Нью-Йорк Резерфорд Эдвард

Любовь

Абигейл сидела на складном стуле под зонтиком от солнца. Рядом стоял отец. Уэстон, скрестив ноги, расположился на траве. На краю Боулинг-Грин собралась немалая толпа – леди, джентльмены, офицеры и простолюдины.

– Хороший удар! – воскликнул отец, когда мяч пролетел над головами и вызвал всеобщие аплодисменты. – У Грея отменная подача! – с улыбкой заметил он дочери.

Действительно, Альбион набрал почти пятьдесят перебежек.

Играли в крикет.

В Нью-Йорке образовались две команды: одна – в Гринвич-Виллидже, сразу за городом; вторая – в Бруклине. Но в фешенебельном квартале ребятня с битами и мячами встречалась на каждой улице. Альбион уже научил Уэстона подавать и отбивать.

– Правда, на поле мне его нечему учить, – смеялся он. – Не хотел бы я выступить против Уэстона!

Джон Мастер души не чаял в Грее Альбионе после ночного пожара. Шли месяцы, и тот стал вторым сыном ему и любимым дядюшкой Уэстону. Хотя Грею было под тридцать, почти как Джеймсу, в нем, с его красивым лицом и непокорными волосами, сохранилось что-то мальчишеское. Он возился с Уэстоном, завлекал молодых офицеров играть, как маленькие, в жмурки, а время от времени устраивал розыгрыши для самой Абигейл, после которых домочадцы несколько дней помирали со смеху.

Она знала, что девушки находят его симпатичным. «Он живет у тебя, так нечестно!» – вопили они. Но если другие таяли под взглядом его голубых глаз, то она давно про себя решила, что неподвластна его чарам. К тому же он обращался с ней как с младшей сестрой. Говоря откровенно, иногда он ее просто бесил – не поступками, а его ощущением превосходства.

– Бунтовщикам скоро конец, – заверял он ее. – Еще пара сражений с настоящей армией, и они разбегутся по норам, как кролики. Это обычный сброд без джентльменов во главе, кроме Джеймса конечно.

Не то чтобы другие молодые офицеры вели себя как-то иначе. Все они одинаково презирали бунтовщиков, как неизменно называли патриотов. Они понимали, что колонисты имеют право на недовольство, но если человек берется за оружие и выступает против короля, то он бунтовщик, а бунт должен быть подавлен. Обсуждать было нечего.

Альбион был искренне обескуражен решением Джеймса встать на сторону патриотов. Абигейл редко упоминала Джеймса в его присутствии. Когда это имя всплывало, Альбион всегда отзывался о нем с любовью и уважением, но как-то раз Абигейл подслушала его слова, обращенные к Мастеру: «Если по правде, сэр, я в полном тупике из-за такого поступка. Войди он сейчас сюда, я не знал бы, что и сказать».

Однажды она попыталась расспросить его о жене брата. В конце года Джон Мастер получил от Ванессы письмо. Она написала, что до нее дошло сообщение от Джеймса, где тот уведомил ее, что примкнул к патриотам, а Уэстон живет в Нью-Йорке. Она не скрывала чувств. Своим уверенным почерком она выделила заглавными буквами: «ПОЗОР, ПРЕДАТЕЛЬ, НЕГОДЯЙ». Она благодарила Бога хотя бы за то, что ее малыш в безопасности и находится у людей верноподданных, и выразила надежду, что недалек тот день, когда они с Уэстоном воссоединятся. Правда, не уточнила, когда именно это произойдет и в каком смысле.

– Какая она, Ванесса? – спросила Абигейл.

– О, весьма красивая леди, – ответил Альбион.

– Я имею в виду личность.

– Ну… – Он замялся. – Я редко бываю в столь высоких кругах и знаю ее плохо. Но когда мы встречались, она была неизменно учтива. У нее острый ум. Она этим славится.

– Она любит Уэстона?

– По-моему, всякая мать любит свое дитя, мисс Абигейл. – Он выдержал паузу и добавил довольно туманно: – Но у светской леди не всегда бывает много времени на детей.

– А моего брата она любит?

– Я уверен, что без любви она не вышла бы замуж. – Он снова помедлил. – Правда, она не одобряет его перехода на сторону бунтовщиков.

– Почему она не едет к нам?

– А-а, это… – Он немного смутился. – Она знает, что ваш отец не даст Уэстона в обиду. Думаю, со временем она потребует отправить его в Англию. Наверное, ей кажется, что сейчас это слишком опасно, когда в море полно приватиров от патриотов.

Эти приватиры не могли сравниться с британскими конвоями, и объяснение было жалким. Но Альбион не захотел сказать больше, а Абигейл не стала настаивать.

Что касается вестей о Джеймсе, то самой тревожной выдалась минувшая осень. Даже двигаясь с обычной для себя черепашьей скоростью, генерал Хау довольно быстро вытеснил армию Вашингтона за Гудзон. Пали и Гарлемские высоты, и Уайт-Плейнс, и прибрежные цитадели мятежников – форты Вашингтон и Ли. Несметное множество патриотов было убито, тысячи взяты в плен. Затем генерал Корнуоллис погнал Вашингтона на юг, за Принстон и реку Делавэр – в Пенсильванию. «Настали времена испытаний для душ людских», – заявил Том Пейн.

На Рождество Вашингтон совершил дерзкую вылазку: пересек Делавэр и ударил по британским и гессенским гарнизонам. Затем обманул Корнуоллиса и увел свое войско в лагерь при Морристауне, откуда Джеймс, слава богу, сумел послать весточку и сообщить, что жив и здоров. Но Джон Мастер невысоко ценил шансы патриотов.

– Вашингтон взял одну взятку, но все приличные карты остались у англичан.

В Нью-Йорке же Абигейл наблюдала за становлением нового британского режима. Теперь она поняла, что генерал Хау расположился вести войну на аристократический манер. Летом – воевать, зимой – отдыхать и наслаждаться жизнью, по крайней мере, если вы джентльмен. А генерал Хау, как вскоре выяснилось, собрался насладиться всерьез.

Правда, Нью-Йорк не тянул на курорт. По сути, он представлял собой свалку. Начать с того, что пожар уничтожил огромный кусок западной части города. На месте очаровательных георгианских домов, голландских остроконечных крыш и деревянных зданий образовалась выжженная пустыня, растянувшаяся почти на три четверти мили: море подмерзшей грязи в стужу и смрадное болото в оттепель. Она превратилась в огромный бивак, настолько мерзкий, что Мастер с кривой улыбкой признался: «Я не хожу на Бродвей, когда ветер с запада». К этому добавились две казармы, битком набитые солдатней, и еще один постоянный лагерь на Коммоне. Но для британских офицеров и лоялистов, прибывавших со всех сторон, не хватало ни места, ни пищи.

Что касалось несчастных военнопленных, которых захватили в большом количестве, то их согнали в богадельни, нонконформистские церкви и прочие надежные места, какие нашлись; питались они объедками, когда повезет.

Но общая нехватка всего пошла на пользу землевладельцам.

– Помнишь пару наших домов на Мейден-лейн? – спросил весной Мастер у Абигейл. – Мне только что предложили ренту втрое выше прежней.

Действительно, Джон Мастер вскоре оказался в большой чести у британского командования. Купец-лоялист с огромным опытом, поживший в Лондоне и веривший в компромисс, – таким и должен быть американец. Генерал Хау проникся к нему особой симпатией и несколько раз пригласил отобедать. Мастер поступил мудро и откровенно рассказал ему о Джеймсе, после чего генерал, похоже, стал относиться к нему с еще большим доверием. «У Уильяма Франклина та же проблема с отцом, что и у вас с сыном», – заметил он добродушно. Не прошло много времени, как у Джона Мастера появились подряды на поставки зерна и мяса отовсюду, где он мог их найти. Это включило продукцию из угодий в графстве Датчесс, а Сьюзен, которой отец выправил пропуск, смогла наведываться за покупками в город. Возобновились деловые отношения с Альбионом в Лондоне. Армейские офицеры были охочи до всяческой роскоши и удобств, какие он мог предоставить. «В жизни не было столько дел», – признался он.

Тем временем британские офицеры, несмотря на ужасные условия, изо всех сил старались воспроизвести те же развлечения, что и в Лондоне. Они открыли театр, где за отсутствием труппы сами и выступали. Той же весной, когда она вошла в силу, устраивали скачки, танцы, играли в крикет. И были, конечно, женщины.

– Военные всегда привлекают женщин, – сказал Мастер Абигейл, и та поняла почему.

Улицы утопали в грязи, но военные знай маршировали в своей яркой форме, как стая расфуфыренных птиц. К их бравой выправке и силе не остались равнодушны и замужние дамы. Миссис Лоринг, жена комиссара по делам военнопленных, так часто появлялась в обществе генерала Хау, что прослыла его женщиной.

– Она его любовница? – спросила Абигейл у отца.

– Могу лишь сказать, что она всегда рядом, – ответил тот.

И в самом деле, с сердечной подачи главнокомандующего зажиточная часть города погрузилась в атмосферу благоразумной чувственности.

Время от времени Абигейл подмечала, что Грей Альбион уходит, как стемнеет, и не возвращается к тому времени, когда Гудзон запирает дом. Несколько раз, горя любопытством, она подсмотрела, как Гудзон открывал ему на рассвете и тот тишком проскальзывал внутрь. Однажды майским утром в кухне она обмолвилась об этом Рут, и та расплылась в улыбке:

– Будьте спокойны, мисс Абигейл, этот малый на все руки мастер!

Но с приближением лета все поняли, что британцы намерены сделать ход. Колонии от Бостона и Нью-Хэмпшира на севере до плантаторских южных штатов формально находились под контролем патриотов, но их единственной армией по-прежнему было необученное и сильно потрепанное войско Джорджа Вашингтона, засевшее в Нью-Джерси и перекрывшее дорогу на Филадельфию.

В июне генерал Хау предпринял вылазку в его сторону, и Грею Альбиону с друзьями-офицерами пришлось отлучиться. Генерал Хау, как и его необстрелянные молодые офицеры, считал, что в открытом бою регулярные войска разгромят патриотов, но Банкер-Хилл научил его, что при хорошем прикрытии неприятельские снайперы способны причинить неимоверный вред. Поэтому, не добившись желаемого сражения, он вернулся в конце месяца в Нью-Йорк. Возник вопрос: что делать дальше?

Как раз накануне Хау пригласил отца Абигейл на ужин. Тот же, повинуясь минутной прихоти, захватил и ее.

Ей показалось странным сидеть так близко от генерала. Гостей было мало – миссис Лоринг и пара офицеров. Зная то, что знала, Абигейл всякий раз, когда генерал обращал к ней свое мясистое лицо и рачьи глаза, поневоле воображала, будто смотрит на самого короля Георга III.

Еда была простой, но вкусной. Хау пребывал в дружелюбном расположении духа, и Абигейл видела, что ему нравится ее отец, но было ясно и то, что генералу хотелось что-то обсудить.

– Скажите мне, Мастер, – произнес он чуть погодя, – известно ли вам что-нибудь о местности, которая находится выше по Гудзону? – Когда отец ответил утвердительно, Хау продолжил: – Полагаю, вы никогда не встречались с генералом Бергойном. Его прозвали Джентльменом Джонни. Лихой малый! Азартный человек. В свободное время сочиняет пьесы, – фыркнул генерал, и Абигейл поняла, что это не похвала.

– Я слышал, он преуспел в Канаде, но большой самодур, – откровенно заметил отец.

– На брюхе шелк, а в брюхе – щелк! Хотя я клянусь, он отважен и дерзок. Впрочем, к нему прислушиваются в министерстве, особенно лорд Джордж Джермейн, и он, как вам известно, намерен проникнуть из Канады в долину Гудзона, захватить Олбани, удержать Тикондерогу и другие форты, тем самым отрезав Вашингтона от всего северо-востока. Смелый план. Хочет прославиться. Думает, это будет легко.

– Как он пойдет?

– Точно не знаю. Вероятно, лесными тропами.

– Ему придется туго. Тропы могут быть перекрыты. Он превратится в подсадную утку для снайперов.

– Джермейн предлагает мне выступить навстречу, соединиться с ним и дальше идти вместе. Но он не настаивает. – Хау многозначительно посмотрел на Абигейл. – Я знаю, Мастер, вы человек преданный, но это должно остаться в тайне. – Он умолк.

Отец повернулся к Абигейл:

– Эбби, поклянись мне дочерней любовью, что ни одна живая душа не узнает ни слова из этого разговора. Обещаешь?

– Да, отец, обещаю.

– Хорошо, – коротко кивнул Хау и продолжил: – В ближайшие дни начнется погрузка. Это увидит любой шпион, но он не будет знать, куда направляются корабли. Мы можем двинуться вверх по реке к Бергойну или вдоль берега на юг, где лоялисты могут восстать и прийти к нам на помощь. Опять же могу пойти кружным путем в Чесапикский залив, а потом в Филадельфию.

– Где заседает конгресс.

– Именно. Если мы выбьем из-под них опору, отрежем Вашингтона от Юга и зажмем его между Нью-Йорком и Филадельфией, то положение у него, думаю, будет отчаянное. В Нью-Йорке останется солидный гарнизон. С приходом Бергойна он сделается еще сильнее. Тогда Вашингтону придется вступить в открытый бой с двумя настоящими армиями. Если повезет, то до этого не дойдет и ему хватит ума сдаться. – Генерал вперился взглядом в Джона Мастера. – В моем штабе мнения разделились. Вы знаете местность – как по-вашему, это возможно?

– Да, – медленно произнес Мастер. – Думаю, возможно.

После этого разговор перешел на другие темы, но Абигейл видела, что отец погрузился в глубокую задумчивость. Прощаясь тем вечером с Хау, Мастер вздохнул.

