Две жизни Лидии Бёрд Силвер Джози

Во сне

Суббота, 12 мая

– Лидия?

Вам знаком тот сон, в который вы проваливаетесь в пьяном виде? Сон, похожий на погружение на дно моря? Я уже глубоко внизу, когда слышу, как Фредди окликает меня, и требуются все мои силы, чтобы сосредоточиться, оттолкнуться от дна и, отчаянно дрыгая ногами, добраться до любимого, пока он не исчез.

– Боже, Лидия, да ты пьяна до бесчувствия! – Рука Фредди сжимает мое плечо, легонько встряхивает меня. – Это так вы с Элли ходили по магазинам?

Я с трудом сажусь, устраиваюсь в углу дивана, потирая шею. Совершенно не представляю, который теперь час, спала ли я пять минут или пять часов. В голове грохот; и сердце тоже бешено бьется.

– Ты как-то странно на меня смотришь.

«Ты бы тоже странно смотрел, очутись на моем месте», – думаю я, но ничего не говорю, а только откашливаюсь.

– Можешь принести воды? – хриплю я.

Фредди хмурится, всматривается в меня, потом хихикает:

– Так вы по магазинам ходили? Боже, Лидс, это даже для тебя перебор! – Он уходит, возвращается с двумя таблетками и водой. – Вот, выпей это.

Я беру таблетки по одной, запиваю их.

– Ты выглядишь прямо как в фильме «Зомби по имени Шон». – Он поправляет мои волосы. – Но ты же не плакала?

Я сосредоточиваюсь на часах. Третий час дня – спала я недолго. Я потеряла представление о времени с того момента, как Элли и Дэвид оставили меня на пороге моего дома. Сразу заснуть так и не смогла, хотя голова была тяжелая и болела, и в последней надежде я проглотила симпатичную розовую пилюлю снотворного, добавив ее к алкоголю в моей крови.

И тогда это случилось. Я снова проснулась во сне, и Фредди рядом, ругает за то, что я слишком много выпила вместе с Элли. Наверное, нет смысла рассказывать ему, что я пила еще и с Джоной Джонсом, а потом мы оба плакали пьяными слезами. Фредди не поверил бы в такое. Я вообще не могу понять, что делаю здесь, в его мире. Может, стоило пойти утром по магазинам вместе с Элли, а уже после этого выпить бокал вина?

– Лидс, мне неприятно это говорить, но лучше смой косметику со щек. Джона собирался зайти, мы хотим посмотреть матч… – Он замолкает и смотрит на наручные часы. – Должен был появиться еще десять минут назад. Опаздывает, как всегда.

– Давай тогда займемся чем-нибудь без него. Отведи меня куда-нибудь. Куда угодно. Чтобы были только ты и я.

– Ты с каждым днем все больше становишься похожей на Эда Ширана.

Фредди достает свой телефон из заднего кармана джинсов. Конечно же, для того, чтобы отправить сообщение Джоне. Потом откладывает телефон в сторону – мы слышим, как открывается задняя дверь.

– Почти вовремя.

Фредди усмехается, когда в гостиную быстро входит Джона с упаковкой «Будвайзера» под мышкой.

– Ну, скажи, что ты опоздал хотя бы из-за дамы!

Джона бросает взгляд на меня, и я уверена, что он хочет сказать: «Ну да, я был с Лидией».

– Лидс, проходила пробу на «Ходячих мертвецов»?

Я таращусь на него, пытаясь понять, что за игру он затеял. И если это игра, я совершенно не представляю, в чем она состоит. «Ходячие мертвецы»?

– Дубина, – бормочу я, и он снова внимательно смотрит на меня.

– Ворчунья! – отстреливается он, потом усмехается.

– Она только что проснулась, – поясняет Фредди, отправляясь за пивом. – Ей нужно еще несколько минут, чтобы снова засиять.

Джона падает на другой конец дивана, забрасывая руки на спинку. Его не должно быть здесь. Это мой сон. Я совершенно уверена: этот сон означает, что Фредди предназначен для меня одной. Почти верю в силу своего воображения и мысленно пытаюсь изгнать Джону из гостиной. Он просто обязан вскочить и уйти задом наперед, как будто я нажимаю на кнопку перемотки «назад» на пульте DVD. Но Джона не исчезает. Он лишь сильнее разваливается на диване в своей обычной манере, как будто где-нибудь на пляже, держа в руке пиво и зарывшись ногами в песок.

– Лидс, что у тебя новенького?

Ладно, пусть все будет так. Наверняка он перестанет прикидываться теперь, когда Фредди вышел из комнаты?

– Ты сам знаешь, – шепчу я, наклоняясь к нему, испытывая его. – Утром, в пабе? Вино, и джин, и водка, и бренди?

Он сконфуженно таращится на меня:

– Этим утром? Черт побери, Лидс, это что-то новенькое!

Наблюдаю за ним в задумчивом молчании и осознаю, что в его ясных карих глазах нет и намека на понимание. Там только недоумение, а потом зарождается легкая неловкость – по мере того, как тянется молчание. Даже смущение. Я съеживаюсь и отодвигаюсь подальше к своему концу дивана, осознавая, что пахнет от меня, как от ковра в пабе, и, наверное, выгляжу так, что кто-нибудь просто обязан всадить в меня порцию серебра для безопасности окружающих.

– Не обращай внимания, – говорю я, накрывая голову подушкой. – Сделай вид, что меня здесь нет.

Ирония меня не покинула. Я ведь просто не могу находиться в этой комнате…

– Поставить чайник? Кофе поможет.

Я подавляю всплеск раздражения и желание сказать Джоне, чтобы он шел подальше со своими попытками быть полезным. Сбрасываю с лица подушку, сажусь и тру щеки. Фредди возвращается и падает в кресло.

Фредди. Мне хочется сесть к нему на колени. Хочу вдохнуть его запах, хочу, чтобы его руки обняли меня, а губы поцеловали. А еще, чтобы Джона Джонс провалился куда-нибудь, пусть даже он протягивает руку через кофейный столик и берет у Фредди пиво и они тут же принимаются беззаботно болтать. Пару минут я лежу с закрытыми глазами, изображая безразличие и наблюдая за Фредди сквозь ресницы. Мои глаза внезапно распахиваются, потому что Джона сообщает нечто…

– Решил купить мотоцикл.

Я удивлена. Даже встревожена. Фредди ведь тоже постоянно говорит о мотоцикле, он же всегда стремится к скорости. Но Джона никогда не казался мне человеком такого типа. А после трагедии с Фредди одна только мысль о том, что кто-то может добровольно подвергать себя подобному риску на дороге, наполняет меня ужасом. Для меня было достижением уже то, что я села за руль автомобиля.

– Ты только представь, что иногда меняешь «сааб» на байк! – бодро восклицает Джона.

Он ездит на старом «саабе» с откидным верхом, это настоящий боевой корабль на колесах, обитый кожей. Джона любит его без видимых причин.

– Он уже довольно старый, так не пора ли слегка встряхнуться?

– Не делай этого! – говорю я слишком громко и слишком испуганно.

Они оба смотрят на меня, удивленные неожиданной вспышкой.

– Меня подтолкнула к этому фотография на доске в учительской. – Джона медленно переводит взгляд с меня на Фредди, решив оставить мои слова без внимания, видимо подумав, что я брякнула это случайно. – Байк Граймса Клещи.

Фредди взрывается смехом:

– Ты покупаешь байк Граймса Клещи?

Граймс преподавал у нас математику. А свое прозвище заработал тем, что хватал учеников за воротники, чтобы выкинуть из класса. Чаще всего доставалось Фредди. Странно было слышать, как Джона говорит теперь о терроризировавших нас учителях, будто о своих нынешних коллегах.

– Ты просто глазам своим не поверишь, когда его увидишь! – Джона сияет. – Классический «нортон макс»! Граймс почти не выводил его из гаража с тех пор, как купил.

Насколько я помню Граймса Клещи, он, вообще-то, не был любителем носиться сломя голову по большим дорогам.

– Он же всегда ездил на древнем белом «вольво», – вспоминает Фредди.

– И до сих пор ездит, – кивает Джона.

– Не может быть!

Джона снова кивает:

– Отгоняет в сервис дважды в год и очень о нем заботится. Говорит, эта машина сделана на века, как и его жена.

Я удивлена уже тем, что Клещи до сих пор жив, да к тому же продолжает шутить в стиле семидесятых о многострадальной миссис Граймс. Он еще сто лет назад должен был выйти на пенсию; и то, что он до сих пор преподает, а более того то, что до сих пор водит машину, ошеломило меня.

Фредди включает телевизор; матч вот-вот начнется. Эксперты вдоль боковых линий поля, в огромных куртках, берут интервью у всех, кого могут поймать. Мне вдруг становится жарко, накатывает тошнота; похмелье и разговоры с умершим женихом способны еще и не такое сотворить с девушкой. С трудом поднявшись на ноги, я что-то бормочу насчет ванной комнаты и спешу к лестнице.

Десять минут спустя поднимаюсь с колен, держась за унитаз. Мне гораздо легче после того, как мой желудок освободился от всего содержимого. Я полощу рот и смотрюсь в зеркало над раковиной. Боже, выгляжу чудовищно! Свежие следы слез, смывших косметику, перепачкали щеки. И тут я замечаю, что на мне висит крошечный эмалированный кулон в виде синей птички – тот, который мама подарила мне на восемнадцатилетие. Я не могла надеть его этим утром, поскольку потеряла кулон пять лет назад.

– Теперь лучше? – спрашивает Фредди, когда я спускаюсь.

– Думаю, мне нужно перекусить. – Я изображаю лучезарную улыбку.

– Пожалей свой желудок, – советует Фредди, снова сосредоточиваясь на игре.

– Пицца? – Джона кивает на открытую коробку на кофейном столике.

Вид расплавленного сыра заставляет желудок снова судорожно сжаться.

– Лучше тост, – говорю я.

Пальцы сжимают синюю птичку, приютившуюся между моими ключицами. Как приятно снова ощущать ее! Кулон я потеряла где-то в клубе, но не заметила этого до следующего дня. Безделушка не представляла ценности ни для кого, кроме меня, и, конечно, никто не стал бы искать ее хозяйку. Мой мозг пытается сложить все части, понять, что это означает: почему кулон снова здесь?

Сидя за кухонным столом, я опускаю голову на сложенные руки и просто прислушиваюсь. Слышу оживленные комментарии Фредди по поводу игры и как Джона со смехом советует ему успокоиться, пока у него не случился сердечный приступ. Звякают пивные бутылки, когда их ставят на стеклянный кофейный столик, который так любил Фредди, а вот мне он никогда не нравился… Это была привычная жизнь, и я воспринимаю ее как нечто само собой разумеющееся, независимо от того факта, что Фредди умер пятьдесят восемь дней назад.

Нет, это уж слишком! Мой похмельный мозг не может с этим справиться. Я не хочу ни тоста, ни воды, ни просыпаться, чтобы обнаружить, что Фредди здесь нет. Потому возвращаюсь в гостиную и сажусь на пол рядом с креслом Фредди, кладу голову ему на колени. Он рассеянно гладит мои волосы и шутит насчет того, что я не способна удержать в себе спиртное. Фредди так увлечен игрой, что не замечает влажного пятна на своих джинсах от моих слез. Закрываю лицо волосами и зажмуриваюсь. Я слишком устала и могу лишь прижиматься к теплому телу любимого. Не думаю, что до конца футбольного матча осталось много времени. Я пытаюсь сосредоточиться на своих наручных часах, но перед глазами все расплывается. Иди же ты домой, Джона Джонс! Возвращайся к себе, чтобы я могла лечь на диван рядом с Фредди и расспросить его о том, как у него прошел день. Мне необходимо прижаться к нему ухом и ощущать вибрацию его груди, когда он говорит. Он наматывает на палец мои волосы, а я сражаюсь, по-настоящему сражаюсь со сном, но безуспешно. Мои веки тяжелеют, я просто не в силах их поднять, хотя отчаянно хочу бодрствовать, потому что уже скучаю по Фредди.

Наяву

Суббота, 12 мая

Это ужасно. Я только что проснулась в одиночестве в гостиной, на столике стоит вода вместо пива, и никакой холодной пиццы. Никакого Фредди. Значит, вот так. Поэтому я и не хочу спать! Пробуждаться и осознавать, что он умер, слишком тяжело, слишком мучительно. Цена снов о нем куда выше, чем я могу хотя бы надеяться заплатить. Эта цена куда выше той, которую кто-либо вообще должен когда-либо платить. И вне всякой логики обрывок из самого прославленного стихотворения Теннисона, из школьных уроков, всплывает в моей голове, пока лежу на диване, пытаясь собраться с силами и заставить себя подняться. «Уж лучше любить и потерять, чем не любить никогда». Эти слова знают все. Что ж, Теннисон, друг мой, могу поспорить, что твоя жена не врезалась в дерево и не оставляла тебя с каким-нибудь Билли-как-его-там или с Джонсом, так? Ведь наверняка, случись такое, ты бы решил, что лучше все же не любить вообще.

Вздыхаю, чувствуя себя чересчур жестокой, потому что вспоминаю из тех же уроков еще и то, что Теннисон написал это стихотворение, когда горевал по своему самому любимому, самому близкому другу, так что, возможно, и его сердцу тоже пришлось пройти через нечто вроде мучительной боли. Плакал ли он столько же, сколько и я? Иногда слезы приносят облегчение, а иногда заставляют почувствовать невыразимое одиночество, потому что ты знаешь: никто не придет и не обнимет тебя. И я сейчас не сопротивляюсь слезам – плачу и по бедному старому Теннисону, и по бедной старой себе.

Во сне

Суббота, 12 мая

– Теперь тебе лучше?

Я не собиралась принимать еще снотворное. С трудом дотянула до восьми часов, а потом сдалась, забралась ранним вечером в постель и проглотила пилюлю.

Проснулась на диване, голова на коленях Фредди. Он, поглаживая мои волосы, смотрит полицейский боевик по телевизору. Наконец-то я избавилась от остатков головной боли.

Переворачиваюсь на спину.

– Думаю, да, – говорю я, ловя его руку.

– Ты половину пропустила, – сообщает он. – Перемотать?

Смотрю на экран, но понятия не имею, что там идет, и качаю головой.

– Ты храпела, как дикий зверь. – Фредди тихо смеется.

Это его дежурная шутка: он убеждает меня, что я громко храплю, а я это отрицаю. Не думаю, чтобы я когда-нибудь храпела, он просто дразнит меня.

– Могу поспорить, что Кира Найтли храпит, – бурчу я.

Фредди вскидывает брови:

– Не-а. Она, возможно, напевает тихонько, как…

– Грузовик? – предполагаю я.

– Котенок, – возражает Фредди.

– Котята не напевают. Они кусают тебя за ноги, когда ты спишь.

Фредди пару секунд обдумывает это.

– Мне нравится мысль о том, чтобы Кира Найтли кусала мне пальцы ног.

– У нее должны быть суперострые зубы. Будет больно.

– Хм… – Фредди хмурится. – Ты же знаешь, я плохо переношу боль.

Это правда. Для такого большого и уверенного человека это странно, но Фредди сразу начинает хныкать, если ему больно.

– Может, мне лучше держаться тебя. Кира, пожалуй, потребует слишком многого.

