Ироническая империя. Риск, шанс и догмы Системы РФ Павловский Глеб
Тут мы возвращаемся к отправной точке рассуждения – левым интеллектуалам разной степени искренности и/или подкупности. На короткое время 1997–2000 годов антиолигархическая платформа была консенсусной и для гайдаровских либералов. Тогда в финальной фазе проекта «Преемник» – то есть «путинского проекта» – возникли любопытные амальгамы вроде «правоцентристской партии власти», «диктатуры закона», «либеральной империи» и прозападного антиамериканизма (времен войны НАТО с Югославией). Все эти мотивы быстро растворились в путинском консенсусе 2000-х годов.
Антигайдаровская платформа III стала переходным электоральным «хабом» миграции избирателей от КПРФ (с одной стороны) и правых либералов (с другой) в «путинское большинство». Большинство сначала электоральное и политически подвижное, затем – радикал-популистское «подавляющее большинство». Антиолигархически-антилиберальная платформа долго существовала в виде маргиналий к платформам I и II. На третьем президентском сроке В. Путина, и особенно в посткрымский период 2014–2018 годов, она превратилась в сервисное ядро, обслуживающее пропаганду власти и групп, желающих в ней участвовать.
Сегодня именно III платформа представляет власть – и Систему РФ в ее последнем модусе. Но надо помнить: III платформа не имеет своего основания и действенна только в треугольнике вышеназванных позиций. То, что в ином случае можно было бы описать как симулякр патриотизма или национализма («русский мир»), – сегодня, в 2018 году, приходится называть симулякром государства Россия.
Эти платформы не являются идейными позициями в точном смысле слова. Каждая замещает собой по нескольку возможных идейных и политических позиций. Их различение внутри российских дебатов не дается, ведь каждая – неразложимый, самодостаточный медийный конструкт. Вместе взятые, все три покрывают практически все пространство позиционирования и/или идейных дебатов.
В их взаимной перепасовке проклятий легко заметить колоссальную тавтологию. Кольцо поддельных позиций обслуживает коллайдер фальсификации Системы РФ.
Эти якобы враждующие «облака» пребывают в состоянии вечной «полемики», единственный итог которой – фиксация и закрепление их в роли монопольных архивов-генераторов аргументации. Пароли самодостаточности их также различаются.
«Зюгановская» платформа I в обоснование подлинности выдвигает свою вечно неподкупную маргинальность. Идентичность доказывают недопредставленностью в медиа и «изгнанностью» из власти (якобы захваченной «компрадорами-либералами»).
«Гайдаровцы» поддерживают тридцатилетней давности матрицу «иного не дано», она же «реформам не было, нет и не будет альтернативы!». Табу на критику и ревизию политики Гайдара – блокирующий код этой безальтернативности.
Наконец, позиция III выступает с двояким обоснованием ее бесспорности. Гомерически преувеличивая «либеральное засилье» в РФ, ее носители выдвигают парадоксальный тезис о себе как подавляющем большинстве страны. Взгляды которого меньшинство обязано разделять, хочет оно или нет.
Но где идеология власти в этом треугольнике? Она вырабатывается этим «коллайдером» как текучая сумма и не привязана ни к одной из сторон. Каждая из трех позиций властью рассматривается как глубоко сервисная, и ее используют как ресурс в Системе РФ. Полицейскую ценность представляют только все три фейк-позиции, вместе взятые.
Совершенство кольца идейной фальсификации, конечно, не результат проработанного проекта, но оно сложилось не спонтанно. Первый набросок его я связываю с 2002–2003 годами. А именно – со стабилизацией «путинского большинства», проходившей тогда в борьбе с электорально-территориальной машиной КПРФ – тогда мощной всероссийской инфраструктурой.
Вторая, более совершенная версия Треугольника формируется в 2005–2007 годах. Ключевой здесь была так называемая борьба против «оранжевой угрозы» и либеральных «цветных революций» в СНГ – борьба, в которой очень окрепла третья сторона Треугольника.
Система вступила в новую фазу, когда она демотивирует не только противников, но и союзников и сторонников. Сфера политической мотивации отделилась от сферы управления и может быть воссоздана теперь только вне власти.
За последние пять лет Кремль развил токсичную идеологию противостояния Западу. В этой идеологии, кстати, нет ни единого незападного элемента – она то, что Михаил Гефтер называл «позитив негатива». Но это бессодержательное антиевропейское мировоззрение представляет собой новый риторический и эстетический предмет. Банальная реальность одностороннего нарушения норм Россией драматически стилизована под Армагеддон, где президент-архангел отчаянно сдерживает полчища бесов-русофобов.
Рукотворный Армагеддон сегодня – главное идейно- эстетическое изделие РФ. Особенность эстетизма в идеологии – прекрасная вещь не подлежит никакой критике, кроме художественной. Возражения отводят как интриги завистников. Чему те завидуют? Красоте русских устоев – батального полотна, творимого российским телевидением онлайн.
Великую вещь нельзя корректировать, нельзя доработать – она совершенна. Эстетика Великой Руси заперла российскую политику в нынешнем тупике.
Мы постоянно требуем провести, наконец, настоящую десталинизацию. При этом обходя то, что многие из наших современников пережили их уже четыре.
Первую, коммунистическую десталинизацию, запущенную Берией и Хрущевым в 1953–1956 годах.
Вторую, выросшую из нее, – общественную, с конца 1950-х разросшуюся в движение инакомыслящих, а затем – в диссидентство. Эта вторая была наиболее глубокой, хотя элитной и не столь массовой. Она включила колоссальный человеческий и этический опыт, доведя до этики поступка – но не смогла перейти в политический проект.
Затем была третья – массовая десталинизация перестройки 1987–1991 годов. Самая массовая из десталинизаций, но и наименее глубокая. Ее лидеры ошибочно рассматривали свой личный антисталинизм как самоочевидную догму.
И отсюда четвертый – официозный антисталинизм 1990-х в новой России. Долгое время (ошибочно) принимаемый за консенсус, он категорически не уклонялся от критики новой реформистской власти. Оттого «четвертая десталинизация» легко растворилась в раннем путинизме и капитулировала перед ресталинизацией 2010-х годов.
Не признав, что Россия – не какой-то сталинистский айсберг, а многослойный курган, мы не завершим ни одну из десталинизаций.
Семнадцать лет правления привели к истощению путинского языка. Когда-то политически свежий и оригинальный, легко вбирающий разные лексиконы, сегодня он распадается по швам конфликтующих словарей. Все чаще видны попытки автора сшивать свою речь вульгаризмами. Либо, что хуже, – поучительными разъяснениями (вычитанными из плохих книг), как «на самом деле» обстоят дела. Тогда Иван Грозный из садиста-убийцы превращается в жертву «католической пропаганды».
Кажется, можно составлять словарь фраз-мемов – где, наподобие советского канцелярита, первая фраза влечет за собой последующие, которые подтягиваются сами собой – нечего и думать. Канцелярские обороты были присущи Путину и прежде. Это с его языка слетело во все российские дискурсы, вплоть до культурных колонок, словцо «востребовано» – фельетонно звучащий архаизм. Но топь зарастает, и речь Путина стала труднопроходима.
«Деньги на это есть, и мы будем их выделять, пока не будет решена проблема… Здесь инфраструктура нужна… Идет большая многоплановая и многогранная работа… Будем наращивать усилия… Повторяю, деньги на это выделены… Я знаю количество денег и знаю, что с ними происходит… Проблема есть… Подумать над этим точно можно… Не спекулировать надо, а предлагать решение…» И вот, наконец, фраза по виртуозной пустоте однокоренная брежневскому «экономика должна быть экономной»: «Нужно добиваться, чтобы качество нашей работы отвечало всем заданным требованиям».
Путин побаивается собственного здравого смысла при прямой постановке вопроса. Так в вопросе про собственность на Исаакий. Едва появляется президентская формула «мы – светское государство», за ней следует ждать «но» – про антицерковную политику большевиков, с жалкой иронией про маятник Фуко в соборе. На вопрос о правовом статусе Исаакиевского собора – исходно имперской, а не церковной собственности – следует ссылка на то, что император считался главой церкви. Где тут место политическому здравомыслию? К которому прежний Путин умел призвать стороны конфликта, диктуя им рамки компромисса.
