Записки уголовного барда Новиков Александр

– Да кто знает, что у него на уме? Может и в инструменталку… А может – на дрова.

– На дрова – не дай бог, – снова подал голос шедший рядом.

– Главное – приглядеться. Тихо, спокойно – приглядеться. А там кривая выведет. Жизнь она сама дорогу подскажет. Здесь, в лагере, не надо делать резких движений – смотри, кивай, а делай свое. И главное – молча. Оно не нами так заведено. С поколениями передалось от тех, кто срок добил. И просто выжил, – тихо через плечо напутствовал Медведь.

Постепенно я понял, что человек он очень осторожный, рассудительный. Осторожность его, скорее всего, произрастала из богатого жизненного опыта. Он был беспризорник, скитался по детским домам и интернатам. При всей его неброскости и разумной скромности фигурой в отряде он был влиятельной.

– Медведь – нормальный мужик. Можно многое доверять, – отрекомендовал еще раз Славка.

Наконец пришли на место. Тепляк 101-й бригады располагался рядом с двухэтажным зданием конторы. На верхнем этаже сидело биржевое начальство– начальник биржи сырья, сменный мастер, главный механик. Все вольнонаемные, за исключением учетчиков. Эти были – зэки. Работенка их была непыльной, а потому новичков среди учетчиков не было.

Тепляк состоял из трех частей. Войдя с крыльца, попадаешь в раздевалку, где на гвоздях по стенам развешаны рабочие телаги, а под лавками битком валяются сапоги с воткнутыми в них портянками. Каждая пара помечена – где краской по голенищу, где прикручена проволочка. У некоторых сапог – надрезы по кромке. У каждого – свои метки. Путать нельзя. За Славкой было закреплено место, ближе к углу, удобнее, чем у других. В этом же углу переодевались и держали одежду еще несколько человек, положение которых позволяло такую привилегию. Слева была дверь в кабинет Захара. В правом крыле с отдельного входа – инструменталка. Хозяином ее был неразговорчивый здоровенный детина с неандертальской внешностью и таким же интеллектом по имени Федька Бутаков. При всей своей умственной недоразвитости – на удивление очень хозяйственный и работящий. Захару он заглядывал в рот, выполнял беспрекословно его команды и просто так в инструменталку никого не пускал. А если и требовалось наточить крючок или заклепать цепь электропилы – принимал инструмент на пороге и тут же захлопывал перед носом дверь. Целый день он сидел внутри, почти не показываясь на улицу. Что-то точил, пилил и клепал. Варил Захару еду и чай. Потом по-халдейски носил прямо в кабинет. Это была здоровенная, особо приближенная к Захару «шестерка». Мужики его тихо ненавидели.

Все начали быстро переодеваться. Старший смены, уже знакомый мне Мешенюк, запрыгнул в кабинет Захара и плотно прихлопнул за собой толстую дверь. У меня рабочей одежды не было, а потому я сидел и думал о том, как буду работать в «парадной».

– Выдадут, не торопись, – переодеваясь, сказал Славка. – Это не на погрузке. Здесь в таком рванье работают только черти.

Он кивнул на угол возле дверей, где, как обычно, галдя и ругаясь, переодевалась петушино-чертовская братия. Гардероб этого угла очень напоминал «спецодежду» погрузочной бригады.

Открылась дверь, высунулась физиономия Мешенюка:

– Новик, зайди к Захару. Насчет одежды надо решить. И еще кое-что…

Я вошел. Справа стоял письменный стол. За ним сидел Захар, откинувшись, как обычно, в вольной позе на спинку стула. Позади него было небольшое зарешеченное окно. В углу – аквариум с рыбками. Прямо передо мной лежак, обитый дерматином. Слева во всю стену шкаф. Если не знать, что ты находишься в тюрьме, – обычный кабинет заводского или фабричного сменного мастера.

– Садись, хуля там среди чертей толкаться. Место для раздевалки нашел?

– Да, в общем, все уже нашел. Со Славкой вместе. Ну и еще там кто-то.

– Кто – «кто-то»?.. Медведь что ль? Медведь, у нас, бля, блатной. Он на JIO-15 переодевается – тоже мне, блоть ебаная! У него кент на пиле сидит. Надо бы прикрыть эту лавочку, а-га-га!..

– А что такое – JIO-15? – спросил я для поддержания разговора. Хотя, честно говоря, было глубоко плевать на эту «ЛО».

– Основная часть производства, Санек, можно сказать – сердце.

– Голова, – добавил Мешенюк.

– Это огромная пила, больше метра диаметром. Управляется оператором из отдельной кабины. Напротив – тоже кабина. В ней сидит другой оператор, который огромными клешнями разбирает пачки хлыстов и кидает их в лоток. В лотке движется цепь с поперечинами. «Хлыст» – это ствол дерева, без веток. Он идет до пилы. Доходит. Оператор, что сидит на пиле, останавливает цепь. Нажимает кнопку – пила – жжик! Другую кнопку нажимает – цепь пошла. Шесть метров прошла – стой! Опять пилой – жжик!.. А хлысты, вон, ты видел, лесовозами подвозят. Краном снимают и– на площадку эстакады. Пачка – двадцать тонн. Так пачку к пачке, пятьсот кубов за смену. Ну и так далее… Потом поймешь. От того, как ЛО-15 успевает, зависит план. Если он есть – все в порядке. Плана нет – головы поотшибаю. Еще раз плана нет – в изолятор. А там, когда из изолятора вышел – глянь, а на ЛО уже другой оператор сидит. А этого куда?.. Правильно – на разделку, на дрова. Если будка, где он сидел, была – голова, то дрова – это…

– Жопа, – закончил глубокую захаровскую мысль Мешенюк.

– Уразумел?.. Так, Миша, давай выгоняй всех на эстакаду. Ночную смену гони в тепляк.

Мешенюк быстро вышел.

– Хорош сидеть!.. Давай выпрыгивай из тепляка!.. – донесся его голос.

Застучали сапоги, зазвякали крючки. Народ нехотя потянулся к длинной эстакаде. Через минуту все стихло. Захар закурил и громко крикнул в сторону инструменталки:

– Федька!..

Влетел детина.

– Подбери-ка, вот, Александру крючок покозырнее… чтоб не разогнулся. А то хуй его знает – может, по-стаха– новски работать начнет, га-га-га!.. Да телагу с сапогами. Все понял?

– Понял.

Федька убежал.

– Сегодня подберем чего-нибудь. Если не подойдет – в жилзону вернемся, отряднику заявление напишем. Тебе в каптерке Обух выдаст… Обуха знаешь?

– Нет.

– Завхоз каптерки. Подпольный миллионер зоновс– кий. У него и швейка, и каптерка. Я ему скажу, чтоб с тебя не вымогал. Дюжевский работник… Крыса двухжелудочная, га-га!..

Послышался грохот сапог. Пришла ночная смена, а с ней и Мешенюк.

– Ну что, батька, куда Александра ставить? С кем в пару?

– Со Славкой пусть… Но пока Славке дай кого-нибудь, а мы тут покалякаем. Наработается еще, успеет, срок большой, га-га!.. Иди, иди, смотри за производством.

Захар приоткрыл дверь и крикнул:

– Федька! Захвати там еще чего-нибудь!..

Опять нарисовался детина, держа под мышкой телагу.

– Вот… Все что нашел.

Из телаги он вытащил сверток с какой-то едой и бросил ее на топчан. Телага была вполне сносной и почти по размеру.

– Носи на здоровье.

Так начался мой первый рабочий день в качестве «разнорабочего разделки». Выпили чаю. Захар пришел в благое расположение духа, закурил и забалагурил. На этот раз не о себе. Да и в каком-то другом, неестественном для него тоне. Без работы на публику, без привычного гогота.

– Да-а-а… Жизнь, Санек, она длинная и непонятная штука… Я имею в виду лагерную. На воле там все понятно. Есть у кого помощи попросить, в случае чего – поплакаться. Лагерь – другое. Здесь чтоб себя по положению поставить – годы нужны. Годы… А рухнуть все может в один миг. Я сам из Красноярского края, там попал. Сюда этапом пришел совсем еще молодым, почти пацаном. Не по возрасту пацаном – по жизни. Здесь тогда натуральный ад был. Он и сейчас – ад кое-кому бывает. Но сейчас – прокурор, надзор, Красный Крест, перестройка и прочая хуйня! А тогда – смотрящий, блатные. Ну и хозяин. Хотя хозяин – на третьем месте. Ему с блатными приходилось считаться. Раньше зона черная была, потом уже ссучилась. А тогда все блатные решали. Допустим, загрубила в чем-то администрация, наказали кого-нибудь ни за что – блатные собрались и порешили: завтра зона на работу не выходит. И все. Послали шныря в штаб с депешей – так и так, мужики, мол, на работу идти отказываются. Хозяин в то время другой был, молодой, только на должность заступил. Короче, не поверил. Шныря в трюм закрыли. А утром на вахте висит плакат, черным по белому написано: «Кто на работу выйдет – тот пидарас». И что ты думаешь? Ни один не вышел! Вся зона в бараки вернулась. А почему? А потому что понятия другие были. И предъявляли по-другому: «Плакат читал? Читал. А на работу зачем вышел?.. А? Значит, в пидоры стремишься?.. Ну, раз стремишься – держи пидорский матрас и – в курятник!..» Так и было. Но всю зону в изолятор не посадишь, всех блатных тоже. Не влезут – слишком до хуя народу. А хозяин был дурак – закрыл в БУР самых блатных. Ну и что ты думаешь? Вся зона на работу вышла. День ходит. Два дня ходит. Хозяин доволен, ходит, в хуй себя надувает. А на третий день – штабеля как полыхнули!.. Ты видел, какие здесь штабеля? Самый маленький – с пятиэтажный дом. Так горело, что краны подъемные плавились, сгибались, как свечки. Под это дело еще кое-кого замочили и – в штабеля! Там даже пепла не найти после пожара, не то что – кости. Короче говоря – бунт! В управлении шум, комиссия за комиссией… Хозяина – по пизде метлой. Блатных из БУРа – обратно. Пришел новый начальник – начал рогами шевелить. Это на воле дуракам сказки рассказывают, будто в зоне все делается руками администрации – хуй там! В зоне, запомни, Санек, все делается чужими руками. Чужими. А администрация, если не дура, – все зэковскими руками. И прессуют, и прикармливают. Лагерь– дело тонкое, хе-хе… Думаешь, мне надо, чтобы ты работал? Нет. Я могу тебя вообще на эстакаду не выводить. Сиди в тепляке, чай пей или по бирже шастай. Но сдадут, завтра же сдадут. Меня хозяин дернет, спросит: «Почему у тебя Новиков не работает?» А я что отвечу?.. Не хочет?.. Или – я так хочу?.. Не прокапает. Значит, нужна мулька какая-нибудь. Ну, например, будто я тебя поставил инструментальщиком. Или помощником его – работы много, мол, тот один в запарке не справляется, топоры и цепи наточить не успевает. И так далее. Я эту мульку Грибанову прогоню. Но тот не дурак, все поймет. Раз ты с первых дней на теплом месте – значит, меня подогрел. Значит, он с меня тоже начнет кровь сосать. Нет, не деньги, не сало. Дровами начнет брать. Здесь на воле всем дрова березовые нужны. Чурбанов напилить– то несложно. Их выписывают официально, платят в кассу колонии и – пожалуйста, вывози. И коли их, блядь, на морозе сам. А здесь зимой морозы такие, что одной машиной дров не обогреешься. Здесь и вольные живут в бараках. У других – бани на заимках да во дворах. Дрова здесь – дефицит. Валюта. А кто не захочет машину колотых дров получить? Услуги такой, как «расколка дров», в зоне нет. Но если хорошо попросить Захара, то… А кто может попросить?.. Грибанов, правильно. Не Дюжев, не Нижников, не Филаретов, никто – они высоко сидят. Хотя дрова им тоже ой как нужны. И всем хочется – за копейки. Поэтому, к кому идти? Правильно, к Захару. Через Грибана. Ну, а я и говорю, так и так, гражданин начальник, Новиков дрова колет. Грибанов опять мне не поверит, потому что дрова здесь черти и пидорасы в бригаде колют. Значит, что я должен сказать? А то, что не работаешь ты для того, чтобы лучше работали другие! То есть ты – моя правая или левая рука. Он только рот разинет, чтобы дальше спрашивать, а я ему: «Гражданин начальник, вы машинку дров заказывали, так вот, благодаря Новикову вам накололи две!..» Ну, так, к примеру. Усек?.. Он сразу жало и прикусит. Хотя бы на время, до следующей машины.

Старшаком я тебя сразу поставить не могу– надо пару-тройку месяцев отпахать. Надо знать производство. Будем вместе с Петрухой думать, как это покрасивее обстряпать. Совсем уж не работать не получится. Вон, со Славкой пока да с Медведем работай не в напряг, а там посмотрим. Обживайся, по делам ходи, но учти, если спа– лишься, если поймают не на рабочем месте – я тебя никуда не отпускал! Грузи все на себя. Я, конечно, отмажу перед отрядником. Отрядник – не страшно. Главное, не спалиться хозяину. Вот если тот увидит – это суток десять без вывода, не меньше. Рыло кому-нибудь набьешь – не посадит. С гревом спалишься – не посадит. Прапора какого-нибудь на хуй пошлешь– не посадит. Но если с рабочего места ушел или план не выполняешь– пощады не жди. План – святое. Нижников – душа не мелкая, это не Дюжев, который за пуговицу, за сапоги грязные, за всякую дребедень в карцер сажает. Даже знаешь какой случай был. На стене лесоцеха кто-то ночью написал: «Нижников – хозяин. Филаретов – мужик. Дюжев – пидарас». А-га-га!.. В натуре, не вру, так и было. А утром хозяин идет с обходом по бирже. Его папаху далеко видать. Идет, короче, как сохатый по лесу – широченными шагами. Видит надпись. Он: «Бригадира лесоцеха – ко мне!» Побежали за бригадиром. Тот заспанный, прискакал, ни хуя понять не может. Обросший уже был – вот– вот освобождаться. За шевелюру трясется. Нижников ему: «Та-а-к… Вот так это само дело ебиомать!.. Это что у тебя здесь за агитация?! А?.. Что за грамотеи, вот так это дело, развелись? А ну закрасить быстро, само дело ебиомать!» Тот в ответ: «А что закрашивать, гражданин полковник?» Хозяин как рявкнет: «Обернись, вот так это дело, и думай, что здесь закрасить! А я после обеда посмотрю, как у тебя голова думает, ебиомать…»

Хозяин приказал – нельзя не выполнять. Послали чертей за известкой, за кистью. Бригадир ходит, шифрует: «Как понять – “думай головой”»? В общем, думай не думай, а закрашивать надо. Половину надписи– «Нижников – хозяин. Филаретов – мужик» – до обеда замазать успели. А про Дюжева – нет. Едет после обеда хозяин. Видит издалека одно: «Дюжев – пидарас». Он опять: «Бригадира ко мне!» Тот опять прибежал, весь на измене, бледный. Хозяин ему: «Последнюю надпись почему, само дело, оставил?! Почему, отвечай, не все закрасил? Десять суток без вывода!» «Не успели, гражданин начальник…» Хозяин говорит: «Врешь. Если честно скажешь – не накажу».

А бригадир тот мурый был, к слову сказать, пятнашку добивал – портачки ставить негде. Он Нижникову и говорит: «Если честно, гражданин полковник, то все, что про вас с Филаретовым написано, зона и так знает. А про Дюжева – не вся». Тут хозяин как заржет! «Ну, – говорит, – не зря ты пятнашку, Ваня, отсидел. Иди. За находчивость – прощаю. А надпись… надпись закрасить. В нерабочее время. Вот так это дело ебиомать». А-га-га!.. А с Дюжевым такая история была. Забежал как-то на биржу козел – обычный козел, домашний. Как уж он ухитрился – то ли через забор от поселковых собак спасался, то ли через ворота, куда лесовозы въезжают, – не важно. Ну, народ, разумеется, давай его ловить. Сюда если собака забежит – и то в момент изловят, заколбасят. Зона голодная. А тут – козел! Гоняют его, гоняют. Скачет он через штабеля, через кучи. Целая толпа за ним с палками носится… И вдруг – на тебе! – Дюжев. Идет через биржу на те самые ворота.

