Обет молчания Ильин Андрей

Встали рядком, не понимая еще, зачем их пригласили. Смотрели на картину.

Боевики привели заложницу, молодую, симпатичную девушку, которая испуганно оглядывалась по сторонам.

— Пусть там стоит!

Девушка замерла, боясь пошевелиться.

— Мне нужны машина и самолет. Через час, — сказал Осман. — Если их не будет… — Он оглянулся на женщину и на портрет. — Если транспорта не будет, то я… я зарежу заложницу или порежу картину.

Заложница вздрогнула, хотя, кажется, не поняла, о чем он говорит. Но поняла, что ее не ждет ничего хорошего.

Женщина на картине продолжала приветливо улыбаться. Ей не страшно было умереть. Она уже умерла — триста лет назад.

Осман встал и подошел к заложнице. В руках у него был нож.

Он ухмыльнулся нехорошо, ухватил заложницу за волосы, откинул ее голову назад, открыв шею, и провел лезвием поперек горла, имитируя казнь.

Девушка испуганно вытаращила глаза и мелко задрожала. Она уже готова была принять смерть. Но это была еще не смерть!

Все напряженно затихли. Журналисты замерли и даже забыли снимать «картинку».

Осман оскалился… Поднял нож и, чиркнув, отрезал заложнице волосы под самые корни, так, что показалась кожа. Поднял их с пола, отбросил под ноги.

И все вдруг поняли, что он не шутит. Что он может, что готов точно так же перерезать ей горло. И так же, как волосы, бросить им под ноги ее голову.

Осман повернулся и подошел к картине. Встал, расставив ноги, взглянул на портрет, который не вызвал у него никаких эмоций, — баба как баба. Как заложница. Не всё ли равно… Смачно плюнул в картину. И по лицу, по глазам, по губам неизвестной женщины потекла, стала сползать вязкая от табака слюна. И это было страшно. Ужаснее, чем когда Осман грозил ножом заложнице. Вот так, при всех, публично плюнуть в мировой шедевр… Значит, он может и ножом… и облить бензином. Он может всё что угодно!

Дама на портрете безучастно смотрела на мир, на журналистов, по ее лицу текла слюна, а она чему-то улыбалась.

— Повторяю, передайте всем, что через час я убью заложницу или порежу картину. Я еще не решил, что сделаю…

Репортеры разнесли информацию. Телевизионщики передали на спутники «картинку». И во всем мире увидели девушку с запрокинутой головой и беззащитной голой шеей, у которой блеснул нож. Увидели мировой шедевр, по которому что-то сползало и капнуло на пол.

Портрет узнали. Так это же Мане! Трудно поверить, что такое возможно…

Осман демонстративно посмотрел на часы.

Это был его миг славы — его увидел и узнал весь мир. Он сидел в царском кресле и самодовольно ухмылялся. Он действительно был готов исполнить свою угрозу, потому что настоящий мужчина не должен отступать от своих слов. Если он сказал, то должен сделать! Так учили его с самого детства. Это было страшный ход. Шантаж планетарного масштаба.

— Что он творит гад, что творит! Где идет «картинка»?

— По всем новостным каналам. И по Интернету.

— Какого хрена? Вы что, не могли закрыть передачу?

— Люди Османа отсматривают трансляцию CNN, чтобы контролировать ситуацию. И потом, там иностранные репортеры. Мы не можем им приказать…

— Не можете? А что вы можете?!

На кремлевские телефоны, в Администрацию Президента, в Министерство культуры, на все доступные номера стали поступать звонки со всего мира.

— Как вы допустили, чтобы такое…

— Что вы делаете…

— Это же Мане.

— Заложница…

— Вы не можете допустить, чтобы в прямом эфире…

Звонки, звонки, звонки…

— Прямой провод из канцелярии Белого дома. Просят принять меры…

— Звонок Генерального секретаря ООН. Он выражает тревогу…

— Приемная канцлера Германии. Это их заложница! Немка. Они требуют выполнить условия…

Весь мир сошел с ума.

— Он переиграл нас.

— Кто?

— Этот сукин сын! Этот… как его…

— Осман.

