Извините, я опоздала. На самом деле я не хотела приходить. История интроверта, который рискнул выйти наружу Пан Джессика

Я встаю и хватаю пальто.

Я так нервничаю, что начинаю бояться, как бы меня не арестовали. Вероятно, меня следует арестовать за то, что я собираюсь сделать: нарушение общественного порядка и личного пространства. (Это эмоциональное насилие? Думаю, это вполне может быть еще и эмоциональным насилием.)

Мужчина идет навстречу мне по платформе метро. Ему чуть больше 40, на нем темно-синий костюм, и он выглядит так, словно спешит. Он приближается. Еще ближе.

Я машу рукой перед его лицом. Он резко останавливается и удивленно смотрит на меня.

— Простите, я забыла… — произношу я и замолкаю.

Он выжидающе смотрит на меня.

— Э-э, а в Англии правит королева? И если да, то как ее зовут? — заикаюсь я.

— Королева Англии? — повторяет он, недоверчиво подняв брови.

— Да. Она правит? Кто… кто она? — спрашиваю я.

— Виктория, — говорит он.

Этого не было в сценариях, которые я себе представляла.

— Виктория? — уточняю я.

— Ага.

— Значит, вы говорите, что королеву Англии зовут Виктория? — Теперь я тут ничего не понимаю.

— Да, — говорит он и запрыгивает в поезд. Я в таком замешательстве, что сразу же останавливаю взгляд на следующем человеке, которого вижу: еще один мужчина, на этот раз лет 20, ростом не ниже 180 сантиметров, одетый в спортивный костюм. Я быстро задаю ему тот же вопрос, и он смотрит на меня с ошеломленным презрением.

— Виктория, — говорит он и уходит.

Ладно, экстравертный эксперимент в сторону — неужели никто не знает, кто сейчас королева Англии[11]?

А знаю ли я, какая королева сейчас правит в Англии?

В смятении, я останавливаю четырех женщин подряд, и каждая из них говорит мне: «Елизавета». Некоторые удивляются и смеются, некоторые останавливаются испуганно, и все они смотрят так, будто до меня очень долго доходит. Одна спрашивает, все ли со мной в порядке. Но никто не звонит в полицию.

Я не умерла.

Стефан был прав.

Конечно, теперь у меня есть серьезные сомнения относительно понимания сренестатистическими британцами истории и текущих дел в стране. Но я-то? Я в порядке. Даже лучше, чем нормально. У меня просто кружится голова после этого неравного боя. Я практически бегу домой, от радости подбрасывая в воздух листья.

Некоторые люди говорят, что глупых вопросов не бывает. Но, задавая глупейшие вопросы, я взглянула в лицо своему страху говорить со случайными незнакомцами.

Мой уровень уверенности был невероятно высок. Типа как у высоких-американских-мужчин-после-четырех-бутылок-пива. Может быть, я действительно могу быть такой.

На следующий день я ем в одиночестве в суши-баре, наслаждаясь своим обеденным уединением. Как только я откусываю кусочек острого тунца, я резко чихаю, и суши оказываются на моих черных джинсах. В этот момент я слышу мужской голос за своим плечом:

— Не возражаете, если я сяду здесь?

Мой рот набит едой, из носа течет, повсюду кусочки риса, и бизнесмен в костюме выжидающе смотрит на меня. О нет. Это ужасно. Это чудовищно. Для нас обоих.

Обращаясь к мужчине, я указываю на стул, киваю и неуверенно говорю, прикрывшись салфеткой:

— Я чихнула. Извините.

Он садится.

Я понимаю, что хуже уже ничего не скажу. Я делаю глубокий вдох.

Когда он наконец отрывается от телефона, я обращаюсь к нему.

— Откуда вы родом? — спрашиваю я.

Я уловила акцент. Он француз. Он улыбается, затем делает жест, как бы говоря, что собирается вернуться к своему обеду, но я не потерплю такого легкого поражения.

— Но откуда именно из Франции? Вы… поддерживаете брексит[12]? — Это не самая лучшая попытка начать разговор, но беседа проходит довольно приятно. (И да, он не поддерживает брексит.)

В ближайшие дни я буду обсуждать резкое похолодание семь раз.

— Как вы думаете, в этом году выпадет снег? — спрашиваю я у незнакомцев.

Никто не знает.

— Мне нужен кофе, — говорю я женщине лет 50, стоящей в очереди в кафе Pret.

— Да, — говорит она. — Кофе — это хорошо.

Все, кто слышит наш разговор, тоже хотят умереть.

Оказывается, очень трудно вести смол толк.

Я подхожу погладить многих собак и делаю вид, что это повод заговорить с их владельцами. Я завязываю разговор с женщиной, сидящей рядом со мной на мероприятии по сторителлингу, и мы болтаем о погоде. В автобусе я сижу позади ребенка и его бабушки, играющих в «20 вопросов»[13]. Я вдруг вмешиваюсь: «Это лиса?» Они недоуменно смотрят на меня, но постепенно принимают в игру (это был енот).

«Можно ли тут присесть?» У меня полный рот еды, из носа течет, а по столу разбросаны остатки моего ланча. Это провал.

Я чувствую себя доброй деревенщиной, оказавшейся в большом городе. Но как я ни стараюсь, я не могу говорить с людьми о чем-то, кроме повседневности. Стефан помог мне установить контакт с незнакомцами. Теперь мне нужен кто-то, кто помог бы мне познакомиться с ними поближе.

Поэтому я решаю обратиться к следующему эксперту — Николасу Эпли, профессору психологии Чикагской школы бизнеса Бута. Именно его исследования о том, что разговоры с незнакомцами по пути на работу делают нас счастливее, подтолкнули меня к этому приключению. Я говорю ему, как странно это звучит для меня: вы хотите сказать, что люди действительно любят разговаривать друг с другом в автобусе или метро? Разве это не ХУДШЕЕ место для общения с людьми?

— Ну, мне кажется, это самое легкое место, — говорит он. — Другие места — это места, где люди уже занимаются другими делами. В метро или автобусе они просто сидят и ничего не делают. Или играют в Candy Crush.

Ник говорит, что молчаливые вагоны лондонских поездов, вероятно, являются результатом феномена множественного невежества: все действительно хотят говорить, но думают, что остальные не хотят. Поезд может быть полон людей, которые хотят о чем-то поболтать, но все равно молчат.

Поэтому он проверил эту гипотезу в Чикаго. Испытуемые постоянно думали, что они больше заинтересованы в разговоре со своим соседом, чем их соседи в разговоре с ними.

— Мы отобрали людей и спросили у них: как вы думаете, какой процент ответит вам взаимностью, если вы заговорите первыми? В поездах мы получили 42 %, а в автобусах — 43 %.

Они ошибались. Фактический процент людей, которые были бы готовы вступить с вами в разговор, составляет почти 100 %. Все, кроме музыканта Моррисси, который, как гласит известная легенда, однажды сидел в пустой комнате на шумной голливудской вечеринке и одиноко пил чай.

— Очевидно, есть люди, которые не поддержат разговор, — говорит Ник, — но такое встречалось нечасто.

Я поражена тем, с какой уверенностью Ник это заявляет.

— Вы хотите сказать, что могли бы приехать в Лондон и целый день болтать с незнакомыми людьми в метро? — спрашиваю я.

— Именно так, — отвечает он.

Арестуйте этого человека.

Ладно, может, он и смог бы это сделать, но как насчет интровертов, которые хотят, чтобы их оставили в покое? Соответствуют ли результаты его исследований настоящей реакции интровертов и экстравертов?

— В наших экспериментах участвуют как интроверты, так и экстраверты. Мы устанавливаем личность в наших экспериментах — и дело не в том, что экстраверты более счастливы, разговаривая с незнакомцами, чем интроверты.

Это поражает меня. И дает немного надежды на остаток года.

Я рассказываю о своей проблеме: кажется, я не могу расширить рамки светской беседы. Я не могу наладить контакт: все заканчивается на обсуждении погоды, рода деятельности или имени собаки. Или того, какая сейчас королева правит.

— Только погода? — Похоже, Ник разочарован. — Вы можете придумать варианты лучше? — спрашивает он.

Конечно, я могла бы. Если бы была кем-то другим. Но в этом я безнадежна — я не знаю, как сделать лучше.

— Вам нужно больше раскрывать себя. Рассказывайте о себе. Задавайте личные вопросы.

Пока Ник наставляет меня на важные темы для разговора — что вам нравится в вашей работе, расскажите о своей семье, какое самое интересное место, где вы были в этом году, — я осознаю: я — взрослая женщина, слушающая урок о том, как вести разговор.

Я также понимаю, что не знала, как вести беседу с новыми людьми.

Если вдуматься, никто нас этому не учит. Ладно, технически жизнь делает именно это, но я встречала так много людей, которые тоже довольно плохи в этом: они не задают вопросов, не налаживают связь, не слушают, они перебивают или ничего не предлагают от себя.

Разговор — это то, что связывает нас с другими людьми больше всего, и мы должны учиться этому через взаимодействия в реальном мире. Я бы лучше провела это время за чтением книги.

Вот это «рассказать что-то личное» заставило меня почувствовать боль от укола старого страха быть отвергнутой.

Затем Ник напоминает мне, что социальная жизнь построена на взаимности.

— Несколько лет назад я проезжал через отдаленную часть Эфиопии и все время встречал матерей и детей возле их жилья. Все они смотрели на меня, словно на мертвеца: с абсолютно пустыми выражениями лиц. Это было самое неприятное чувство, которое я когда-либо испытывал в жизни. Но потом мне пришло в голову, что я смотрел на них точно так же, как они смотрят на меня. Поэтому я начал улыбаться и махать рукой, когда проходил мимо, — и я будто щелкнул по выключателю. Как только я начал улыбаться и выглядеть дружелюбно, они начали махать из своих окон, улыбаться мне и выбегать из своих домов, чтобы дать мне пять. Это правда мира, Джессика, — говорит он, называя меня полным именем, чтобы дать мне знать, что грядет что-то важное. — Никто не машет первым, но все машут в ответ.

Он отключается.

Позже на той неделе, прогуливаясь по своему району, я вижу мужчину, который рисует на улице. Я помню, что мне нужно первой помахать рукой. Я говорю себе, что у него добрые глаза, чтобы настроиться перед встречей. Как только я здороваюсь, он откладывает кисточку, и мы болтаем о районе (да, я уже начинаю болтать). Затем он удивляет меня. Он приглашает меня на частную художественную выставку в чей-то дом на следующей неделе. И вот так через несколько дней я оказываюсь в огромном доме: три этажа, высокие потолки, картины Пикассо на стенах. Одна кухня — как вся моя квартира. Я даю себе клятву: я обойдусь без пустых разговоров. Сегодня вечером я буду учиться у этих людей. Сегодня вечером я раскрою себя.

Я, взрослая женщина, слушаю урок по беседам с незнакомцами — какие вопросы задавать и что предлагать от себя. И понимаю, что вообще-то никто нас этому не учит.

Я целеустремленно прохожу по коридорам и вижу одинокого, стильного, но слегка устрашающего вида мужчину лет 60. Я боюсь с ним заговорить, поэтому решаю пройти мимо, а он тем временем приближается. Наконец я нахожу в себе силы. Я выскакиваю на него из-за угла, будто в ужастике.

— Привет, я Джесс, — говорю я. — А где вы живете?

Услышав себя, я осознаю, что это в то же время и довольно простой вопрос, и — в зависимости от того, как вы его поймете, — довольно пугающий.

Оказывается, Малкольм живет на красивой тихой площади, мимо которой я обычно прохожу.

Расскажите что-нибудь о себе, слышу я голос Ника в своей голове. Спросите его о том, что действительно хотите знать.

— Я заглядываю в окна этих домов почти каждый день, — говорю я. — С огромными кухнями, выходом во внутренний дворик и изумительными садами. Иногда я представляю, что живу там. Я всегда хотела знать, действительно ли это лучшее место для жизни?

— Так и есть, — говорит он.

И уходит.

Никто не говорил, что будет легко.

Я ищу свою следующую жертву и встречаю 50-летнего Дэйва, который переосмыслил себя и стал комиком. Он начинает разговор первым, пока мы стоим перед абстрактной картиной, где изображен кто-то, похожий на больного моржа. Мы обмениваемся советами по борьбе с творческим кризисом, который, как он говорит, лечится красным вином и музыкой Рода Стюарта. Пока все идет хорошо.

Я продолжаю контактировать (да, я уже начинаю контактировать) и к концу вечера заканчиваю разговор с художником с улицы, Роджером, который и пригласил меня. Он переводит тему на свои картины.

— Искусство — это единственное, что имеет для меня смысл, — говорит он. — Это свет, текстура и…

Нет. Нет, нет, нет. Я не хочу говорить о достоинствах искусства на этой выставке. Я думаю: что я действительно хочу знать об этом милом, любезном человеке?

— Роджер, какой был самый ужасный поступок в вашей жизни? — спрашиваю я. Я не могу поверить, что только что спросила об этом. Я на мгновение задумываюсь, не рассмеется ли он мне в лицо.

Но нет, он задумчиво смотрит в свой бокал с вином.

— Ну, я поджег кабинет рисования в своей школе, когда был подростком.

Бинго.

В прошлой жизни я бы прошла мимо этого человека. И вот я здесь, на самой шикарной вечеринке, на которой я когда-либо была, узнаю о преступлениях прошлого. И все потому, что я остановилась поздороваться. То исследование правдиво: это приносит мне удовольствие. Конечно, это не так весело, как перечитывать «Я захватываю замок»[14] у камина в деревянной хижине, но и не самое худшее времяпрепровождение.

Начать разговор с незнакомым человеком — как оторвать пластырь. Худшее — вначале.

Вечеринка вдохновляет меня идти дальше. Это не значит, что я перестаю нервничать перед каждым диалогом, — я нервничаю. Но это все равно что содрать пластырь. Надо сделать вдох, и после первоначального шока болезненная часть закончится. В один из вечеров я еду в поезде рядом с мужчиной и пытаюсь собраться с духом, чтобы заговорить с ним. Но я также не хочу, чтобы он подумал, будто я пристаю.

— Привет, — наконец говорю я. — Где вы купили этот пиджак? Мой муж ищет точно такой же.

Вот как хитро, а!

Сначала он удивляется и прижимает сумку к груди. Потом приходит в себя.

— В Финляндии, — отвечает он. Это не очень полезная информация, но пластырь уже сдернут.

Теперь финн начинает задавать вопросы. Он рассказывает, что живет в Лондоне уже пять лет. Оказывается, мы оба любим телешоу «Студия 30». Разговаривать с ним холодной дождливой ночью гораздо лучше, чем сидеть в каменном молчании, избегая зрительного контакта. Это не самая серьезная беседа, но когда он встает на своей остановке, он поворачивается ко мне и говорит:

— Было приятно познакомиться с тобой сегодня вечером.

Я осталась с другими пассажирами, которые смотрели на нас так, словно мы были научным экспериментом.

Так и есть. Это мой научный эксперимент. И я думаю, что он удался.

Вернемся к семинару. Я украдкой бросаю взгляд на мужчину в клетчатой рубашке и закатанных джинсах, пока Марк переключает следующий слайд своей презентации.

Марк указывает на слайд с картиной Эдварда Хоппера, где изображена одинокая женщина, смотрящая в окно[15].

— Мы, люди, чрезвычайно уязвимы. Мы — крошечные, незначительные существа на этой большой планете, несущиеся сквозь пространство в большой галактике. Мы настолько уязвимы, что упавшая с дерева ветка может убить нас.

Я сползаю по сиденью ниже и осторожно щупаю затылок.

— Нам нужны союзники, чтобы выжить, отсюда и потребность в общении. Мы все ищем глубокие связи с другими людьми, но с возрастом одиночество становится неизбежной частью жизни, — говорит он, снова указывая на картину Хоппера.

— Как быть общительным — тема сегодняшнего урока в «Школе жизни», проекте автора бестселлеров Алена де Боттона.

Я не знала, чего ожидать на занятиях, которые обещают научить тебя быть общительной. Когда мне было 12, мама заставила меня пойти на занятия по котильону[16] из программы этикета, популярной на юге Америки. Думаю, это была попытка сделать меня менее застенчивой. Я провела весь вечер в страхе, что учительница, миссис Флауэрс, изящная женщина на маленьких каблучках и с микрофоном, заговорит со мной.

Потом она положила микрофон, и я провела остаток ночи в ступоре, вынужденная танцевать фокстрот с 12-летним мальчиком с потными руками. Это было унизительно и отняло у меня годы. Я надеялась, что сегодняшний вечер не будет таким же.

Вечерние занятия проходят в подвале, и здесь собралось около 40 человек всех возрастов. Преподаватель Марк шутливо и уверенно посматривает на нас, а мы, добрые люди с Рассел-сквер, смотрим на него в ответ.

Без понятия, что привело 39 других людей в эту аудиторию. Но Британию недавно назвали столицей одиночества Европы, поэтому я предполагаю, что одна из причин — одиночество. Согласно недавнему исследованию, пялиться в экраны телефонов и игнорировать людей стало нашей новой нормой, которая, вероятно, также является причиной того, что мы забыли, как взаимодействовать с другими, подобными нам.

Одиночество было объявлено болезнью, и проводить время друг с другом — очевидное лекарство. Для этого, говорит Марк, нам нужно разговаривать. Но, подчеркнул он, это означает не просто повседневную легкую беседу, а глубокий, конструктивный разговор, который заставит нас почувствовать связь с другим человеком. Именно это и сказал мне Ник. Я вспоминаю его совет вести более личные разговоры, которому я следовала на вечеринке в галерее, — этот парень, похоже, действительно знал, о чем говорил.

Честно говоря, я даже рада, что мне разрешили погрузиться в более интересную область, потому что у меня что-то вроде аллергии на пустые разговоры. Я не хочу обсуждать работу, погоду и общественный транспорт. Интроверты, как правило, ненавидят болтовню^{5} (это не только неловкое социальное взаимодействие, но еще и бессмысленное и неблагодарное), но такой полноценный разговор, о котором говорит Марк, невероятно редок и труднодоступен, как мне уже удалось выяснить на улицах Лондона.

Нам говорят, что мы можем сделать разговор эмоциональнее и интереснее, учитывая, что у всех есть «внешнее Я» и «внутреннее Я»^{6}. Внешнее говорит о погоде, фактах, блюдах на ужин и планах на выходные. Внутреннее — о том, что эти вещи на самом деле значат для нас и как мы к ним относимся.

Внутреннее связано с нашими страхами, надеждами, любовью, неуверенностью и мечтами. Внешнее занято логистикой, фактами, деталями, словно администратор. Внутреннее — это свадебные обеты, внешнее — это свадебный планировщик. Внутреннее любит смотреть в глаза, говоря о самых тайных желаниях, в то время как внешнее помогает отключиться от разговора, чтобы спланировать список покупок. Я для себя запомнила это так: «The Writing’s on the Wall» — альбом группы Destiny’s Child — это «внешнее Я» (с песнями «Jumpin’ Jumpin’», «Bug A Boo» и «Bills, Bills, Bills»). А альбом Бейонсе «Lemonade» — это «внутреннее Я» (с песнями «Pray You Catch Me», «Daddy Lessons», «Don’t Hurt Yourself»)[17]. Поняли?

Марк показывает нам короткое видео с вечеринки. В нем мужчина подробно описывает свою поездку на работу, прежде чем спросить женщину напротив, что она изучала в университете, чтобы рассказать о своей специальности. Затем она начинает рассказывать о своих любимых вегетарианских рецептах. Это пример «поверхностного разговора». Он кажется до жути похожим на происходящее на каждой (пусть и не частой) обеденной вечеринке, на которой мне довелось побывать.

В другом видео мужчина упоминает о смерти своей матери, а потом быстро переходит к теме футбола. Его прерывает женщина, которая спрашивает, как он относится к смерти матери, учитывая, что это было почти сразу после ее развода с его отцом. Как он справляется с тем, что происходит так много всего одновременно? Женщина на видео добрая, но кажется немного докучливой.

Марк останавливает ролик.

— Вы можете подумать: «Может, он не хотел говорить о своей матери, и со стороны женщины было невежливо расспрашивать его об этом». Но ведь это он начал. Он действительно хотел поговорить об этом, но не смог найти способа продолжить тему, — объясняет он. — Люди обычно с радостью отвечают на личные вопросы, если чувствуют, что человек, задающий их, искренен и добр.

Женщина передо мной угукает, громко соглашаясь. Мужчина лет 30 поднимает руку:

— Но ведь люди не всегда хотят делиться своими личными чувствами и жизнью, верно? Некоторым это может не понравиться.

Марк отвечает ему. Конечно, так может быть, но страх быть навязчивым сильно преувеличен. Более важный момент заключается в следующем: то, чего мы действительно должны бояться, — это быть скучными и умереть, так и не наладив ни с кем связь.

Затем он многозначительно смотрит на нас и медленно повторяет:

— Страх и жестокая реальность быть скучным и умереть, так и не наладив ни с кем связь, сильно недооцениваются.

Потом Марк хлопает в ладоши и просит половину аудитории повернуться к незнакомцу, сидящему справа, и рассказать о себе или том, что происходит в вашей жизни. Другой человек должен позаботиться о том, чтобы перевести разговор с внешнего уровня на внутренний, эмоциональный и полноценный.

Я поворачиваюсь к женщине, сидящей справа от меня. Ее зовут Линдси. Она американка. Из Алабамы. На ней жемчужное ожерелье и черный кашемировый джемпер.

Я дразню ее.

— Я скоро еду в Техас навестить свою семью, — говорю я.

Боже, эту тему можно развить очень широко. Семья. Напряженность в семье. Возвращение в Америку чревато тревогой или, возможно, тоской и сожалением.

— О… тебе предстоит долгий перелет. Как долго он длится? — спрашивает Линдси.

— Часов 11, — отвечаю я. Слишком поверхностно, Линдси.

— Подожди, дай я еще раз попробую. Ты… хм… ты устроишь себе шопинг? Черт! — говорит она.

Как мудрый гуру, я жестом приглашаю ее попробовать еще раз.

— Ты с нетерпением ждешь солнечную погоду? — осмеливается она.

Линдси не может этого сделать. Она не может задать более личный вопрос. Я думала, американцам это будет сделать легче, чем британцам.

Ну же, Линдси. Спроси меня о моей семье. Спроси меня, мучаюсь ли я от бессонницы, когда не могу понять, почему уехала так далеко от них, скучаю ли я с каждым годом все больше. Неужели я переехала только потому, что в Лондоне есть хорошие пьесы, уютные кафе и газеты, для которых я хотела бы работать? Спроси меня о чем-нибудь серьезном, Линдси.

Разговоры между парами вокруг нас бурлят, глубокие и личные, но Линдси теперь спрашивает меня, хочу ли я попробовать мексиканскую еду в Техасе. Я не могу скрыть своего разочарования. Раздается звонок, означающий, что теперь моя очередь копаться в душе Линдси.

Но сначала она должна рассказать о себе. Она делает глубокий вдох. И ничего не говорит.

Она не может придумать, что рассказать о себе. Справедливо. Может быть, она нервничает. Я решаю взять инициативу на себя.

— Как давно ты живешь в Англии? — спрашиваю я.

— Пять лет, — отвечает она.

— Что привело тебя сюда? — задаю вопрос я. Я все еще остаюсь на поверхности, но мне нужно с чем-то работать.

— Моего мужа перевели сюда по работе.

Я киваю, глядя в ее карие глаза.

— Так ты проводишь свои дни?

— Обычно просто сижу дома с детьми.

Я сделаю это. Я собираюсь идти глубже.

— Ты пришла на эти занятия, потому что тебе трудно заводить друзей? — говорю я, прыгая с места в карьер.

— Я просто подумала, что это может быть интересно, — отвечает она.

Она отклоняется от вопроса. Она не собирается углубляться. Она остается на внешнем уровне. Я прыгнула в холодную глубокую воду, а она стоит на берегу, вцепившись в свой жемчуг, даже не надев купальник.

— Ну, я просто подумала… — начинаю я. Но нет. К черту все это. Суть в том, чтобы добраться до главного. — Тебе одиноко, Линдси? — мягко спрашиваю я.

— ОДИНОКО? Я не одинока, — кричит она.

— Ничего страшного, если это так, — успокаиваю я.

— Я не одинока, — повторяет она снова, немного тише.

Я думаю, одинока. Как и все мы. Я вспоминаю картину Эдварда Хоппера. Мы все умрем в одиночестве, особенно Линдси.

Ладно, ЛАДНО, может быть, посыл был не в этом. И да, конечно, я провела с Линдси всего пять минут и мы совершенно незнакомы, но я искала эту искру для установления связи. Если подумать, Линдси могла бы быть лучшей ученицей на занятиях по котильону миссис Флауэрс, где нам говорили, что разговоры за ужином должны быть всегда вежливыми и приятными. Учитывая, что она родом из Алабамы, возможно, она уже прошла этот курс.

Звенит звонок, и я отворачиваюсь.

Во второй части урока Марк говорит нам, что делиться своими уязвимостями и неуверенностями — это самый быстрый способ установить настоящую связь с кем-то. Большинство людей хочет похвастаться своей жизнью, но это заставляет других чувствовать зависть или обиду.

— Дело не в том, что мы хотим, чтобы другие потерпели неудачу. Мы должны знать, что наши собственные печали имеют отголоски в жизни других людей. Вот что нас связывает. Сила может быть впечатляющей, но именно уязвимость создает дружеские отношения, — говорит Марк.

«Я собираюсь в Америку, навестить семью», — сообщаю я Линдси. Она упрямо не понимает намека. «И долго лететь?» — слышу я в ответ.

Я вспоминаю время, когда я действительно была связана с моей лучшей подругой детства, Джори. Мы знали друг друга с 10 лет, но стали лучшими друзьями в 14 — возможно, в самый хрупкий момент юности. Джори была открыта и уязвима для меня по многим вопросам: ее увлечения, недостатки, кому она завидовала в школе, первый поцелуй (он был во время школьной поездки в Париж с очень красивым французским мальчиком, который украл ее камеру и подарил ей неприятный ротавирус). Ее непоколебимая честность заставляла меня чувствовать, что я могу рассказать ей что угодно без осуждения, и мы стали очень близки.

Мы меняемся местами, и я оказываюсь в паре с еще одной девушкой, на этот раз в балетках и черных колготках. Она настолько миниатюрная, что ей может быть 12 лет, но, вероятно, все же около 22. На экране Марк выводит список вопросов, которые помогут нам начать глубокие разговоры^{7}. Я задаю ей один из них.

— Расскажи мне об одном из своих сожалений, — прошу я ее.

— Я ни о чем не жалею, — говорит она.

— Ты ни о чем не жалеешь?

— Ага, — отвечает она.

— Ни о чем? Серьезно?

— Ну, я действительно довольна своей жизнью. Если бы я могла что-то изменить, то все было бы иначе, не так ли?

Да ладно. Это не был вопрос с «эффектом бабочки», когда разговор об одном изменении сбивает с толку весь ход вашей жизни — это был чисто гипотетический вопрос. Кроме того, это хвастовство! Наглое хвастовство! Хвастовство здесь незаконно — я ненадолго подумываю доложить об этом Марку.

К счастью, раздается звонок, и я возвращаюсь на свое место. Может быть, это я делаю все неправильно. Я была в паре с двумя женщинами, которым не особо удались глубокие разговоры, но, возможно, я ожидала слишком многого.

А потом идет главное: «чувствительный теннис».

Марк, теперь уже слегка всезнающим тоном, говорит нам:

— Мы думаем, что должны быть впечатляющими, чтобы быть интересными. Но осознание нашей неудачи связывает нас больше, чем рассказ о наших успехах.

В следующем упражнении мы должны встретиться с новым партнером и отбивать наши неуверенности, страхи и эмоции, как теннисистки Серена и Винус Уильямс. За исключением того, что вместо подач, летящих со скоростью 190 километров в час, это личные признания и секреты, которые на самом деле причиняют боль примерно такую же, как удар теннисным мячом прямо в грудь.

Единственные правила в этой игре: мы не можем комментировать высказывания другого человека. Наш ответ — столь же неловкое признание. Как неудачники.

Вот так я и познакомилась с Крисом.

— Иногда мне кажется, что я хочу завести ребенка, просто потому что боюсь умереть в одиночестве, — говорю я ему.

Он слушает, но его лицо ничего не выдает.

— Я чувствую себя хуже своих коллег по работе и сожалею, что не поступил в университет, — говорит он. — Вообще-то я не уверен, что достаточно умен, чтобы поступить туда.

Вот, с этим уже можно работать.

Крис говорит: «Я жалею, что не поступил в университет. Но я даже не уверен, что достаточно умный для этого». Вот. С этим можно работать.

По сравнению с Линдси и женщиной без сожалений, Крис — достойный противник.

И, как и говорил Марк, я чувствую связь с Крисом после нашего «теннисного матча». Мы только что пережили жестокую серию личных откровений и выползли на другую сторону, истощенные, но наполненные эндорфинами. Это похоже на облегчение, которое приходит после того, как хорошо поплачешь. Общее эмоциональное смятение означает, что я чувствую родство с Крисом, несмотря на то, что мы только встретились. Особенно потому, что он был таким добрым, честным и непредвзятым. Выполняя упражнение, мы оба осознавали, насколько нелепо это было. Прежде чем каждый из нас выговорился, мы немного посмеялись, так что звучало это примерно так:

— Ха-ха-ха, вот моя глубочайшая, самая темная тайна, которую я действительно ненавижу в себе, — наслаждайся! Ха-ха… иногда я плачу по ночам так сильно, что это будит моих соседей… Ха-ха-ха.

Как бы неловко это ни звучало, говорить такие вещи совершенно незнакомому человеку гораздо легче. Тот, кто ничего о вас не знает, не может судить вас должным образом или рассказывать ваши секреты общим знакомым. Это освобождает. Удивительно и то, что они готовы поделиться с вами в ответ. Если бы вы увидели Криса на улице, то решили бы, что у него есть все. Он хорошо выглядит, с отличной работой, женат на успешной женщине и поддерживает футбольную команду, которая стабильно выигрывает.

И так же одинок и потерян, как и любой из нас.

Когда мы уходим, Марк говорит, что нам следует подумать о том, что именно мы бы хотели узнать в следующий раз, когда будем проводить время с друзьями или встретим кого-то нового.

— Подумайте об ужине с друзьями, — говорит он. — Мы тратим столько времени на уборку дома и готовку, но потом просто ведем разговоры, которые остаются поверхностными. Мы можем углубиться. Мы можем все исправить. Мы можем изменить ход разговоров и наладить отношения на всю жизнь.

В конце урока раздается вздох облегчения. Это были очень сильные эмоциональные американские горки. Занятие длилось два с половиной часа, и я возвращаюсь домой с сокровищницей секретов, чтобы унести их с собой в могилу. Но я чувствую, что у меня появился новый взгляд на жизнь. Это нормально — углубляться. Это нормально — делиться своими худшими недостатками. На самом деле, это поощряется — и это здорово.

Большинство людей в аудитории, кажется, чувствует то же самое. Наши лица выглядят слегка шокированными, когда мы выходим за дверь. Я вдруг останавливаю Криса на выходе.

— Хочешь быть друзьями? — спрашиваю я его. Все правила этикета выброшены в окно.

— Конечно, — говорит он и записывает свою электронную почту на листке бумаги.

Я иду домой в приподнятом настроении. Я представляю, что мы встречаемся как новые лучшие друзья и ведем долгие, полноценные разговоры за воскресным обедом. Это может быть началом чего-то прекрасного.

На следующее утро, в холодном свете дня, реальность подкрадывается. О чем я только думала? Мы с Крисом никогда не сможем быть друзьями в реальной жизни. Я слишком много знаю! Он солгал жене о том, где находится. Я знаю, что ему стыдно, потому что он получает меньше, чем она. Мы оба знаем друг о друге самые унизительные вещи — и буквально ничего больше. Если бы он знал, что увидит меня снова, то, я уверена, никогда бы не рассказал мне ни одного из своих секретов.

Я посылаю ему письмо, в котором говорю, что была рада с ним познакомиться, но он не отвечает, и я чувствую облегчение. Крис знал, что это ни к чему не приведет. У нас был момент со странным «теннисным матчем» страхов и тайн посреди аудитории, который я запомню навсегда. Это было невероятно и заставило нас обоих чувствовать себя менее одинокими. Но это все, что может быть. Я начинаю по-настоящему понимать фразу «Я могу тебе рассказать, но тогда мне придется убить тебя». Наша зарождающаяся дружба — жертва вынужденной чрезмерной откровенности. Мы никогда больше не встретимся.

Итак, Крис где-то там, в этом мире, просто бродит, зная о моей глубочайшей неуверенности. Зная, что я волнуюсь из-за того, что бедна, неполноценна и бездетна.

Что я натворила?

Через несколько недель после занятия я сажусь на поезд Eurostar до Парижа навестить Рэйчел. Я сижу у окна рядом с пожилым французом лет 70. После безжалостной болтовни прошлого месяца я планировала просто смотреть в окно или читать книгу, но спокойствие было грубо нарушено чрезвычайно громкой девушкой 20 лет, кричащей на свою подругу.

— Уиллу стыдно за меня, потому что я такая шумная. Он думает, что я злая и грубая. Но я же веселая! — громко рассказывает она подруге, которая, кажется, онемела от словесной атаки, обрушившейся на нее.

Я лихорадочно роюсь в сумке в поисках наушников.