Не говори никому. Беглец Кобен Харлан

Глава 10

Естественно, знакомого адвоката, специализирующегося на уголовном праве, у меня не было. Да и у кого он есть? Поэтому я позвонил Шоне из автомата в коридоре и объяснил ситуацию. Шона зря времени не тратила.

– У меня есть то, что нужно, – сказала она. – Сиди и жди.

Я вернулся в конференц-зал. Карлсон и Стоун были так любезны, что остались ждать со мной. Они коротали время, перешептываясь друг с другом. Прошло около получаса. Тишина нервировала, и я знал, что сыщики на это и рассчитывают, но не мог с собой справиться. В конце концов, я невиновен! Чем может навредить пара-другая слов?

– Мою жену нашли заклейменной, с буквой «К» на щеке.

– Простите? – вскинулся Карлсон и вытянул ко мне длинную шею. – Вы к нам обращаетесь?

– Мою жену заклеймили буквой «К», – повторил я. – После нападения на нас я попал в больницу с сотрясением мозга. Вы не можете думать… – Я замолчал.

– Думать что?

Слово не воробей, вылетит – не поймаешь.

– Что я имею какое-либо отношение к смерти жены.

И в этот момент распахнулась дверь. В зал ворвалась женщина, которую я прекрасно знал по многочисленным телевизионным шоу. При виде ее Карлсон подпрыгнул, а Стоун прошипел: «Черт побери!»

– Мой клиент потребовал консультации? – без всякого вступления начала Эстер Кримштейн.

Положись на Шону – и все будет в порядке. Я никогда не встречал своего нового адвоката, зато частенько видел ее в роли «независимого эксперта» на всевозможных ток-шоу, а также ведущей собственную программу «Кримштейн против криминала». На экране Эстер Кримштейн выглядела стремительной и зубастой, как акула, и частенько разносила своих гостей в пух и прах. В жизни она оказалась еще более эксцентричной и напоминала тигрицу, которая в каждом собеседнике видит трепетную лань.

– Совершенно верно, – отозвался Карлсон.

– И что я вижу? Вы как ни в чем не бывало продолжаете его допрашивать!

– Он сам заговорил.

– Ну да, ну да.

Кримштейн рывком открыла кейс, выхватила блокнот и ручку, а затем швырнула их на стол:

– Напишите ваши имена.

– Что, простите?

– Ваши имена, красавчики. Забыли, как они пишутся?

Вопрос был вроде бы риторический, но Эстер явно ждала ответа.

– Нет, – пробормотал Карлсон.

– Помним, – добавил Стоун.

– Прекрасно. Напишите их вот здесь. Печатными буквами, пожалуйста. Когда в своем шоу я буду рассказывать, как вы попирали гражданские права моего клиента, то не хочу ошибиться.

Она наконец посмотрела на меня:

– Идемте.

– Подождите-подождите, – заторопился Карлсон. – Мы бы хотели задать вашему клиенту несколько вопросов.

– Нет.

– Нет? Прямо вот так?

– Прямо вот так. Вы не говорите с ним. Он не говорит с вами. Никогда. Все понятно?

– Все, – проворчал Карлсон.

Эстер повернулась к Стоуну.

– Да, – подтвердил тот.

– Умные мальчики. Вы не арестовали доктора Бека?

– Нет.

Она повернулась ко мне:

– Тогда чего мы ждем? Пойдем отсюда.

Эстер Кримштейн не произнесла ни слова, пока мы не уселись в ее лимузин.

– Куда вас подкинуть? – спросила она.

Я продиктовал шоферу адрес клиники.

– Расскажите мне о допросе, – сказала Кримштейн. – Подробно.

Я постарался как можно более четко передать ей содержание беседы с Карлсоном и Стоуном. Эстер слушала, не глядя в мою сторону. Она вытащила ежедневник толщиной с руку и сделала какие-то пометки.

– А что с этими фотографиями? – спросила она. – Вы действительно их не снимали?

– Нет.

– И сказали об этом нашим Тру-ля-ля и Тра-ля-ля?

Я молча кивнул.

Эстер потрясла головой.

– Нет клиентов хуже, чем врачи, – скорбно произнесла она и поправила волосы. – Ладно, это было глупо, но не смертельно. Говорите, раньше не видели снимков?

– Никогда.

– А когда они спросили вас об этом, вы наконец-то решили замолчать.

– Да.

– Уже лучше. История с автомобильной аварией – правда?

– Простите?

Кримштейн закрыла ежедневник.

– Послушайте… Бек, да? Шона сказала, что все зовут вас Беком. Вы не будете возражать, если я сделаю то же самое?

– Нет.

– Замечательно. Так вот, Бек, вы – доктор, верно?

– Верно.

– Умеете вежливо общаться со своими клиентами?

– Стараюсь.

– А я нет. И не собираюсь. Если вам нужны сюси-пуси – нанимайте добренького адвоката, и дело с концом. Поэтому давайте-ка отбросим все эти «простите-извините» и перейдем к делу. История с аварией – правда?

– Разумеется.

– Сыщики ведь проверят все ваши слова…

– Знаю.

– Рада, что здесь все чисто. Возможно, фотографии были сделаны кем-то из друзей вашей жены. Например, в качестве доказательства. На случай, если бы она захотела получить страховку или подать в суд на виновника происшествия.

Я в это не верил и все же промолчал.

– Далее, uno[6]: где были эти снимки раньше, Бек?

– Не знаю.

– Dos и tres[7]. Как они попали к фэбээровцам? Почему всплыли только сейчас?

Я помотал головой.

– И самое важное: что они пытаются на вас повесить? Ваша жена погибла восемь лет назад, странновато заводить дело об избиении в браке.

Эстер откинулась на спинку сиденья и минуту или две молчала. Потом подняла глаза к потолку и пожала плечами.

– Бессмыслица. В любом случае я позвоню куда надо и узнаю, в чем дело. Вы же пока сидите тихо и не валяйте дурака – никому ничего не рассказывайте. Все ясно?

– Да.

Кримштейн вновь откинулась назад и размышляла еще несколько минут.

– Мне это не нравится, – произнесла она в результате. – Совсем не нравится.

Глава 11

12 мая 1970 года Джереми Ренуэй и три его товарища-радикала организовали взрыв в химлаборатории своего университета. Среди учащихся пошли слухи, что военные пытаются произвести в лаборатории новый, особенно смертоносный вид напалма. Четверо студентов, в припадке гениальности обозвавших собственную группу «Плачем свободы», решили привлечь к этому факту всеобщее внимание.

Ни тогда, ни сейчас Джереми не знал, насколько правдивы слухи об исследованиях. Да это, собственно, и не было важно: все равно взрыв не повредил лаборатории. На входе странный пакет заметили два охранника, один начал разворачивать его, и начинка взорвалась, убив обоих.

У охранников остались дети.

Одного из «плакальщиков свободы» схватили через два дня. Он до сих пор в тюрьме. Второй умер от рака в 1989-м. Третью, Эвелин Косми, арестовали в 1996 году и дали семь лет.

Джереми же испарился в окрестных лесах сразу после взрыва и не выходил из них по сей день. Он редко видел людей, почти не слушал радио и не смотрел телевизор. Правда, один раз поговорил по телефону – слишком уж дело было срочное. Новости он узнавал в основном из газет, которые, кстати, безбожно переврали все, что случилось здесь восемь лет назад.

Рожденный и выросший на холмах Северной Джорджии, отец Джереми научил сына способам выживания, главнейшим из которых был следующий: «природе верь, людям – никогда». В свое время Джереми забыл о нем. Теперь пришлось вспомнить.

Опасаясь, что в родных лесах его могут схватить, Джереми двинулся в сторону Пенсильвании. Он брел все дальше и дальше, ночуя в пустующих детских лагерях, пока не наткнулся на отдаленное и безопасное озеро Шармейн. Заброшенные домики дали путнику надежный приют, кругом водились олени, а люди почти не появлялись – разве что летом, в выходные. В такие дни Джереми просто уходил поглубже в лес.

Или оставался и подглядывал.

Дети, игравшие в полуразрушенном лагере, звали его Лешим.

Сейчас Джереми наблюдал за наводнившими окрестности офицерами в серой форме ФБР. Три буквы на больших желтых эмблемах по-прежнему внушали ледяной ужас.

Район поисков оцеплять не стали. Может быть, потому, что сюда и так почти никто никогда не ходил. Когда тела нашли, Ренуэй нисколько не удивился. Да, они были похоронены глубоко и тщательно. Однако Джереми знал, что тайное рано или поздно становится явным. Эвелин Косми, подруга-террористка, могла бы это подтвердить: она превратилась в образцовую мамашу-наседку, но ее все равно взяли. Смешно.

Джереми не опасался, что его обнаружат; он умел оставаться незаметным в лесу. Ренуэй тихо стоял в кустах и вспоминал, как восемь лет назад, ночью, услышал выстрелы, а потом шорох лопат, взрывающих землю, и тяжелое дыхание копавших. Джереми даже подумывал о том, чтобы сообщить полиции – анонимно, разумеется, – все обстоятельства дела.

Правда, в конце концов решил не рисковать. Никто не создан для того, чтобы жить в клетке, хотя некоторые стойко переносят это испытание. Джереми бы не выдержал. Его двоюродный брат Перри получил восемь лет заключения в федеральной тюрьме. Он сидел взаперти в крошечной клетушке двадцать три часа в день. Однажды утром Перри попытался убить себя, с размаху ударившись головой о цементный пол.

То же самое сделал бы и Джереми.

Поэтому он закрыл рот на замок и не вмешивался. Целых восемь лет.

Только не думать о той ночи Джереми не мог. Он вспоминал обнаженную женщину и притаившихся мужчин, драку возле машины и противный чавкающий звук, с которым дерево крушило живую плоть. Вспоминал молодого мужа женщины, брошенного тут умирать.

И ужасную ложь, с которой он так и не смог сми-риться.

Глава 12

Когда я вернулся в клинику, приемная до отказа была набита негодующими пациентами. По телевизору крутили диснеевскую «Русалочку». Когда мультик заканчивался, кассета автоматически перематывалась назад и начиналась сначала. Копия был старая, заезженная, краски выцвели, звук хрипел. Моя голова после разговора с фэбээровцами вела себя примерно так же. Слова Карлсона прокручивались в ней снова и снова. Заморочил он меня, надо сказать, профессионально. Я все пытался понять, что агент хотел узнать, и каждое предположение оказывалось мрачнее предыдущего, не вызывая ничего, кроме головной боли.

– Салют, док!

Ко мне подскочил Тайриз Бартон, одетый в мешковатые штаны и невероятных размеров спортивную куртку, ужасающее творение какого-то новомодного дизайнера.

– Привет, Тайриз.

Мы обменялись рукопожатием, похожим на танцевальное па, в котором он вел, а я подчинялся. Ти Джей, шестилетний сын Тайриза и его подружки Латиши, страдал гемофилией. Кроме того, мальчик был слеп. Впервые мы встретились, когда ребенка доставили сюда на «скорой», а отца чуть не арестовали, Тайриз до сих пор уверен, что в тот день я спас жизнь его сыну. Некоторое преувеличение, на мой взгляд.

Хотя кто знает…

С тех пор парню казалось, будто это сделало нас друзьями, как льва и мышь из притчи. Причем Тайриз был львом, а я – мышью, вытащившей занозу из его лапы. Заблуждение с его стороны.

Парочка никогда не была жената, тем не менее Тайриз был одним из немногих иногда появлявшихся здесь отцов. Бросив наконец мою руку, он сунул мне две стодолларовые купюры с изображением Бена Франклина.

– Хорошо следите за моим сыночком, а? – подмигнул он.

– Конечно.

– Вы – самый лучший доктор!

Любящий папаша протянул визитку, на которой не было ни имени, ни адреса, ни места работы. Только номер сотового телефона.

– Если что-то понадобится, звоните.

– Обязательно.

– Что угодно, док, – снова подмигнул Тайриз.

– Спасибо.

Я спрятал деньги. Этому ритуалу было уже шесть лет. За это время я видел здесь немало наркоторговцев, но ни один не прожил так долго, как Тайриз.

Конечно, я не оставляю себе деньги, а отдаю их Линде для ее фонда. Согласен, подарок сомнительный. Только пусть уж лучше деньги уйдут на благотворительность, чем на наркотики. Понятия не имею, насколько богат Тайриз. Однако видел, что он постоянно меняет машины, предпочитая покупать «БМВ» с тонированными стеклами, а гардероб его сына составляют вещи, каждая из которых стоит больше, чем все содержимое моего шкафа. Увы, мать мальчика попадает под программу «Медикэйд», и он наблюдается у нас бесплатно.

Идиотство, согласен.

Мобильник Тайриза заиграл бодрый хип-хоп.

– Простите, док. Дела-делишки.

– Понимаю, – вновь согласился я.

Иногда все это страшно бесит, да только вот дети… Они болеют. Не стану восклицать, что любой малыш чудесен. Порой приходится лечить ребятишек, при одном взгляде на которых делается понятно: ничего хорошего из них не выйдет. И все-таки даже они слабы и беззащитны…

Поверьте, я видел такое, что перевернуло бы ваше представление о человеческом роде. И поэтому стараюсь сосредоточиться на детях.

Вообще-то, я должен был работать до двух, но из-за проклятого допроса пришлось задержаться. Фотографии не давали покоя, избитое лицо Элизабет маячило перед внутренним взором.

Кто же ее сфотографировал?

Ответ пришел сам собой, как только я немного успокоился; он был настолько очевиден, что я удивился, как же не сообразил раньше. Сняв трубку, я позвонил по номеру, который не набирал долгие годы, хотя еще помнил наизусть.

– «Шейес фото», – отозвался в трубке женский голос.

– Привет, Ребекка.

– Бек, сукин ты сын! Откуда ты? Как дела?

– Нормально. А у тебя?

– Тоже неплохо. Работы невпроворот.

– Нельзя так, себя надо жалеть.

– А я жалею. В прошлом году, например, вышла замуж.

– Слышал. Не поздравил, извини.

– Поросенок.

– Не спорю. Ну хоть сейчас прими мои поздравления.

– Говори честно, что стряслось?

– Хочу задать тебе один вопрос.

– Какой?

– По поводу автокатастрофы.

Молчание.

– Ты помнишь ту аварию? Незадолго до смерти Элизабет?

Ребекка Шейес, лучшая подруга моей жены, не отвечала. Я кашлянул:

– Кто был за рулем?

– Что? – сказала она кому-то рядом с собой. – Погоди минутку. – Потом снова мне: – Слушай, Бек, я сейчас занята, давай созвонимся попозже?

– Ребекка…

Она бросила трубку.

Горе и впрямь облагораживает человека.

Серьезно, сейчас я гораздо лучше, чем был когда-то. Не зря говорят – нет худа без добра, и в моем случае добро очевидно. Не то чтобы оно стоило того, чем пришлось за него заплатить, но я, несомненно, стал гораздо терпимее к пациентам, к их жалобам и проблемам. А кроме того, научился отличать второстепенные в этой жизни вещи от действительно важных.

Забавно вспоминать, как здорово меня волновало, какой марки машину я вожу, в каком состою клубе, диплом какого университета будет висеть на стене моего офиса и тому подобная чепуха. Я и хирургом-то решил стать, потому что считал эту профессию престижной и хотел поразить так называемых друзей. Показать, что выбился в люди.

Правда, забавно.