— Он сделал нас! Если теперь перед камерами он убьет девушку или порежет картину, то на нас ополчится весь мир. Не Осман — мы станем варварами. Что он требует?

— Самолет.

— Ну так дайте ему самолет!

— Но…

— Готовьте, готовьте борт, вашу мать!

— Мы не успеем…

— А вы успейте! Вы наизнанку вывернетесь, но успейте! Если что, снимите пассажиров с рейса и освободите борт…

Пятьдесят пять минут… Пятьдесят шесть… Пятьдесят семь… Пятьдесят девять… Осман встал, подошел к заложнице. Поднял руку — показал всем часы.

Журналисты замерли. В зал вбежал человек и крикнул:

— Борт будет готов через пятнадцать минут!

Осман покачал головой. Он был мужчина и должен держать слово.

Заложница закрыла глаза и шепотом молилсь.

Но Осман прошел мимо нее к картине, глянул на нее, вытащил из ножен нож…

— Не надо! — не сдержавшись, крикнул кто-то из журналистов.

Осман быстро оглянулся, взмахнул ножом. И широко, радостно улыбнулся. Как пацан… Это был его день. Теперь за ним наблюдали миллионы зрителей.

— Я ждал час. Самолета нет, — сказал он и спокойно, расчетливо воткнул нож в середину полотна, в самое лицо нарисованной женщины.

Холст хрустнул, подался и разошелся. Нож вошел в картину легко и почти по рукоять. Ведь это был всего лишь портрет, а не живой из плоти человек. Осман просто не рассчитал силу…

Он медленно, не спеша, повел нож вниз. А потом вверх. Он резал картину лентами, которые падали и свешивались к полу. На одной такой повисшей полосе были видны глаза. А на другой бессмысленно застывшая улыбка.

И весь мир вздрогнул! На их глазах резали словно живого человека. Знакомого или родственника.

Содрогнулись художники и искусствоведы, до последнего не верящие… Это было невообразимо! Ахнули коллекционеры, политики, простые люди.

Все вдруг поняли, осознали, что в России творится что-то ужасное, что-то невозможное, что-то выходящее за рамки здравого смысла!

Через пятнадцать минут к Зимнему дворцу подали микроавтобус. А на взлетную полосу в Пулково выгнали заправленный под завязку борт, из которого только что вывели удивленных, возмущенных, ничего не понимающих пассажиров…

Этот раунд Осман выиграл. Вчистую!

На первом этаже что-то происходило. Слышались голоса, шаги. Схватили и увели женщину-иностранку, потом привели обратно. Она еле шла на подгибающихся ногах, а волосы у нее были отрезаны.

Заложники всегда обо всем узнают в последнюю очередь. Даже то, что касается лично их. Такова участь пленников.

Возвращенная заложница, рыдая, что-то пыталась объяснить. Ее стали успокаивать, но она лишь сильнее заходилась в плаче, бессвязно произнося какие-то слова. Она говорила на немецком, но кто-то улавливал отдельные фразы и переводил шепотом соседям.

— Они… убить… картина… он ее ножом… там деньги в чемоданах… Он требовал самолет…

Прояснялась общая картина. Печальная.

Боевикам, похоже, заплатили деньги. И немаленькие, если принесли в чемоданах. Какая сумма уместится в одном чемодане? Заплатили, почти не торгуясь, и дали самолет. Но Осман изрезал картину.

Значит, боевики получат и всё остальное. Власть дрогнула. Если бы «Первый» решился на штурм, он бы не стал его откладывать и дал бы быстро самолет. Штурма не будет, это уже очевидно.

Но и разойтись им будет трудно.

Если террорист грозился убить заложницу, то будет грозить и дальше. И будет демонстрировать свою готовность. И рано или поздно — убьет. Требования боевиков будут возрастать, власть не сможет выполнить всё, что они потребуют. И бандитам придется на власть давить. А давить они могут только одним способом — убивая заложников и уничтожая культурные ценности.

Тупик, из которого, кажется, нет выхода.

Или это только кажется?

К дворцу подъехал автозак. Из него выскочили два автоматчика, встали с двух сторон от выхода. Внутри что-то громыхнуло.

— Первый, пошел!

Из машины выпрыгнул какой-то мужчина. Зажмурился на свету. Замер.

— Проходи сюда, быстро.

Сел привычно на корточки, вытянув перед собой руки.

— Давай следующий. Пошел, пошел!..

Второй мужчина выскочил. За ним третий…

Полтора десятка зэков в одинаковой одежде замерли подле автозака… От этой поездки они не ждали ничего хорошего. Зэки никогда не ждут ничего хорошего, только плохое.

Но они на площади перед Зимним дворцом! Куча полицейских, куча народа.

— Ждать.

Какой-то полковник подбежал ко входу.

— Передайте вашему старшему, что мы привезли заключенных. Вон они, можете их забрать.

Зеки, удивленно оглядываясь кругом, стали приподниматься с корточек. Их никто не одернул, на них никто не прикрикнул, никто не ударил. Они что-то начинали понимать. Столпились.

— Туда идите, — показали им.

Но зэки стояли. Кто их знает, красноперых! Они пойдут, а им в спины ударят автоматы. И всех их перестреляют при попытке к бегству. Заключенные не ходят туда, где не видят охраны. А впереди охранников не было!

— Идите, чего встали, уроды?!

Ну, хоть какое-то человеческое слово.

— Отставить оскорбления. Автоматы в землю!

Странные команды. Не привычные уху зэка! Что здесь вообще происходит?

В дверях показался Осман. Со всех сторон, защищая и прикрывая его, встали боевики. И правильно сделали, потому что на лбу и груди Османа, как только он открыл дверь, сошлось чуть не полтора десятка рисок снайперских прицелов.

— Вижу объект, могу работать на поражение…

— Я тебе поработаю. Я тебе так поработаю! Отставить стрельбу! Всем — отставить!

К зэкам бросились, почти побежали боевики. Автоматчики отступили на шаг.

Заключенные ничего не понимали… Их обняли и потащили ко входу, где, широко и радостно улыбаясь, раскрыл им объятия Осман.

— Я рад видеть вас, братья…

— Падлы, — зло сказал кто-то в толпе полицейских. — Они что, их всех сюда пригнать решили? На нашу голову?

Ему никто не ответил, но каждый подумал о том же. Бандиты из автозака теперь встанут в строй и будут стрелять в них. И чем их будет больше, тем выше шансов заполучить свою пульку и уже не вернуться домой живым. А только грузом «двести».

Террористы и освобожденные заключенные ввалились в дверь как к себе домой. Впрочем, это уже и был их дом, хорошо обжитый и привычный.

Их дом — Зимний дворец.

Террористы и их «гости» оживленно общались:

— Муса, ты!.. Рад тебя видеть! Как твое здоровье?

— Мирза, я видел твоих родителей. Хочешь поговорить с ними?

— Как?

— По мобиле. У нас, блин, связь — говори сколько хочешь, хоть целый день! Осман потребовал — нам безлимит дали. Они что угодно дадут, если Осман скажет! Осман — великий воин!

Из дверей вышел боевик, махнул рукой. К нему подбежал офицер.

— Осман приказал привезти одежду для наших братьев. Самую дорогую. И чтобы из лучших магазинов. И куртки из натуральной кожи! Понял?

Офицер кивнул.

— И еще жратвы и вина из ресторана. Много! Мы будем праздновать их освобождение!

Ну и чего им тут не жить, когда все бутики и рестораны в их распоряжении?

Появились новые лица, причем без масок… На всех новенькая с иголочки одежда. Сильно недешевая. А лица серые и глаза волчьи. Откуда они? И почему без масок? Если без масок, значит, силовики их знают и скрывать им свои физиономии бессмысленно. Похоже — это зэки.

Осман потребовал освобождения своих земляков, и их освободили! Теперь он потребует оружие — и получит его. И вручит каждому новому бойцу автомат с полным боекомплектом. И без того безнадежное положение станет еще более безнадежным!

Новые бойцы, недавние зэки, бродили среди заложников, внимательно присматриваясь к ним. Они смотрели на женщин, которых не видели несколько лет.

Женщины были усталые, грязные, они не мылись уже много дней и дурно пахли, но это были женщины! А некоторые молодые и симпатичные. Бывшие зэки наклонялись к ним и пытались заговорить.

— Блин, она чего молчит, она немая, что ли?

— Она иностранка.

— О-о, блин! Я никогда иностранок не имел. А вы как их — часто?

— Нет, Осман запретил.

— А нам? Я на зоне три года как… Поди, спроси, может, разрешит. Ну хоть по разику?

Пошли, спросили.

Осман разрешил… потому что «братья».

— Осман сказал, чтобы иностранок не брали. Только русских. И чтобы тихо.

Но тихо не получилось.

Боевики разбежались, выбрали себе женщин, схватили за руки, потащили из толпы. Но жертвы, почуяв неладно, закричали, стали хвататься за соседей. Женщины-заложницы из толпы тоже вцепились в несчастных, не отпуская от себя.

— Ах вы, старые шлюхи! — заорали злобно боевики и стали бить защитниц по рукам и по лицам.

Но те держали!

Мужчины, которые до того прятали глаза, были вынуждены встать, придвинуться. Иностранцы что-то закричали на своих языках. Кто-то отчаянно завизжал. Поднялся невообразимый гвалт. С минуты на минуту могла начаться драка, в которой у заложников не было шансов.

В этот момент один из боевиков, охранявших зал, вскочил на ноги, вскинул автомат и дал длинную очередь поверх голов.

Пули защелкали, ударили в стены. И ударили в окна. Пули разбивали рамы, прошивали, дырявили картины. Дырявили нагие мужские и женские тела, лица, мадонн с младенцами, вельмож и королей, старинные замки и однажды уже убитую дичь на натюрмортах.

Посыпалась штукатурка. Все, включая боевиков, испуганно присели.

В дверь быстро шагнул Осман. Что громко крикнул. Махнул рукой.

Недавние зэки, недовольно огрызаясь, отступили и вышли из зала.

— Потом, не сейчас, вам сколько хочешь баб подгоним, — успокаивали их террористы. — Пошли, там новую жратуху из ресторана привезли. А эти от нас не уйдут. Мы их ночью. Или завтра. По одной…

Всё успокоилось. Но надолго ли?

— В здании была какая-то движуха, — доложила прослушка.

— Что конкретно?

— Конкретно — не известно. Но похоже на потасовку. Были слышны крики, преимущественно женские, автоматная очередь, выбито несколько стекол в окнах. Но потом всё стихло.

Плохо дело. Когда террористы или заложники начинают нервничать, беда может случиться в любой момент.

— Что там теперь?

— Теперь — ничего. Там что-то иностранцы говорят. Вернее — один иностранец…

Иностранец стоял посреди сидящей и лежащей толпы. Один, как одинокий куст на лугу. Он был бледен, но настроен решительно.

— Я требую говорить сюда вашего командира! — сказал он на плохом, но понятном русском. — Я лорд Гаррет. Я имею высокие полномочия. Позовите вашего главного.

Побежали, доложили Осману.

— Там иностранец, англичанин, бузит. Тебя требует.

— Что ему нужно?

— Он не говорит. Стоит и дуется. Злой весь…

Осман не пошел сразу. Тот, кто сильнее, не должен спешить. А он был сильнее. Он пришел через полчаса. Англичанин ждал, сложив руки на груди. И, похоже, готов был стоять так хоть сутки. Упрямцы они, эти англичане.

Осман к нему не пошел. И к себе не подозвал. Осман остался стоять возле двери.

— Эй ты, чего хочешь?

— Я бывший лорд-хранитель малой печати. Я требую… я прошу отпустить женщин и детей.

Ну и пофиг, что хранитель! Тем более малой печати. Ну, и хранил бы себе. А он нарывается.

— Я имею хорошее состояние. Я готов платить фунты-стерлинги за каждую женщину или ребенка, которые будут уходить отсюда.

А вот эта мысль интересная, потому что здесь до черта и тех и других. И если отпустить три-четыре десятка, то сильно заложников не убудет. А денег прибудет.

— Сколько хочешь платить?

Лорд растерялся. Как-то не готов он был к торговле за головы детей.