Но теперь он не хочет ничего решать, а ждет, чтобы все как-то решалось: ведь деньги выделены? И опять все тонет в путинском канцелярите.
Но отчего идейные эскапады и бюджетируемые проекты создания «национальной идеологии» не принесли результатов? Что их блокирует? Путин! Такой удобный в роли лживого кредо Системы РФ, Путин обнуляет попытки дополнить себя другой идейной системой, которая стала бы обязательной и для него.
С 1990-х годов в поле дискурсивного обращения неприметно появляются темы, сюжеты, мемы и т. п., не предназначенные для того, чтоб кого-то индоктринировать. Им не нужно овладеть массами или убеждать. Их функция иная – порождая дискурсивное облако, наращивать давление в пользу того или иного игрока. Их источник и их носитель – политические темники, пропагандистские бумаги избирательных кампаний.
Эти девайсы мобилизации ad hoc вовсе никак не рассчитаны на личную политическую позицию. Мемы типа «либералы поураганили в 1990-х» мобилизуют лишь на матерную брань в сетевой стычке. Но и всех яростных инвектив против «либералов» и «либерализма» в официальных СМИ и в сетях недостаточно, чтобы оформилась либеральная альтернатива. Люди податливы к полемической провокации: под атакой они принимают себя за сторону в несуществующем политическом противостоянии. Провластные мемы изначально исходят из наличия над ними зонтика исполнительной, судебной и полицейской власти. (А. Ф. Филиппов: «Они еще могут пробуждать эмоциональную реакцию. Они годятся на то, чтобы обозначать в общем неизменную позицию, но не на то, чтобы сближаться с оппонентом, учитывая его (частичную) правоту. Оставаясь средствами мобилизации, они все реже допускают продвижение вперед…»[36]. Филиппов называет их «выдуманными, функционально пригодными смысловыми комплексами, рассчитанными на… моментальную мобилизацию»[37].
Будь у Горбачева, вместо несносно тусклых заклинаний про «наш исторический выбор», другой – пускай бессмысленный, но передовой мем, вроде культурного кода или пассионарности, – Горбачев бы выиграл, а не проиграл, и обновленный Союз существовал бы по сей день.
Двухтысячные прошли под закадровый хохоток либерального высмеивания демократии. Сначала это был спектакль – посягательств на власть не было, и троллинг носил клубный характер. Таковы же были речи о диктатуре Путина, установления которой лениво ждали со дня на день, пока ожидание не перешло в ее призывание.
Но Путин не устанавливал диктатуры, и мем кровавый режим стал шуткой. В Думе царило беспринципное большинство, оскорблявшее диссонансом между званием партии власти и явным бездействием. Президент Медведев не подходил под образ своего – «не тот человек». Хотели не свободы – хотели Доброго Путина. Великолепного Вождя Свободы.
В хулиганских нотках общероссийской либерально- консервативной обструкции прогрессизму Медведева уже распознаются «крымские» обертоны подавляющего большинства 2014 года. Общественность заговорила языком Мединского, когда тот еще не был министром культуры.
• Всякий раз, когда в Системе возникает шанс идейной политики, разрушительно срабатывает постсоветское «табу» на идейность
Действия публики неизменно рассогласованы с любыми высказываемыми вслух идеями. В этом ощутима школа советского двоемыслия: населенец Российской Федерации всегда готов к непоследовательности. Он полон двойных мыслей и более интересуется тем, во что конвертировать идею, чем как ее осуществить. Классика двоемыслия облегчила человеку РФ навык раздвоенности на выходе из-под «тирании идей».
Разрозненные эскапады вражды к западному миру, Европе, трендам модернизации (секулярность, гендерное равенство, миграция и мигранты) вовсе не идеология Кремля или Системы. Они случайны, конъюнктурны, имеют игровой характер либо рассчитаны на торг с запросом. От любой из них Кремль легко откажется. Но нельзя сказать, что доктринального отношения к миру в Системе нет вовсе. Широко воспринята доктрина глобальной угрозы России – цивилизационной, смертельной.
В миф вошли реплики постсоветского ресентимента, отдельные идеологемы Суркова, Кургиняна или Дугина. В композитном мегамифе легко найти параллели прежним отношениям России к Европе и коммунизма к Западу. Но речь идет о новации – фокусирующем доктринальном фантазме. Системное чувство неясной, но страшной угрозы может игнорировать тот, кто его не испытывал, – для других оно видится материализованным. Отсюда обновленная идея Врага в Системе РФ. Мировая угроза России мыслится как внутренняя угроза. И Враг – это мировой внутренний Враг.
Врага определяют через глобальную цивилизационную угрозу: Запада, либерализма или Америки – неважно. Угроза не исходит от Врага – она ему предпослана. Миф угрозы изыскивает врагов в реальном мире путем демаркации. Враг – это дериватив пересечения угроз и порчи реальности, которая надвигается на Россию и которую надо остановить.
Советская идеология видела мир диалектически-конфликтным, но в целом важным и позитивным. В РФ мир есть только мир угрозы, настораживающей, даже когда ее прямо не видно. Мир вне России есть зло.
§ 5. Ироническое зарубежье
Ближнее зарубежье РФ как театр фантазий и проекций
Среди постановок в Системе уникальную роль играет так называемое ближнее зарубежье – постсоветские страны Евровостока. Привлекательность этой фикции: земли, не вошедшие в состав РФ, реальны, населены и имеют государственные администрации. Но факт их существования наполняет мир жителя РФ фантомными болями, садистскими россказнями и звериным бестиарием.
Реальные постсоветские страны, окружающие РФ, имеют мало общего с фантазмами «ближнего зарубежья», кроме наименований. Связывает их пространство отсутствия СССР. Такое пространство, или «простор отсутствия», как назвал его Михаил Гефтер, – не пустое место, не вакуум. Это травмированная прошлым, коррумпированная территория потерянной солидарности. Она подстрекает к страху, ресентименту и экспансии. Такие земли нелегко вернуть к их суверенному состоянию, не нуждающемуся в «кураторах». Это земли притязаний – и отпор притязаниям. Нормальность межстрановых связей здесь утрачена навсегда.
В мире XXI века такие земли не могут стать колониями или доминионами, не могут ни войти в состав других государств, ни завоевать независимость в войне. Такие места – сцена театрализации беззаветной борьбы за несуществующую родину. То, что надорвало свой суверенитет, уже не станет искусственным пространством империи. Зато может оказаться театром Системы РФ на радость гигантской труппы всевозможных выбл…в, к страху и развлечению глобальных аудиторий Запада, Востока и Юга.
• Тот, кому не удалось создать суверенное государство, станет провинциальной сценой выездного московского театра ужасов
Много говорится о кремлевской постановочной политике. Но постановка требует сцены. Сцена Системы привязана к суверенным государственным декорациям. Но главное для нее – ее всемирная обозримость и качество передачи образа.
В 2014 году сценой стала Украина, Крым, а затем Донбасс. Не было ясно, кто войска, кто реконструкторы, а кто украинские революционеры. Затем сцену передвинули еще дальше в Сирию и на этом пока остановились.
Но действительно ли сцена московских действий там, где территориально размещены оперативные ресурсы Системы? Это не так. Есть непростая связь между спектаклем, его аудиторией и его интерпретацией. Иногда интерпретация и есть цель постановки. Постановку можно не предпринимать, если обеспечить без нее весь спектр нужных интерпретаций в СМИ, не так ли?
Сомнительно: экзистенциальный эффект спектакля не сводится к сумме рецензий. Есть власть эмоционального вовлечения в событие, и ее следует разбудить.
Реальностью 1990-х были вовсе не проекты прозападного будущего Евровостока, а государственное запустение русских пространств, образовавшее то, что Михаил Гефтер именует простором отсутствия. Простор отсутствия – не мнимый «геополитический вакуум», а зазывающая экспансию активность мест, по которым прежде неудачно, но жестко прошлась чужая государственность. Земли монгольского нашествия создали первый абрис феномена России. По ним, но в обратную сторону ринулась Московская Русь, Российская империя, затем – советский коммунизм.
