Книга Пыли. Тайное содружество Пулман Филип

Саймон Талбот поднял на него глаза. Был, конечно, небольшой риск, что он узнает Малкольма – преподавателя из его же университета, – но и к этому Малкольм тоже был готов. К тому же он никогда не говорил, не делал и не публиковал ничего, способного привлечь внимание знаменитого автора.

– Да, это я, – вежливо согласился Талбот. – Но боюсь, сударь, я вас не знаю.

– Мэтью Петерсон, «Балтимор обсервер», – представился Малкольм. – Не хотел вам помешать…

– О, я полагаю, мы как раз закончили, – сказал француз.

Его коллега кивнула и закрыла блокнот. Талбот пожал им руки, тепло улыбнулся и вручил каждому свою карточку.

– Вы позволите? – Малкольм указал на освободившийся стул.

– Ну, разумеется. Ваше издание мне незнакомо, мистер Петерсон. «Балтимор…» как вы сказали?

– «…обсервер». Ежемесячник, освещающий вопросы культуры и литературы. Тираж примерно восемьдесят тысяч экземпляров, в основном по ту сторону Атлантики. Имею честь служить европейским корреспондентом и хотел бы узнать ваше мнение о результатах конгресса.

– О, они весьма интригуют, – с готовностью улыбнулся Талбот.

Ему было лет сорок, строен, щеголевато одет, а его глаза лучились обаянием (если он, конечно, этого хотел). Говорил он с безмятежными, музыкальными интонациями, и нетрудно было представить, как он блистает в университетской аудитории. Его деймоном была голубая попугаиха-макао.

– Рискну предположить, что многие будут удивлены внезапным назначением патриарха на новый и довольно высокий пост… Однако мне довелось беседовать с ним, и я готов подтвердить, что этот человек – сама простота и доброта. Я считаю, что очень мудро было доверить руководство Магистериумом святому, а не чиновнику.

– Святому? Ах, да… я, кажется, слышал, что его называют святым Симеоном. Это просто дань уважения?

– Да, Патриарх Высокой Порты носит титул святого ex officio[11].

– Значит, президент нового совета фактически станет и главой всей Церкви с тех пор, как Кальвин отказался от папского престола?

– Совершенно верно. Совет ради этого и был создан.

Пока Талбот говорил, Малкольм делал вид, что старательно конспектирует (а на самом деле записывал в блокноте слова на таджикском – первые, что приходили на ум).

Талбот рассеянно поднял пустой стакан и снова поставил.

– О, прошу прощения! – спохватился Малкольм. – Вы позволите предложить вам что-нибудь выпить?

– Благодарю вас. Я буду кирш.

Малкольм помахал официанту.

– Так, по вашему мнению, главенство одного лидера – лучшая форма правления, которую мог избрать Магистериум?

– На протяжении истории человечества все формы правления поочередно поднимаются на поверхность, и снова исчезают. Я не стал бы утверждать, что любая из них принципиально лучше другой. Подобным набором понятий и оценок оперируете вы, журналисты, у нас же, в академической среде, принята другая система.

Тут его улыбка стала особенно обворожительной. Хмурый официант принял у них заказ. Талбот закурил сигару.

– Я читал «Вечного обманщика», – сказал Малкольм. – Книга имела поразительный успех. Вы ожидали такой реакции?

– О, нет, что вы! Ни в малейшей степени. Просто мой роман оказался созвучен времени, поэтому и вызвал некий резонанс… Особенно среди молодой публики.

– Ваше изложение теории универсального скептицизма оказалось необычайно сильным. Как думаете, не в этом ли причина успеха?

– О, мне не хотелось бы отвечать на этот вопрос.

– Видите ли, я заинтригован. Вы поддерживаете подобный взгляд на мир – и вместе с тем восхваляете человека за его простоту и доброту?

– Но патриарх действительно очень добр. Вы должны встретиться с ним, чтобы понять это.

– Разве для этого не требуется, скажем так, caveat[12]?

Официант принес напитки. Талбот удобно откинулся на спинку стула и дымил сигарой.

– Caveat? – небрежно переспросил он.

– Ну, вы могли бы, например, сказать, что он добрый человек, хотя доброта как таковая – идея довольно спорная.

Раздался хрип репродуктора – на трех языках прозвучало объявление о том, что парижский поезд отправляется через пятнадцать минут. Некоторые посетители поспешно допивали свои напитки и натягивали пальто, озираясь в поисках багажа. Талбот неторопливо потягивал кирш и одобрительно смотрел на Малкольма, словно тот был многообещающим студентом.

– Полагаю, мои читатели в состоянии распознать иронию, – сказал он. – К тому же статья, которую я в ближайшее время напишу для «Журнала моральной философии», будет составлена в несколько более тонких выражениях, чем если бы я писал в «Балтимор обсервер».

Огонек в его глазах, которым сопровождалась эта якобы невероятно тонкая шутка, к сожалению, превратил ее в обычную вульгарность. Малкольм с интересом отметил про себя, что Талбот этого даже не понял.

– А как вы оцениваете качество дебатов на конгрессе? – поинтересовался он.

– Все было вполне предсказуемо. Большинство делегатов были из духовенства, и, естественно, их интересы находятся в церковной сфере: церковное право, литургические вопросы и тому подобное. Однако должен признать, что некоторые ораторы поразили меня широтой кругозора. Например, доктор Альберто Тирамани – кажется, он возглавляет одну из представленных на конгрессе организаций. Необыкновенно острый ум! Но – и я уверен, что тут вы со мной согласитесь, – далеко не всегда сочетается с безупречной ясностью изложения.

Несколько секунд Малкольм очень сосредоточенно писал.

– Недавно мне попалась статья, – сказал он, закончив, – автор которой провел интереснейшее сравнение между правдивостью и независимой природой языка, с одной стороны, и применением судебной клятвы «говорить только правду» – с другой.

– Неужели? Как захватывающе, – отозвался Талбот с иронией, которую распознал бы даже самый недалекий собеседник. – И кто же написал эту статью?

– Джордж Пастон.

– Не думаю, что когда-нибудь слышал это имя, – покачал головой Талбот.

Малкольм пристально за ним наблюдал. Самообладание профессора было поистине удивительным. Талбот сидел в удобной позе, выглядел спокойным, слегка удивленным, и наслаждался сигарой. Зато попугаиха переступила на его плече с ноги на ногу, быстро посмотрела на Малкольма и тут же отвела взгляд.

Дотошный интервьюер снова что-то записал в блокнот.

– Как вы думаете, возможно ли вообще говорить правду?

Талбот оживился.

– Что ж… С чего мне начать? Существует так много…

– Прошу, представьте, что вы обращаетесь к читателям «Балтимор обсервер». Это очень прямые люди, и ответ хотят получить прямой.

– В самом деле? Боже, как это угнетает. Задайте вопрос еще раз.

– Возможно ли вообще говорить правду?

– Нет, – обезоруживающе улыбнулся Талбот. – Лучше объясните им парадокс, скрытый в самом вопросе. Уверен, вашим читателям понравится, еси вы сумеете изложить его простыми словами.

– Но разве, находясь в суде, вы не связаны клятвой говорить только правду и ничего кроме правды?

– О, разумеется, я приложу все усилия, чтобы выполнить требования закона.

– Меня очень заинтересовала та глава в «Вечном обманщике», где речь идет о деймонах, – продолжал Малкольм.

– Рад это слышать.

– Знаете книгу Готфрида Бранде «Гиперхоразмийцы»?

– Я о ней слышал. Это что-то вроде бестселлера, так? Не уверен, что когда-либо держал ее в руках.

Деймон-макао явно чувствовал себя не в своей тарелке. Аста сидела у Малкольма на коленях, не шевелясь и не отрывая взгляда от попугая. Малкольм чувствовал, как она напряжена.

Талбот допил кирш и посмотрел на часы.

– Что ж, наша беседа была необыкновенно интересной, но я вынужден откланяться. Не хотелось бы опоздать на поезд. Доброго вечера, мистер Петерсон.

Он протянул руку. Малкольм встал, чтобы пожать ее, и посмотрел в упор на голубую попугаиху, которая на мгновение встретилась с ним глазами, но тут же отвернулась.

– Благодарю вас, профессор, – сказал Малкольм. – Bon voyage.

Талбот набросил на плечи твидовое пальто цвета ржавчины, поднял большой чемодан и, быстро кивнув, удалился.

– Ничья, – прокомментировала Аста.

– Не думаю. Скорее, победа за ним. Посмотрим, куда он пойдет на самом деле.

Быстро изменив внешность в гардеробной с помощью пары очков в толстой оправе и черного берета, Малкольм с Астой на плече вышел на улицу, омытую дождем. В воздухе висела тяжелая морось. Люди быстро шагали мимо, спрятавшись под шляпами или капюшонами. Черные грибы зонтов загораживали обзор, но ярко-голубого макао так просто не спрячешь.

– Вон она, – указала Аста.

– Что и требовалось доказать – вокзал находится в другой стороне.

Свет магазинных витрин бросал яркие отблески на деймона-попугая, но Талбот шел быстро, и Малкольму приходилось спешить, чтобы не потерять его из виду. Профессор делал именно то, что делал бы и сам Малкольм, если бы знал, что за ним следят: проверял в отражениях, что творится позади; резко замедлял шаг и снова ускорялся, переходил улицу за секунду до того, как сменится сигнал светофора.

– Давай я за ним пойду, – предложила Аста.

Преследовать человека гораздо проще, если заниматься этим вдвоем, но Малкольм покачал головой. Много народу – на такой улице это будет слишком заметно.

– Вон он, гляди.

Талбот свернул в узкую улочку, где, как им было известно, находился «Дом справедливости». Мгновение спустя он пропал из виду. Малкольм за ним не пошел.

– Ты действительно думаешь, что он выиграл? – спросила Аста.

– Талбот гораздо умнее Бенни Морриса. Зря я пытался его подловить.

– Ну, она его все равно выдала.

– Что ж, возможно, ничья. Но все равно держался он неплохо. Идем, выберем поезд. Пора убираться отсюда, пока у нас не начались проблемы.

– Мэтью Полстед, – сказал Талбот. – Из Дарем-колледжа, историк. Я его сразу узнал. Почти наверняка их агент. Он знал, что я связан с тем болваном-полицейским, который… гм, допустил инцидент на реке. Все это подтверждает, что записи Хассаля у них. Да и весь его остальной багаж.

Марсель Деламар бесстрастно слушал, глядя на посетителя поверх полированного стола.

– Вы себя чем-нибудь выдали? – осведомился он.

– Нет, не думаю. У него острый ум, но в остальном он остолоп.

– Не знаю такого слова.

– Деревенский дурень. Фундаментальный тупица.

Деламар знал, что, согласно философии Талбота, ничего фундаментального не существует, но спорить с оксфордцем не стал. Если бы в его мире существовало понятие «полезный идиот», оно бы идеально подошло, чтобы выразить его мнение о Талботе. Попугаиха смотрела на белую сову, прихорашивалась, чистила перышки, наклоняя головку то в одну сторону, то в другую. Сова сидела, закрыв глаза, и не обращала на нее никакого внимания.

Деламар придвинул к себе блокнот и взял серебряный карандаш.

– Можете его описать?

Талбот мог – и описал в деталях, довольно подробно и точно. Деламар все тщательно и быстро записал.

– Откуда он узнал о вашей связи с тем полицейским? – спросил он.

– Это еще предстоит выяснить.

– Если Полстед и правда так недалек, как вы считаете, значит, ваш агент действовал неосторожно. Если же он был осторожен, то этот человек гораздо умнее, чем вы думаете. Так как же все обстоит на самом деле?

– Ну, я, возможно, сделал слишком большой акцент на…

– Неважно. Спасибо, что зашли, профессор. Меня ждут дела.

Он встал. Талбот взял пальто и чемодан и вышел, чувствуя себя неявно, но остро униженным… Впрочем, философия вскоре ему помогла и неприятное ощущение рассеялось.

На вокзале Малкольм увидел толпу расстроенных путешественников, который слушали железнодорожного служащего. Тот пытался им объяснить, почему они (а значит, и Малкольм с Астой) не могут сесть на поезд, следующий в Венецию и Константинополь. Состав и так был уже переполнен, когда целый вагон в последнюю минуту реквизировали для нового президента Верховного совета. Пассажиры, купившие места в злосчастном вагоне, смогут уехать на таком же поезде, но завтра. Железнодорожная компания честно пыталась найти дополнительный вагон, но ни одного свободного не оказалось, и теперь ее сотрудники бронировали номера в близлежащих отелях, чтобы разочарованные пассажиры могли там переночевать.