— Сотку дашь?

— Сотка — это сколько?

— Сто тысяч этих ваших стерлингов. Они больше доллара?

— Да, наши фунты выше американского доллара. Это очень сильная валюта! Я буду соглашаться. На двадцать пять тысяч за один человек.

Правильно посчитал — двадцать пять вчетверо меньше, чем сто. И значит, на них можно выкупить вчетверо больше заложников.

— Я буду переводить деньги, куда вы говорите немедленно! И я буду просить своих друзья помочь мне, если я могу писать в компьютере или звонить им.

— Сорок, — покачал головой Осман. — И больше никакой торговли не будет.

— Согласен, — кивнул англичанин. — Сорок. Пусть будет, по рукам!

И дело приобрело иной оборот. Там, где появляются деньги, появляются новые возможности…

— Очень много звонков.

— Ну и что? Боевики только и делают, что звонят. Просто так. Куда угодно, по любому телефону, потому что на халяву — пиццу заказывают, секс по телефону слушают. А теперь звонят бывшие зэки и часами разговаривают с родственниками и друзьями.

— Нет, эти звонки не от террористов.

— Да? А от кого тогда?

— Это звонки одного из заложников. Звонит в Великобританию и Америку. Вот перевод. Он просит своих друзей собирать деньги, чтобы выкупать женщин и детей. Он просит организовать фонд для оказания им помощи.

— А что, бандиты на это согласились?

— Не знаю. Наверное, раз он просит и ему разрешили звонить.

— Интересно… Очень… Свяжите-ка меня с Президентом…

На Западе запрягают быстро.

И едут — спешно. Когда надо. Когда дело касается экстренных случаев.

А когда — «в рабочем порядке», то вообще не запрягают. И не едут. На месте топчутся. Потому что бюрократия почище нашей и постарше нашей.

Но этот случай был самый спешный, так как касался жизни детей и женщин, в том числе подданных Королевы.

Бизнесмены собрались быстро. И обменялись мнениями.

— Сорок тысяч — крупная сумма.

— Тогда нужно выкупать оптом, сбивая цены. Это выгоднее, чем если торговаться в розницу. Есть шанс сбросить до тридцати — сорока процентов.

— Только нельзя допускать к сделкам отдельных игроков, они могут взвинтить цены.

— Да, здесь нужна монополия. Здесь необходимо играть в одни ворота…

— Предлагаю обратиться к королеве, с целью создания единого фонда…

Все эти джентльмены были не бедными людьми, а бизнесменами и привыкли решать вопросы рационально.

— Считаю необходимым выйти к правительству с ходатайством об освобождении пожертвованных сумм от налогов и возможности получения финансовых преференций для участников программы.

— Да, это правильно.

— Кроме того, можно открыть счет для получения мелких пожертвований, чтобы аккумулировать средства…

— И выпустить краткосрочный заем для сбора дополнительных денег, которые можно обернуть через биржу, выплачивая дивиденды и накапливая оборотный капитал, проценты с которого…

— Надо предложить России участвовать своими капиталами, проводя деньги через наш фонд.

— Это хорошее решение…

И пошли деньги, которые родили новые предложения… Деньги, в отличие от чиновников, работают всегда… И в первую очередь на себя…

— Ты… Ты… Ты… — Террористы шли по рядам и тыкали пальцами в заложников. Они выбирали детей и женщин. Только их. Так приказал Осман.

— Всё! Тридцать голов. Остальным сидеть тихо! И ждать.

Боевики были оживлены. Снова запахло деньгами. Они уже посчитали заложников и прикинули. Хотя в цифрах не сошлись, потому что в математике были не сильны. Но цифры всё равно получались не маленькие.

— Встали, пошли!

Похудевшие, серые, грязные заложники потянулись к двери. Их пересчитали. Построили цепочкой. Повели. Сотни глаз провожали их. И в этих взглядах была радость, зависть, сомнение, но больше всего — надежда. Раз тех отпускают, то, наверное, и их скоро. Пусть не всех и не сразу, но обязательно!

Заложников вывели на первый этаж и распахнули перед ними двери.

— Идите!