор, несколько минут жужжит, потом умолкает.

Юблэн говорит:

— Не совсем понятно, чего вы ждете, фельдфебель.

— Я жду от вас откровенности.

— С вашего позволения…

— Оставайтесь здесь, — говорит фон Румпель. — Сядьте. Я уверен, что если вам надо отдать какие-нибудь указания, довольно их произнести, и похожая на жирафа мадемуазель услышит. Не так ли?

Замдиректора возит под столом ногами. Время уже за полдень.

— Не хотите ли осмотреть скелеты? — спрашивает замдиректора. — Зал человека великолепен. А наша зоологическая коллекция превосходит…

— Я хотел бы посмотреть минералы, которые вы не выставляете в галерее. Особенно один.

У минералога горло идет красными пятнами. Он по-прежнему не садится. Замдиректора, видимо, смирился с тем, что ситуация патовая. Он достает из стола толстую пачку сшитых листов и начинает читать. Юблэн делает шаг к двери, но фон Румпель говорит просто:

— Оставайтесь здесь, пока мы не решим вопрос.

Ожидание, думает он, своего рода война. Надо всего лишь сказать себе: ты не вправе проиграть. На столе звонит телефон, замдиректора тянется к трубке, но фон Румпель поднимает руку, и телефон через десять или одиннадцать гудков умолкает. Проходит, возможно, целый час. Юблэн смотрит на свои ботинки, замдиректора что-то помечает в рукописи серебристой авторучкой. Фон Румпель сидит совершенно неподвижно. В дверь тихонько стучат.

— Господа? — спрашивает голос.

— Спасибо, нам ничего не нужно, — отвечает фон Румпель.

— У меня есть другие дела, фельдфебель, — говорит замдиректора.

— Вы будете ждать здесь, — произносит фон Румпель все тем же ровным голосом. — Вы оба. Будете ждать со мной, пока я не увижу то, за чем пришел. Потом мы все сможем вернуться к нашей важной работе.

У минералога дрожит подбородок. Вентилятор опять включается, гудит, умолкает. Пятиминутный таймер, догадывается фон Румпель. Он ждет, пока вентилятор вновь не включится и не выключится. Потом ставит корзину на колени. Указывает на стул, говорит мягко:

— Садитесь, профессор. Вам будет удобнее.

Юблэн не садится. Два часа, в городе звонят сотни церковных колоколов. Гуляющие на дорожках. С деревьев падают последние осенние листья.

Фон Румпель кладет на колени салфетку. Медленно ломает хлеб, засыпая себя крошками. Жуя, он почти слышит, как у обоих французов урчит в желудке. Угоститься не предлагает. Закончив, промакивает углы рта салфеткой.

— Вы неправильно меня поняли, господа. Я не зверь. Я не собираюсь грабить вашу коллекцию. Она принадлежит всей Европе, всему человечеству, не так ли? Мне нужно только нечто очень маленькое. Меньше вашей коленной чашечки.

Говоря, он смотрит на минералога. Тот багровеет и отводит взгляд.

— Это нелепость, фельдфебель! — взрывается замдиректора.

Фон Румпель складывает салфетку, убирает ее в корзину, ставит корзину на пол. Слюнявит палец и одну за другой снимает с мундира крошки. Потом смотрит прямо на замдиректора:

— Лицей Карла Великого, не так ли? На рю-Шарлемань?

Глаза у замдиректора раскрываются так, что кожа вокруг них натягивается.

— Ведь туда ходит ваша дочь? — Фон Румпель поворачивается на стуле. — И коллеж Святого Станислава, верно, доктор Юблэн? Там учатся ваши сыновья-близнецы? На рю-Нотр-Дам-де-Шам? Если я не ошибаюсь, сейчас эти очаровательные мальчики собираются идти домой?

Юблэн хватается за спинку пустого стула. Костяшки пальцев у него белеют.

— Один со скрипкой, другой с альтом, если я ничего не путаю? Переходят столько улиц с оживленным движением. Долгая дорога для десятилетних мальчиков.

Замдиректора сидит очень прямо. Фон Румпель продолжает:

— Я знаю, господа, что его здесь нет. Даже последний уборщик сообразил бы, что алмаз надо перепрятать. Однако я хотел бы посмотреть, где вы его держали. Узнать, какое хранилище вы сочли достаточно надежным.

Оба француза молчат. Замдиректора смотрит в рукопись, хотя очевидно, что он уже не читает. В четыре секретарша стучит в дверь, и вновь фон Румпель отсылает ее прочь. Он старается сосредоточиться только на моргании. На биении жилки на шее. Тук-тук-тук-тук. Другие, думает он, действовали бы более грубо. Пустили бы в ход детектор лжи, взрывчатку, пистолетные дула, кулаки. Фон Румпель использует лишь самый дешевый материал: только минуты, только часы.

Бьет пять. Сад за окном погружается в тень.

— Прошу вас, фельдфебель, — говорит замдиректора, положив обе ладони на стол. Поднимает голову. — Уже очень поздно. Мне надо в уборную.

— Не стесняйтесь. — Фон Румпель указывает на металлическое мусорное ведро под столом.

Минералог морщится. Снова звонит телефон. Юблэн грызет ногти. Лицо замдиректора болезненно кривится. Вентилятор жужжит. Деревья в саду темнеют, а фон Румпель по-прежнему ждет.

— Ваш коллега, — говорит он минералогу, — человек логического склада, верно? Он не верит в легенды. Но вы темпераментнее. Вы не хотите верить, убеждаете себя, что не верите. Однако на самом деле вы верите. — Он качает головой. — Вы держали алмаз в руках. Ощутили его силу.

— Это нелепость, — отвечает Юблэн. Глаза у него закатываются, как у перепуганной лошади. — Цивилизованные люди так себя не ведут. Что с нашими детьми, фельдфебель? Я требую, чтобы вы дали нам возможность узнать, что с нашими детьми.

— Вы ученый, и все равно верите мифам. Верите в мощь разума и одновременно в сказки. В богинь и проклятия.

Замдиректора резко выдыхает.

— Все. Хватит, — говорит он.

У фон Румпеля убыстряется пульс. Неужто уже? Так быстро? Он готов был ждать еще два дня, три, пока вражеские ряды не дрогнут.

— Нашим детям ничто не угрожает, фельдфебель?

— Это зависит от вас.

— Можно мне позвонить?

Фон Румпель кивает. Замдиректора берет трубку, говорит: «Сильвия», некоторое время слушает, затем вешает трубку. Входит женщина со связкой ключей. Извлекает из ящика замдиректорского стола еще один ключ. Простой, изящный, длинный.

Маленькая запертая дверь в конце коридора первого этажа. Она открывается двумя ключами; судя по всему, для замдиректора замок непривычный. Фон Румпеля ведут вниз по винтовой лестнице, потом замдиректора открывает вторую дверь. Они проходят лабиринтом коридоров, мимо сторожа, который роняет газету и резко выпрямляется на стуле. В подсобке, наполненной ящиками и кусками холста для завешивания экспонатов, минералог убирает лист фанеры. За ней — простой сейфовый замок, замдиректора открывает его без особых затруднений.

Никакой сигнализации. Только один сторож.

Внутри сейфа ящик, уже более интересный. Он довольно тяжелый — минералогу и замдиректора приходится вынимать его вдвоем.

Изящно сделано. Стыков не видно. Ни марки изготовителя, ни кодового замка. Надо полагать, внутри пустое пространство, но нет ни петель, ни гвоздей, ни креплений. С виду сплошной кусок тщательно отполированного дерева. Штучная работа.

Минералог вставляет ключ в крохотное, почти невидимое отверстие снизу и поворачивает. Открываются еще две миниатюрные замочные скважины на противоположной стороне. Замдиректора вставляет в них парные ключи. Судя по всему, там не меньше пяти сувальд.

Три взаимосвязанных цилиндровых замка.

— Умно, — шепчет фон Румпель.

Весь ящик плавно распадается на части.

Внутри маленький фетровый мешочек.

— Откройте, — говорит фон Румпель.

Минералог смотрит на замдиректора. Тот берет мешочек, растягивает завязки и вытряхивает себе в руку что-то завернутое в лоскут ткани. Пальцем раздвигает складки. На ладони у него камень размером с голубиное яйцо.

Платяной шкаф

Горожан, которые зажигают свет во время затемнения, штрафуют или забирают, хотя мадам Манек рассказывает, что в «Отель-Дьё» свет горит всю ночь и в любой час можно видеть немецких офицеров, которые заходят туда или выходят наружу, заправляя рубашки и одергивая брюки. Мари-Лора старается не уснуть, ждет, не услышит ли дядюшку. Наконец дверь по другую сторону лестничной клетки открывается, ноги шаркают по половицам. Мари-Лоре представляется, что сказочный мышонок выглядывает из норки.

Она спрыгивает с кровати, стараясь не разбудить отца, и выходит на площадку:

— Дядя, не бойся.

— Мари-Лора?

От него пахнет приближающейся зимой, могилой, тяжелой инерцией времени.

— Как ты себя чувствуешь?

— Чуть получше.

Они садятся на ступени.

— Тут было одно объявление, — говорит Мари-Лора. — Мадам положила его тебе на стол.