– Стоп! – говорит. – Идите сюда. Как фамилии?

Всех пофамильно переписал.

– Почему за козлом гоняетесь? Почему с рабочего места ушли? Ну-ка, давай быстро по местам. Еще раз увижу или узнаю – всех накажу!

И пошел прочь. А один умник возьми да и ляпни:

– А мы его ловили, гражданин начальник, чтоб в СПП принять!., Гa-гa-гa!..

Дюжев остановился, набычился.

– В СПП? А ну, идите сюда! Кто из вас в СПП состоит?

Все молчат. Вроде как – никто.

– Ну, раз вы в СПП не состоите, раз вы не «козлы», – по какому праву его туда тащите? А?.. Всем по пять суток. А тебе, чтоб не умничал… – десять!

Прикидываешь, не за работу десять суток дал, а за козла! Потому что сам – козел, а-га-га!

Захар определенно развеселился. Казалось, даже подобрел. Я сидел, улыбаясь его лагерным байкам. Идти работать никак не хотелось.

– Сходи, Александр, тусанись на эстакаде, крючок опробуй, хе-хе… Славка там один, поди, уже упарился!

Я собрался и вышел. Навстречу попался Мешенюк.

– Ну, что Захар сказал? Куда?

– К Славке в пару.

Эстакада представляла собой длинное сооружение, что-то вроде моста на сваях, возвышающегося на три метра над уровнем земли. По центральной линии вдоль всей эстакады был устроен лоток, в котором непрерывно ползла толстенная цепь. В правом конце находилась та самая установка ЛО-15, в левом – ничего. Она заканчивалась огромной шестерней, крутящейся и волокущей эту цепь. В лоток со стороны установки горой падали напиленные бревна – баланы. Вдоль него стоял люд с крючьями в руках, задачей которого была сортировка древесины, в зависимости от породы и диаметра. Каждый знал, какой диаметр – его. Нужно было вырывать крючком из проходящей мимо горы бревен свои и бросать вниз – в «карман».

Кому-то поручалась срывка тонких – диаметром от десяти сантиметров. Это не слишком тяжело. Кому-то средние, а кому – тол стомер– огромной толщины бревна диаметром до полутора метров. В одиночку сорвать такое бревно невозможно. Ни вдвоем, ни вчетвером. Если оно попадалось, лебедку выключали и всей бригадой при помощи лаг и мата выкатывали из лотка и кидали вниз. От удара дрожала земля. Поток древесины шел непрерывно, поэтому выключения запрещались. Исключение делали только для таких бревен. План за смену – пятьсот кубометров. Если часто останавливать – план не получится. А это уже грозило неприятностями. Поэтому все двенадцать часов – бегом, с маленьким перерывом на обед. Меню небогатое – миска баланды, черпак каши и пайка черного, пополам с лебедой или еще какой-то дрянью хлеба, больше напоминающего пластилин.

По всем нормам и законам для заключенных был установлен восьмичасовой рабочий день. Но на это администрация плевала. А на многочисленные жалобы, тайно переправленные из лагеря, прокурорская проверка отвечала отписками. Во время их визитов подозреваемые или уличенные в написании жалоб сажались в изолятор или уводились в этот день на погрузку вагонов. Официально отправить жалобу было невозможно– они читались в оперчасти и тут же уничтожались. Жалобщики же брались на учет и, как следствие, – выгонялись на прямые и самые тяжелые работы, чередуемые с варварским изолятором. Большинство из них просто не выжили – остались на местном кладбище под палкой с жестяной табличкой. Московские проверки администрация обманывала, задабривала и провожала с миром. А ночью в бараке или в тепляках на производстве бригадиры со старшаками и завхозы со скозлившейся блатотой запинывали и забивали жалобщиков до полусмерти. Тех же, кого бить было небезопасно в силу их физических данных или мощной поддержки земляков, при помощи начальников отрядов просто морили в карцере. А днем выгоняли на работы. Люди болели, худали. А если учесть, что морозы зимой доходили до пятидесяти градусов, то выжить в таких условиях и при такой кормежке было просто невозможно.

Умерших списывали различными способами. Если побоев нет – составляли акт о том, что «замастырился» – «специально надышался выхлопными газами, чтобы симулировать отравление и не работать».

Если замерз – тоже «замастырился» – «специально простудился, обморозил конечности, чтобы не работать».

Если весь в синяках и кровоподтеках – «ссора с осужденными». Если есть переломы – «специально бросился вниз со штабеля, чтобы покончить жизнь самоубийством».

Ни о каких производственных травмах и речи не могло быть. Что бы ни случилось – «замастырился»! А потому ждут– не больница, не гипс и врачи, а изолятор, побои, лишение ларька и очередного свидания. Или тащись со сломанной рукой в жилзону и пиши бумагу о том, что упал в сортире с «очка». Тогда еще можно на что-то рассчитывать. И то затаскают по кабинетам и по всем кумовским инстанциям. Затребуют кучу объяснительных, в итоге отстанут, но работать все равно заставят. Просто на более легкой работе – в лагере больничных листов не бывает.

В этом я вскоре убедился сам. А пока, превозмогая боль в спине и во всех конечностях, взбирался с крючком в руке на свое рабочее место.

Процесс был в полном разгаре. Разделанный лес шел горой. По всей длине эстакады, над самым ее краем, был натянут трос, вдоль которого стояли люди и, держась за него рукой, вырывали крючками баланы из лотка. Трос был единственной помощью – он пружинил и потому помогал поднимать большие тяжести. А кроме всего, был единственной страховкой – высота эстакады доходила до трех метров, и нечаянное падение вниз ничего хорошего не предвещало.

Славка с Медведем стояли на «толстомере». Далее за ними, в самом конце, скакали двое – срывщики дров. «Дрова» – это откромсанные, бесформенные корневища, иногда циклопического размера. Обрезки бревен, кусков толстых веток и всего остального, что не пригодно для распиливания на доски. Это были не те дрова, о которых рассказывал Захар, а те, что горами ползли по лотку, требуя адских усилий и снороцкй. Как хочешь, так и успевай кидать их в металлический кузов – «банку». Один срывщик стоял вверху, второй – внизу, на укладке. Иногда верхний спрыгивал помогать, если попадалось огромное корневище. Примерно каждые полчаса кузов наполнялся доверху. Цепляли стропы, и кран тащил все это вываливать в огромную дровяную гору. Поэтому, пока «банка» путешествовала, пни и коряги приходилось укладывать прямо под ноги. Вернулась – поставили. Коряги – вниз. Опять укладка, опять бегом. И так до бесконечности. До конца смены. Потом, пока бригада переодевается – подбор разлетевшихся, упавших мимо или прошедших до конца и свалившихся за последним колесом лебедки. Эти приходилось таскать вручную, катая, кантуя или волоча.

Я почему-то приглядывался больше не к тому месту, где кожилились Славка с Медведем, а к дровяному углу, про который слышал неоднократно, но увидел воочию только сегодня. Будто чувствовал, что рано или поздно окажусь там.

По всей эстакаде стоял грохот и мат. Лязгала цепь, скрипел, шуршал, пищал и хрустел поток идущего леса. Орала гигантская пила, врезаясь в бока сосновых и березовых стволов. Звенели краны. Вниз градом сыпались ба– ланы, издавая беспорядочный раскатистый стук. Работал диковинный организм – механизм, цель у которого была одна – план.

Славка с Медведем пытались вытащить «за хвост» очередной толстенный балан. Весил он не меньше двух центнеров, поэтому, невзирая на все их усилия, не поддавался. Подцепив его крючками, они медленно бежали следом, выкрикивая: «И-и-и р-раз!.. И-и-и р-раз!..» Увидели меня, но, не останавливаясь, продолжали: «И-и-и!.. еб твою мать!., р-р-раз!..»

– Стой! Останови цепь! – заорал Славка.

Кто-то рванул рубильник. Все встало. Помогать в таких случаях – закон. Навалились еще двое, потом еще. Бревно нехотя вылезло и легло по диагонали через оба борта лотка.

– Кати! Отходи в сторону!

Бревно лениво грохнулось вниз.

– Включай! Поехали!

Все бросились по местам. Мне стало вдруг стыдно и грустно. В этот миг я возненавидел Захара, возненавидел себя. В этот самый миг я понял, как хитро, как ловко и подло Захар начал строить мою лагерную жизнь по своему усмотрению. «Все в лагере, Санек, делается чужими руками…»

Вбить клин между мной, Славкой и Медведем – лучшего способа, чем он придумал, не найти. Поставить всех троих на «толстомер», но Керин и Медведь пусть работают, а Новиков – сиди, кури. То есть можешь и ты, Новиков, работать, но я тебя не заставлял. А можешь в тепляке целый день торчать. Если Славку с Медведем это устраивает, ходи, понтуйся. Результат полезный в любом случае: либо все трое разругаются и станут врагами, либо Новиков добровольно начнет работать. А Захар – ни при чем. Чуть что: «Я же хотел как лучше, но ты сам выбрал, братан, какой с меня спрос?»

– Извините, мужики, с Захаром заболтался! Тот, как сел с утра на метлу, только сейчас спрыгнул! – прокричал я сквозь грохот, вставая рядом со Славкой.

– Тут все просто. Если толстомер вдет, мы с тобой его за хвост цепляем, вытаскиваем из лотка. Медведь – с другой стороны. И – вниз. Главное, его заранее, на подходе зацепить, а то мимо кармана проедет – тащить обратно придется. Это – не дай бог! – с ходу начал учить меня Славка. – Оно когда как бывает: лес тонкий привезут – у нас работы немного. А бывает – лиственница толстенная, машина за машиной. Тогда – беда! После смены с эстакады спуститься – сил нет.

Из будки вышел Мешенюк. Он не работал, и в его обязанности входило только следить, подгонять и стоять на выключателе. Не для того, чтобы выключать в экстренных случаях, а именно для того, чтобы не дать этого сделать, если мужики не успевают сортировать с ходу. Для таких, как Славка и Медведь, он щелкал рубильником, показывая особенное к ним отношение. Для срывщиков дров никаких выключений не полагалось. Никогда, ни по каким причинам. Разве что зацепило бревном и поломало ногу. Или оторвало ее в лотке поперечиной цепи.

Мешенюк шел вдоль по эстакаде с огромным дрыном в руке, выкидывая его перед собой, как посох. Остановился напротив одного из карманов и, замахнувшись дрыном на копошащихся внизу, заорал:

– A-ну, равняй торцы! Вы что, твари, не видите, что пачка кривая?! Где эта косая крыса – Буткин?!

Из-под эстакады вынырнул парень в оранжевой каске. Это был стропальщик по фамилии Буткин, выражением лица очень напоминающий героя фильма «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», изрекающего в конце фильма историческую фразу: «А че это вы тут делаете? Кино-то кончилось…» Хитрющий до невозможности. Один глаз его слегка косил, зубов во рту было не лишку. Шельмовато озираясь, он разогнулся и задрал голову.

– Я тут!

– Видишь, концы торчат? Если эту пачку в штабель отправишь– будешь сам после смены ее там ровнять! Понял, сука?! – рявкнул на него Мешенюк.

Потом, повернувшись в сторону суетящихся внизу мужичков, он постучал палкой по настилу и назидательно проорал:

– Поубиваю, твари, если через пять минут не выровняете!

Один из мужичков начал быстро тягать баланы, разгребая их и выравнивая по торцу. В тот же миг Буткина как ветром сдуло под эстакаду.

Дойдя до нас, Мешенюк внимательно посмотрел на гору толстенных бревен и дежурно посоветовал:

– Поровней, поровней торцы, мужики… Понимаю, что тяжелые, но надо – Захар все равно проверит.

Тон, каким он разговаривал, менялся в зависимости от того, с кем он говорил. С Захаром – заискивающим, иногда до подобострастия. С серьезными мужиками, такими как Медведь, Славка и их друзья, – ровно, иногда повышая голос, но никогда не оскорбляя. От них можно было получить серьезную словесную оборотку, могли быть неприятные последствия. Мешенюк этого боялся. Чертей же и пидоров он глушил нещадно. Все, что он не мог или боялся высказать вслух одним, вдвойне вымещал на других. Разумеется, на самых слабых, забитых и запуганных. По складу характера он напоминал типичного «капо» – трусоватого и мстительного.

Заметив неладное в «дровяном» конце эстакады, он ринулся туда. Двое мужиков отчаянно пытались разгрести груды пней и обрезков, сбрасывая скопившиеся и вырывая из лотка новые. Эстакада не останавливалась. Они поочередно прыгали вниз, в «банку», цеплялись за трос крючком, вновь запрыгивали наверх. Гора дров не убывала.

– У-У-У– поплелся, сука, надсмотрщик ебучий, – проворчал Славка. – Этих двоих Захар морит – на дрова поставил и ждет, когда откупаться начнут.

Мешенюк замахнулся на одного из них палкой. Тот отскочил и начал быстро и беспорядочно скидывать самые толстые пни и обрезки вниз.

Без всякой разминки я встал рядом со Славкой и впрягся в процесс.

– Та-а-к… идет… забегаем назад… цепляем вдвоем!.. Давай, р-раз!.. Медведь, помогай!.. – командовал он. – Хватай взацеп, назад тащи!.. Напротив кармана – стоп!.. Кати!

Очередное огромное бревно, сорвавшись, с грохотом полетело вниз. За ним уже шло следующее. Единственным достоинством «толстомера» было то, что он был почти «голый», с обрубленными сучками и ветками. Мешали только корни и пни, которые назывались на производственном наречии «комлями».

Втянулся в работу я довольно бодро. Кидался на помощь то Славке, то Медведю, однако сил хватило ненадолго – через час они вместе с энтузиазмом стали иссякать. Увидев меня, тягающего баланы наравне с другими, Мешенюк встревоженно и удивленно присвистнул и ринулся в тепляк к Захару узнавать, не поменял ли тот решение, или я сам добровольно отказался от «понтолимонии». А может, произошло то, что требовало дополнительных разъяснений.

Дело шло к обеду. Весь в мыле, запинаясь обо все, что можно, с неимоверно болящей спиной, я дожидался не еды – передышки. Вместе со Славкой, Медведем и другими мужиками мы продолжали рвать, катать и кидать. Перекуров не полагалось. Сигарету – в зубы, двумя руками – крючок.

– И-и р-р-раз!.. И-и-и!.. подымай за хвост!.. Держи!.. Кати!.. И-и-и… два!.. Показался Мешенюк. Взобрался на эстакаду, выключил рубильник и прокричал вдоль всей цепи:

– Обед!.. Бросай, пошли!

Потом подошел ко мне и тихо, отвернувшись от всех, шепнул:

– Иди, Захар зовет. На обед можешь не ходить.

И удалился вслед за кучкой мужиков.

– Лучше пойти в столовку, это мой тебе совет, – сказал Медведь, глядя ему в спину.

К Захару идти, честно говоря, не хотелось. Потихоньку я начал, где своим умом, где по советам Славки, разбираться в ситуации – «въезжать мозгами».

Захар тоже собирался отобедать. На столе стояла маленькая алюминиевая кастрюлька с супом и что-то из консервов.

– Заходи, заходи. Мешенюк говорит, ты там пахать начал. По-стахановски, га-га!.. Если по работе кумаришь – то, конечно, можешь и попахать, дело твое, я не заставляю.

– Я не могу так, чтобы мужики пахали, а я сидел, смотрел. Или надо гаситься где-то, или если уж вышел – вставать рядом.

– Да брось ты эту хуйню! Здесь каждый решает сам за себя. Есть возможность не работать – сиди, кайфуй, не делай глупостей. Что тебе – Керин? Кто тебе – Медведь? Они – одно. А ты для меня – другое. Дело, конечно, твое, смотри… Давай лучше поедим, а то пахать– силенки нужны, а-га-га!..

Вошел Мешенюк, оценил обстановку и спросил, кивая на меня:

– Остается?..

– Веди бригаду на обед, быстро.

Через полчаса, выйдя от Захара и потолкавшись с сигаретой возле крыльца, я поплелся в сторону замершей эстакады. После недавнего ее грохота на землю, казалось, рухнула тишина. Далекие отзвуки кранов и глухой шум лесоцехов не могли нарушить эту иллюзию. Светило солнце. В тот день оно выглянуло всего на пару часов, но светило так ярко, будто обещало, что вот-вот с неба хлынет тепло. Но его не было, оно где-то задерживалось. Порывами налетал несносный колючий ветер, и сразу становилось мрачнее и холоднее.

Я медленно брел, ища место, где можно было хоть на несколько минут прилечь, вытянуться и просто посмотреть в небо. Позавидовать облакам, которые могут лететь куда захочется, или, в конце концов, – куда их погонит. И уж если не облакам, то птицам – наверняка…

– Новиков!– Почему не на обеде, почему самовольно ходишь по промзоне? Кто разрешил?

От неожиданного окрика я вздрогнул. За спиной стоял капитан Грибанов.

– Я Захарова накажу! За то, что у него люди где попало шляются! – притворно строго прокричал он и быстро пошел в сторону тепляка.

«Хорошо разыграно, – подумал я про себя. – Сейчас создаст понты – наорет на Захара, в моем присутствии, разумеется. Тот, скорее всего, свалит все на Мешенюка.

Этот скажет, что я идти на обед отказался, а Захар, дескать, был в это время где-нибудь по производственным делам. Ну, а меня для начала лишат ларька».

Так думал я, шагая следом за Грибановым в сторону раздевалки. Однако все вышло по-другому.

– Почему у тебя Новиков на обед не ходит, а? И бродит, где попало, а? – закричал он с порога, влетев в захаровский кабинет.

– Что значит – «где попало», – гражданин начальник? – довольно нагло ответил Захар. – Бригада на обеде, а я, пока никого нет, послал его получше осмотреть рабочее место. Вот так… Да… Потому что когда идет разделка – много не поглазеешь. Работает он в паре с Кериным. Эстакада большая, работа разная – чтоб знал, что и где находится.

Он начал меня защищать и безбожно врать. Тон его был не оправдательный. Со стороны могло показаться, что он даже «наезжает» на начальника отряда, работая при этом, как обычно, на публику. Публикой был я.

Грибанов повернулся ко мне.

– Правду Захар говорит? Если нет – смотрите. Оба.

– А какой мне смысл врать – я бы что угодно мог сказать.

– Я был в столовой, его там не было, – не унимался Грибанов.

– Так я и не говорю, что он там был.

Из-за его спины левый глаз Захара подмигнул так, что я невольно рассмеялся в каменное начальничье лицо.

Видя, что попадает в дурацкое положение, и, не зная, как быть со мной дальше, Грибанов добавил:

– В последний раз… В последний раз.

– Ловко… – прокомментировал мой рассказ о происшедшем Медведь, вытирая пот со лба. – Это все – постанова. То, что Захар тебя отмазывать начал, – это все понты корявые, чтобы добреньким казаться. А потом, когда начнет морить – а он рано или поздно начнет, – свалит все на Грибанова. А он, Захар, ни при чем. Старая песня. Я же говорил – иди на обед со всеми.

– Сейчас и Мешенюк прибежит, скажет, что из-за тебя ему влетело. И теперь тебе ни на шаг уходить нельзя… Вот, помяни мое слово! – отрывисто выкрикивал Славка, работая крючком и прыгая через лоток туда-сюда.

– Уже понял, – отвечал я, проделывая то же самое. – Смотрят, как себя поведу: или с мужиками, или – с ними. Хотя, если честно, я уже решил: на хуй они мне нужны! Ясно, что это – твари.

– Вон, идет… Послушай, какую пургу начнет гнать, – тихо кивнул Медведь в сторону приближающегося Мешенюка.

– Александр, мне тут Захар за тебя выговаривал… Я-то ж не при делах… Ты бы хоть меня предупредил, я бы знал, что отвечать, – начал врать он. – В общем, ты, если куда собираешься, – у меня отпрашивайся.

– Даже в сортир? – с ехидной улыбкой спросил я.

– Даже в сортир.

Он развернулся на каблуках и ушел.

– Ну надо же, блядь, какая важная пизда – в сортир у ней отпрашиваться! – обозлился Славка.

– А надо было спросить: ты что, смотрящий за сортиром? А-га-га!.. – заржал Медведь.

– Он, часом, не хохол? – поинтересовался я, почему– то вспомнив Мустафу.

– По фамилии вроде хохол. А так – захаровская шестерка. У них нет национальности, – буркнул Славка.

В этом грохоте и визге было не до разговоров. Перебрасывались короткими фразами. Усталость надвигалась и подгибала ноги, телогрейки были мокрыми от пота. Их сбросили и работали в рубахах навыпуск.

– Надо бы передохнуть… – выдохнул Медведь. – Эй, Буткин, поди сюда!

В это время Буткин, кося одним глазом, заводил стропы под очередную пачку. Услышав свою фамилию, он крикнул крановщику: «Майна!., до конца!., клади крюк на землю!» – и побежал к нам. Медведь перегнулся через трос и тихо сказал:

– Замастырь хоть минут на десять… Как чифирь заварят, я маякн$.

– Понял, сделаем, хе-хе… – лукаво хихикнул Буткин. Он пошарил вокруг глазами, поднял обломок толстой ветки, показал ее нам, бережно отложил в сторону и начал заводить стропы.

Медведь побежал в будку заваривать чифирь. Все это время мы со Славкой управлялись вдвоем. Через несколько минут он показался, держа в рукавице кружку и прикрывая ее сверху другой.

– Буткин!

– Здесь! – ответил прямо под нами голос.

– Делай!

– Сейчас изладим.

«Мастырка» заключалась в следующем. Цепь, которая волокла на себе по лотку разделанную древесину, была натянута по принципу велосипедной – только гораздо большей длины. На обоих концах эстакады крутились огромные шестерни. Приводились они в движение мощными электродвигателями. Верхняя часть цепи шла по лотку, нижняя, под эстакадой, вдоль по доскам, лежащим на земле. Если внизу бросить на цепь палку, то, когда она дойдет до шестерни, зубья ее закусят. Если палка крепкая и достаточно толстая – цепь слетит и все остановится. Через десять минут ремонтники натянут ее обратно, но эти десять минут – передышка. И глоток чифиря.

– Ну что там, Буткин?.. Где ты? Делай короче!

– Досчитаем до трех, – ответил снизу голос. – Раз… два… три… ну!..

Цепь дернулась, послышался треск, и все встало.

– Фирма веников не вяжет, – гордо отрапортовал Буткин, влезая на эстакаду.

Откуда-то выскочил Мешенюк и помчался, размахивая палкой, в сторону лебедки.

– Цепь слетела, что ли?.. – на ходу бурчал он. Пробегая мимо нас, злобно зыркнул вниз и прикрикнул:

– Ты, косой, замастырил?!

– Да ты что, Миша, как можно? Я от строп не отхожу.

Забегали ремонтники с железными ломами. Мы стояли

довольные, пуская кружку вкруг и тихо ухмыляясь.

– Часто нельзя – спалимся. А так, изредка – обращайтесь, – сказал на прощание Буткин, спрыгивая с эстакады.

Над нашей головой остановился мостовой кран. Из кабинки высунулся парень и крикнул:

– Мужики!.. Александр!.. Если надо чифирнуть– зовите меня. Я подъеду, веревку кину. Чай засылайте – заварю.

– Вовка Ожег. Нормальный парень, – отрекомендовал Медведь. – Он из другой бригады – из крановщиков. Ему Захар – по хую. Если работы немного, если время есть – всегда подогреет. Или когда менты идут со шмоном – ему издалека видно, – всегда предупредит.

Стемнело. До конца смены оставалось еще несколько часов. Я уже знал, что работать предстоит двенадцать, а не восемь, но что делать, не идти же в отказ. Мужики терпят, буду тоже терпеть. Правды все равно не добьешься – администрация с годами наработала огромный опыт борьбы с жалобщиками и очковтирательством в отписках на прокурорские запросы.

– Медведь, а если всей бригадой забастовать – послать их на хуй с двенадцатью часами, как ты думаешь, можно чего-то добиться? – спросил я в момент неожиданного затишья.

– Такого понятия, как «бригада», не существует. Бригада – это не одно целое. Большинство – сами по себе. Половина – Захару стучит. Пидоры – обо всем Мешенюку докладывают. А есть и просто – стукачи по призванию. Стучат, Саня, стучат. А кто – не сразу догадаешься, – грустно и устало ответил Медведь. – Не успеешь муть поднять – сдадут. Если в штабе узнают, что мужиков на забастовку подбиваешь, – мигом в карцер загасят. Забастовок боятся больше всего. А от тебя сейчас только и ждут, когда или от работы начнешь отказываться, или народ на бунт подбивать. Захар с Грибаном сразу к хозяину побегут или к Дюжеву. Им сейчас только одно нужно – заручиться поддержкой высшего начальства, руки развязать. Потому что самовольно, – они боятся. Не знают: поддержит тебя хозяин, или им на съедение отдаст. Вот и ищут разные поводы. Мой тебе совет: скрипи зубами, но терпи, работай как все. Тогда будет возможность идти к Нижникову и там на них управу искать. Они это тоже знают. Поэтому будут делать все, чтобы эту ниточку отрубить. Захар и Грибанов – одно целое. Они давно повязаны. Грибанов сейчас дачу или дом строит. Знаешь, сколько доски и бревен ему Захар из зоны помог вывезти? Поэтому все, что они на людях базарят, – это драмкружок. Ты под прицелом, Саня. Не хотел тебе говорить, но скажу: это – только начало.

Обратно шли молча. Славка зло курил, пряча сигарету в рукав. У меня в голове шумело, как после первого дня погрузки. По дороге я несколько раз споткнулся. Славка поймал меня за локоть.

– Нельзя спотыкаться, Санек, нельзя… Заметят – добьют.

– Заебутся.

С того момента в трудные минуты моей лагерной жизни я ободрял себя именно этим словом.