Все громко жаловались.

– Целый вагон?!

– А ведь говорили, что он скромный, смиренный человек. Ага! Стоило получить титул, как он тут же превратится в чванливое чудовище!

– Нет-нет, нельзя его в этом винить. Это все окружение патриарха, это они настаивают на новых привилегиях.

– Да, но распоряжение-то пришло от префекта секретариата!

– Вот удивительно – учитывая, как хорошо было организовано все остальное…

– Абсурд! Исключительная бесцеремонность!

– У меня завтра в Венеции чрезвычайно важная встреча! Да вы вообще знаете, кто я такой?

– Они должны были подумать об этом заранее!

– Зачем ему, во имя Господа, понадобился целый вагон?

И так далее.

Малкольм просмотрел доски с расписанием, но до завтра никаких поездов больше не было – за исключением местных, в окрестные городки, и еще одного, в Париж, который отправлялся незадолго до полуночи. Но в Париж ему ехать было решительно незачем.

Аста тоже оглядывалась по сторонам.

– Никого опасного не вижу, – сообщила она. – Талбот же не на этот поезд собирался?

– Думаю, он отправится в противоположном направлении. Наверняка сядет на тот поздний, в Париж.

– Будем ждать, пока нам найдут комнату?

– Ну, вот еще. – Малкольм глядел, как к толпе пассажиров бегут еще трое служащих с буклетами, папками и листами бумаги. – Они собираются составлять списки, чтобы знать, кого куда поселили. Нам лучше оставаться в тени.

И с чемоданом в руке, рюкзаком за спиной и Астой, бежавшей рядом, он тихо ускользнул с вокзала и отправился искать себе пристанище на ночь.

Президент Верховного совета Магистериума, патриарх Высокой Порты, святой Симеон Пападакис сознавал, что стал причиной всех этих неприятностей, а потому разместился в своем единоличном вагоне с чувством глубокого внутреннего неудобства.

– Знаете ли, Михаил, мне это совсем не нравится, – заметил он своему капеллану. – Это несправедливо. Я пытался возражать, но они меня не слушают.

– Понимаю, ваше святейшество. Но это исключительно ради вашей безопасности и удобства.

– Но это неправильно! Мне так неудобно, что я стал причиной серьезных неудобств для остальных пассажиров. Это всё достойные люди, приехавшие по святому делу, у них важные встречи, пересадки… Нет, это неправильно, так нельзя.

– Однако как новый президент…

– Ох, я не знаю… Я должен был проявить большую твердость. Надо было начинать сразу в том ключе, в котором я намерен продолжать дальше. В простоте, а не в тщеславии! Неужели наш Спаситель, да будет имя Его благословенно, согласился бы сидеть отдельно от Своих собратьев? Они должны были сначала спросить меня, прежде чем устраивать всю эту неразбериху. А я должен был топнуть ногой!

Капеллан посмотрел на ноги святого патриарха, но тут же отвел взгляд. На старике были чиненые-перечиненые черные ботинки, которые он носил каждый день, и галоши. К тому же, что-то его беспокоило – казалось, он никак не мог найти удобное положение для ног.

– Вам неудобно сидеть, ваше святейшество?

– Всё эти галоши… наверное, не стоило…

Но, как и все его слуги, капеллан знал, что патриарха мучают боли в ноге. Патриарх старался не хромать на людях и ни словом не упоминал о боли, но иногда усталость брала свое. Пожалуй, стоит уже посоветоваться с врачом, подумал капеллан.

– О, конечно. Позвольте, я помогу вам их снять? Они не понадобятся до самого прибытия.

– Благодарю вас, вы так добры.

– Однако разрешите заметить, ваше святейшество, – сказал капеллан, осторожно освобождая старика от резиновых бот, – целый вагон, выделенный для президента Верховного совета, чем-то напоминает церемонии и ритуалы нашей святой церкви как таковой. Он подчеркивает естественную дистанцию между…

– Нет-нет, ничего общего здесь нет. Церковные ритуалы, литургия, музыка, облачения, иконы – это свято и неприкосновенно. Они воплощают саму идею святости! И они поддерживали веру во всех минувших поколениях. А вот так взять и реквизировать целый вагон… и оставить бедных людей мокнуть под дождем. Это плохо, Михаил, очень плохо. Я не должен был этого допустить.

Все это время на почтительном отдалении вился молодой человек в темном костюме и с гладко зализанными волосами. Когда патриарх благополучно избавился от галош, он почтительно выступил вперед и поклонился.

– Жан Вотель, ваше святейшество. Благословением Божиим я – ваш новый секретарь по делам Совета. Если вы устроены удобно, я возьму на себя смелость обсудить подготовку к празднованиям в честь вашего восшествия на новый пост. Есть и еще один вопрос…

– К празднованиям? Каким еще празднованиям?

– Естественные выражения народного ликования, ваше святейшество. Это будет достойное…

– Святые небеса! Я ничего подобного не ожидал.

За спиной нового секретаря уже маячили другие люди, незнакомые, но ужасно занятые: они размещали на багажных полках коробки, папки, чемоданы. На всех лицах лежала та же печать компетентности и рвения, какой была отмечена физиономия юного Вотеля.

– Кто все эти люди? – слабо спросил патриарх.

– Ваш новый штат. Когда поезд тронется, я представлю вам их поименно. Мы приложили немалые усилия, чтобы собрать такую талантливую команду.

– Но у меня уже есть… штат, – старик беспомощно посмотрел на капеллана, который только молча развел руками.

Поезд вздрогнул и поплыл мимо платформы, все еще запруженной пассажирами.

Малкольму удалось найти недорогой ночлег недалеко от озера – отель «Рембрандт». Он зарегистрировался под одним из своих псевдонимов, отыскал на четвертом этаже свою комнату, оставил там чемодан и отправился на поиски места, где можно было бы поужинать. В его чемодане не было ничего незаконного, но он все равно вырвал у себя волосок и прилепил между дверью и косяком, чтобы узнать не заходил ли кто-нибудь в номер в отсутствие хозяина.

В доме рядом с отелем обнаружился небольшой бар, и Малкольм заказал pot-au-feu[13].

– Жаль… – начал он.

– Мне тоже очень жаль, – подхватила Аста. – Но что уж теперь…

– «Ушел искать твое воображение». Уже одно то, что тебе пришлось это прочесть… Что он мог иметь в виду, а?

– Именно то, что написал. Он чувствовал, что они оба… Ну, не знаю, – унижены… стали меньше, хуже из-за этого ее нового образа мыслей. Как будто часть Лиры куда-то пропала. Возможно, она и правда больше не верит в воображение, и отчасти из-за Талбота. Вот он и отправился искать ее воображение.

– Но не могла же она воспринимать этого шарлатана всерьез!

– Очень многие именно так его и восприняли. Его ход мысли очень едкий, разъедающий. Портит все, чего касается. Он что-то говорил конкретно о воображении?

– Нет. Но иногда он использует слово «воображаемый» в пренебрежительном, если не сказать оскорбительном ключе, как бы в кавычках, – чтобы даже до читателей «Балтимор обсервер» дошло: месье выражает иронию. Что ты чувствовала, когда говорила с Пантелеймоном в Оксфорде?.

– Le soleil noir de la Mlancolie[14]. Он не говорил прямо, но я почувствовала.

– Точно такое же впечатление произвела на меня Лира, когда мы с ней снова встретились. В юности она была горячей, дерзкой, даже наглой, но даже тогда в ней таилась какая-то печаль, не находишь?

Официант принес еду. Малкольм огляделся. В углу обеденного зала за маленьким столиком в одиночестве сидел худой, хрупкий на вид человек средних лет в потрепанной одежде и очках в тонкой, много раз чиненной оправе. Возможно, он был из Центральной Азии. Перехватив взгляд Малкольма, он тут же отвернулся.

– Интересно, – заметила Аста. – Он разговаривает со своим деймоном на таджикском.

– Может быть, делегат конгресса?

– Возможно. Но если так, кажется, он недоволен его результатами. Но, возвращаясь к Талботу… Думаю, одна из причин его популярности заключается в том, что его стилю очень легко подражать в студенческом сочинении.

– Ну, или на трибуне. И я уверен, что «Гиперхоразмийцев» он читал. Просто не захотел признаться.

– Вот причины их популярности понять уже труднее.

– Не скажи, – возразил Малкольм. – Захватывающая история о том, как быть эгоистом и не стыдиться этого. Очень соблазнительная позиция для многих.

– Но ведь не для Лиры?

– Мне трудно представить, чтобы она могла даже поверить в такое. Но факт остается фактом: эта книга плохо на них повлияла. Причинила вред и ей, и Пану.

– Но это влияние явно не единственное…

Аста лежала на столе, подобно сфинксу, наполовину закрыв глаза. Они с Малкольмом общались то шепотом, то мысленно; ни один не смог бы точно сказать, кому принадлежала та или иная реплика. Жаркое оказалось отличным; вино, которое пил Малкольм, – сносным; в зале было тепло и удобно. Здесь так и хотелось расслабиться, но они с Астой не позволяли друг другу задремать.

– Он снова на нас смотрит, – прошептала она.

– А что, раньше уже смотрел? По-моему, это мы на него таращились.

– Он любопытный. И нервный. Может, поговорить с ним?

– Нет. Я респектабельный швейцарский бизнесмен, заехал далеко от дома, чтобы демонстрировать образцы продукции местным розничным торговцам. Маловероятно, чтобы он меня чем-то заинтересовал. Продолжаем наблюдать, но скрытно.

Трапеза таджика была более чем скромной, и есть он старался как можно медленнее. По крайней мере, так показалось Асте.

– Возможно, он старается побыть тут подольше, потому что тут тепло, – заметил Малкольм.

Он закончил ужин и расплатился, а таджик все еще сидел за столом и проводил их взглядом, когда они с Астой уходили. Закрывая за собой дверь, Малкольм еще раз встретился с ним глазами: лицо незнакомца было хмурым.

Малкольм успел замерзнуть и устать. В их комнату никто не входил: волосок на двери был на месте. Забравшись в постель, он немного почитал перед сном «Джахана и Рухсану». Аста дремала рядом на подушке.

В два часа ночи в дверь постучали. Оба сразу проснулись, хотя стук был очень тихий. В следующую секунду Малкольм уже стоял у двери.

– Кто там? – прошептал он, не открывая.

– Сударь, мне нужно с вами поговорить.

Голос, без сомнения, принадлежал таджику. Он говорил по-французски, как Малкольм, но акцент чувствовался даже в шепоте и через дверь.

– Одну минуту, – Малкольм надел рубашку и брюки и постарался отпереть дверь как можно тише.

На пороге действительно стоял тот незнакомец из бара. И он был напуган. Змея-деймон, обвившаяся вокруг его шеи, пристально вглядывалась в темный коридор за спиной. Малкольм впустил гося, запер дверь и указал на единственный стул. Сам он сел на кровать.

– Кто вы? – спросил он.

– Мое имя Мерзад Каримов. Сударь, вы – Полстед?

– Да. Но зачем вам это знать?

– Я должен предупредить вас о Марселе Деламаре.

– Откуда вы знаете Деламара?

– Я имел с ним дело. Он мне до сих пор не заплатил, и я не могу уехать, пока не получу свои деньги.

– Вы сказали, что хотите меня предупредить. О чем?

– Он узнал, что вы в городе, и приказал выставить патрули на всех дорогах, на вокзале и на паромах. Он хочет вас схватить. Мне сказал об этом человек, с которым я подружился в La Maison Juste, и он мне сочувствует. Я думаю, вам нужно немедленно уезжать: в окно я видел, что полиция обыскивает окрестные дома. Я не знаю, что делать.

Малкольм подбежал к окну, встал сбоку, чуть-чуть отодвинул ветхую занавеску и осторожно выглянул наружу. В конце улицы происходило какое-то движение, внизу, под фонарем, о чем-то переговаривались трое в полицейской форме. Он опустил занавеску.

– Что ж, месье Каримов, – улыбнулся он. – Половина третьего ночи – отличное время, чтобы покинуть Женеву. Я собираюсь угнать лодку. Вы со мной?