Советский простор отсутствия, который один за другим США, затем (в 2000-е) Евросоюз и Россия, а теперь еще и Китай пытались сделать пространством своей экспансии, стал глобальным неорегионом.
Российская политика в ближнем зарубежье и на Украине в течение двадцати лет – политика легитимизма, почти в стиле князя Меттерниха: всегда и во всех случаях поддерживать президентов, а не демократию и оппозицию. Россия истратила на подкуп президентов СНГ колоссальные средства, особенно в виде льготных тарифов на поставки своего сырья. Основания и цели такой политики никогда не были додуманы до конца. Ее вечно критиковали геополит-романтики – хватит платить изменникам! Союзные президенты охотно принимали скидки на газ, ничуть не платя взаимностью.
На чем стояла политика российского легитимизма 1990–2000-х? Священный союз режимов Евровостока (СНГ) фактически был режимом отсроченной экспансии РФ. Внутри его множились «замороженные конфликты» – поводы угрожать вмешательством, а «под угрозу» привлекая помощь с Запада и программы восточных партнерств. Этот баланс евразийского легитимизма 1990–2000-х годов надорвался с приходом Саакашвили и Ющенко, пока увалень Янукович не обвалил всю конструкцию. Теперь это пространство уже не ввести в постсоветские рамки. Никакие предложения не выглядят очевидными, и ни по одному из них нельзя договориться.
С 2005 года Украина и Грузия стали внутриполитическими факторами государственной жизни России. Власти всех уровней реагируют на них как на свои внутренние дела. Эскалаций поначалу еще нет, но те уже наготове. Как случайно удавшуюся эскалацию можно рассмотреть «пятидневную войну» с Грузией 2008 года, безответственную с обеих сторон. Принеся Москве случайную удачу, она закрепила на будущее симптом эскалаций власти. Стратегия эскалаций еще не додумана, и действия хаотичны. Только потому, заполучив в Киеве «президента мечты» Януковича, Кремль банально прозевал его отход с московской орбиты в 2013 году в поисках европейской легитимности.
Путин – идейный контрреволюционер. Он борется с революцией искренне, во всяком случае, искренне начинал свою борьбу. С 2004 года символом ненавистной ему революции (и для меня тогда ненавистной) стал украинский Майдан. Политика Кремля с 2005 года, после «цветных революций», была идеологически антиреволюционной. Она прошла путь от мягкого антиреволюционного консерватизма, с поддержкой «легитимных» правящих элит СНГ – к ревизионизму 2014–2018 годов.
Путин пошел по пути многих контрреволюционеров – стал гасить революцию ее же опрокинутым вариантом. На Майдан Россия ответила Донбассом, переименованным в Новороссию или «Русский мир». По разрушительной силе и радикальности Майдан сопоставим с Донбассом, но Донбасс идеологически антисистемнее. Донбасская попытка оторвать идею революции от идеи свободы нереалистична в принципе и разрушительнее любой революции.
Крушение Януковича, который на своих подошвах унес вместе с прежней Украиной и легитимизм российской внешней политики, выглядит подтверждением правоты таких ее вечных критиков, как Глазьев или Затулин.
Президент Буш-младший в 2005 году подсветил неважную для России проблему цветных революций, превратив в доктрину вмешательства. Америка заполнила постсоветский простор отсутствия, исподволь трактуя его как пространство своей экспансии. Но американская экспансия была показушной и только расшевелила Систему РФ – гроссмейстера показухи.
Президентские выборы на Украине осенью 2004 года оказались для Системы РФ важны, как если бы проходили в Москве. Российско-украинский механизм господдержки Януковича и его поражение привели Москву к сознанию негодности «управляемой демократии» старого образца. В дни инаугурации Ющенко Кремль принял решение обзавестись встречной идеологической риторикой – и три месяца спустя России явится суверенная демократия. В страхе перед военным президентом Бушем-младшим и стратегическим постмодерном по Чейни и Карлу Роуву Кремль начал мобилизацию. Создание школ тренировки политических активов при университетах понудило власть влезть и туда, покончив с остатком университетской автономии. Рождается интерес к тем видам наемных банд, которые позднее на Украине назовут «титушками» (а в русской истории ХХ века именовали погромщиками).
Чем сложнее система полугосударственных-полувоенных связей, тем важнее найти способ ею управлять. «Ближний круг» удобен тем, что достаточно узок и позволяет экономить на согласованиях. Но Украина показала обратную сторону дела – ввязываясь в стратегические игры. Система не умеет ни победить в них, ни отступить, закрепляя частичный успех. Бюрократически управлять отморозками невозможно, предоставить им свободу – тем более. Отсюда фигура куратора.
• Куратор – меланж шефа резидентуры, кассира и эксперта-соучастника происходящего
Украино-российские президентские выборы 2004 года оставили токсичную межстрановую среду, где снуют отставные политики, приучая к себе и дрессируя кремлевский Двор. В Кремле потеряли ощущение суверенных пределов РФ. Не будь этого, Москва не полезла бы в киевскую революцию 2014 года, став всемирно известным ее душителем.
Ряд периодов в истории Системы РФ, несмотря на краткость, несут фундаментально поворотный опыт. В такие периоды возникают смешения мотивов и инструментов, которые затем действуют как эффективные ее субституты.
Такова осень 2008 года – ее лучше отсчитывать от российско-грузинской войны 08.08.08, заканчивая рождественскими каникулами 2009 года. Эта осень включила в себя несколько головоломных зигзагов Системы. От ожидаемой военной конфронтации с Западом, развитие которой могло быть самым бедственным, – к началу мирового финансового кризиса. Обвал финансов выглядел уходом от риска столкновения с США, но затем сам обернулся валом угроз, реальных и симулятивных.
Полугодие прошло в чересполосице попыток шантажа разного рода. От самозапугивания угрозами, хранимыми в памяти Кремля как базовый миф (вроде оранжевой революции, протеста бедняков и распада России), до вполне реальных. Не будь в сентябре краха банка Lehman Brothers, Дж. Буш-младший действительно мог бы ударить по России в отместку за Грузию. И соблазн раздувания безработицы у промышленников действительно был. Здесь Кремль (впервые после 2003 года и дела ЮКОСа) встречается с нешуточной попыткой шантажа со стороны бизнеса. Шантажа законного – нормальными антикризисными действиями, любое из которых вело бы к подрыву путинского консенсуса стабильности.
Разница между операцией «Крым» и операцией «Новороссия» ясна. В Крыму – эффективность и блеск логистической подготовки захвата. С другой стороны – исстари тлевший бунт богатого, но депрессивного Укровостока против Киева, подкрашенный Луганском в антикапиталистические тона.
Операция «Крым» Путина – аналог операции «Гренада» Рейгана 1983 года и неудавшейся акции Саакашвили в Цхинвале.
Путин вдохновлен и движим идеей контрреволюции. Но он не знает, против какой революции та направлена. Он боится ожога пламенем, нарисованным на холсте. Такой страх вбирает в себя его мелкие стариковские раздражения. Стремление подвести реальность под этот страх ведет к плохим результатам: мотивы придумываются, откровенно пошлые сюжеты драматизируются.
Конспирология – сама по себе нарратив пошлый и нерелевантный. Конспирологическая реакционность Путина вторична даже по отношению к конспирологии, вторичной по сути. Он реагирует на рассказываемый им самому себе токсичный Story, не имеющий содержания, кроме структуры знакомой сказки. Такая контрреволюционность бесплодна. У нее два роковых дефекта. Во-первых, она не выполняет задачи истинной реакции – опередить революцию превентивной реформой. Во-вторых, не видит истинных опасностей, в том числе от реально протекающих революций.
Российская Федерация – геостратегический объект в пересечении многих конфликтующих интересов. Если бы Москва попыталась сегодня, в данном ее состоянии разработать мировую стратегию, учтя все эти невообразимые факторы, легко предсказать неудачу. Большая стратегия для России непосильна для нынешних АП, Совета Безопасности и МИД вместе взятых.
Парадоксальным выходом оказывается их общее импровизированное невежество. Иногда оно срабатывает как «верный вывод из ложных посылок».
Отношения постсоветской Москвы с Америкой – яркий симптом мистифицированной политики. При отсутствии реального взаимодействия наций и солидного товарооборота отношения с Америкой – отношения правительств, унаследованные из эпохи холодной войны и давно бессмысленные. Но в контексте Системы РФ американская догма сыграла роль масштабирующего фактора политики. Избавив Москву от необходимости учиться дипломатии, она сохранила у нее стратегический интерес к миру.
Многолетнее господство американской догмы над мышлением и намерениями кремлевской команды – бесполезный в торговом и военном отношении реликт мертвого СССР. Но с избранием Трампа скандал с «русскими хакерами» инсценировал несуществующее «влияние России». Ничего подобного Москва бы не добилась, будь умницей и проводи честную политику добрососедства.
Вообразим, что двадцать пять лет Российской Федерации были бы посвящены поэтапному – то есть остроконфликтному – строительству правовых институтов государства, которое поддерживало бы бизнес, заодно защищая от него население – да еще в условиях демократических выборов. То есть вообразим РФ вне режима Системы РФ. Мало причин думать, что эдакое благонамеренное образование все еще жило бы на этой земле. Впрочем, проверить это нельзя.
Революции, независимо от первоначального пафоса, всегда ведут к унификации своих стран. Украина не стала исключением. Мягкая вертикаль Леонида Кучмы, копившего государственный капитал, приучая земли Украины друг к другу, надломилась в «оранжевой революции» и окончательно рухнула с бегством президента Януковича.
В дни «революции достоинства» Питер Померанцев говорил, что постмодернизм, развитый в путинской России, закончился на Украине на Евромайдане. Пока не видно, что это так, зато постмодерновая «верткость» Системы РФ подверглась жесточайшему испытанию Украиной. Украину же «гибридная война» толкает на русский путь.
После оборванной революции 2013–2014 годов и потери территорий Украина оказалась в состоянии, сходном с испытанным нами в РФ после 1991–1993 годов. Удивительно ли, что киевская власть прибегла к сходным методикам выживания?
Провоцирование западной помощи через симулируемую нестабильность. Внешне буйный, но скрыто манипулируемый парламент. Удержание регионов в лояльности через предоставление им доступа к бюджету. Полувоенные структуры, лоббирующие интересы сильных домов, – все это мы повидали в России.
«Украинским украинцам» пора привыкнуть к тому, что они подавляющее большинство в государстве и поэтому несут за него особую ответственность» (Игорь Грынив и Мирослав Чех «Национальный вопрос: Украина как Европа»[38]). Экстраординарность состояния Украины подводит к идее «подавляющего большинства» по-украински. Донецкий писатель Сергей Жадан пишет: «Оказывается, наше достоинство распространяется лишь на тех, кто в большинстве. На тех же, кто оказался в меньшинстве, оно не распространяется. Им достаются скорее наше высокомерие и невнимание, наша злость и наши страхи»[39].
Порошенко движется в том же военном коридоре возможностей, который некогда использовал Путин, только в другой технике игры. Шаг за шагом он освобождает себя от обременений старых олигархических схем и договоренностей. Поддерживает восхождение силовых элит «военного времени», дополняя прикормом региональных властей (не за счет сырьевых доходов, как в России, а частично децентрализуя бюджет). Когда политика вертикали сомкнется с ресентиментом «подавляющего большинства», украинская власть получит основание, в чем-то аналогичное российской Системе.
По аналогии с «путинским консенсусом» 2000-х, на Украине сложился чрезвычайный консенсус, обосновываемый войной. Военный консенсус почти невозможно оспорить – нет нужды никому доказывать, что ситуация чрезвычайна. Столкнувшись с буквальной необходимостью выживать, власть на Евровостоке становится экстраординарной. Это главный пароль, месседж и мотив Системы Украина.
«Мы видим в мирное время сосуществование конституционного правления с практиками чрезвычайных ситуаций, уподобляющих в духе прежних милитаризаций мирное время военному, но при этом действие конституционных норм не приостанавливается, а их нарушения, включая законодательные, стали фактической нормой» (Игорь Клямкин. «Россия и Украина (2014–2017)», предисловие к книге «Какая дорога ведет к праву?»[40]).
Проект соборной демобилизации рухнул – зато образовалось место центральной власти, не обязанной вступать в сделку с другими силами. И этой власти не надо быть излишне европейской, ведь она и так «защищает Европу». Она распоряжается оставшейся территорией Украины как единым целым, поскольку территория – все, что у нее есть.
Эксклюзивным объектом власти – ее опеки над страной и ее предприимчивости на мировых рынках – становится «деловое» распоряжение Украиной как интегрированным ресурсом. Такую страну, подобно России, легко обращать из статуса суверенного национального тела в модус распоряжаемой собственности, даже товара. Или в ресурс военных импровизаций, также монетизируемый.
Идея нового сдерживания России – подарок для неопутинской вертикали власти на Украине. Система Украина уже не нация в Европе, а бастион в Трансатлантике. Стратегически важный плацдарм Запада вправе рассчитывать на всевозможную помощь, от финансовой до помощи ментальными вооружениями. Низкую эффективность помощи оправдывают ее стратегической важностью. (Так же поступала ельцинская Россия в 1990-х.) Повышать свою стратегическую капитализацию легче всего, создавая кризисы и управляя ими. А в состоянии войны, да с таким кризисным мультипликатором, как Россия и «мировой Путин», украинской Системе топлива хватит надолго.
Украина тоже теперь другая страна. До вызова России Украина была лишь средней страной – теперь она евроатлантический Грааль. Она научилась у «старшей сестры»: надо стать глобальной вещью, чтоб уцелеть возле другой глобальной. Стало возможным возникновение у Системы РФ патологического двойника в виде Системы Украина.
Глава 7
Отдельные недостатки
§ 1. Закон как охота
Диктатура закона как пароль тиранических практик
Диктатура закона, появившаяся в качестве выдумки – моего риторического тезиса на пороге 2000-х, неожиданно превратилась в емкий концепт тирании, играющей намеренной неясностью принимаемых законов. Чтобы эта модель стала возможна, отладили думский конвейер законотворчества, присоединив к нему практику ночных налетов телевизионных бригад в сопровождении СОБРа.
Размытость закона-запрета использовалась и в советское время. Законы об «антисоветских клеветнических измышлениях» писаны были расширительно и принципиально неясны. Диктатура закона в Системе РФ развила это свойство избыточной императивности, трактуя его как моральность. Власть зато оставляет себе маневр – выбирать предпочтительные цели его применения.
Диктатура законов – пунктир шокирующих актов поддельной государственной воли, редко проистекающей оттуда, где ищут ее исток. Воли агрессивной, пугливой и произвольной. В каждом отдельном акте, однако, этот пунктир предоставлен как беспощадно всеобщий. Он тиранически не признает ограничений, даже своим законом. Легко решить, что перед нами старинный «неправовой строй», заклейменный поколениями свободолюбцев от Чернышевского и Кавелина до Петра Струве. На деле и это новация – революция, маскирующаяся под архаику.
Использование государственных институтов в роли кошельков и ключей узкого круга лиц так или иначе опосредовано. Его следует отличать от 1990-х, когда «олигархи» наивно заказывали угодные им законы и нормы регулирования. Законодательная деятельность в Системе устроена сложнее.
Точечно карающая, но корпоративно выгодная норма диктуется стране как всеобщая, морально обоснованная. Она выборочно подтверждает универсальность закона, отвергая как норму для себя. Манипулятивная ценность от этого лишь повышается – коррупционная для немногих и репрессивная для остальных. Государственная Дума превратилась в варварский автомат изобретения уголовных санкций со ссылкой на последние новости криминальной хроники.
Система упорно держится за привычные ей инструменты. Есть новые, появившиеся за годы путинского правления. Например, репрессивное законоприменение. Я бы назвал его «пунктирным». Оно состоит в принятии намеренно жестоких законов ad hoc и ad hominem для безжалостного применения их к случайным людям и обстоятельствам. Политика тревожного непостоянства и ненадеги, показавшаяся бы странной солидным автократам, стала признаком путинской атмосферы. Ничего не поясняя, власть меняет темы повестки – от геополитики на коррупцию, от коррупции на «омоложение кадров». Но всегда охраняет монополию на непредсказуемость и требует послушания ей.
Путин раздражается в ответ на предложения «улучшить деловой климат». В принципе справедливости он видит запрос на «уравниловку», обесценивающую атмосферу его личного непостоянства.
• Диктатура закона – это полномочие то предоставлять, то отнимать право граждан на использование ими прав в собственных интересах
Штраф – основной вид массовых материальных репрессий в РФ. Он соединяет извлечение дохода в бюджет с наказанием населенцев независимо от вины.
Штраф – это наказание, чаще не связанное с противодействием властям. Это самый признанный вид наказания. Он является поводом к осторожности для населения, испытывающего постоянное чувство вины. Всякий населенец РФ – штрафник, в его собственности лишь еще не отобранное.
Граждане в Системе РФ административно обездвижены. Дисциплина обездвиженности превращает населенца в заведомую добычу – «живые консервы» ближайшего хищника. Штраф – идеальный способ эксплуатации «живых консервов». Вдобавок к легкости выбивания он отравляет штрафника мнимой «виной». Штрафы дисциплинируют гражданина в статусе населенца. Безосновательность штрафа не вызывает протестов у того, кто не оштрафован, но позволяет острей переживать личную удачу. Уклониться от репрессивности власти равнозначно акту успешного выживания. Практика штрафования переживает расцвет, распространяясь на отношения власти с «элитами». Арест и возбуждение дела против богатого гражданина тоже своеобразная форма штрафа. Разорительный штраф в 22 миллиона против журнала New Times – террористическая ликвидационная процедура.
«Диктатура закона» – перформативный fusion частного и всеобщего, ограниченного с повсеместным. Не имея настойчивой воли добиваться единства права и его признания всеми, власть бомбардирует РФ законотворческими импровизациями. Этот процесс основан на контроле Кремля над законодательной властью – Федеральным Собранием.
Извергая законы, «принтер Думы» действует в пределах своих правомочий. Дума убедительно имитирует активную законодательную власть, откликающуюся на резонансные медиатемы. Кремль фильтрует сторонний лоббизм. Самые «пещерные» реакционные законопроекты разрешаются для импровизации. Они укрепляют тренд реакционной самодеятельности думцев. Против каждого серьезного несогласия Дума немедленно принимает добавочный чрезвычайный закон.
Вся эта активность репрезентует властный домен, подавляя любую попытку несогласия, любую альтернативу.
• Принятие законов, а не их исполнение в качестве законов (непосильное для слабого государства) приоритетно в Системе РФ
В российских репрессиях главный момент – низвержение с Олимпа с обыском и арестом, а не дальнейший судебный ход дела. Здесь театрализуют репрессивный старт, а не финал (зачастую компромиссный). В думской деятельности с помощью телевидения так же театрализуют законодательные запреты. Подкормкой массового озверения становятся человеческие страдания жертв, против которых они нацелены («иноагенты», активисты Болотной и интернета и т. д.).
Крах суда возник при непродуманной попытке перехода от советской системы (не знавшей автономии судебной власти вообще) к имитации западной независимости судей. В итоге родился монстр подкупного суда, хорошо защищенного от общества.
Судейско-прокурорская корпорация, так и не отмежеванная от советской модели, присвоила бесценный статус «независимости и несменяемости» (о чем сталинский судья мог только мечтать). Возникло сословие судей – собственников закона. Закон превратился в распорядок их корпоративной воли. Притом сословие судей сохраняло общую зависимость от власти в ключевых ресурсных вопросах, финансовых и материально-хозяйственных.
Все вместе превратило российскую «независимую судебную власть» в оплот наиболее противоправных кругов истеблишмента, в охранников корпорации власти. «Борьба с коррупцией» внутри этой закрытой корпорации лишь метод ее наращивания.
Нация бессильна перед той главной властью, которая должна воплощать ее волю к справедливости, ценностям и законности.
Приговор, вынесенный, как все видели, на основании недостоверных и отсутствующих улик, показывает степень приватизации суда в РФ. Суд приватизируется премиальными группами интересов и работает на них. Он обслуживает их цели открыто, ничего не страшась и при достаточно высокой оплате иногда не обращая внимания на Кремль.
Отличие дела Улюкаева от дела ЮКОСа в том, что последнее стало чисто кремлевским делом, в конце концов исходящим от Путина. Дело Улюкаева исходит от Сечина и еще нескольких людей и является личной местью за малоизвестные стране обиды. Неважно, действительно ли они им обижены или только так посчитали. Страна входит в следующее президентство с судом, превращенным в карманный девайс неразборчивых групп интересов. Не всегда руки Сечина видны с самого начала – результат может быть тем же и без видимого инициатора. Двадцать лет назад страна жаловалась на улицы, захваченные преступностью. Теперь преступность перекочевала в суды, а это более опасно.
Суд, как в деле Улюкаева, – основная форма взаимного пожирания в верхах, в «элитах», и население будет это приветствовать, считая, что его это не коснется.
В ходе выборов 2003–2004 годов был судьбоносный сдвиг. Выяснилось, что неудобных кандидатов незачем переигрывать в изощренных кампаниях – проще снимать их с выборов, придравшись к забытой судимости или к плохо оформленным документам. Пафос «чистых выборов» стал поводом правоохранителей выйти на большую политическую сцену в роли ее арбитров. Под лозунгом диктатуры закона политические технологии конвертируются в криминализацию неугодных.
Оказалось, что внутри потока внешне демократических процедур при отсутствии судебной власти и публичного контроля нет ничего проще охоты на людей. Карательный консенсус Системы превратится в ее главное острое блюдо.
Губернатор в жестких клещах. Прежде он обязан был выстроить клуб приближенных бизнесов, чтоб успешно осваивать бюджетные деньги, выделяемые Москвой. Сегодня это рискованно. Бизнес-клуб власти коррумпируется, и губернатор, даже успешный, как Гайзер – бывший хозяин Коми, может попасть в тюрьму. «Программы развития» приходят в регион железной пятой крупных московских корпораций. Другие, как иркутский губернатор Левченко, намеренно затягивают освоение федеральных трансфертов, чтобы не «уйти к Гайзеру».
Снова став выборными, губернаторы обнаружили, что с комфортом назначенцев потеряли определенность избирательного срока полномочий. Центр в принципе презирает понятие срока полномочий применительно к регионам: аресты и переназначения сверху обнулили это понятие. Срок власти отмеряют следователи или кадровики Кремля. Чем тут поможет выборность?
• Потери должности в Системе важнее назначений. Отсюда карательные отставки – беспричинные увольнения глав регионов посреди законного срока их полномочий
Любой губернатор в любой момент может быть отстранен, при том что считался выбором «народа федерального региона». Сервильные обсуждения прессой «рейтингов эффективности» губернаторов, посчитанных для Двора, вытеснили общественную оценку.
Норма Системы – «Всегда можно попасться». Применение этой нормы к тебе – личная неудача.
Теневая жизнь была нормой управляемой демократии 2000–2012 годов. К уходу в тень власть сознательно подталкивала граждан. Уличная несистемная политика 2006–2012 годов – катализатор и пищевой бум силовых структур и их политических кураторов. Вне этого оставался крупный бизнес в сложных отношениях между собой и с силовыми структурами. Но уклад производства порядка превратился в импортера интриг среди крупного бизнеса.
Незаинтересованность в расширении бизнеса – симптом установки на выживание. Те, кто выжил, уже не стремятся к экспансии.
§ 2. Контроль как взлом
От бесконтрольности Кремля к мании контролировать всех
В хрущевские времена был анекдот о голодном китайце, который с утра сажает рис, а вечером выкапывает и съедает: очень кушать хочется! Сегодня такова схема политического невроза Москвы. Кремль понимает контроль только как вмешательство. Для человека Команды немыслимо предоставить вещи их собственному ходу, не помогая и не мешая расти. Если он не вмешается, его гложет тревога – что-то упущено.
Не будучи нейтральной бюрократией, власть выглядит как вертикаль одностороннего контроля свыше. Доминирует идея контроля Центра за всеми в стране – только он полноправен. Контроль становится источником других актов власти, с опасными для контролируемых последствиями.
• Контроль выступает как личная поднадзорность государственных лиц, вынесенная за рамки государства как общего дела граждан
«Вертикаль власти», контролирующая себя и свою непогрешимость, оборачивается властью, доверяющей неясным индикаторам. Хороший пример здесь – разнообразные «рейтинги успешности» губернаторов и т. п. Каждый такой рейтинг – внутренне противоречивый конструкт матрицы претензий и подозрений Центра. Далее те и другие взаимно микшируются, их перевзвешивают в пространстве интриг внутри администрации президента. То, что получается в итоге, дизайнерское производное аппаратного обмена веществ.
С появлением представителей президента в 2000 году возобладала функция контроля местных властей на их территории. Назначенец становится комиссаром, а не управленцем. Метастазы контроля проникают и распространяются внутри предприятий и на территориях. Контроль в РФ не знает и не умеет поставить себе границ, кадровых в том числе.
Контроль в Системе как независимую опцию вытравляли с середины 2000-х годов, переотсылая к президенту как прерогативу его сакральности.
Множились разные виды президентского псевдоконтроля. Прямые линии Путина – так называемые разговоры с народом – превратили в фестивали контроля жалоб для бедолаг, взывающих к Путину из глубины России. Прямые линии инсценировали всеведение Путина обо всем в стране. Президентские приемные и приемные «Единой России», фикции Общественной палаты… Все это увенчалось фикцией Общероссийского народного фронта (ОНФ). «Контроль Путина» стал всевидящим оком, разящим внезапно, беспричинно, почти случайно.
Путин отныне не мог предоставить контроль ни Генеральной прокуратуре (а Устинов хотел), ни Следственному комитету, ни даже ФСБ. Отвратительные телеспектакли ареста – захвата безоружных людей в пижаме и тапочках спецгруппами в масках – инсценировки гиперконтроля. Ради этого Путин пожертвовал дистанцированностью от сыскной работы, как в деле Улюкаева. Контролером России должен был стать он сам персонально, а силовые ведомства лишь аватары его всеведения. «Дело на контроле у президента» превратилось в мем высшей компетенции и сигнал: ждите. Ждать теперь значило то же, что верить: пролонгировать доверие, отсрочивая спрос с президента. Аватары Путина, не получая никаких указаний сверху, вступали в борьбу за подряды.
С назначением губернаторов перевертывается и концепция региональной власти – та перестает быть местной, но от этого, как думают, укрепляется. Губернатор превращается в порученца в кругу федеральных служащих, отчасти выполняющих его указания, отчасти контролирующих его самого. Теперь он – «законтролированный контролер» бесконтрольной власти на собственной территории.
• Контроль отделяется от исполнения власти и взаимодействия ее ветвей, превращаясь в обособленную эманацию высшей власти президента
Еще ниже размещены декорации-заместители общества и организованного народа – отделения партий, ОНФ и иных бюджетируемых Центром организаций. Они действуют несогласованно, но не спонтанно. Это организационные подрядчики Центра разной численности и бюджетного объема. Использование казаков для запугивания демонстрантов имитирует не только «народную активность». От имени народа они обращаются к государству с «требованиями» о расширении списка запретов и наказаний.
Силы контроля множатся, и их пестрая, все чаще показушная активность функциональна для мифа о Путине, «знающем все». В гоббсовском мире аппарата власти Путина считают сдерживающим контролером. Контроль со стороны граждан немыслим. Истеблишмент организован в закрытый клуб вечных господ положения. По правилам российской власти, отшлифованным в путинские годы, каждый высший чиновник заученно хамит: «Я уйду, только если потребует президент». Что надо понимать: но не раньше. Не дождетесь!
Режим управляемости бесконтролен для себя и фальсифицирует управление. Это ярко проявилось в лихорадочном названивании из Москвы в Киев осенью-зимой в год Евромайдана. Москва пальпировала киевскую язву, но та лишь воспалялась от этого. Забыв о могущественном потенциале влияния и бросив играть на киевских клавишах, Кремль грубо дергал за рукав запутавшегося Януковича. Здесь не случай дефицита инструментов – напротив: картина истерического паралича – неготовности распорядиться теми колоссальными средствами, что были в наличии у Москвы. Так Украину разменяли на Крым.
Построение «управляемой демократии» сопровождалось изъятием из представительных структур полномочий контроля – не только контроля власти, но и контроля собственного хозяйственного аппарата. Контроль – гражданская прерогатива – в этом качестве должен был перестать существовать. Его развернули в другую сторону: те, кого следовало бы контролировать, взялись контролировать всех в стране.
В Системе быстро развиваются многочисленные контролирующие подразделения. Гиперконтроль сверху стал консенсусом, новые контролирующие инстанции сами определяют себе добавочные зоны вмешательства.
Тандем Медведев—Путин 2008–2011 годов сам по себе был верховным институтом взаимного контроля президент—премьер. На отслеживание и упреждение действий медведевского Кремля уходило много сил и внимания в путинском Белом доме. (Летом 2008 года и я впервые за десять лет в Кремле ощутил себя объектом повышенного внимания, не покидавшего меня до удаления из Системы.) Путинский Белый дом правил страной непосредственно, зато медведевский Белый дом с первых же дней после инаугурации Путина превратили в подконтрольного приказчика по исполнению путинских указов, расписанных на бесчисленные поручения президента. Сильное правительство, намеченное премьерством Путина, упразднили ради фикции путинского контроля.
• В Системе РФ акт контроля выступает актом подрыва оснований проверяемой деятельности
ОНФ возник в праздничные майские дни 2011 года, в час испуга перед (мнимым) намерением Медведева отправить премьера Путина в отставку. Защищать Путина от мнимой угрозы призывали народ, но без права на власть. ОНФ сразу связали со словом «контроль» – контролирующий народ, он же – народ подконтрольный. Все инициативы ОНФ формулировались в кабинете Володина и только там могли быть дополнены.
ОНФ обозначал готовность Путина в свою защиту опереться на население против системыПутина. Путин в 1999 году шел к власти как символ народной оппозиции Ельцину, вышедшей из кабинетов власти, – и ОНФ должен был теперь предъявить вариант локальной политизации вокруг него одного. Путин пошел на шаг, которого избегал, – обратился к массовой пропутинской мобилизации. Володин говорит, что впервые обсудил идею Фронта с Путиным за несколько дней до того, как 6 мая 2011 года та была объявлена; это не исключено. Фантазируя, будто Медведев нечто готовит, премьер Путин разыграл спектакль опричной власти.
Возник прямой канал «поручений от народа» – «народному премьеру-президенту». Далее поток разверстывали в поручения Путина вниз другим действующим лицам. В такой схеме ОНФ не мог стать политически автономным, кроме одного – передачи запросов и жалоб президенту в обход Кремля. Зеркально возникал институт поручений Путина министерствам и ведомствам, царящий до настоящего дня.
Институт поручений подрывал институт правительства в РФ. Оставаясь полупризрачной структурой, ОНФ санкционировал это фикцией прямой связи президента с народом. Видимость контроля обходится в год бюджетом в один миллиард – такова цена за имитационную мобилизацию. ОНФ ввел в систему власти имитационный модуль «народного мандата» и бережет его по сей день.
Системе свойственна неуправляемость и бесконтрольность чрезвычайных полномочий. Поступая на нижние этажи, власть рассредоточивается в очагах аномальной властной активности. Ее лишь отчасти можно контролировать – чрезвычайность поведения низовых акторов не отозвать назад.
• Делегированное бесконтрольно переходит в узурпированное, стремясь к максимуму присвоения конституционных правомочий
Это хуже анархии – ведь среди конституционных правомочий бывают очень сильные и силовые. Законодатель 1993 года процедурно уравновесил их в Конституции действием других властей и суверенных граждан. Но этого не произошло. Попадая в руки случайных лиц, конституционные полномочия лишь расширяют пространство мерцательной тирании.
Прежних рейдеров-силовиков-индивидуалов вытесняет уклад производства порядка. Внутри него конкурируют прейскуранты на услуги следственных структур и полицейские провокации. Этот уклад пресекает обход бессмысленных правил и – также выборочно – криминализует попытки их обхода. В основании – презумпция виновности гражданина, поскольку тот действует продуктивно коммерчески или публично.
• Легализовавшийся только сам себя зря криминализовал
Неверно искать единую общесистемную тайну РФ. Здесь несколько направлений форсированной неясности. Каждое из них импровизирует, проверяя догадки о веяниях сверху. Импровизации нелинейны, они не сводятся к лояльному следованию за трендом. Одни играют на тренд, некоторые идут против тренда, поскольку неопределенность – это игра «фифти-фифти».
Разрушение сложившихся аппаратных и трансаппаратных коалиций в Системе – единственный способ получить о них представление. Иной возможности получать релевантные сведения о своем внутреннем устройстве у власти нет. Всякая успешно действующая группа подозрительна, и ее спешат надломить, нанося удары с помощью силовиков (таков случай губернатора Гайзера в Республике Коми). Зачем? Чтоб понять, что там у них внутри и опасно ли это. Репрессии рвут рабочие связи в Системе, порождая особый тип деструктивной репрезентации. Возникающие при этом фигуры-«прокси» производны от травмирования Системой себя, но они не рядовые типажи. Их заново ставят перед задачей выживания. Из них вербуются кадры Последней мили.
Нет ни одного назначения, которое бы не возводили лично к Путину. Внутри пресловутой «вертикали власти» возникла якобы личная путинская вертикаль с отдельным целеполаганием. Устраняются все, даже ничтожные ограничения на действия Кремля и лично Путина.
Правовых checks & balances не было и раньше, теперь нет управленческих и неформальных. Между центром принятия решений и любой политической операцией Кремля нет сдерживающей преграды. Никто не скажет Путину «так нельзя».
Эффективность требует, чтобы зигзаги и обострения, характерные для Системы, отдаляли от черты гибели. Для этого все ее эскалации должны укладываться в сектор полезных (для нее) девиаций. Но отчаянная атмосфера Системы провоцирует власть и населенца выйти за черту. Власть не чувствует своего тормозного пути. Она готова слепо ринуться за выгодой к обрыву, как в 2014 году.
• Ни одна реорганизация власти не учредила сдерживающей Кремль структуры. Неограниченное делегирование суверенной власти мультиплицирует неограниченный риск для РФ
Сегодня Россия – поле абсурдных стратегий без преград для скольжения в любую сторону. Полигон власти вне институтов контроля при нехватке ясно представленных общественных интересов. Схлопывание Системы создаст глобальный вакуумный взрыв, несомненно притягательный для охотников за трофеями.
§ 3. Боль как услуга
Экспансия практик насилия и варварства в Системе
Критики порядков в РФ всегда отмечали чрезмерное насилие со стороны власти и парагосударственных образований. Эта критика началась со времени расстрелов 1993 года и зверств первой чеченской войны. Она не прекращается по сей день.
Все эти годы рост государственного насилия опирался на широкий консенсус. Сперва общество молчаливо согласилось на взрывное расширение числа обитателей «зоны», дошедшее в конце 1990-х до миллиона человек. Тюрьма стала пыточной, далее пытка распространилась повсюду. Пытка в отделениях полиции и на следствии стала общепризнанной нормой по умолчанию. Терпимость к ней также близка к консенсусу.
В России внезапно восстановилась, став нормой политики и деловой жизни, всегдашняя угроза телесного унижения. Общеизвестно применение сотрудниками силовых структур юридически запрещенных инструментов (пытки, науськиванье бандгрупп и т. п.). Силовой фактор, как токсичное «социальное жало», отравляет атмосферу всех активных сред, от деловой до культурной. В нем больше не видят эксцесс. Он не всегда вызывает даже простое порицание. Консенсус готовности к насилию закрепился – все молчаливо согласны на насилие в отношении людей, принадлежащих не к твоей среде и к более низкой социальной группе. Новый вид насилия в Системе – насилие одобренное и поощряемое. Насилие якобы благодетельное и дисциплинирующее население. Неконвенциональное государственное насилие стало горизонтом повседневности и представлено широким спектром: избиения, атаки неформальных активистов (связанных с властью) против граждан, тайные убийства.
В русской политической традиции нет сигнала ясней, нежели арест, избиение, тюрьма и убийства по манию властей. Этот экстремальный уровень страха в Системе означает, что все прошлые договоренности обнулены вместе с твоим правом выжить. Нарастающую тревогу кадров надо же чем-то заполнить. Например, охотой на случайных населенцев. Тебя все еще не убили? Значит, ты преуспел!
Насилие распространилось на многие сектора и уклады. Оно образует атмосферу мерцательной тирании в Системе РФ.
Не будучи гуманной, Система весьма социальна. Насилие взбадривает ее общественное состояние, подавляя готовность противостоять начальству. В атмосфере сделки противостояние силе выглядит массово неодобряемым поведением и не вызывает солидарности с жертвами. Защититься или хоть в какой-то степени гарантировать безопасность можно, принадлежа к структурам частной солидарности. Российская Система лишь в малой степени предоставляет защиту от насилия, присущего ее актам.
Надо опасаться как минимум двух ошибок: потери из виду темы насилия как фактора и вечного теоретизирования «с позиции жертвы». Пребывание объектом атаки легко принять за свидетельство правоты и репрезентацию главного конфликта сцены. Но за последние тридцать лет насилие приглашали в политику силами всех игроков – правых и левых, консервативных и либеральных, защитников народных корней от защитников корней чуждых. Борющиеся интересы при первой возможности применяли насилие против других. От военного принуждения и политических убийств до гегемонистской надменности, изолирующей «чужаков» и вытесняющей их с политической сцены.
Часто говорят о «борьбе кланов в Кремле» – будто когда-то в Кремле не было борьбы кланов за собственные интересы. Но дела типа гонений на Европейский университет, Шанинку, дела режиссера Сенцова или Александра Шестуна говорят не об интересах, а о возможностях, их избытке. Наслаждение безмотивным насилием – частый мотив садиста.
• Чтобы убедительно изобразить присутствие государства, надо ошеломить хладнокровным государственным злом
Насилие действует не только прямо, по обычаю РФ бандитским образом, с помощью арматуры и продажного суда. В не меньшей степени угнетает выход насильника на сцену дебатов. Русские разговоры независимо от их глубины и проникновенности, помнят о риске «получить в табло», невольно корректируя этим свой дискурс. Насилие – русская разновидность political correctness.
Система РФ и не пытается выдвинуть правдоподобную версию для уничтожения отдельного человека. Она целиком предается спазму мстительности в убеждении, что ее некому будет остановить. Репрессивный разворот вертикали власти ведет к локальной эскалации, где уже никто не чувствует себя обязанным ни перед кем. Умеренному государственному служащему кажется неудобным уклониться от участия в охоте на «изгоя» и его уничтожении.
• Акт мщения в Системе замеряет степень злодейской лояльности исполнителей для мобилизованности в острых случаях
Мусорный кризис марта-апреля 2018 года, вслед триумфальному избранию Владимира Путина, заметно омрачил его триумф. По логике путинской подозрительности (стимулируемой Двором) это породило версию о намеренном обрушении рейтинга в ущерб имиджу Путина. Многие из актов мести в отношении главы Серпуховского района Александра Шестуна, возможно, объясняются вспышкой ярости Путина, которую окружение хотело отвести от себя.
Месть Шестуну – не политическая самооборона власти, а аффект нарушенного «табу». Шестун задел их несколько. Самое мягкое – «табу» на митинги по нежелательным для Кремля резонансным темам. Сразу после выборов Шестун дал несколько разрешений местному населению на митинги вопреки прямому запрету областных властей, а затем и администрации президента.
• Просьба АП в Системе РФ приравнивается к законодательной норме
Проигнорировав и предав ее огласке, Шестун нарушил двойное табу. Нарушил его радикально, опубликовав в Сети запись разговора с важными чинами АП. Система не терпит документирования, которое слишком явно выдает ее схему действий и настаивает на монополии любых точных данных о себе. Судам, социологам и следственным органам запрещено расследовать управленческую деятельность Кремля. Ход Шестуна создал пролом в неожиданном месте. Это ошарашило Кремль – и Шестуна, считавшегося «своим», перевели в «предатели».
В опубликованной Шестуном аудиозаписи говорящий с ним (Шестун называет его генералом ФСБ Ткачевым) сказал: «Тебя переедут». Едва ли это намек на способ убийства Михоэлса. Это угроза отменить законодательные и конституционные гарантии в отношении одного человека: Шестуна лично. В Системе включается сигнализация отмашки – дозволение служащим, имеющим дело с Шестуном, на все виды нарушений закона. Негативная «отмашка» разрешает подавлять жизнедеятельность гражданина всеми способами, под верные гарантии безответственности для того, кто это делает.
Уничтожающие «отмашки» создают очаги углубляющегося беззакония, которые затем мультиплицируются по Системе. Для служащих они выступают эталоном одобряемого свыше поведения. С этого момента в Системе положено считать, что уничтожением человека занимается лично Путин (даже если это не так). Такой очаг выборочного поражения в правах личности коррумпирует законные власти и толкает на добавочные нарушения закона. Шестуна лишили права выдвинуться кандидатом. Затем под явно лживым предлогом этого права лишили его жену Юлию Шестун. Затем статьи УК, по которым он арестован, поменяли на более тяжелые. Все это уже не требует всякий раз особой санкции сверху – «отмашка» предоставляет широкий коридор мстительных импровизаций. Шестун в опасном положении, и угроза «переехать» его перестает быть метафорой.
Насилие в Системе – нечто большее, чем практика принуждения к порядку. Оно регулирует уровень репрессивности. Дозатор давления на людей – нарочито заметный и недвусмысленный, с ярлычком «государство inside».
Система РФ насквозь насильственна. Наподобие советской системы 1920-х годов, мы не можем предвидеть, сколь более насильственной она может стать – и ей это неведомо. Насилие включено в игру, замещая дефицит государства. Всякий раз, когда в Системе пытаются обрести власть, собственность, равновесие – и даже справедливость, в ней прибегают к насилию, итогом которого не может быть стабильность и справедливость. Акцент на насилии связан с русским акцентом на власть, замещающую прочие виды связи.
В этом смысле Система является варварской. Она не признает универсально действующих цивилизованных ограничений на обращение с людьми. Совершая варварский акт, функционер Системы не думает, что несправедливость нужно компенсировать. Он просто покидает место совершения зла, предоставляя жертвам справляться с их гневом и болью.
Действует матрица старта Системы РФ. Постсоветское «иного не дано» не было либеральным, как думает современный либерал. То было ледяное согласие с «волей истории», которую шли творить, ибо иные пути считали гибельными – шли выживать, а не творить справедливость (последнюю считали «левой» ценностью и презирали). Что до ценности блага, считалось, что всякое благо получает стоимостное выражение и оценку на рынке.
Возникшую Систему сопровождал надполитический консенсус – так надо! Она претендовала на соответствие самой природе мироздания, его велениям и законам. Система считала себя естественной, как сама природа, – а природа безжалостна.
Тут исток неудач попыток ограничить власть в Системе – в ее горизонте негде найти предел. Не исключено, что тут исток культа личности Путина – странного, если вдуматься, не имеющего явных причин, не диктуемого ни нуждой, ни пресловутым «традиционалистским сознанием».
Насилие в Системе не гость, а твой злой сосед. Оно анонимно бьет по живым мишеням с их личными интересами, предоставляя каждому искать причину, зачем выбрали именно вас. Сериализация насилия проходит по законам медиаполитики: тему воспринимают всерьез, если она сериал. Ямпольский пишет о неразличимом мелькании насилий, о царстве повтора. Но неразличение и безразличие – очень разные вещи. Именно последнее – главная цель и даже личная ценность. Безразличие делает акты насилия невидимыми. Здесь тебя душат, отвернувшись.
Как известно, в Советском Союзе действовал гигантский аппарат контроля и принуждения, напрямую связанный с репрессивными органами государства. В Системе РФ это устроено по-другому. Российская репрессивность часто является продолжением случайной системной репрессивности, ни на что в отдельности не направленной. Она проистекает еще и из желания аппарата облегчить себе работу. Яркий пример – «палочная система» в полиции, где жертвой оказываются законопослушные люди, оказавшиеся не в том месте не в тот день. Система здесь выступает коллективным растяпой, но, захватив жертву, она способна к бесконечно холодному садизму, не останавливающемуся ни перед чем.
Система РФ – необычный насильник. Трамп однажды сказал, что, убей он кого-то прямо на Пятой авеню, сторонники его все равно простят. Система РФ насилует на своих «Пятых авеню» вызывающе демонстративно. Меланж испуга с намерением напугать смещает критерии полезности: это не работа на результат. Результат, впрочем, есть, но не тот, которого ищут.
Распад стратегического центра власти создал спрос на управление хаосом в пустом поле власти. Здесь каждый ведет себя как Система РФ в целом: создает чрезвычайную ситуацию и что-то захватывает, уже не разбирая зачем.
• Если не удалось захватить чей-то актив или капитал, то капитализируют страх перед самим бесцельным насилием
В технике российского насилия заметно развитие практики штрафа. Система РФ – «империя штрафов». Штрафы она предпочитает иным видам давления на граждан. Штраф объединяет в себе ряд системно удобных для администрирования тем:
1) это простейший вид получения доходов с населения без оказания каких-либо услуг;
2) это управленчески легчайший вид массовых репрессий. Он оставляет у жертвы чувство, что она счастливо отделалась «попадаловом», то есть выжила;
• Выжить – значит преуспеть: выживание для населенца – высший приз при любых обстоятельствах
3) оштрафованный часто виновен, что признает сам. Штраф закрепляет чувство виновности, поддерживая его на ровном, не разрушительном для человека уровне. Массовая виновность равна готовности к массовой сделке;
4) штрафование для населенца – игра с государством по маленькой. В этот раз ты проиграл, но мог бы выиграть, «будь поумнее». Каждый, оставшийся неоштрафованным, вправе считать себя выигравшим.
• Нападение Системы на человека всегда «штраф». Выписанный злой судьбой, он лишает смысла всякое сопротивление
Система отжима штрафов из населения распространилась на миллиардеров. Власть добывает «нефть» не только из населенческого планктона, но и из наиболее жирных динозавров. Принцип один: штраф! Но штраф не простой – штраф максимизированный. Он выплачивается не единожды, а по нескольку раз, для чего нужен арест штрафника. Пример – дело Евтушенкова, теперь дело Магомедовых. Магомедовых «оштрафовали».
Судебно-следственные, полицейские и внесудебные силовые репрессии в Системе имеют нечто общее со штрафами. В большинстве они не связаны с намеренным противодействием властям, выступая простой случайностью. Случайности власти несправедливы, но, будучи еще и непредсказуемы, освобождают от нужды быть наготове.
В состав власти встроена машина блок-страха. Ее мыслят бесценной, оберегают как сокровище. Но это лишь оперативная «заглушка» оценки проблем, которые стоило бы рассмотреть, чтоб снизить угрозу. Страх мешает властям оценить реальность угроз. Никакие действия, мотивированные страхом, не кажутся достаточными, и у власти сохраняется мотив их наращивать.
Установлено табу на признание вслух острых проблем. Их тронуть нельзя, дабы не «обрушить всю конструкцию». Табу-невидимки, вытесненные в область страхов, претворились в мотив деструктивного поведения. А повестка власти – в мешанину тем, обсуждаемых вне контекста, враздробь. Реформа суда, финансовый центр, содействие деловому климату, борьба с коррупцией – все загипсовано постулатом «Путин как фактор стабильности». Харизма силовой страховки, которой наделяют персону Путина, резервируя остальное на будущее, – прием мумификации политики.
Читать бесплатно другие книги:
