Две жизни Лидии Бёрд Силвер Джози

– Ну, случайно включила. Ты ведь знаешь, обычно я не покупаю по телевизору, но ведущая Кэтрин Магьяр оказалась весьма убедительна, к тому же у моей старой сковороды как раз отвалилась ручка, так что это, похоже, была судьба.

Я прикусила распухшую губу, а Элли отвела взгляд. Мы обе знали, что мамин кухонный шкаф битком набит совершенно ненужными вещами из тех, что рекламировала супергламурная Кэтрин Магьяр, внушая, что они произведут настоящую революцию в вашей жизни.

– Хочешь, я нарежу лук? – предлагаю я.

Мама качает головой:

– Я уже все сделала. Он в мини-чоппере.

Я киваю, замечая измельчитель на кухонной стойке. Даже не спрашиваю, заказала ли она его в телемагазине, – разумеется, так и есть. Скорее всего, он куплен заодно с механической теркой для сыра, которую мама использовала для чеддера.

Вместо того я варю кофе, к счастью, без помощи излишне сложных приспособлений.

– Ты попробовала те пилюли? – спрашивает мама, разбивая в миску яйца.

Я киваю, задохнувшись при воспоминании о Фредди.

Она роется в куче кухонных штучек, пока не находит веничек.

– И?..

– Действуют. – Я пожимаю плечами. – Спала как убитая.

– В кровати?

Я вздыхаю, а Элли коротко улыбается мне:

– Именно в ней.

От облегчения морщинки на лбу мамы разглаживаются, она начинает взбивать яйца.

– Это хорошо. Значит, больше никаких ночевок на диване, да? Это тебе не на пользу.

– Нет, обещаю.

Элли накрывает на стол. Три прибора. Наша семья увеличилась было до пяти, а теперь снова сократилась до четырех, но в чистом виде она всегда состояла из троих: мамы, Элли и меня. Мы с сестрой выросли без отца: он ушел за пять дней до моего первого дня рождения и мама так его и не простила. Элли была малышкой, а я грудничком, и отец решил, что жизнь с тремя женщинами не для него. Он перебрался в Корнуолл, чтобы заниматься серфингом. Такой уж человек. Каждые несколько лет сообщал, где находится, и раз или два даже без предупреждения появлялся на пороге нашего дома, когда мы с Элли еще учились в школе. Он неплохой человек, просто слишком ветреный. Приятно было знать, что отец где-то существует, но я в своей жизни совершенно в нем не нуждалась.

– Подумываю о том, чтобы купить новый кухонный стол. – Мама ставит перед нами тарелки и садится.

Мы с Элли вытаращились на нее.

– Нет, не надо! – восклицаю я.

– Невозможно! – вторит Элли.

Мама возводит взгляд к потолку; она явно ожидала сопротивления новой идее.

– Девочки, да этот скоро развалится!

Мы всю жизнь сидели за этим потертым деревянным столом, всегда на одних и тех же местах. Он видел наши завтраки перед школой, наш любимый бекон по выходным и сэндвичи со свеклой. Мама, вообще-то говоря, человек привычки; ее дом не слишком изменился за все эти годы, и мы с Элли верили, что он и впредь останется более или менее таким же. А если подумать, мы точно так же относились и к маме: она, сколько я помнила, всегда ходила с одной и той же прической… Мы с Элли унаследовали ее лицо в форме сердечка. У нас были одинаковые ямочки на щеках, как будто кто-то нажимал пальцем на наши щеки, когда мы смеялись. Мама была нашей защитной сеткой, а этот дом – нашим убежищем.

– Мы же за этим столом готовили уроки! – Элли прижимает к столу ладонь.

– И каждое Рождество собирались за ним!

– Но он весь изрисован, – делает новую попытку мама.

– Да, – соглашается Элли. – Нашими именами, еще с тех пор, как мне было пять лет.

Она буквально вдавила в столешницу эти имена синей шариковой ручкой, сразу после того, как выучила буквы. И была жутко горда этим и просто не могла дождаться, когда же мама увидит, что она сделала. Имена до сих пор красовались на столешнице, детские буквы прикрывали столовые салфетки. Барбара. Элли. Лидия. И после каждого – кривая маленькая птичка.

– Может, хочешь забрать его себе? – Мама смотрит на Элли, у которой пугающе аккуратный дом, где все подходит друг к другу или дополняет одно другое, и в нем нет абсолютно ничего потрепанного или испорченного.

– Его место здесь, – твердо отвечает Элли.

Мама смотрит на меня:

– Лидия?

– Ты же знаешь, у меня нет места. Ну пожалуйста, оставь его! Это же часть семьи!

Мама вздыхает, сдаваясь. Я вижу, она знает: это действительно так, и сомневаюсь, что она и в самом деле хочет избавиться от стола.

– Ну, может быть…

– Какой вкусный омлет! – меняет тему Элли.

Тут меня осеняет некая мысль.

– А что, Кэтрин Магьяр рекламирует новый обеденный стол?

Мама тянется за своим кофе и поглаживает стол, как старого друга:

– Я отменю заказ.

Как бы ни была хороша Кэтрин Магьяр, у нее нет ни единого шанса против семьи Бёрд.

Я смотрю на могилу Фредди, на букет обернутых целлофаном роз у основания надгробного камня – он ослепительно-ярок рядом с увядшими маргаритками и полевыми цветами, которые я сама положила на прошлой неделе. Кто-то другой побывал здесь. Коллега или, возможно, Мэгги, мать Фредди, хотя она и не приходит так часто – для нее это слишком тяжело. Он был ее единственным обожаемым ребенком, настолько любимым, что ей стоило немалых трудов включить и меня в свой круг любви. Она не ревновала, здесь крылось нечто большее, чем желание единолично обладать Фредди. Мы пару раз встречались после смерти Фредди, но я не уверена, что это пошло кому-то из нас на пользу. Она по-своему переживает потерю, и я не имею к этому никакого отношения.

Я не заплакала, чем сама себя удивила. Ценю то, что у меня есть место, куда могу прийти и поговорить с Фредди. Снова смотрю на розы, когда кладу свежие цветы, купленные по пути. Это фрезии и какие-то интересные серебристо-зеленые листья… Ничего столь броского, как розы. Розы – это для Дня святого Валентина, романтический выбор возлюбленного, лишенного воображения. В одном ряду с плюшевыми медведями. Наша с Фредди любовь была на расстоянии вселенной от открыток с готовыми надписями и светящихся сердечек. Она была огромной и настоящей, и теперь я чувствую себя как половина человека, будто художник стер с листа половину меня.

– Фредди, кто это тебя навещал? – спрашиваю я, кладя на траву свой букет и бросая к ногам сумку.

Есть что-то невероятно депрессивное в том, чтобы держать в багажнике машины сумку с набором вещей для кладбища, вам не кажется? Бутылка с проточной водой, ножницы, чтобы подрезать стебли цветов до нужной длины, лоскуты для протирки камня… ну, всякие подобные предметы.

Когда я только начала сюда ходить, то мысленно проговаривала то, что собиралась сказать на могиле. Но ничего не получалось. Так что теперь я просто сижу молча, закрыв глаза и воображая, что нахожусь в каком-то совершенно другом месте. Я придумывала для нас самые разные места. Вот я дома, на диване, лежу, пристроив ноги на коленях Фредди. А вот рядом с ним в шезлонге в Турции – мы опрометчиво поселились в битком набитом на выходные отвратительном отеле, существующем лишь за счет бесконечного количества бесплатной выпивки. Или мы сидим напротив друг друга в маленьком темном кафе Шейлы, за углом от нашего дома, том самом, куда обычно отправлялись после бурной ночи за сэндвичами с беконом и для меня еще – со свеклой, это был мой постоянный заказ. Мне не понадобилось и двух секунд, чтобы решить, куда мы пойдем сегодня. Мы были в нашей большой теплой кровати из «Савоя», смотрели друг на друга, лежа на подушках, натянув на плечи одеяло.

– Привет, – говорю я, и мои глаза медленно закрываются, на губах блуждает улыбка. – Это опять я.

Благодаря тому, что случилось прошлой ночью, я без труда рисую лицо любимого. Его пальцы переплетены с моими, теплые и сильные, и в моей голове он усмехается и шепчет:

– Уже вернулась? А ты нетерпелива.

Я слегка сержусь.

– Не могу сказать, как рада снова тебя видеть, – говорю я чуть слышным шепотом. – Я так по тебе тосковала!

Он тянется ко мне и гладит мою щеку:

– Я тоже по тебе тосковал.

И потом мы несколько минут не произносим ни слова. Я просто смотрю на него, а он вглядывается в меня так задумчиво, как никогда прежде.

– И какие у тебя новости? – наконец спрашивает он, наматывая на палец прядь моих волос.

– Вообще-то, почти никаких, – отвечаю я, и это правда, ведь все эти дни я едва ли выходила из дому. – Сегодня с Элли завтракали у мамы. Омлет с луком и сыром, потому что мама хотела испытать новую сковородку, купленную в телемагазине. – Немного молчу, потом продолжаю: – Тетя Джун и дядя Боб берут уроки стрельбы из лука.

Фредди находил регулярную смену их увлечений забавной: они, похоже, записывались на любые курсы для взрослых независимо от того, имелись ли у них способности к очередному занятию. Но дядя и тетя всегда были в хорошем настроении, настоящая соль земли, и Джун очень поддерживала маму после смерти Фредди. Подозреваю, что она так старалась для того, чтобы та могла поддерживать меня. Я восхищалась тетей Джун, она пугающе походила на маму. Обе одинаково заразительно смеялись, так, что никто вокруг тоже не мог удержаться от смеха.

– Доун и Джулия, с работы, заходили несколько дней назад, принесли открытку и виноград. Виноград! Как будто я больная. – Я слышу легкое презрение в своем голосе, и мне становится не по себе. – Впрочем, с их стороны это было замечательно, я сейчас не лучшая компания. – Умолкаю на время, потом тихо смеюсь. – Я даже и не люблю этот чертов виноград! – Не открывая глаз, я делюсь с Фредди и другими новостями. – Элли нашла новую работу, – сообщаю я, вспоминая великую новость сестры. – Она будет теперь одним из менеджеров в том модном отеле в городе. Куча бесплатной выпечки или чего-то подобного.

Что еще я могу ему сказать? В моей повседневной жизни так мало перемен. Он, наверное, хотел бы услышать что-нибудь о спорте – о футболе или регби, – но я в этом не разбираюсь.

– Пару дней назад доктор выписал мне какие-то новые пилюли, – говорю я почти робко, потому что у Фредди на этот счет пунктик; он никогда не принимал никаких таблеток. – Просто чтобы помочь мне заснуть. Мама настояла, ты ведь знаешь, как она это умеет.

Понимаю, что нет ничего постыдного в том, чтобы нуждаться в помощи, но пусть он лучше гордится тем, как я со всем справляюсь. В моей голове Фредди спрашивает, помогли ли пилюли, и я неуверенно улыбаюсь.

– Не думаю, что дело в них… Я совсем не ложилась в нашу кровать до прошлой ночи.

– И как она тебе?

– Я так боялась заснуть, – выдыхаю я, и сердце начинает биться сильнее. – Я же не знала, что встречусь с тобой. – Я глупо хихикаю. – Сегодня себя совсем по-другому чувствую, – говорю я очень тихо, хотя вокруг нет никого, кто мог бы меня услышать. – Каждый день после той катастрофы был таким… словно я двигаюсь в сером тумане или в чем-то похожем, но сегодня в нем появился свет. Это как… не знаю… – Я пожимаю плечами и оглядываюсь по сторонам в поисках подходящего образа. – Как будто ты зажег для меня факел во всей этой путанице где-то далеко-далеко, и я взяла себя в руки, чтобы идти дальше по лабиринту. Найти тебя. Что мы делаем прямо сейчас там, где ты находишься? – Я посмотрела на свои часы. – Середина дня, суббота. Можно не сомневаться, ты собираешься на футбол с Джоной.

Боже, я готова укорять умершего! Но это потому, что иногда, думая о Джоне и о быстро исчезающем шраме на его лбу, я вскипаю от чувства несправедливости. Фредди должен был вернуться прямиком домой, на мой день рождения, а не заезжать за Джоной. Моя рациональная часть постоянно твердит, что это отвратительно – возлагать на Джону хотя бы долю вины, но иногда, поздно ночью, я не могу прогнать такие мысли. И я старательно избегаю Джону после похорон; не отвечаю на его сообщения, не перезваниваю, пропуская его звонки.

– Не будь к нему так сурова, – просит Фредди.

Я вздыхаю: легко ему говорить!

– Знаю, знаю… Это просто… – Я открываю пакет с ветошью. Обсуждать это слишком тяжело. – Просто иногда гадаю, что если бы ты хоть раз предоставил ему добираться самому…

В приступе раздражения я протираю надгробный камень слишком энергично, произнося последние слова лишь мысленно.

– Он был моим лучшим другом, – напоминает Фредди. – И твоим самым старым другом, помнишь?

Бросаю увядшие цветы в мешок для мусора, ломая хрупкие стебли дрожащей рукой.

– Конечно помню!

С Джоной я ведь была знакома даже дольше, чем с Фредди.

– Но все меняется. И люди меняются.

– Джона не меняется.

А я не говорю ему, что он не прав, хотя это так. В Джоне в день того несчастья погас свет, и я не уверена, что он когда-либо найдет способ снова его зажечь. Я вздыхаю и смотрю на небо, понимая, что своим нежеланием общаться лишь увеличиваю ношу Джоны и чувствую себя из-за этого гадко.

– Я попытаюсь, ладно? Когда в следующий раз я увижу его, то попытаюсь.

Это нечто вроде не слишком трудной сделки: знаю ведь, что на Джону натыкаюсь не особо часто.

– Наверное, мне пора уходить. – Я собираю все барахло в сумку и неосознанно всматриваюсь в золотые буквы имени Фредди.

Фредди Хантер. Его матушка хотела написать «Фредерик». Из-за этого мы едва не поссорились. Я стояла на своем. Он терпеть не мог, когда его называли Фредериком, и я просто не могла допустить, чтобы это имя было навсегда высечено на его могильном камне.

Медлю возле могилы, готовая и не готовая уйти. Это самая тяжелая часть визитов сюда: уход. Стараюсь не слишком много об этом думать. О том, что в реальности осталось от Фредди там, под землей. И случались моменты – в самые мрачные ночи сразу после похорон, – когда я всерьез подумывала о том, чтобы пробраться на кладбище и скрести землю до тех пор, пока пальцы не сомкнутся на скромной черной урне, содержащей всю мою жизнь вместе с Фредди. Чертовски хорошо, что мы не захоронили тело Фредди! Я совсем не уверена, что сумела бы остановить себя от того, чтобы не взять фонарь и лопату и не закопаться в темную землю рядом с ним.

Тяжело вздыхаю и наконец встаю, отдирая влажный пластиковый пакет от своих джинсов, а потом целую кончики пальцев и молча прижимаю их к камню.

– Надеюсь, увидимся позже, – шепчу я, скрещивая пальцы на обеих руках, поворачиваюсь и иду к автомобильной парковке.

Я бросаю мешок для мусора в контейнер, захлопываю крышку и одновременно вздрагиваю от вибрации моего телефона в заднем кармане джинсов. На дисплее вспыхивает имя Элли.

Забежишь со мной в «Принца»? Я уже на месте, нервничаю из-за новой работы! Уверена, ты сможешь выпить немножко со мной!

Я удивленно смотрю на сообщение, не представляя, что ответить. Я не заглядывала в наш местный паб со дня похорон Фредди. Конечно, сестра это знает; за последние недели я не раз отвергала подобные предложения. И дело не только в пабе; я не желала вообще никуда идти. Потом обдумываю утренние события; Элли, скорее всего, учла тот факт, что я причесала волосы и слегка подкрасилась, и восприняла это как знак моего продвижения от раскаленного, обжигающего горя к следующей стадии, какой бы она ни была. Не знаю, как это назвать; может, темно-серое горе? У психологов есть названия для каждого этапа, но сама я представляю их в цвете. Гневный красный. Бесконечно-черный. А здесь и сейчас – глубочайший серый, насколько видит глаз. Раздумываю над просьбой Элли. Могу я пойти в паб? Других планов у меня нет. Моя суббота – чистый лист, и я понимаю, как взволнована сестра из-за новой работы. Она так много времени посвятила мне после несчастья… Наверное, имеет смысл вернуть ей частицу. Не давая себе времени отказаться, я быстро пишу:

Хорошо. Увидимся в десять.

Когда я вхожу в паб, мне кажется, что все смотрят на меня, как в одном из тех салунов Дикого Запада, где все замирают, если распахивается дверь, и таращатся на незнакомца, осмелившегося вторгнуться в их прибежище. Конечно, это преувеличение, учитывая, что в баре меньше двадцати человек и половина из них – пенсионеры с кружками легкого пива, следящие за игрой в снукер на экране маленького телевизора в дальнем углу.

«Принц Уэльский» – почтенный паб, в нем, как и полагается, имеются зеленые и коричневые ковры и картонные подставки под кружки в стиле 1970-х годов. Никакого сложного меню нет и в помине. Рон за барной стойкой время от времени выставляет хрустящие рогалики с сыром и маринованный лук, если вам повезет. Но это наш родной бар, прямо за углом от дома, здесь не толпятся хипстеры, и именно поэтому его любят местные. Я никогда до сего дня не волновалась, переступая его порог. А сейчас вот нервничаю до тошноты и чувствую себя невероятно одинокой, когда оглядываю зал в поисках сестры.

Замечаю ее раньше, чем она видит меня. Элли стоит вместе с Дэвидом и еще какими-то людьми у игрового автомата, боком ко мне, и держит в руке винный бокал, слушая незнакомого парня. Я тяжело сглатываю, узнав приятелей Фредди, тех, с кем мы вместе ходили в школу, парней, которые всегда были где-то на периферии моей жизни. Дэвид меня видит и подталкивает Элли.

Сестра мгновенно оказывается рядом со мной, ее рука скользит в мою ладонь.

– Хорошая девочка! – восклицает она.

Скажи так кто-нибудь другой, могло бы прозвучать снисходительно, но только не в устах Элли, потому что я знаю: она понимает, каким трудом мне это далось. И еще сестра попросту соскучилась по всему тому, что мы привыкли делать вместе.

– Пойдем выпьем.

Она сжимает мои пальцы, это легкий жест, который я вполне одобряю, и мы направляемся к стойке.

Стараюсь не переводить взгляд на группу у игрового автомата, хотя и знаю, что все они смотрят в мою сторону. По правде говоря, я избегала походов в те места, где люди знали Фредди, потому что не в силах была отвечать на вопросы о том, как я справляюсь, или слушать об их собственном потрясении и горе. Эгоистично ли это с моей стороны? Но я просто не в состоянии собрать достаточно эмоциональных сил для подобных бесед.

Рон, владелец паба, улыбается Элли и тянется за новым бокалом:

– Повторить?

Она косится на меня, и через несколько секунд Рон соображает, что я – подруга Фредди. Нечто вроде паники на мгновение вспыхивает в его глазах, но он тут же берет себя в руки.

Элли кивает и поворачивается ко мне:

– Лидия?

На мгновение мне кажется, что я впервые в жизни очутилась в пабе, смущенная и вспыхнувшая жаром, мне снова семнадцать, но я делаю вид, что достаточно взрослая для выпивки. Мой взгляд скользит по бутылкам слишком быстро, а сердце начинает биться сильнее.

– Бокал вина? – предлагает Рон.

Он уже достает второй бокал с полки над головой, а я только и могу, что благодарно кивнуть. Рон не спрашивает, чего я хочу, просто ставит передо мной большой бокал чего-то прохладного и светлого, на мгновение касается моей руки и одаряет Элли яростным взглядом, когда та тянется за деньгами.

– За счет заведения, – произносит он ворчливо, почти рычит.

И тут же берет тряпку и начинает протирать стойку, изо всех сил изображая безразличие.

Я смотрю на Элли и вижу, что та слегка поражена его жестом. У меня уже слезы на глаза навернулись, а Род рискует протереть в стойке дыру. Беру свой бокал с кривой улыбкой и направляюсь к столику в углу. Элли на миг подходит к Дэвиду и компании у игрового автомата, а я отпиваю глоток вина и смотрю на них. Все как обычно. Деккерс и компания, пьют пиво перед трансляцией футбольного матча. Деккерс – старый друг Фредди. И Даффи, бухгалтер, тоже здесь, его светло-голубая рубашка выглядит слишком официальной для субботы. И Радж, парень, с которым мы вместе ходили в школу и который теперь владеет строительной фирмой, кажется. И еще кое-кто. А-а, Торчун! Только не спрашивайте, почему его прозвали Торчуном. Не знаю и знать не хочу. Он стучит по клавишам автомата. И еще здесь Стью, он, как мне кажется, основную часть своей жизни проводит в спортивном зале. Я не смотрю в глаза ни одному из них и уверена, что они лишь благодарны мне за это. Смерть – самый верный путь к тому, чтобы стать полным социальным изгоем.

– Бесплатная выпивка, – говорит Элли, садясь за маленький круглый столик рядом со мной. – Такое впервые.

Так и есть. В эти дни все кажется происходящим впервые. Я впервые жарю бекон без Фредди, ем прямо со сковородки, не кладя на хлеб. Впервые сплю одна в нашей кровати. Впервые пришла в паб как подруга того бедняги, который погиб в аварии. Могла ли я ожидать подобные «первые разы»?

– Мило со стороны Рона, – бормочу я, придвигая поближе к себе уже наполовину пустой бокал.

Надо пить помедленнее.

Потом открывается дверь, и входит Джона Джонс, с головы до ног в черном, и его темные волосы растрепаны, как всегда. Я ничего не могу с собой поделать: внутри у меня все переворачивается, когда я вижу его одного, как будто герой мультика дятел Вуди остался без своего вечного противника грифа Базза. Джона останавливается, чтобы поговорить с парнями у автомата, кладет руку на плечо Деккерса, потом направляется к бару, поворачивается в нашу сторону, постукивая картонной пивной подставкой по краю стойки, пока Рон наливает ему пинту, рассеянно улыбается. И вдруг улыбка соскальзывает с его лица, когда он наконец узнает меня. Очевидно, Джона тоже испытал нечто вроде удара в живот при виде пустого места рядом со мной, и тут же его охватывает неловкость. В последний раз я видела его на похоронах, и оба мы едва держались на ногах. Теперь он выглядит лучше, но его пальцы непроизвольно тянутся к зажившей ране над бровью. Не знаю, должна ли я встать и поздороваться с ним, так что остаюсь приклеенной к своему табурету. Он тоже вряд ли понимает, что ему делать, и это глупо, поскольку мы знакомы с двенадцати лет. А это больше половины нашей жизни, и все равно мы просто таращимся друг на друга через паб, как настороженные львы, пытающиеся понять, к одному ли прайду они принадлежат.

Джона берет кружку и разом проглатывает почти треть пинты, бормоча благодарность. Рон тут же доливает пива без каких-либо комментариев. Я испытываю облегчение, когда муж Элли невольно сбивает напряжение: приветствует Джону перед тем, как привести его к нам. Дэвид садится рядом с женой, а Джона наклоняется, чтобы чмокнуть в щеку сначала Элли, а потом меня; его теплая рука ложится на мое плечо.

– Привет, – говорит он, занимая табурет с моей стороны стола. Джона такого же роста, как Фредди, но он стройный и худощавый, в нем нет мощи игрока в регби, рядом с другом он все равно что пантера рядом со львом. – Много времени прошло…

Я могла бы назвать ему точное количество дней, прошедших после похорон, но вместо того вожу пальцем по краю пластиковой столешницы, лишь ухудшая положение.

– Да.

Он снова глотает пиво и ставит кружку на стол.

– Как ты вообще?

– В порядке, – говорю я.

Все слова выскочили из головы. Джона слишком тесно связан с Фредди, и я просто не знаю, как держаться с ним сейчас. Дэвид показывает Элли что-то в своем телефоне. Скорее всего, хочет дать нам с Джоной нечто вроде уединения.

– Я звонил.

– Знаю, – неловко киваю я. – Просто не чувствовала… не могла…

– Все в порядке, – быстро отвечает он. – Я понимаю.

Я не говорю ему, что, вероятно, не понимает, поскольку знаю: он один из тех, кому больше всего не хватает Фредди. У Джоны и семьи-то нормальной нет. Наилучшими друзьями его матушки всегда были бутылки, а его отец был чьим-то еще мужем. У него не имелось братьев и сестер, которые разделили бы с ним ношу, не было домашнего уюта, к которому стоило бы стремиться после школьных уроков. Я все это знаю без подробностей, скорее от Фредди, чем от самого Джоны. В детстве он невнятно объяснял отсутствие его матери на родительских собраниях, а став взрослым, вообще никогда не упоминал о родителях. Фредди был для него единственной реальной заменой семьи.

– Но ты справляешься? – спрашивает он.

Между нами повисают невысказанные слова, пока Джона поправляет слишком длинные волосы, прикрывая шрам.

– Не расползаюсь по всем швам на людях, – пожимаю я плечами, – а это, поверь, вроде как улучшение.

Я слышу в собственном голосе легкое «мое-горе-потяжелее-твоего-будет», это тон укора; и это несправедливо. Он смотрит вниз и потирает обеими руками колени, тревожно, нервно, а когда снова обращает на меня темный беспокойный взгляд, я ощущаю, что Джона готовится что-то сказать, и спешу его опередить.

– Извини, – говорю я, вертя в пальцах ножку бокала. – Похоже, я утратила способность к болтовне. Не обращай на меня внимания.

Он вздыхает и качает головой:

– Не волнуйся.

Ох, как все это ужасно и неловко! Джона снова постукивает картонным кружком по столу, это нервный ритм. Он музыкален до мозга костей; сам выучился игре на пианино и невесть на скольких еще инструментах. В детстве это было его главным увлечением. Фредди вообще не интересовался музыкой, за исключением одного короткого лета, когда вдруг решил, что должен стать рок-звездой. Но это прошло так же быстро, как началось, и все же время от времени он забирался на чердак к своей старой электрической гитаре и несколько минут воображал себя Брайаном Мэем.

– Не буду тебе мешать, – внезапно решительно произносит Джона.

Его пальцы на мгновение сжимают мое плечо, когда он встает.

Я почти готова остановить его. Наверное, нужно попытаться, протянуть ему нечто вроде оливковой ветви мира. Ведь пару часов назад я обещала это Фредди. Уже открываю рот, чтобы сказать что-нибудь, но тут нас всех отвлекает Деккерс. Он всегда был одним из самых беспокойных ребят, когда мы учились в школе, – маленький, неорганизованный, настоящее проклятие учителей. В последние годы я не очень-то с ним общалась, и сейчас он слегка скован, когда ставит передо мной стакан. Отмечаю смущенный румянец, что странно при его обычной самоуверенности. Потом смотрю на стакан перед собой; какое-то спиртное – джин или водка со льдом. Неразбавленное. Может, он чувствует, что я нуждаюсь в чем-то покрепче, или попросту не способен представить, как кто-то по собственной воле захочет разбавлять спиртное.

Деккерс молчит, на одно ужасное мгновение мне кажется, что он готов заплакать.

– Спасибо, – чуть слышно говорю я.

Он кивает и тут же не спеша возвращается к игровому автомату, ссутулив плечи.

– Еще одна бесплатная выпивка. – Элли изображает беспечность. – Тебе нужно еще разок прийти сюда со мной.

Я улыбаюсь дрожащими губами, а Джона пользуется моментом, чтобы покинуть нас, и отправляется к бару.

Беру стакан и принюхиваюсь:

– Водка, похоже.

Деккерс оглядывается на нас от автомата, так что я вежливо делаю глоток. Боже, до чего же крепко! Чуть глаза не выскочили…

Ставлю стакан и смотрю на Элли:

– Даже зубы онемели.

– Ну, вреда не принесет, – то ли смеется, то ли фыркает она.

– Прямо с утра наливаюсь чистой водкой, – ворчу я.

В этот момент рядом с нашим столом возникает Торчун, долговязый и тощий как жердь.

И разыгрывается та же сценка: передо мной появляется неведомый напиток, молодой человек кивает.

– Спасибо… э-э… Торчун, – говорю я тоном какой-нибудь чопорной тетушки.

Дэвид поднимает свою кружку, и я вижу, что он пытается спрятать за ней усмешку. Торчун облегченно вздыхает и быстро ретируется.

– И что смешного? – возмущаюсь я.

– Просто это странно прозвучало, ты же назвала его Торчуном.

– А как еще мне его называть?

– Пит, пожалуй? Теперь его в основном так зовут.

Черт!..

– Фредди всегда звал его Торчуном, я уверена, – напоминаю я, краснея.

– Ну да, это его прозвище. Просто… не знаю. Это между приятелями. Он в детстве совершенно не умел разговаривать с девочками, ну и… – Дэвид резко умолкает, как будто пытаясь сообразить, как поделикатнее это сформулировать.

– Представляю, – бормочу я, и мы оба таращимся каждый на свою выпивку.

Элли роется в сумке, вроде что-то ищет, а Дэвид слишком воспитан, чтобы посмеяться над моим смущением.

– Не могу это пить. – Я меняю тему.

И испускаю тихий стон, потому что еще один друг Фредди приносит мне стаканчик. Даффи, бухгалтер. И то, что он всегда так сдержан, придает его жесту еще больше значения.

– Сожалею о твоей потере, – говорит он тоном распорядителя похорон.

Это фраза, которую я с радостью изгнала бы из английского языка, но ведь у Даффи добрые намерения.

– Спасибо, – благодарю я, и он уплывает прочь, исполнив свой долг.

Я их понимаю. Они выражают сочувствие. Это ведь те парни, которые веселились вместе с Фредди на футбольных матчах, а потом стояли в неофициальном почетном карауле перед церковью в день его похорон. Их внимание адресовано скорее Фредди, чем мне.

Ставлю стаканы в ряд, в отчаянии гадая, не будет ли слишком ужасно слить все в одну посудину и проглотить разом? Поднимаю голову и через весь паб ловлю взгляд Джоны – он несколько секунд смотрит мне в глаза не то с насмешкой, не то с сочувствием.

К счастью, парад бесплатных порций, похоже, закончился. Команда у игрового автомата, наверное, сообразила, что у девушки есть свой предел, или они забеспокоились на тот счет, что меня переполнят эмоции и я устрою сцену.

– Может, взять шейкер? – изображает заботу Элли. – Смешаешь с парой литров кока-колы и пойдет легче.

– Выпей одну, – почти умоляюще прошу я.

– Ты же знаешь, я не могу смешивать напитки, – смеется Элли. – У меня крыша едет.

Дэвид кивает, его серые глаза светятся беспокойством – он всегда волнуется за Элли. А его самого я не могу попросить о подобной помощи – он человек строго трех кружек пива. Не думаю, что вообще когда-нибудь видела его пьяным. Он не зануда – его сдержанное чувство юмора заставляет меня смеяться до слез, и он бесконечно любит мою сестру, что делает его в моих глазах суперзвездой.

Беру джин и напоминаю себе, что он славится как спаситель матерей. Или как губитель?[2] Я останавливаюсь на спасителе, потому что мне необходимо именно это – спасение от моей безжалостной печали. В окне вижу уличную уборочную машину, неторопливо ползущую вдоль сточной канавы. Вот было бы здорово, если бы она вычистила заодно все темные углы моего ума, пыльные комнаты в глубине, забитые воспоминаниями о ленивых воскресных утренних часах в постели, о поздних вечерах, когда мы пили кальвадос у озера во Франции. Я бы действительно стерла Фредди из своей памяти, если бы могла? Боже, нет, конечно нет! Просто очень тяжело, когда твоя голова переполнена такими вещами, а самого Фредди здесь уже нет. Возможно, со временем эти воспоминания станут драгоценными и я сумею даже получать удовольствие, извлекая их одно за другим и расправляя перед собой, как ковер. Но не теперь.

Вино, водка и джин. Не лучшая комбинация для быстрого поглощения.

– Похоже, мне уже нужно прилечь, – сообщаю я.

– Ты перебрала. Пора домой. – Дэвид поднялся. – Мы тебя отведем.

Элли убеждается, что на нас никто не смотрит, и одним глотком разбирается с бренди, вздрогнув при этом.

– И чего только я для тебя не сделаю! – выдыхает она.

Я вполне одобряю и ценю ее жест – грубо и неприлично оставить что-то на столе нетронутым.

Рон машет мне, замечая, что мы направляемся к выходу. Парни у автомата умолкают и склоняют голову, когда я прохожу мимо. Чувствую себя королевой Викторией, тоскующей по принцу Альберту.

Мы все моргаем, выйдя на неяркий летний солнечный свет, и Дэвид подхватывает меня под локоть, когда я чуть не шагаю на мостовую.

– Крепкие напитки, однако, – бормочет он. – Но ты справилась.

– Спасибо, – отвечаю я, слегка ошеломленная и слезливая.

Мы с Элли беремся за руки и, чуть покачиваясь, шагаем к дому. Дэвид идет немного позади. Он, без сомнения, не спускает с нас глаз.

– Чертовски тяжелая работа – горевать, – заявляю я.

– Полностью выматывает, – соглашается Элли.

– Это навсегда, как ты думаешь? – спрашиваю я сестру.

Она прижимает мою руку к себе:

– Лидия, твоя жизнь остается только твоей. Ты по-прежнему здесь и безусловно дышишь, видишь, как заходит солнце и встает луна, независимо от того, что ты думаешь. Даже если это сияние тебя чертовски раздражает!

Элли поддерживает меня, когда мы одолеваем последние метры до моей парадной двери светло-бирюзового цвета. В нашем квартале у всех двери разных цветов – нежных, пастельных, – и это добавляет выразительности потрясающим коттеджам. Дверь уже была бирюзовой, когда мы купили дом. Один из местных активистов в свое время разослал всем таблицу цветов, и каждый выбрал для себя оттенок.

– Мне надо поспать, – решаю я.

Дэвид забирает у меня ключи и открывает дверь.

– Хочешь, зайдем ненадолго? – спрашивает Элли.

Я смотрю на них по очереди, отлично понимая, что стоит мне произнести словечко или просто кивнуть, они так и сделают. Они зайдут в дом, удостоверятся, что я заснула, убедятся, что снова проснулась, проверят, поела ли. Несмотря на соблазн окунуться в их заботу, я качаю головой. Что-то во мне сдвинулось, когда я сегодня отправилась в паб. Возможно, меня взбодрила встреча с Фредди во сне, а может быть, я обнаружила внутри себя маленький источник храбрости, не знаю. Эти люди любят меня и так крепко поддерживают, что у меня нет необходимости бродить в одиночестве. Но рано или поздно придется. И настоящий момент не хуже любого другого.

– Нет, идите. – Я наскоро обнимаю их по очереди. – Мне нужно только выпить стаканчик воды и лечь спать.

Элли открывает рот, чтобы возразить, но Дэвид касается ее руки и говорит вместо нее:

– Хорошо. А могу я заодно предположить, что тебе стоит принять таблетку от головной боли?