– Думаю, ваш план сработает, генерал, – сказал он грустно, – но объясните мне вот что: как мне просить прощения у моего несчастного сына?

Хау понимающе качнул головой, но ответа не дал.

И вот погожим июльским днем суета на пристанях показала Абигейл, что погрузка уже началась. Быть может, сегодняшняя игра в крикет была для Грея Альбиона с друзьями последней перед долгой разлукой.

Он, как и прочие игроки, был одет в белую льняную рубашку и штаны чуть ниже колен. Шапочка с козырьком защищала глаза от солнца. Он был, бесспорно, спортивен и грациозен, с битой, поднятой для удара.

Мяч просвистел над головами. Победа! Уэстон вскочил и неистово захлопал в ладоши. Весь Боулинг-Грин рукоплескал расходившимся игрокам. Альбион направился к ним, снимая шапочку, и Абигейл, когда он приблизился, разглядела под линией кудрявых волос мелкие бисеринки пота.

– Хорошо сыграно, Грей, – сказал ее отец.

– Благодарю вас, сэр, – ответил тот и улыбнулся Абигейл. – Мисс Абигейл, вам понравилась игра? – Капелька пота сорвалась с брови и упала ей на запястье.

– О да, – сказала она. – Я получила большое удовольствие.

Джеймс Мастер сидел в седле и смотрел в подзорную трубу. С его места на берегу Нью-Джерси открывался отличный вид на водный простор бухты. И пусть он не видел крикетного мяча, сию секунду взмывшего в небо за фортом, ему открылось нечто куда более интересное. Корабль у причала, грузимый припасами. Джеймс провел здесь уже три часа, и это была вторая погрузка. Дюжина бойцов позади терпеливо ждала своего капитана.

За минувший год капитан Джеймс Мастер изменился. Его взгляды и убеждения остались прежними, но он закалился в боях и превратился в опытного офицера. Возможно, дело было не только в этом. Если неудачный брак в Лондоне принес ему толику личной горечи, то последний год научил его многому о пределах доверия к людям вообще. И он познал это не в пылу сражения, но на примере хладнокровной выдержки человека, которого теперь боготворил.

В минувшем декабре, после того как его необученные отряды были изгнаны из Нью-Йорка красномундирниками, Джорджу Вашингтону было бы простительно предаться отчаянию. На его место метили двое товарищей – генерал Ли, которому он доверил укрепления Нью-Йорка, и Гейтс из долины Гудзона. Оба они являлись офицерами британской армии и полагали, что смыслили в военном деле больше его. Даже те неподготовленные отряды, которыми он располагал и навербованные за какой-то календарный год, могли покинуть его к исходу месяца. Другие даже не ждали и дезертировали вовсю. Если не брать в расчет пары стычек, то его армия была унижена, частично захвачена в плен и неуклонно сокращалась. Когда сезон кампании завершился, остатки его войска разбили лагерь за рекой Делавэр, противоположный берег которой надежно охранялся суровыми гессенскими воинами. Не оценив взглядов Хау на аристократичность военного сезона, Вашингтон опасался, что, если Делавэр замерзнет, британский главнокомандующий перебросит войска на юг и переведет через реку всю свою армию.

– Что бы ни делал Хау, – сказал он Джеймсу, – мы должны показать себя, пока солдаты не разбежались.

Боевой дух патриотов отчаянно нуждался в укреплении.

По крайней мере, у них был талант к конным набегам. Джеймс поучаствовал в нескольких рейдах. Они не только досадили врагу, но и принесли информацию. В округе было полно лоялистов, сотрудничавших с гессенцами. Их не пришлось специально запугивать – хватило рослой фигуры Джеймса с пистолетом в руке, и вот один перетрусивший фермер сообщил ему следующее: «Гессенцы перебрались в Трентон. Сотен четырнадцать. Там все как на ладони, никаких насыпных валов. Ваши дезертиры сказали им, что вы собираетесь напасть, но их командир презирает вас и отказывается возводить укрепления».

У них было мало бойцов – осталось около пяти тысяч, и треть ни на что не годилась. Но в начале декабря, слава богу, подтянулись две тысячи человек генерала Ли; за ними – пятьсот от Гейтса, и еще тысяча – из Филадельфии. Скромно, но достаточно. Однако экипировка была скверной. Боеприпасы имелись, на каждого приходилось как минимум по шестьдесят пуль и вдоволь пороха, но обмундирование пребывало в плачевном виде. Многие бойцы остались без сапог и маршировали по снегу и льду, обернув ноги тряпьем.

Невзирая на эти трудности, Вашингтон задумал дерзость. Они ударят через реку – зимней ночью – и застанут гессенцев врасплох.

– Мы сделаем три перехода, – растолковал он Джеймсу. – Один – диверсионный, второй – с подкреплением. Но главные силы почти в две с половиной тысячи человек перейдут со мной, поспешат к Трентону и ударят перед рассветом. Нас будет больше, чем гессенцев, так что шанс есть. Если повезет, то потом мы объединим все три группировки и заодно атакуем Принстон.

Ну и ночка выдалась! Они собрались на Рождество, в полдень. В сумерках из укрытий доставили на берег реки транспорт: для пушек и лошадей – большие открытые паромы, для людей – даремские лодки с высокими бортами. Друг друга опознавали во тьме по паролю «Победа или смерть». Река была узкой, но сплошь в плавучих льдинах. Когда стало совсем темно, ветер погнал по ней рваные волны. Пошел мокрый снег, затем начался ледяной дождь.

Вашингтон отправился с первой лодкой, чтобы присматривать за высадкой. Джеймс был рядом. Сквозь ненастье и мрак он едва видел собственную руку, если поднять к лицу. Все, что он слышал, – дробный перестук градин и удары льдин о высокие борта лодки.

– Собачья погода, Мастер, – буркнул Вашингтон.

– Одно хорошо, сэр, – сказал Джеймс, – гессенцам и в голову не придет, что мы явимся в такую бурю.

Промокшие до нитки, они наконец взобрались на дальний берег, отослали лодку назад и принялись ждать следующую партию. Хотя это не заняло много времени, Джеймсу показалось, что прошла целая вечность. И действительно, Вашингтон планировал переправить все войско, пушки и лошадей к полуночи, но его отважный переход через Делавэр завершился лишь в три часа утра; две тысячи четыреста человек сумели построиться в две маршевые колонны, чтобы потратить остаток ночи на поход к открытому городку Трентон.

Тронувшись в путь, Джеймс не смог удержаться от мрачной мысли: если он переживет это приключение и внуки спросят, каково ему было переходить с Вашингтоном через Делавэр, он честно ответит: «Мы ничего не видели».

Ледяная морось перешла в снегопад. Джеймс, ехавший рядом с колонной, осознал, что кровоточащие ступни босых людей оставляют в снегу небольшие и темные кровавые следы. Но во мраке звучали и подгоняли идущих ободряющие слова – Вашингтон бормотал их, разъезжая вдоль строя. На рассвете они достигли аванпостов трентонского лагеря.

Сражения часто вспоминаются путано. Но кое-что запомнилось Джеймсу очень четко: Вашингтон, лично ведущий бойцов на аванпосты; вымуштрованные гессенцы, застигнутые врасплох, исправно отступающие и палящие на ходу. Трентон при сером свете раннего утра: две широкие улицы, деревянные домики там и тут – до странного мирные, несмотря на внезапную схватку.

В запале он едва обращал внимание на свист пуль, зато с гордостью отмечал, что патриоты дерутся на славу. В начале главных улиц они с удивительной скоростью поставили пушку и осыпали гессенцев крупной картечью. Орудийный расчет быстро пресек отступление неприятеля на Принстон. После жаркого боя основные силы гессенцев оказались заперты во фруктовом саду, и девятьсот человек сдалось.

К середине утра все было кончено. Днем же, узнав, что двое других военачальников не сумели перейти Делавэр, Вашингтон благоразумно отступил за реку.

Но гессенцы были разбиты. Сотни солдат угодили в плен. Новости о победе Вашингтона стремительно разошлись по тринадцати колониям, восхитили конгресс и воодушевили каждого патриота.

В следующие месяцы пришлось туго, но терпимо. Джеймс стал лицом, приближенным к Вашингтону, и пришел к пониманию того, что вождь столкнулся не только с внешними трудностями: нехваткой припасов, дезертирством, шпионажем и проблемами годичной вербовки. Втайне, несмотря на кажущееся бесстрастие, его снедали уныние и тревога. То, что генералу пришлось преодолеть и этот внутренний раздор, наполнило Джеймса еще большим восхищением.

В марте из Виргинии приехала миссис Вашингтон, и общий боевой настрой заметно укрепился. Если генерал держался холодно и отчужденно, то Марта Вашингтон была сама сердечность. Она приглашала к столу даже самых младших офицеров, как будто все они были одной большой семьей. Будучи в числе богатейших женщин Виргинии, она часами ухаживала за больными и ранеными. За весну 1777 года Джеймс стал настолько предан своему командиру, что Вашингтон сделался ему как бы вторым отцом. А генерал отвечал симпатией и доверием.

Одно обстоятельство, касавшееся их отношений, развеселило Джеймса Мастера. В Пасху ему пожаловался молодой офицер-янки:

– Генерал привечает вас неспроста, Мастер. У вас есть преимущество, и это несправедливо.

– Какое еще преимущество?

– Вы нравитесь ему, потому что он считает вас джентльменом. А меня – нет, потому и не жалует.

– Он ценит вас очень высоко, – заверил его Джеймс.

– О да, он очень любезен. Он честнейший человек на свете, и я пойду за ним во врата самого ада. Но это относится ко всем нам, янки с северо-востока, – ему не по душе наши манеры.

Говоря откровенно, Джеймс и сам это заметил. Вашингтон был уроженец Юга и джентльмен; вкупе с женитьбой на Марте это ввело его в высшее виргинское общество, стиль жизни которого был ближе к принятому в кругах английского поместного дворянства, нежели к стилю торговцев-янки из Массачусетса или Коннектикута.

– Да, я всегда прибегаю к моим лучшим лондонским манерам в его присутствии, – со смехом признал Джеймс, – но они не будут стоить ломаного гроша, если я провинюсь.

Но, вникнув глубже, Джеймс заподозрил, что великий человек счел полезным его английское прошлое: годы, проведенные в Лондоне. Вашингтон часто интересовался его мнением насчет реакции англичан на ту или иную ситуацию. На него также произвело впечатление знакомство Джеймса с Беном Франклином, и он подробно расспрашивал о поведении последнего в Лондоне. Когда пришло известие о том, что конгресс направил Франклина в Париж, дабы заручиться поддержкой Франции, генерал откровенно заявил Джеймсу:

– Мы делаем здесь великое дело, но в перспективе исход войны может решиться в Париже. Я рад вашему высокому мнению о дипломатических способностях Франклина.

При всей своей симпатии к тому, что представлялось ему джентльменскими манерами Старого Света, Вашингтон был крайне озабочен одним аспектом поведения британцев. Дело было в ужасном обращении с американскими пленными, которое Джеймс не одобрял в той же мере, но понимал лучше.

– Британцы до сих пор, даже сейчас, не считают нас солдатами. Они видят в нас бунтовщиков, и любое другое название означало бы признание законности наших действий. Поэтому захваченные в Бруклине патриоты представляются им никакими не военнопленными. Это изменники, сэр, и счастье, что их не вздернули.

С этим Вашингтон смириться не мог.

– Мне докладывают, что с пленными обращаются хуже, чем с животными! – вспылил он.

И особо распорядился о запрете любых жестокостей по отношению к пленным гессенцам, какой бы соблазн ни испытывали его бойцы. Он лично писал протесты британским генералам еще с того момента, как принял командование. Однако британцы не обращали на это ни малейшего внимания.

– Да где же их гуманизм?! – вскричал он однажды.

– Сэр, для нас гуманизм побивает законность, – ответил Джеймс. – В Англии – наоборот.

Зная, что праведный гнев Вашингтона ничем не смягчить, Джеймс, однако, не мог отделаться от мысли, что постоянные рассказы о жестокости британцев по отношению к пленным американцам не могли не отразиться на настроениях в колониях, чего британцы никак не хотели. Однажды фермер, доставивший в лагерь свежие овощи, высказался напрямик:

– Мой сын попал в плен. Зачем мне власть, которая обходится с ним как со зверем?

Между тем, несмотря на успешную зимнюю вылазку против гессенцев, положение патриотов оставалось опасным. В июне Хау попытался соблазнить Вашингтона открытым сражением, и тот избежал ловушки, но для разгрома всей армии патриотов по-прежнему хватало одного серьезного боя. Вашингтон хотел во что бы то ни стало выяснить, каков будет следующий шаг Хау. Он засылал шпионов, а также отправил Джеймса разведать обстановку вокруг Нью-Йорка, и тот был твердо намерен не подвести.

На следующее утро к Абигейл подошел человек. Они с Уэстоном как раз уходили с Боулинг-Грин. Мужчина был вылитый фермер, привезший товары на рынок, и Абигейл немало удивилась, когда он тихо обратился к ней по имени.

Тут до нее дошло, что это Чарли Уайт.

Она быстро отвела Уэстона домой и вернулась на Бродвей. К тому моменту, когда она дошла, ее сердце неистово колотилось. Она не знала наверняка, в чем дело, но догадывалась. Не говоря ни слова, Чарли Уайт повел ее по Бродвею. Потом они десять минут шли через причалы на север, пока не оказались почти у самого Палисада в верхней точке города. Чарли вошел в небольшое складское здание, она последовала за ним. И там она увидела высокую фигуру в пальто. Человек сидел на бочонке, при виде ее он встал и устремился навстречу.

В следующий миг она упала в объятия брата.

Под пальто у него был мундир. Она подумала, что ему очень жарко в двух одежках. Но он объяснил, что форма важна, ибо иначе его расстреляют как шпиона, если схватят. Он сообщил, что Чарли провез его в город в телеге с товаром, но о своих передвижениях по большей части умолчал. Ему не терпелось узнать об Уэстоне и отце; он крайне изумился, узнав, что в доме поселился Грей Альбион.

– Увы! – сказал он. – Мне отчаянно хочется, чтобы ты сообщила моему дорогому отцу и крошке Уэстону, что видела меня и что я думаю о них каждый день, но, боюсь, этого нельзя делать. – Затем он перешел к собственно делу. – Чарли уже послушал, что говорят на рынке. Всем очевидно, что генерал Хау грузит корабли, но горожане не знают, куда он собрался.

– Не думаю, что это было широко объявлено, – ответила Абигейл.

– А ты как думаешь?

У нее екнуло в груди. Она потупилась. Затем посмотрела ему в лицо:

– Братец, зачем генералу делиться такими вещами с девицей вроде меня? – Это прозвучало весьма рассудительно и не было ложью.

– Действительно. – Он задумчиво нахмурился. – Как по-твоему, знает ли Альбион?

– Возможно, Джеймс, но он всего лишь младший офицер. Он ничего не говорил.

– А отец?

Она замялась. Что сказать?

– Если отец и знает, то всяко не скажет мне.

Строго говоря, это тоже была правда.

Он огорченно кивнул.

И, глядя на него, Абигейл тоже испытала сильнейшую грусть. Она знала, что брат ее любит. Знала, что он тоскует по отцу и сыну, но не может их повидать. И все-таки ей стало больно при мысли, что он явился лишь с целью расспросить ее и добыть сведения, предоставив которые она станет изменницей.

Но ей так хотелось сказать! Он рисковал жизнью, находясь здесь. И если бы эти сведения спасли ему жизнь, она рассказала бы, вопреки обещанию, которое дала генералу Хау и отцу. Но они не спасут. Они лишь помогут Вашингтону с его патриотами в их неприглядном деле. Джеймс выполняет свой долг, она – свой. Тут ничего не изменишь. Она была готова расплакаться, но понимала, что нельзя.

– Печально, что здесь находится Грей Альбион, – сказал наконец Джеймс.

Она решила, что брату не хочется сражаться с другом.

– Отец его любит.

– А ты?

– Я признаю, что он мил, – ответила она. – Но мне кажется, в нем есть изъян. По-моему, он спесив.

Брат кивнул:

– Боюсь, эта спесь – отличительная черта английского офицера. – Он помедлил. – Бог свидетель, мы были дружны, и его отец был бесконечно добр ко мне.

– Это война сделала вас врагами.

– Да, Эбби, но не только она. Изменилось мое отношение к Англии и тому, что воплощает Грей. Сказать по правде, я не уверен, что хочу его видеть. – Он испытующе взглянул на нее. – Меня огорчит, если окажется, что он тебе слишком люб.

– В таком случае я тоже скажу правду: он мне совсем не люб.

Удовлетворившись на сей счет, брат напомнил ей, что задерживаться не след. И несколько минут спустя она уже в одиночестве шла через город.

Месяц еще не закончился, когда генерал Хау покинул бухту и повел свой огромный флот вдоль побережья. С ним отправились Грей Альбион и другие молодые офицеры, жившие в доме Мастера. Абигейл почувствовала, что не сильно огорчена его отплытием, хотя и пришла провожать его вместе с отцом и Уэстоном.

Со временем от экспедиции пришли приятные новости. В недолгом странствии к Чесапикскому заливу помешала погода, немного задержавшая генерала Хау, но тем не менее его замысел удался. Неприятности, причиненные Вашингтону, заставили того отступить с севера по собственным следам. И хотя он оказал нешуточное сопротивление у Брэндивайн-Крик, «красные мундиры» заняли Филадельфию. От Грея Альбиона пришло письмо, в котором он сообщил Мастеру, что останется там на зиму с Хау.

Приходили новости и с Севера, поначалу не менее приятные для лоялистов. Как и планировалось, Джон Бергойн ударил из Канады южнее и вскоре отвоевал форт Тикондерога. С ним были и индейцы. Четыре из шести ирокезских племен согласились встать на сторону британцев.

– Патриоты скажут нам большое спасибо, – сухо заметил Джон Мастер.

– Индейцы настолько жестоки? – спросила Абигейл.

– У них свои обычаи. Тридцать лет назад, во время войны короля Георга, британский полковник северной милиции платил ирокезам за каждый снятый с французов скальп, включая женские и детские.

– Надеюсь, сейчас мы такого не сделаем.

– Не обольщайся.

К сентябрю ожидали, что Бергойн закрепится в Олбани и двинется вдоль Гудзона к Нью-Йорку. Но поползли другие слухи. Его продвижение замедляла местная милиция патриотов с ее снайперами. Он застрял в дебрях Севера. Индейцы покидали его. На помощь ему выступил вверх по течению отряд красномундирников.

И вот в конце октября пришла депеша поразительного содержания, доставленная по великой реке. Мастер принес эту новость в дом:

– Бергойн сдался. В верховьях реки. Патриоты взяли в плен пять тысяч человек.

– Где? – спросила Абигейл.

– В Саратоге.

Известие о поражении в Саратоге прозвучало для британцев как гром среди ясного неба. Ее отец, однако, не удивился, хотя и посмурнел.

– Об этом-то я и предупреждал Хау, – сказал он мрачно. – Самоуверенный генерал, не разбирающийся в местности.

Патриоты прибегли к тактике лесорубов: валили деревья на пути, угоняли скот и забирали всякое продовольствие. Армия Бергойна, оказавшаяся в лесной глуши, пришла в деморализованное состояние. Два генерала-патриота, Горацио Гейтс и Бенедикт Арнольд, измотали ее в двух сражениях при Саратоге. И хотя британские и гессенские отряды Бергойна дрались отважно, они не получили подкрепления с Юга и были сломлены превосходящими силами противника: в милиции патриотов насчитывалось семнадцать тысяч бойцов.

– Саратога подает знак, – рассудил Джон Мастер. – Сколько бы ни было войск у британцев, у местного ополчения всегда будет больше. А главное, возможность победы американцев осознали те единственные люди, которые идут в расчет.

– Кто же это? – спросила Абигейл.

– Французы.

В декабре Джеймс отметил, что если Саратога стала поводом к ликованию патриотов, то в армии Вашингтона оно почти не ощущалось. Конгресс покинул Филадельфию, а Хау в ней утвердился, и армия патриотов, сократившаяся до двенадцати тысяч бойцов, к приходу зимы очутилась в незащищенной сельской местности. Впрочем, Вашингтон уже нашел, где стать на постой.

Вэлли-Фордж. У этого места имелись свои достоинства. Вэлли-Фордж защищали возвышенности Маунт-Джой и Маунт-Мизери, а также река Скулкилл; до Филадельфии было двадцать миль – удобная позиция для наблюдения за перемещениями британских войск.

Армия патриотов незамедлительно принялась строить лагерь. Городок вырастал на глазах, бревенчатые хижины ставились группами, и к концу работ их было уже больше тысячи. По крайней мере, все были заняты, а вскоре весьма возгордились своими трудами. Но Джеймс то и дело уводил отряды за несколько миль на поиски подходящей древесины. Вашингтон твердил, что главное при строительстве – надежная, глухая крыша.

– Нас ждет не северная зима, а филадельфийская, – напоминал он.

В скором времени янки поняли, о чем шла речь. Вместо северного снега, который закупоривает все, на что ложится, долина Вэлли-Фордж страдала от зимы иного рода. Порой бывали и снег, и ледяной дождь, но все это быстро таяло. Затем начинался просто дождь, вода просачивалась в каждую щель, где застывала вновь. Сухой мороз севера мог убить бесприютного человека, но студеные, сырые ветры и цепкий холод в Вэлли-Фордж пробирали до мозга костей.

Бревенчатые хижины или нет, а одежда представляла собой лохмотья, многие были босы, и все влачили полуголодное существование. Снабженцы старались как могли. Река поставляла рыбу. Иногда удавалось поесть мяса, в большинство же дней выдавали по фунту приличного хлеба на человека. В большинство. Но иногда обходились только лепешками, как мрачно называли безвкусную выпечку из муки на воде, – все, чем были богаты повара. Джеймс даже видел, как люди варили суп из травы и листьев. Через несколько недель треть армии полностью вышла из строя. Лошади превратились в живые скелеты и часто околевали. Во всей округе не осталось ни одной коровы, и поживиться было нечем. А если Джеймса посылали за продовольствием по окрестным селениям, то в качестве денег он мог предложить лишь бумажки конгресса, которым не доверяло большинство торговцев.

Хоронили ежедневно. Время шло, и счет покойников пошел на сотни, достиг тысячи, потом двух тысяч. Порою Джеймс задавался вопросом: выжили бы они вообще без примкнувших гражданских – в основном жен и родственниц бойцов? Неусыпно заботясь о своих мужчинах, они между тем получали половину пайка и половину же жалованья. В феврале к ним присоединилась Марта Вашингтон. Сам Вашингтон всегда держался перед бойцами орлом, но Джеймс узнал его достаточно хорошо и видел, что наедине с собой он был близок к отчаянию. Хотя и он, и остальные младшие офицеры делали все, чтобы поддержать командира, однажды он сказал миссис Вашингтон: «Генерал спас армию, а вы спасли генерала».