Я поднимаю его руку и кладу на свою, ладонь к ладони, отмечая, насколько его рука крупнее моей.

– Даже если я храплю, как боров?

Он сплетает свои пальцы с моими:

– Даже если ты храпишь, как стадо боровов.

Я прижимаю его руку с лицу и целую пальцы:

– Знаешь, это не слишком романтично.

Он останавливает фильм и смотрит на меня сверху вниз, и в его синих глазах веселье.

– А что, если я скажу, что ты очень хорошенький боров?

Я кривлю губы, размышляя, потом качаю головой:

– Нет, все равно не романтично.

– Ладно, – медленно кивает Фредди. – Значит, никаких боровов?

– Немножко лучше, – соглашаюсь я, еще подумав, стараясь не улыбаться, и при этом поднимаюсь и сажусь к нему на колени, вытянув ноги на диване.

Фредди берет меня за подбородок и внимательно смотрит мне в глаза:

– Хотя если ты боров, то и я боров.

Я хохочу. Похоже, я слишком часто заставляла его смотреть «Дневник памяти»[3], он уже начал цитировать этот фильм.

– Фредди Хантер, ты даже не представляешь, как я тебя люблю. – Тут же поцелуем я объясняю, как именно.

И даю обещание самой себе. Это место, где бы оно ни было или чем бы оно ни было, так прекрасно, что, пока я здесь, буду наслаждаться каждым мгновением.

Наяву

Воскресенье, 20 мая

Дребезжит дверной звонок. Мой взгляд скользит к часам, я раздражена тем, что мне помешали ничем не заниматься. Да, оказывается, уже середина дня, а я все еще в пижаме, но… Эй, сегодня же воскресенье! К тому же я действительно приняла душ. Честно говоря, я бы предпочла лежать здесь и дальше, пока диван меня не переварит. А такое и в самом деле может случиться. Я это видела в утренней программе – химикаты в вашем диване могут слопать вас живьем, если вы будете лежать слишком долго. Я даже думаю, что это не такой уж неприятный сон наяву: диван раскрывается, как большой цветок венериной мухоловки, и заглатывает меня целиком. Серьезно поразмыслить об этом мне не дали: Элли уже всматривается через окно эркера. По тому, как она шарит рукой в своей сумке, я понимаю: она ищет ключи, чтобы войти в дом. Я, вообще-то, не давала маме или Элли свои ключи. Видимо, одна из них сочла необходимым стащить у меня запасные в самые тяжелые дни после несчастья, и они явно сделали столько дубликатов, чтобы неведомо какое количество людей могло ворваться сюда и не дать мне валяться без дела, когда они считали это нужным.

Я сажусь и пытаюсь слегка согнать мрачное выражение со своего лица, пока Элли кладет свою сумку на стол в коридоре и окликает меня.

– Я здесь! – отвечаю я, придавая своему голосу бодрость, которой не чувствую.

– Ты что, не слышала звонок?

Элли заглядывает в дверь, снимая туфли. Я вовсе не требую, чтобы гости снимали обувь. Это просто привычка, привитая нам обеим матерью еще в те времена, когда она постелила в доме нашего детства кремовый ковер.

– Я два раза звонила, стучала!

– Задремала. – Я трясу головой, чтобы прийти в себя, и встаю. – Ты меня разбудила.

Лицо Элли вытягивается.

– Плохо спала ночью?

– Так себе, просыпалась все время.

Вряд ли это честный ответ. Я не хочу принимать пилюли, которые помогут заснуть, потому что отправляться в мою другую жизнь тогда, когда все спят и там и здесь, кажется мне пустой тратой времени. Наблюдать за спящим Фредди, конечно, наслаждение, но я жажду завладеть его временем, и его словами, и его бодрствующей любовью. Я стала ночным зверьком: просыпаюсь вместе с Фредди, когда мне вроде полагается спать, пытаюсь спать, когда мне положено бодрствовать. Но я не объясняю всего этого сестре. Если скажу, что нашла лазейку в другую вселенную, где Фредди не умер, она подумает, что я наглоталась энергетиков. Или водки. Снова.

Сестра идет за мной в кухню, прихватив из коридора полотняную сумку для покупок.

– Купила всякой всячины, может, тебе что-то понравится, – говорит она.

На столе появляются готовые блинчики и свежие лимоны. Вторник на Масленой неделе, последний день перед католическим постом, был великим событием во времена нашей юности. Элли всегда пекла блинчики как настоящий профессионал. Если мои обычно шлепались на пол, то у Элли аккуратно соскальзывали со сковороды. Эти безупречно круглые изделия мы потом и ели с сахаром и лимоном.

– Лимоны для джина?

Моя неуклюжая попытка пошутить не удается. Элли поднимает маленькую сетку с лимонами и демонстративно кладет ее на пакет с блинчиками. Нельзя, конечно, сказать, что я такой уж большой любитель джина, но сестра тревожится. Похоже, она теперь с ужасом представляет, как я напиваюсь в одиночестве за кухонным столом посреди ночи.

Из сумки появляются куриные грудки, две в одной упаковке. Я не спрашиваю Элли, для кого вторая. Не ее вина, что все в мире поставляется парами, а я ведь теперь Лидия-одиночка.

– Пирожные, – сообщает Элли. – Кофейные с грецкими орехами, твои любимые.

Она думает, что я это забыла? Смотрю на нарядную вощеную упаковку и послушно киваю:

– Ну да.

Элли достает из сумки молоко и сок, потом хлеб, яйца и ветчину.

– Ты совсем не обязана это делать, ты же знаешь. – Я открываю холодильник, чтобы сложить все в него.

Скудное содержимое холодильника кричит, что я привираю: большинство из того, что там лежит, куплено кем угодно, только не мной. Суп в мамином контейнере «Таппервер», виноград от коллег, сыр и масло, которые Элли принесла на этой неделе. Единственным, что я приобрела сама, были вино и пакет печенья.

– Знаю, что не должна, но мне это нравится, – говорит сестра, передавая мне пачку масла. – Сварить кофе?

Я благодарно киваю.

– Мы собираемся сегодня чем-то заняться? – уточняю я, замечая в коридоре еще сумки.

Надеюсь, что мы с ней не строили какие-то планы, о которых я забыла.

Элли бросает на меня странный взгляд, секунду молчит, потом качает головой:

– Я прошлась по магазинам в городе, прежде чем прийти к тебе. Не думала, что тебе тоже захочется.

– В следующий раз, – беспечно бросаю я.

Элли неуверенно улыбается, возможно, потому, если отбросить в сторону прошлые выходные в «Принце», что впервые за несколько недель я дозрела до того, чтобы намекнуть: я готова к чему-то, кроме топтания по дому, как Николь Кидман в «Других».

– Купила что-то интересное? – спрашиваю я. – Кроме кофейных пирожных?

– Просто кое-что для работы.

Элли отмахивается от вопроса, хотя мама говорила мне, что сестра сильно волнуется из-за новой должности в отеле.

– Можно посмотреть?

Если честно, взгляд, брошенный в мою сторону, заставляет почувствовать себя самой дерьмовой сестрой на свете. В нем надежда пополам с подозрением. Осторожный взгляд, кошачий, словно я могу вдруг передумать и отобрать блюдце с молоком. Устыдившись, я бормочу что-то одобрительное, когда сестра показывает купленную одежду, и даже испытываю укол искренней зависти по поводу ее новых туфель. То есть не из-за туфель самих по себе, а из-за того, что они представляют. Новые туфли, новая работа, новое начало. Надеюсь, что она не найдет там еще и новых друзей, получше.

– Волнуешься? – спрашиваю я, наблюдая за тем, как она прикрывает туфли полупрозрачной бумагой, прежде чем закрыть крышку.

В «Друзьях» она определенно была бы Моникой.

– Еще как! Боюсь, что буду там вроде нового ученика в школе. Причем такого, который никому не нравится.

– Вряд ли найдется кто-то, кому бы ты не понравилась, – тихо хихикаю я.

На лице Элли отражается сомнение.

– Я слишком слабая?

– Не слабая. Определенно не слабая. Просто добрая и забавная. – Я слегка морщу нос. – А иногда немножко начальственная. – Раздвигаю на дюйм большой и указательный пальцы. – Вот на столько.

Она смотрит на меня исподлобья:

– Это лишь потому, что тебе иногда необходим начальник.

– Я рада, что это именно ты.

– Считай, тебе повезло. Это могла оказаться мама, – соглашается Элли, и мы дружно киваем: это чистая правда.

– Тебе придется руководить людьми?

– У меня будет около десяти человек в подчинении.

– Ох, но тогда ты будешь не новым учеником, а новым учителем! – проницательно замечаю я. – Они постараются произвести на тебя впечатление, подсовывая яблоки и всякую ерунду.

– Полагаешь? Если они так сделают, я все принесу сюда и заставлю тебя съесть. Тебе витамины нужнее, чем мне.

– Ты опять держишься как босс.

– Тренируюсь, готовлюсь к понедельнику.

– Ты справишься. – (Мы замолкаем и пьем кофе.) – Пирожное? – предлагаю я.

– Буду, если ты будешь.

Это напоминание о множестве других дней нашей жизни. Катание с горки за домом зимой, когда мы были совсем еще детьми. Мы садились на мамины чайные подносы и говорили друг другу то же самое: «Поеду, если ты поедешь». Став подростками, прокалывали уши в парикмахерской неподалеку от дома: «Я буду, если ты будешь». Еще порция спиртного напоследок, хотя нам обеим уже достаточно: «Я буду, если ты будешь». Дыши, даже если у тебя разрывается сердце: «Я буду, если ты будешь…»

Я беру пирожные и разворачиваю красивую упаковку:

– Договорились.

Пирожные переходят в непредусмотренный кинопир, когда Элли включает телевизор и находит «Грязные танцы». Мы проводим пару весьма приятных часов, наблюдая, как Партик Суэйзи с пылающими глазами извивается в танце с Бэби Хаусман. Пытаюсь вспомнить, когда в последний раз танцевала, но не могу. Как будто моя жизнь раскололась на две части: до аварии и после. Иногда мне трудно припомнить события прежней жизни, и в моей груди вспыхивает панический страх: я боюсь забыть нас или забыть Фредди Хантера. Точно знаю, что всегда буду помнить главное: его лицо, наш первый поцелуй, его предложение. Однако есть ведь и другое: ночной запах его тела, твердая решительность в его глазах, когда он спас из-под колес крошечную лягушку на дороге, а потом гнал машину к местному парку, завернув лягушонка в свою футболку… Или то, как он мог отгибать далеко назад мизинец на левой руке. Вот такие воспоминания я боюсь растерять; мелкие события, которые формируют нас. Например, когда мы в последний раз танцевали. Воспоминание приходит, и тугой узел у меня в груди медленно раскручивается. Это было в канун Нового года, мы праздновали в «Принце», а потом возвращались по замерзшим улицам домой, и всю дорогу Фредди поддерживал меня, хотя сам уже едва стоял на ногах и раскачивался во все стороны.

На прошлой неделе я споткнулась на той же самой дорожке и, если бы не Дэвид, могла бы свалиться в канаву.

Ладно, но сейчас воскресенье, и все в порядке. Сестра ушла домой к мужу, а мне нужно еще кое-что сделать.

Во сне

Понедельник, 21 мая

Мне требуется пара секунд, чтобы осознать: мы «У Шейлы», в кафе на крошечной улочке неподалеку от дома, и официантка только что поставила на стол два полных английских завтрака, хотя время уже за полдень. Это наш обычный заказ здесь; Фредди любит его куда больше, чем я, и потому проглатывает и половину моей порции. Чувствую себя отлично, ведь я вернулась в привычную обстановку.

– Это лучшее в Банковских каникулах[4]. – Фредди вилкой цепляет сосиску с моей тарелки и перекладывает ее на свою. – Дополнительный завтрак.

В этом кафе повсюду жаропрочный пластик, даже стулья из него. Чай для рабочих и растворимый кофе в разнородных кружках. Краска на вывеске снаружи поблекла и облупилась. Однако все недостатки компенсируются большими порциями и радушием хозяйки. Муж Шейлы собственноручно нарисовал вывеску кафе сорок лет назад. Он уже пару лет как умер – просто упал, когда жарил бекон на кухне. Именно так, как он и хотел. В церкви в день его похорон свободных стульев не осталось. Я помню, как меня стиснуло между Фредди и кем-то из соседей и как человек рядом со мной, захлебываясь рыданиями, бубнил, что не знал никого, кто лучше умел бы готовить черный пудинг. И это соответствовало истине. Ловлю взгляд Шейлы, когда она появляется из-за сооруженной из бус занавески, отделяющей кухню, и улыбается мне. Она подмигивает Фредди, а он в ответ поднимает большой палец.

– Бекон лучше, чем у моей матушки! – заявляет он и улыбается, а Шейла сияет от удовольствия. – Только ей не говори!

Он умеет это делать – заставлять людей чувствовать себя его любимцами. Я за многие годы видела бесчисленное множество раз, как кто-нибудь на мгновение попадает в луч его света.

– А я как раз вспомнила о кетчупе, – говорю я, невольно вовлеченная в болтовню с Шейлой.

Я встаю и подхожу к стойке, это всего пять шагов, недостаточно, чтобы оформить мои мысли в слова.

– Милая, все в порядке? – спрашивает хозяйка, глядя мимо меня на едва тронутый завтрак.

Шейла отчаянно гордится своими кулинарными талантами, несмотря на непритязательный вид ее кафе.

Я киваю, прикусив губу.

– Еще чая? – предлагает она, слегка смущенная.

Качаю головой, чувствуя себя ужасно глупо.

– Нет, я просто хотела кетчупа. – Потом, после заминки, продолжаю: – И выразить соболезнования по поводу Стэна.

Я ошеломила ее и замечаю в глазах Шейлы нечто знакомое. Узнаю эту мимолетную боль, когда Шейла набирает воздуха в грудь перед тем, как что-то произнести. Сама частенько так делаю, если кто-то неожиданно упоминает имя Фредди. Но она продолжает молчать, так что я заполняю пустоту.

– Просто… я его помню. Вот и все.

Это мой собственный страх, выраженный вслух, – страх, что мир забудет Фредди Хантера. Конечно, я-то не забуду, но кто-то другой уже сидит за его столом в офисе, и кто-то другой носит майку с его номером на футбольном матче вечером в понедельник. Да, это абсолютно правильно, что Земля продолжает вращаться, но иногда мне хочется, чтобы люди подтверждали: они помнят… И потому я говорю это Шейле, но внезапно чувствую, что переступила границу.

– Когда ты молод, тебе кажется, что твое время никогда не кончится, – наконец произносит Шейла. – А потом вдруг оглядываешься и видишь, что ты стар и кое-кого нет рядом, и пытаешься понять, почему это годы летят так быстро… – Она кивает в сторону Фредди, потом пожимает плечами. – Пользуйся случаем, пока светит солнце. Вот и все, что я скажу.

Фраза вполне стандартная, но мне она такой не кажется, потому что чертовски точно характеризует мой бодрствующий мир – кто-то погасил в нем солнце. Я беру кетчуп и, коротко кивнув, возвращаюсь к Фредди.

– Замечательно воспользоваться случаем сегодня днем? – тихо бормочу я и провожу ладонью по плечу Фредди, прежде чем сесть.