Черные вороны 8. На дне + бонус Соболева Ульяна
— Мое. Я сказал. Этого достаточно. Пока я так хочу — мое.
Я силой оттолкнула его от себя, но он навалился снова, перехватив мои руки и заводя их мне за голову.
— Хочешь знать, где они — раздвинь ноги и заткнись.
Смотрит на меня, пошатываясь на руках, пристраиваясь у меня между бедер.
— Ты — животное.
— Да кто угодно, — опустил голову и дернул ворот платья, отрывая пуговицы, раскрывая края, обнажая мою грудь. Оскалился и завладел моими губами. Не целуя, а сминая и кусая их, безжалостно, жестоко, наполняя мои легкие запахом алкоголя, заставляя задыхаться от отвращения. Я вертела головой в попытке освободиться от поцелуя, а он не давал мне этого сделать, а потом вдруг отстранился и спросил, глядя в глаза:
— Уже ненавидишь? М? Отвечай. Ненавидишь?
— Ненавижу. Ненавижу, как это только возможно.
Вытерла губы ладонью после его поцелуя, а он снова оскалился, как зверь. Прикрыл глаза, словно впитывая в себя эти слова, а потом зло ухмыльнулся.
— Я этого ждал. Ты даже не представляешь, как я этого ждал.
Пьяный, сумасшедший, чужой. Я не понимала, чего он хочет… точнее, не видела кроме похоти никаких эмоций, и это сводило меня с ума. А потом наклонился и хрипло процедил:
— Запомни… мне плевать, на твою ненависть, насрать на твои желания. Ты приперлась сюда за каким-то хером и будешь моей шлюхой. Я буду тебя трахать. Я и только я. Потому что… так хочу. И могу.
Грубо сжал мою грудь.
— Можешь получать удовольствие, а можешь просто закрыть рот и молча раздвинуть ноги. Когда я кончу, я скажу тебе, где твои дети.
— Я тебя не прощу. Слышишь? Я никогда тебе этого не прощу.
— А кто сказал, что оно мне надо? Твое гребаное прощение.
Задрал подол платья мне на талию, придвинул за бедра к себе, содрал трусы и просунул руку между моих ног.
— И правда, не хочешь… — злой смешок, сунул пальцы себе в рот, смачивая слюной, — ничего, захочешь. А не захочешь — и на это плевать. Я хочу.
Процедил и вошел в меня одним толчком. Я закрыла глаза и опустила руки, сжала простынь. Кроме ощущения его члена в себе, больше ничего не чувствовала.
Он помедлил, а потом начал двигаться. Быстро, безжалостно, со злом. Не лаская, не целуя. У меня не было даже слез. Я просто терпела. Не двигаясь, не издавая ни звука. Он входил быстро, глубоко, на грани с болью. Но я как омертвела. Мне хотелось только одного — чтоб он кончил и сказал, где мои дети. Когда движения ускорились, я приоткрыла глаза и отстраненно посмотрела на его лицо. А он так же смотрел на меня. Беззвучно вонзаясь, по лбу стекает струйка пота, а волосы упали на лоб. Зарычал, в последний раз толкнувшись в меня, брызгая спермой, не переставая смотреть на меня осоловевшим взглядом. А я ничего не чувствую. Абсолютно. Только дикое опустошение. Когда он дернулся последний раз, содрогнувшись всем телом, я хрипло спросила:
— Где дети?
— В безопасном месте под охраной.
— Я не верю тебе. Где они? Их забрали из автобуса?
— Не важно где. Придется поверить. У тебя… нет выбора.
Откинулся на спину и закрыл глаза. Через секунду я поняла, что он вырубился. Так и не разулся, и не застегнул штаны. Чужой, Боже, какой же он чужой.
Зачем я любила его все эти годы? Ради страданий? Я получила их сполна. Столько боли, сколько с ним, я не испытывала никогда. И я распята на этой боли, как на кресте, а он вколачивает в меня новые гвозди один за другим.
Как же я надеялась, что мы будем счастливы… но это счастье было скоротечным и ненастоящим. Он таки сломал меня. Казнил. И теперь глумится над моими останками. Медленная и мучительная казнь, смотреть на него и понимать, что никогда не любил меня, понимать, что между нами никогда ничего не было кроме моей иллюзии. Каждое его оскорбительное слово больнее удара плетью. Я не верила сама себе, что слышу все это от него. Неужели он выпустил на волю свои истинные эмоции. Унижая и оскорбляя меня, наслаждался и упивался моей агонией.
И этот секс был хуже насилия, хуже всего, что могло быть между нами. Даже в том диком кошмаре была истекающая кровью любовь, а здесь… здесь ничего, кроме циничной и пьяной похоти.
Приподнялась, одернув подол платья, и встала с постели. Дойти до душа и смыть с себя его прикосновения, смыть всю эту грязь и ложь.
Наступила босыми ногами на ключ и замерла. Перед глазами привязанный Изгой и цепь с замком на его ноге, обмотанная вокруг одного из столбов турника.
Наклонилась и сдавила ключ в ладони, потом перевела взгляд на Максима. Он крепко спал, как может спать пьяный человек. Я обула сандалии и тихо пошла к двери… Я должна хотя бы попытаться освободить Славика. И если у меня получится, то появится и надежда на спасение детей.
ГЛАВА 7
Девушка, похожая на смерть,
губы мои страстно целовала,
я лежал, готовясь умереть,
жар был дик и взмокло покрывало…
но внеслась земная круговерть,
я привстал, мне смерти было мало,
девушка, похожая на смерть,
от любви несчастной умирала…
АлексТулбу
Они спали у костра на тюфяках. Разомлевшие. Разморенные после очередной вакханалии. Может, где-то и прописано, что они не пьют, но это "где-то" было явно не про этих мразей. Они не просто пили, а пили, как свиньи, которых и напоминали мне своим омерзительным видом… Хотя жаль бедных животных, сравнивать этих тварей с ними — бесчестить последних.
С ними не было собак, как у тех, что стерегли автобус, и я, оглянувшись по сторонам, пригнулась и обошла здание сзади. Из-за угла было видно висящего на цепях Славика и боевиков, уснувших на достаточно далеком расстоянии от него. Если я подойду сзади, то из-за мощного телосложения Изгоя меня могут и не заметить. Прокралась на носочках, останавливаясь и пригибаясь к земле, пока не добежала к Славику. Обняла его сзади и прижалась лицом к широкой спине. Ужасно хотелось разрыдаться, но нельзя… ничего нельзя, только сопеть и сдерживаться, сопеть и наслаждаться минутной радостью от понимания, что не одна здесь. И только шепот его тихий услышала.
— Нет.
— Почему?
— Нет.
Ну как нет? Он совсем с ума сошел? Это же шанс бежать, это же единственная возможность. Завтра они его казнят и…
— Нет, я сказал. Уходи.
— Но ты…
— Узнают — убьют, — выдохнул и чуть вздрогнул, видимо, от боли, — тебя… даже он не спасет. А ты детям нужна. Не смей.
Наивный. Неужели он думает, что Максим будет кого-то из нас спасать?
— Дети… — прошептала у самого уха.
— Не в автобусе.
— Где?
— Не знаю.
И от его "не знаю" сердце так сильно сжалось и сил никаких не осталось от проклятой неизвестности, от бесконечного страха.
— Иди… — едва слышно, а мне руки разжимать не хочется. Так страшно опять возвращаться к пьяному чужому Максиму. Хочется глаза сильно зажмурить, а открыв, убедиться, что все это сном дурным было. Только не сон это, а страшная реальность, в которой мне теперь выживать приходится, и нет никакой уверенности, что завтрашний день последним не станет.
— Иди… все хорошо будет.
Не будет. Теперь уже никогда все не будет хорошо. Я не развижу все это, я не забуду, я не вылечусь, и эта боль оставит свои шрамы навечно.
— Эй… эй ты. Ты что там делаешь, мать твою?
Обернулась, а из-за кустов один из боевиков вышел, застегивая ширинку, и тут же за ствол схватился.
— Воды… воды просил… сжалилась, подошла.
Прохрипел Славик, но тут же получил прикладом по ребрам и глухо застонал.
— Ты, курвааа, ты что делала здесь?
— Он… он стонал, и я подошла.
— На улице что делала?
Навис надо мной жуткий, вонючий и борода до груди достает.
— Астма у меня… воздухом подышать вышла.
— Астма?
Сгреб за грудки, тряхнул, и у меня нож, который я у Максима взяла, из рук выпал.
— Что за… — подобрал нож и на меня смотрит, а я судорожно сглотнула и пальцы в кулаки сжала.
— Отпусти. Это жена Аслана. К нему отведи, пусть сам разбирается с бабой своей.
— Да ее, бл*дь, за то, что к свинье этой неверной подошла, зашибить надо. Трогала его вроде или показалось мне.
— Пусть муж разбирается, правильно Мустафа сказал, — голос узнала и замерла, не оборачиваясь, — запри в кладовке. Аслан встанет, сам решит, что делать с ней.
— Я б допросил сучку. Она тоже русская. О чем говорила с ним? Почему с ножом? Освободить хотела его?
— Жена Аслана это — я сказал. Даже если она б его сейчас на волю выпустила — он решать будет.
Шамиль грозно исподлобья на своего посмотрел, и тот назад отступил и мне кивнул.
— За мной иди. До утра в кладовке посидишь.
Я на Славика посмотрела и, тяжело выдохнув, пошла следом за бородатым, он мне дверь открыл в каком-то сыром узком помещении, заставленном банками с консервами, и, втолкнув внутрь, закрыл дверь снаружи.
Руки продолжали дрожать и в кармане платья ключ. Если бы они его увидели, то это, наверное, был бы конец. Я пошарила по полкам и спрятала ключ за банками. Значит, дети не автобусе. И я даже не знаю хорошо ли это или нет. Внутри теплилась еще какая-то призрачная надежда на то, что Максим спрятал детей, и они в тепле и не голодны. Какая-то часть меня искренне в это верила. Не могла я смириться с тем, что он одичал настолько… что не помнит, как сильно любил свою маленькую принцессу. Как был ей долгое время и мамой, и папой.
Закрыла глаза и опустила голову на руки. Сама не заметила, как задремала. После страшной бессонницы, мучавшей меня все эти дни, я впервые заснула. Вскинула голову от того, что дверь отворилась. Не успела прийти в себя и даже проснуться, как меня схватили за шкирку, за волосы и впечатали в стену с такой силой, что потемнело перед глазами.
— Ты что сделала, дура? Что сделала, мать твою? И мне что, бл*дь, с этим делать?
Глаза в глаза и жутко от того, что его трясет от ярости так, что руки, сжимающие меня, дрожат.
— Чего ты лезешь, бл***дь? Какого хрена? Просто сиди в комнате. Это так сложно? Отвечай. Сложноооо?
— Сложно, — выплюнула ему в лицо. — Сложно. Ты не говоришь, где дети. Ты… ты истязаешь его… ты… ты людей убиваешь… женщин… как сидеть?
— Молча, — мрачно прорычал мне в лицо и, схватив за руку, поволок на улицу. Вытянул во двор туда, где сидела толпа дружков во главе с самой главной мразью — Шамилем. Толкнул в спину к дереву.
— Зарезать она его хотела. За то, что меня убить собирался.
Ухмыльнулся и пнул меня снова в спину.
— Дура-баба.
— Точно дура, — заржали дружки, но не их главарь, он то на меня, то на Максима посматривал.
— Так накажи за своеволие. Убила б — обмен бы не состоялся. Пусть знает свое место. Строптивая баба у тебя. Не воспитал ты ее по-нашему. Сразу видно, долго среди этих жил. Обрусел совсем. — закурил и ногу на ногу закинул. — Сегодня заложника зарезать хотела — завтра из нас кого-то.
— Шкуру с нее спущу. Не посмеет больше, — процедил Максим и теперь уже сильно толкнул к дереву, так, что я невольно обхватила ствол и, зажмурив глаза, прижалась к нему всем телом. Услышала звон метала и, скорее, догадалась, что мой муж снял ремень со штанов.
— Смотри не забей, а то к кому от Джанан бегать будешь?
Теперь усмехнулся Шамиль, а я закусила губу и приготовилась. До последнего надеялась, что не ударит… Он ударил. Не знаю, насколько сильно, но у меня потемнело перед глазами.
— Сказал, чтоб в комнате сидела?
И удар.
— Сказал, чтоб никуда не лезла?
Еще один, и по спине судорога от боли прошла.
— Сказал, чтоб сюда не ехала?
Затошнило и спазм к горлу подступил, застонала, и слезы выступили на глазах.
— Сказал, чтоб мне никогда не перечила?
Несколько раз подряд ремень на спину опустил, и меня потом прошибло и колени задрожали, ногти о ствол сломала и щеку счесала, когда дергалась.
— Хватит, Аслан. — голос Шамиля до боли резанул по нервам. — Что с них баб возьмешь. Дуры они и есть дуры. Хорош.
Услышала, как ремень на землю швырнул.
— Пусть Дагмара займется ею. Уберите на хер.
А я отстраниться от дерева не могу, кажется, руки разожму и упаду на землю. Спина не просто болит, ее ломит от боли. Как будто одновременно несколько синяков взбухли, и кожа до мяса слазит. Все же поднял руку, а обещал никогда… обещал. Ни одно обещание ничего не стоит. Ложь. Каждое слово. Ненавижу его. Как же я его ненавижу.
— Когда Радмира привезут?
— Через час.
— Пусть Васю этого хренова готовят на обмен. Как говоришь фамилия твоя? Ты, свинья. Отвечай.
— Говоров… Василий Говоров.
Я судорожно сглотнула и приоткрыла глаза… Максим скрыл настоящее имя Изгоя и… его сейчас освободят… обменяют на какого-то Радмира.
А я опять больше ничего не понимаю. Ничего, кроме боли от ударов.
— Дура. Зачем Аслану перечишь? Жить надоело?
Дагмара смазывала мои раны жирной мазью, а я смотрела перед собой и ничего не слышала, ничего не осознавала, не готова была осознать. Кроме ощущения полной прострации и непонимания того, что происходит. Как будто я иду босыми ногами по поверхности айсберга из заледеневшей крови и вдруг начинаю понимать, что там, внизу, под тоннами кровавой бездны километры черноты, и я и на десятую долю не представляю, насколько она ужасна. За окнами было на удивление тихо. Иногда раздавались голоса боевиков. Они негромко разговаривали, и я поняла, что их не так уж много. Остальные, судя по всему, поехали на тот самый обмен вместе с Асланом. Я слышала, как отъехала машина.
— Чего молчишь? Гордая? Здесь она быстро исчезнет, гордость твоя.
Я не хотела ей отвечать. Ни с кем из них мне говорить не хотелось. Склонила голову на руки и прикрыла воспаленные веки. Если Изгой освободится, то у детей есть шанс выжить.
— Джанан, принеси русской отвар. Я его на кухне оставила, чтоб настоялся. Давай, поживее. Аслан сказал, чтоб к вечеру на ноги ее поставили.
— А мне зачем на ноги ее ставить? Чтоб он к ней опять трахаться пошел… С тех пор, как здесь сука эта появилась, он забыл обо мне.
— Заткнись. Даже не смей вслух говорить об этом. Твой хозяин и господин должен получать удовольствие, а ты должна этому радоваться.
— Радоваться? Он… он меня отправит, сама знаешь куда.
— В этом твое истинное предназначение. Хватит болтать. Неси отвар.
Дагмара вернулась ко мне, закончила мазать мои шрамы, накрыла меня покрывалом.
— Что нашел в тебе? Кожа да кости. И свежести не первой, и явно рожала. Лицо смазливое. А так… Как все русские, пигалица бледная.
— Вон выйди.
Вздрогнула и сжалась всем телом. Голос знаком и внушает самый настоящий ужас от того, что я знаю, кому он принадлежит — Шамилю. А еще знаю, что он может начать задавать вопросы, на которые я могу дать неправильные ответы.
— Зачем освободить его хотела?
Спросил и уселся рядом на стул. Я его не видела только слышала. И от этого было еще страшнее.
— Прирезать я его хотела, а не освободить.
— Ложь. Я видел у тебя ключ.
Судорожно сглотнула. Какого черта меня допрашивает этот человек? Или Аслану уже все равно, и он отдал меня на растерзание своему названому брату?
— У меня не было ключа, — ответила упрямо и тут же добавила, — вам показалось.
И тут же от боли в глазах потемнело, кожа головы так натянулась, что из глаз слезы брызнули — это Шамиль меня за волосы дернул и голову назад оттянул.
— Ты. Грязная подстилка. Я тебе кишки выпущу и матку выверну наизнанку. Брату яйца крутишь, а мне не сможешь. Зачем отпустить хотела?
Максима здесь нет… вот он и пришел ко мне. Не хочу верить, что мой муж позволил бы кому-то другому истязать меня. Слишком велика роскошь. Он обычно любит это делать сам. И как-то криво усмехнулась собственным мыслям.
— Что ты лыбишься? Больная что ли? Отвечай, или я тебе хребет сломаю.
Стиснул мне горло с такой силой, что я захрипела, и тут же разжал, давая передышку:
— По… пожалела. Он… он в автобусе был с детьми и женой. Мы… мы подружились.
— С детьми и женой?
Закивала, кусая губы от боли и страха.
— А мне сказал, что не женат. — оттянул голову еще дальше и за горло снова сдавил, перекрывая дыхание. — Кто врет? Ты или он?
Задыхаясь, пыталась схватить руками воздух.
— Он… он мог… чтоб вы не тронули жену… он… я не знаю его.
— Сука лживая… а сиськи красивые, — рука вниз скользнула к моей груди, но тронуть не успел и в ту же секунду застонал.
— Руки от нее убери.
— Аслан.
— Руки убрал, я сказал.
Стоят друг напротив друга. Взглядами сцепились намертво. Максим так сдавил запястье Шамиля, что тот слегка присел на полусогнутых. А я на мужа смотрю и вижу то, чего боевик не видит — на спине Максима кровавые пятна и грязь, словно он с кем-то дрался и валялся, катался по земле.
— Брат. Это же шалава русская. У тебя таких вагон…
— Она мне жена. Настоящая. Моя. Женщина. Тронешь ее — меня оскорбишь.
Что-то внутри сжалось от этих слов, зашлось, задрожало так, что слезы рыданием впились в истерзанное горло, содрали изнутри кожу, вызывая болезненный спазм.
— Даже так? С братом драться будешь?
— Если мою женщину позволяешь себе тронуть, не брат ты, а шакал.
Молчи. Молчи, Максим. Это же… это же, и правда, Шакал. Опасная тварь. Но лицо Шамиля вдруг изменило выражение, и он пожал плечами.
— Хм… знал бы, что настолько дорога, не тронул бы. Отпусти. Руку сломаешь.
Максим разжал пальцы, выпуская запястье главаря, и тот несколько раз тряхнул рукой, морщась от боли.
— Теперь знаешь. Проблемы у нас.
На меня даже не смотрит, только "брату" в глаза.
— Какие?
— Сбежал русский. Его свои отбили… и наших перестреляли. Обмен не состоялся. Один я вернулся.
Шамиль прищурился, носом потянул и смачно сплюнул.
— Твари ублюдочные, мрази. Это кто-то из своих сдал. Кто-то, кто знал об обмене.
Я смотрела то на одного, то на другого, и вдруг начало появляться ощущение, что здесь что-то происходит. Точнее, там… там при обмене что-то произошло. Что-то странное.
— Пошли, на улице обсудим. Надо новых пленных искать. Радмира и Мусу вернуть надо. За них уплачено.
Они вышли из комнаты, а я увидела на маленьком столике ножницы, которыми Дагмара резала бинты, схватила их и спрятала под подушку.
Рухнула на кушетку и снова глаза закрыла, чувствуя, как немеет все тело после пережитого ужаса и от ощущения надвигающейся катастрофы. Какого-то панического чувства, что вот-вот произойдет что-то необратимое и жуткое. После отвара Дагмары я все же уснула. И проснулась от того, что стало нечем дышать. Как будто я тону. Как будто в мои легкие забилась вода, и я не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть. Взметнулась, и все тело застыло от леденящего страха — мне на голову мешок натянули и изо всех сил давили его на шее. Шелест целлофана, спертый воздух и исчезающий кислород. Хаотично машу руками, пытаясь закричать, и слышу только собственное мычание. Если я продолжу сопротивляться, меня убьют, будут держать, пока я не задохнусь. Максим учил меня и этому…
Задержала дыхание и притворно обмякла в руках убийцы. Хватка тут же ослабла, и я упала обратно на постель с притворно широко открытыми глазами, рука осторожно проникла под подушку и сдавила ножницы. Надо мной наклонились, а я, резко обернулась, схватила этого кого-то за лицо и вонзила во что-то мягкое ножницы, силой опрокинула тварь на пол, ударила головой о бетон, сдирая с себя пакет и глядя на ту, что пришла меня задушить, а теперь лежала на полу и смотрела широко раскрытыми глазами в потолок с ножницами, торчащими из шеи. Джанан. Любовница моего мужа. Глупая дурочка. Я — жена смертоносного зверя, и я не менее опасна, чем он сам.
Попятилась назад, глядя, как под телом девчонки расползается лужа крови. И вдруг снаружи послышались выстрелы, громкие крики, суета и топот ног. Где-то вдалеке раздался треск лопастей вертолета.
— Нас окружили, — заорал кто-то. — Русские.
Тут же ко мне в комнату забежал испуганный и бледный Джабар, а я к телу девчонки наклонилась и ножницы выдернула, тяжело дыша, на бандита смотрю и чувствую, как ее кровь по запястью течет. Еще теплая. Судорожно всхлипнула и тут же одернула себя — сейчас это мой труп лежал бы здесь на бетонном полу. Она пришла меня убить.
— За мной иди.
— Куда?
— Куда надо. Аслан велел. Пошли. Здесь сейчас месиво начнется.
Словно в ответ на его слова снаружи раздалась короткая автоматная очередь и послышался жуткий крик агонии. Где-то взвыла женщина. Ругань, шум, беготня. Что-то с треском рушится.
— Быстрее. Потом поздно будет. Аслан мне голову отрежет.
И я пошла за ним, оглядываясь на мертвую девчонку, все еще сжимая ножницы и чувствуя, как из глубины поднимается какой-то вой ужаса, вой обреченного понимания, что начался самый жуткий кошмар…
ГЛАВА 8
Любишь? Чувствуешь себя героем? Уже видишь образ светлого мученика, страдающего в любви за все пропащее человечество?
Выкинь такую любовь на помойку, мазохист, и полюби снова. Вне добра и зла, вне разделения мира на принципы человеческой морали хорошо и плохо, вне сытого счастья зверя и импульсной невралгии боли. В осознании вечной гармонии сущего, лишенного тех ошметок чувств, которые таскает каждый человек и пытается приделать к каждому камню, каждой травинке и ко всем себе подобным. Выйди за рамки суждения по себе.
(с) Аль Квотион
Я слышала выстрелы и крики. Выла какая-то сирена, что-то взрывалось, ломалось, трещало. Все звуки смешались в какофонию, от которой рвались нервы, и голова раскалывалась на части. Джабар спрятал меня на каком-то складе глубоко под землей с флягой с водой в руках. Это больше напоминало бункер, но он был совершенно пустой. Тусклые лампочки в центре потолка, без плафонов, с мелкими мошками, крутящимися вокруг и замертво падающими на светлое пятно вниз, на грязный бетонный пол. Лампочки отвратительно зудели. В детдоме у нас были такие же лампочки в санчасти и в изоляторе.
Крики снаружи сводили с ума. Я различала русскую речь, кто-то молил не убивать, просто молился. Это происходило прямо надо мной. Голоса обрывали выстрелы. И меня пронизало зловещей догадкой — они расстреливают пленных… О боже. Они убивают всех тех людей, которых держали в заложниках. Я видела, как Дагмара носила им еду из помойки и воду в бидоне.
Нет… нетнетнет. Я не хочу думать, что это ОН отдал приказ их расстрелять. Не хочу и не могу. Мне с этим придется жить… Как? Не знаю. Я не выживу с осознанием того, что человек, которого я люблю, душегуб и безжалостный убийца.
Прижимаясь к двери, я жадно слушала, что там происходит, и дикий ужас от деяний моего мужа вдруг сменился другим ужасом, от которого меня швырнуло в ледяной пот и сердце зашлось в паническом приступе. Его могут там убить… прямо сейчас. Наверху. В этом месиве его могут убить. Захотелось начать биться в дверь, орать, скулить и выть, чтоб меня выпустили. Я было замахнулась и сдавила руки в кулаки в отчаянии, прокусив губу до крови и сжав челюсти до адской боли. НЕЛЬЗЯ. Если меня найдут и… и Максим… и его… о боже… я не могу сейчас умереть. Я должна найти детей. Я не имею права.
В этот момент послышались шаги. Кто-то спускался к складу. Я вжалась в стену, мечтая с ней слиться, притаилась за дверью в ожидании. Задержала дыхание. Шаги стихли. Кто-то стоял с другой стороны. Нас разделяла железная дверь бункера. Я затаилась, стараясь не дышать и не двигаться. И за дверью тоже было тихо. Неужели за мной пришли? Это конец? Меня убьют вместе с остальными пленными?
От одной мысли об этом стало жутко. Нет, не за себя… я вдруг отчетливо поняла, что, если меня придут убивать, это означает одно — Максима больше нет в живых.
Я зажмурилась. В висках пульсировал панический страх. Послышался скрип, как поворот ключа. Расширенными глазами я смотрела на дверь. Но она не открылась. Шаги начали удаляться. Медленно и бесшумно выдохнув, содрогаясь всем телом, я прикрыла глаза. Пока наверху не раздался взрыв, и я не подпрыгнула от испуга, а с потолка посыпалась штукатурка.
Там настоящее побоище. Я инстинктивно дернула ручку двери, и та вдруг совершенно легко открылась. Судорожно сглотнув, потянула ее на себя, прогибаясь под тяжестью, приготовившись к нападению или… сама не знаю к чему, но там за дверью царил полумрак, мигала красная лампочка.
Осмотревшись по сторонам, вглядываясь в красноватый полумрак, я, осторожно ступая, пошла вперед. Здесь наверняка должна быть лестница. Наверх. В темницы, где держали пленных. Я старалась не смотреть на мертвецов. Нет, мне не было страшно, мне было их жаль. Настолько жаль, что сердце переставало биться.
Умереть вдали от Родины. Сгнить вот так на полу. Не в земле, не в кругу оплакивающей семьи… Это ведь так страшно. Еще страшнее думать о тех, кто так и не дождался несчастных домой, кто не знает, что с ними и где их тела. Кто всю жизнь будет вздрагивать от телефонного звонка и стука в дверь, надеяться и ждать… И все это сделал мой муж? Разве когда-нибудь он сможет от всего этого отмыться? От крови и от всей грязи? Как он вернется домой? Как снова сможет стать Максимом Вороновым? Если его поймают наши? Его же казнят на месте. Расстреляют, как бешеное животное. Без предупреждения. Никто и никогда не сможет оправдать все, что он натворил. Я дошла до двери, ведущей наверх, и в отчаянии поняла, что дверь наглухо закрыта. Сверху раздалась автоматная очередь, и я бросилась обратно в полутемный коридор.
Я шла вперед, вспоминая, как меня тащили сюда. Но это словно лабиринт. Как в фильме ужасов, когда перед тобой, сколько бы ты не шел, всегда одна и та же комната. Джабар спустил меня в бункер… Но, оказывается, это подземные тоннели, ведущие неизвестно куда. Внезапно погас свет. Я застыла на месте, замерла, заставляя себя привыкать к темноте и прислушиваясь к звукам. И вдруг увидела, как на стенах с облупившейся краской проступили светящиеся стрелки. Возможно, это запасной выход из здания. Я шла вдоль склизких стен, не зная, что меня ждет впереди, пока не уткнулась в тупик. Ощупала все, осмотрелась и поняла, что пришла в никуда. Идиотская шутка. Я истерически засмеялась, до слез. Села на пол и закрыла лицо руками. В доме все гудело и сотрясалось. Выстрелы, взрывы, крики. Я словно вживую видела трупы и кровь. Мясорубка, которую устроил мой муж.
— Господи — это дно… это самое грязное дно, и нет отсюда спасения.
Подняла голову и вздрогнула. Вверху люк, обведенный светящимся кругом. Я не заметила, только потому что смотрела себе под ноги. Протянула руку и толкнула крышку, та легко поддалась и съехала в сторону. Истощенная, ослабленная и растерянная я не сразу смогла выбраться наружу. В нос сразу ударил запах гари и пыли. Дым разъедал глаза и легкие, я закашлялась. Осмотрелась и вдруг поняла, что я снаружи. Я не в здании. Вовсю шел проливной дождь. Там, за полуразвалившимися стенами все еще кто-то воевал, сражался. Я видела мелькающие тени, слышала, как бьются стекла, как кто-то кричит и стонет. Потом бросилась в сторону леса. Укрыться, затаиться, пока все не закончится… а потом? Я не знала, что будет потом. Мне было настолько страшно думать об этом, что я застывала всем телом, как будто меня заморозили. Не знала, кто там победит… кто останется в живых. Одна часть меня готова была сорваться с места и рвануть туда. Искать его. Убедиться, что он живой. И пусть все сгорит, пусть все сдохнут, а он останется. Да… так эгоистично и жутко… А другая часть меня понимала, что нельзя мне туда. Не вернусь живая. Только о детях сейчас. Я не должна думать больше ни о чем. Только о них. Обо всем остальном я заплачу, завою потом, когда буду иметь на это право и время. То драгоценное время, которого сейчас катастрофически не хватало. Вдалеке раздавались нескончаемые автоматные очереди. Блокпоста террористов уже не было, только развороченные машины, запах гари и бензина.
И вдруг сзади послышался треск ломающихся веток. Резко повернулась на шум и застыла на месте. На меня надвигался бородатый, окровавленный детина, огромный, как скала, с открытым перекошенным ртом. Он озверел от битвы и погони. Возможно, он гнался за мной всю дорогу, а я не слышала его, погруженная в свое отчаяние. Его глаза, налитые кровью, сверлили меня словно кинжалы, и я видела в них свою смерть. Он разъярен битвой, ранен, и он убьет меня в два счета. Потому что я не "своя". Он знает об этом. Я для него олицетворение врага. И слишком слаба, чтобы дать ему отпор. Сделала два шага назад, и в этот момент он с рыком бросился на меня и как-то завис в полупрыжке, тут же упал замертво, в его шее образовалась дыра, и кровь фонтаном брызнула на подол моего платья. Его застрелили. Возможно, из снайперской винтовки. Задыхаясь от ужаса, я бросилась прочь. Тот, кто убил боевика, мог быть и врагом. Я могла стать следующей, возможно, он тоже гонится за мной. Оглядываясь назад, спотыкаясь и падая в грязь, я бежала куда глаза глядят. Нет, за мной не гнались. Я осталась совершенно одна в этом лесу, в тишине. Гулкой и тревожной. Совершенно не зная, где я и куда мне теперь.
Вдалеке послышался еще один взрыв, и я с замирающим сердцем обернулась в сторону лагеря боевиков. Еще несколько секунд я смотрела туда, в темноту. Он остался там. В том мраке. Один среди врагов. С одной стороны — боевики, а с другой — свои, которые уже перестали быть для него своими. Боже, спаси и сохрани его. Боже, не ведает он, что творит. Защити его и дай ему выжить. Молю тебя, господи. Заклинаю. Накажи потом… не сейчас… Прошу. Пусть живет. Да, я молилась о нем, как могла. Молилась за жизнь моего презренного, моего сумасшедшего маньяка, за моего зверя, свернувшего на тропу смерти. А кто еще о нем помолится? Кто остался у этого безумца, кроме меня? Кто еще любит его всей своей израненной и больной душой… кто, если не я?
Я сделала глоток воды… Он был последним. Вода закончилась. Вылила последние капли, и мне на лицо что-то выскользнуло, упало в траву. Я рухнула на колени, нащупывая, что именно уронила. Пальцы нашли что-то, завернутое в целлофан. Разодрала пленку и увидела клочок бумаги. Развернула дрожащими руками. Черт. Как же темно. С трудом рассматривая сливающиеся буквы, прочла.
"Северная звезда. Рождение тает с расстоянием. Отверженный стоит на кресте и исчезнет с красным". Его почерк. ЕГО. И записка эта мне.
Северная звезда… это север. Он рассказывал мне о ней, когда мы смотрели на звезды. Говорил, что полярная звезда всегда выведет заблудившегося путника. Значит, мне идти на север? Рождение… тает… Отверженный стоит… Что это значит? Что? Отверженный. Брошенный. Отвергнутый… Изгой? Изгой… Изгой ждет на перекрестке и… с красным… Что значит красный? Думай, Даша, думай. Красный. Уйдет с красным. Уйдет с рассветом? Где на перекрестке, гдеееее? Рождение тае… Таи… Рождение Таи. Двадцатого числа. Двадцать километров? Четыре-пять часов идти? Сейчас около часа-двух ночи… Боже. Я не успею до рассвета. Разве что бежать не останавливаясь.
Пусть я не ошибаюсь. Пусть это все именно так, как я поняла. Надо бежать. Нельзя терять ни минуты, и я помчалась по узкой лесной дороге. Пока бежала, слезы катились по щекам… смотрела вперед, а сама ничего не видела. Не думала о сбитых и натертых ногах, о том, что дыхания не хватает и в горле адски пересохло. Когда выбежала к дороге, показалось, что стало легче, но только показалось. Никакого перекрестка не было и в помине. А небо начало светлеть. Я бежала и смотрела на это небо… проклятое небо, на котором больше нет моих звезд. Все чужие… холодные, злые. Задыхаясь, кашляя, спотыкаясь, я продолжала бежать… завидела впереди указатель и, набрав в разодранные легкие побольше воздуха, побежала снова. Пока не упала на колени на самом перекрестке. Совершенно пустом. Красная полоса рассвета уже становилась оранжевой. Закрыла лицо руками и уткнулась лбом в разбитый асфальт. И вдруг услышала рев двигателя. Ко мне несся военный джип, покрытый защитной сеткой.
Убегать и прятаться сил не было. Машина с визгом затормозила возле меня. И когда сильные руки Изгоя подняли меня и прижали к сильному, горячему телу, я обмякла и разрыдалась.
— Ну все. Все, все. Я здесь. Поехали к детям, сестренка. Все кончено. Ты жива.
Отрицательно качнула головой и впилась руками ему в воротник, пытаясь устоять на дрожащих ногах.
Читать бесплатно другие книги:
