Мир без конца Фоллетт Кен

– Я не видел, – встрял Филемон.

– Может, он соскользнул у вас с запястья? – спросил монах.

Филиппа нахмурилась.

– Странность в том, я не надевала его с тех пор, как приехала. Поднявшись в комнату, я сняла браслет и положила на стол, а теперь не могу его найти.

– Может, он закатился куда-нибудь в уголок. Филемон поищет. Он убирает в гостевых комнатах.

Филиппа посмотрела на служку.

– Да, я видела тебя, когда уходила, около часа назад. Тебе не попадался мой браслет, когда ты подметал?

– Я еще не подметал. Как раз пришла мисс Марджери, и пришлось прерваться.

– Филемон вернулся, чтобы убрать вашу комнату, но мисс Марджери… – Годвин заглянул в комнату, – молится.

Девушка с закрытыми глазами преклонила колени на скамеечке. «Должно быть, – с надеждой подумал Годвин, – молит Небеса даровать ей прощения за грех». Ричард стоял позади Марджери – голова опущена, пальцы стиснуты в кулаки, губы шевелятся в молитве.

Ризничий отступил в сторону, давая Филиппе войти в комнату. Леди с подозрением посмотрела на деверя.

– Здравствуй, Ричард. Ты ведь обычно не молишься по будням.

Епископ приложил палец к губам, призывая к тишине, и указал на Марджери.

Филиппа ничуть не смутилась.

– Марджери может молиться сколько ей угодно, но это женская половина, поэтому, пожалуйста, выйди.

Ричард, ничем не выдав облегчения, вышел и закрыл за собой дверь.

Он очутился лицом к лицу с Годвином. По взгляду епископа было понятно, что он не знает, как лучше поступить. Быть может, возмутиться: мол, как ты посмел, монах, вломиться в комнату без стука?! – но осознание, что он вел себя наипостыднейшим образом, видимо, мешало ему накинуться на Годвина с обвинениями. С другой стороны, епископу вряд ли подобало молить Годвина о сохранении тайны – ведь тогда он оказался бы в полной власти ризничего. Повисло гнетущее молчание.

Выждав некоторое время, Годвин сказал:

– От меня никто ничего не узнает.

Епископ облегченно вздохнул и перевел взгляд на служку:

– А он?

– Филемон хочет стать монахом. Он постигает добродетель послушания.

– Я у вас в долгу.

– Каждый должен исповедовать свои грехи, не чужие.

– Все же я признателен, брат…

– Годвин, ризничий. Племянник приора Антония. – Ричард должен знать, что перед ним не простой монах, а человек со связями, способный доставить неприятности. Чтобы угроза вышла не столь откровенной, Годвин прибавил: – Много лет назад, прежде чем ваш отец стал графом, моя мать была с ним помолвлена.

– Я слышал об этом.

Годвину хотелось закончить так: «Ваш отец бросил мою мать, как вы наверняка бросите несчастную Марджери». Вместо этого он с вежливой улыбкой произнес:

– Мы могли бы быть братьями.

– Да.

Прозвучал колокол на обед. Этот звон послужил долгожданным поводом разойтись: епископ направился к дому приора Антония, Годвин – в монашескую трапезную, а Филемон – на кухню, где помогал подавать на стол.

В очередной раз пересекая двор, Годвин размышлял. Его огорчила та животная сцена соития, но он чувствовал, что вроде бы поступил правильно. Ричард как будто поверил.

В трапезной Годвин сел за стол рядом с Теодориком, толковым монахом на пару лет моложе. Тот не учился в Оксфорде, а потому смотрел на ризничего снизу вверх, однако Годвин держался с ним как с равным, что несказанно льстило Теодорику.

– Только что прочитал, тебе будет интересно. – Ризничий вкратце поведал брату об отношении досточтимого аббата Филиппа к женщинам вообще и к монахиням в частности. – Ты ведь давно об этом говоришь.

На самом деле Теодорик никогда не высказывался на сей счет, зато всегда соглашался с более образованным товарищем, когда тот жаловался на нерешительность приора Антония.

– Конечно. – У Теодорика были голубые глаза и светлая кожа; сейчас он зарделся от волнения. – Как мы можем очистить помыслы, если нас постоянно отвлекают женщины?

– Но что же нам делать?

– Нужно выступить против настоятеля.

– Ты имеешь в виду, на общем собрании? – спросил Годвин с таким видом, будто эту мысль озвучил именно Теодорик. – Да, отлично! Но поддержат ли нас остальные?

– Молодые – да.

«Молодежь почти всегда готова осудить старших», – подумал ризничий. Впрочем, ему было известно, что многие братья разделяют его стремление к жизни, в которой женщинам нет места – или их хотя бы не видно.

– Если будешь говорить с кем-нибудь до собрания, дай мне знать, как воспримут другие.

Теперь воодушевленный Теодорик обойдет всех и будет просить поддержки.

Внесли похлебку из соленой рыбы с бобами, но не успел Годвин дотронуться до еды, как встрял монах в миру[22] по имени Мердоу.

Нищенствующие монахи жили среди паствы, а не затворялись в монастырях, и считали, что ведут более праведную жизнь, чем прочие монахи, что жертвовали обетом нестяжания во славу величественных сооружений и крупных земельных владений. Исходно монахи в миру не имели ни собственности, ни даже церквей, но многие из них отказывались от этого идеала, принимая от благочестивых почитателей земли и деньги. Те из них, кто сохранял верность изначальным принципам, жили подаянием и спали на полах кухонь. За проповеди на рынках и у таверн им бросали мелкие монеты. При этом они, если припирало, не стеснялись столоваться и ночевать в монастырях, пользуясь радушием обычных монахов. Неудивительно, что их притязания на святость вызывали негодование монастырской братии.

Брат Мердоу выделялся даже среди таких, как он: был толст и грязен, славился скупостью и пристрастием к вину, а еще его нередко видели с гулящими девками, – но будучи проповедником от Бога, легко завладевал вниманием сотен людей, которым красочно излагал свои сомнительные, с богословской точки зрения, помыслы.

Теперь он поднялся, хотя никто его не просил, и начал громко молиться:

– Отче, благослови пищу сию для наших бренных падших тел, полных греха, как мертвый пес полон червей…

Молиться коротко Мердоу, похоже, вовсе не умел. Годвин со вздохом отложил ложку.

На общих собраниях всегда читали вслух – обычно из Правил святого Бенедикта[23], а бывало, что из Библии или из других священных книг. Пока монахи занимали места на вытертых до блеска каменных скамьях, расположенных кругом в восьмиугольном здании капитула, Годвин разыскал молодого брата, которому полагалось читать сегодня, и спокойно, но твердо объяснил, что это послушание он исполнит сам. В назначенный срок он прочел вслух тот самый отрывок из «Книги Тимофея».

Ризничий волновался. Он вернулся из Оксфорда год назад и с того времени потихоньку шептался с братией о необходимости изменить порядки в аббатстве, но до сих пор открыто против Антония не выступал. Приор был слаб и ленив, его поистине необходимо вывести из уныния. Более того, святой Бенедикт писал: «Того ради сказали мы приглашать на совет всех, что нередко Господь юнейшему открывает, что лучше»[24]. Следовательно, Годвин имел полное право призвать на собрании к более строгому соблюдению монашеского устава. Но все же он вдруг испугался и пожалел, что дал себе труда тщательнее продумать, как разумно и правильно использовать «Книгу Тимофея».

Но отступать было уже поздно. Годвин закрыл книгу.

– У меня вот какой вопрос к самому себе и к братии. Не отступили ли мы от истины, коли вспоминать времена приора Филиппа, в том, что касается разделения братьев и сестер?

На студенческих диспутах Годвин усвоил, что надежнее всего предлагать какое-либо суждение в форме вопроса, отнимая тем самым у противника возможность возразить без обстоятельного ответа.

Первым откликнулся Карл Слепой, помощник и сторонник настоятеля.

– Некоторые монастыри расположены вдали от населенных пунктов или на необитаемом острове, в лесу или высоко в горах, – начал он. Размеренная, неторопливая речь Карла заставляла Годвина изнывать от нетерпения. – В таких обителях братия отрешена от всякого соприкосновения с миром. Кингсбридж же всегда был другим. – Годвин заерзал. – Мы находимся посреди большого города, где обитают семь тысяч душ. Мы служим в одном из самых прекрасных соборов христианского мира. Многие из нас являются врачами, поскольку святой Бенедикт сказал: «О больных прежде и паче всего надо иметь попечение, и служить им, как Христу». Мы лишены роскоши полного отчуждения[25]. Господь предназначил нас для иного.

Годвин ожидал от Слепого чего-либо подобного. Карл терпеть не мог, когда переставляли мебель, потому что натыкался на нее. Точно так же он противился любым переменам, опасаясь спасовать перед неизвестностью.

Теодорик быстро возразил:

– Тем больше оснований строже соблюдать правила. Кто живет по соседству с таверной, тому надлежит особо следить за собой, дабы не впасть в грех винопития.

Монахи одобрительно загудели: они любили остроумные ответы. Годвин кивнул Теодорику, белое лицо которого порозовело от благодарности.

Расхрабрившийся послушник по имени Иулей громко прошептал:

– Что Карлу женщины, он их не видит.

Кто-то из монахов рассмеялся, но многие неодобрительно закачали головами.

Годвин решил, что все идет хорошо: пока чаша весов клонится в его сторону.

Тут заговорил приор Антоний:

– Что именно ты предлагаешь, брат Годвин?

Дядя не учился в Оксфорде, но неплохо умел заставить противника высказаться.

Годвин неохотно ответил:

– Может, нам стоит вернуться к правилам времен приора Филиппа?

– Что ты хочешь этим сказать? Никаких монахинь?

– Да.

– Куда же им деваться?

– Женский монастырь можно перенести в другое место, он мог бы стать уединенной обителью аббатства, как Кингсбриджский колледж или обитель Святого Иоанна-в-Лесу.

Все опешили, а затем поднялся шум, с которым приору не сразу удалось справиться. Прочие голоса перекрыл голос старшего врача Иосифа, умного, но гордого человека, которого Годвин остерегался.

– Как же мы управимся с госпиталем без монахинь? – Из-за плохих зубов брат Иосиф шепелявил, отчего казалось, что он пьян, однако говорил весьма убедительно. – Они разносят лекарства, меняют повязки, кормят тяжелобольных, причесывают дряхлых стариков…

Теодорик вставил:

– Все это способны делать монахи.

– А роды? – спросил Иосиф. – Женщинам часто бывает трудно произвести на свет ребенка. Как же братья станут помогать им совершать подобное… действие без сестер?

Многие согласно зашумели, но Годвин, предвидевший этот вопрос, предложил:

– А что, если переселить сестер в старый лепрозорий?

Прокаженным в свое время отвели небольшой островок на реке к югу от города, где построили для них приют, так называемый «дом Лазаря»[26]. Когда-то там было полным-полно несчастных, но с проказой, похоже, удалось справиться, и теперь на острове проживали всего двое престарелых монахов.

Остроумец брат Катберт пробормотал:

– Не хотел бы я быть тем, кто сообщит матери Сесилии, что ей придется поселиться в лепрозории.

Послышался смех.

– Женщины должны повиноваться мужчинам, – стоял на своем Теодорик.

– Мать Сесилия повинуется епископу Ричарду, – указал приор Антоний. – Ему и принимать подобные решения.

– Да не допустят этого Небеса, – вмешался в спор казначей Симеон. Этот худой брат с вытянутым лицом выступал против любых предложений, связанных с расходами средств. – Мы не сможем прожить без монахинь.

– Почему? – удивился Годвин.

– У нас мало денег, – объяснил казначей. – Когда нужно восстанавливать собор, как вы думаете, кто платит строителям? Не мы – у нас нет такой возможности. Платит мать Сесилия. Она же закупает съестные припасы для госпиталя, пергамент для скриптория и лошадиный корм. За все, чем братья и сестры пользуются совместно, платит настоятельница.

Годвин растерялся.

– Как же это возможно? Почему мы столь зависимы от нее?

Симеон пожал плечами:

– Уже много лет благочестивые женщины завещают женскому монастырю земли и другое имущество.

Ризничий не сомневался в том, что это лишь часть правды. У монахов тоже немало источников доходов. Они собирают подати с каждого жителя Кингсбриджа, а монастырю принадлежат тысячи акров пахотных земель. Значит, причина в том, как этими богатствами распоряжаются. Однако сейчас не время вдаваться в эти подробности. Что ж, выходит, что этот спор он проиграл. Вон, умолк даже Теодорик.

Антоний примирительно сказал:

– Ладно, крайне интересная получилась беседа. Спасибо, брат Годвин. А теперь давайте помолимся.

Годвин был слишком зол, чтобы молиться. Он ничего не добился и побаивался, что совершил ошибку, бросив вызов приору.

Когда монахи выходили из здания капитула, Теодорик испуганно посмотрел на ризничего:

– Я не знал, что сестры дают нам столько денег.

– А кто знал? – ответил Годвин. Он поймал себя на том, что с ненавистью смотрит на Теодорика, и поспешил исправить положение: – Но ты был великолепен: спорил лучше многих оксфордских светочей.

Прозвучало весомо, и Теодорик расцвел.

В это время суток монахам полагалось читать в библиотеке или с молитвой прогуливаться по внутреннему двору, но у Годвина имелись другие планы. За обедом и на собрании его неотвязно преследовала одна мысль. Он старательно прогонял ее, поглощенный более важными вопросами, но теперь решил разобраться. Следовало проверить догадку, куда подевался браслет леди Филиппы.

В монастырях мало мест, где можно устроить тайник. Братья жили общиной, отдельной комнатой располагал лишь приор. Даже в отхожем месте братья сидели рядышком над корытом, промывавшимся проточной водой из трубы. Им не дозволялось иметь личного имущества, потому ни у кого не было ни своего сундука, ни даже шкатулки.

Но сегодня Годвин видел настоящий тайник.

Ризничий поднялся в пустой дормиторий, отодвинул комод с одеялами от стены и вынул камень. В щель заглядывать не стал, а вместо этого вслепую пошарил в выемке, ощупал сперва верх, потом низ, потом боковины. Справа пальцы наткнулись на углубление. Годвин изогнул руку и ощутил под пальцами нечто – не камень и не застывший строительный раствор.

Подцепив находку ногтем, он извлек из углубления резной деревянный браслет.

Годвин поднес украшение к свету. Прочное дерево – может быть, дуб. Внутренняя поверхность отполирована, а на внешней с немалым тщанием вырезан затейливый узор из квадратов и диагоналей. Понятно, почему леди Филиппа так дорожит этим браслетом.

Он положил браслет обратно, задвинул камень и вернул комод на место.

Что замыслил учинить с украшением Филемон? Продать за пару пенни? Но это опасно, потому что браслет легко опознать. Что ж, носить его служка точно не собирался.

Годвин вышел из дормитория и спустился по лестнице во двор. Не хотелось ни занимать ум чтением, ни молиться. Нужно обсудить события сегодняшнего дня, повидаться с матерью.

Это соображение заставило его поежиться. Она скорее всего выбранит его за провал на собрании, зато наверняка похвалит за епископа Ричарда. Ему очень хотелось рассказать ей эту историю. Годвин отправился искать Петраниллу.

Строго говоря, это не разрешалось. Монахи не могли разгуливать по городу в свое удовольствие. Требовалась некая причина, и полагалось, прежде чем выйти за стены аббатства, спрашивать разрешение настоятеля. Но у монахов-обедиентиариев, исполнявших определенные послушания и занимавших некоторые должности, имелись десятки таких причин. Аббатство постоянно вело дела с торговцами – закупало продукты, сукно, обувь, пергамент, свечи, садовые инструменты, лошадиный корм и прочие необходимые товары. Кроме того, оно владело землями почти всего города. А врача могли позвать к больному, который сам не в состоянии дойти до госпиталя. Так что братья на улицах встречались часто, и с ризничего вряд ли потребуют объяснения, что он делает за пределами монастырских стен.

Тем не менее следовало соблюдать осторожность, а потому, выходя из аббатства, Годвин убедился, что его никто не видит. Он миновал оживленную ярмарку и по главной улице добрался до дома дяди Эдмунда.

Как он и рассчитывал, Эдмунд и Керис ушли по делам, и Петранилла была одна, если не считать слуг.

– Вот так утешение для матери, – проговорила она. – Вижу тебя второй раз за день! Заодно и покормлю. – Петранилла налила сыну большую кружку крепкого эля и велела кухарке принести блюдо с холодной говядиной. – Как прошло собрание?

Годвин подробно рассказал и присовокупил в конце:

– Я слишком поторопился.

Она кивнула.

– Мой отец всегда говорил: «Никогда не назначай встречу, если не уверен в ее исходе».

Годвин улыбнулся.

– Я это запомню.

– Ладно, не думаю, что ты все испортил.

«Хвала небесам, она вроде бы не рассердилась».

– Но у меня больше нет доводов, – продолжал Годвин.

– Ты показал себя вожаком молодых, жаждущих перемен.

– И выставил полным дураком.

– Все лучше, чем ничтожество.

Годвин не был уверен в справедливости этого довода, но, как обычно, спорить не стал: пусть он сомневается в мудрости материнского совета, это можно обдумать позже.

– Еще случилось кое-что странное.

Годвин рассказал про Ричарда и Марджери, опустив грубые физические подробности.

Петранилла искренне изумилась:

– Ричард, должно быть, с ума сошел. Свадьба не состоится, если граф Монмут узнает, что Марджери не девственница. Граф Роланд будет в ярости. Ричарда могут лишить сана.

– Но ведь у многих епископов есть любовницы…

– Тут совсем другое дело. Священник может иметь экономку, которая, по сути, ему жена во всем, кроме названия. У епископа таких может быть несколько. Но лишить девственности знатную девицу незадолго до ее свадьбы – даже графскому сыну трудно надеяться после такого на сохранение сана.

– Как по-твоему, что мне делать?

– Ничего. Пока ты действовал превосходно. – Годвин довольно улыбнулся, гордый собою. А мать добавила: – В один прекрасный день у тебя будет мощное оружие. Просто не забывай об этом.

– Последнее, мама. Я все думал, как Филемон отыскал этот камень, который закрывает дыру в стене, и мне пришло в голову, что поначалу он использовал эту дырку как тайник. Я оказался прав: там отыскался браслет, который потеряла леди Филиппа.

– Любопытно. Сдается мне, этот Филемон будет тебе полезен. Он сделает для тебя что угодно, понимаешь? Человек без совести, без морали… У моего отца был знакомый, всегда готовый взяться за грязную работу: распускал слухи, сеял ядовитые сплетни, плел интриги, – такие люди бесценны.

– Думаешь, не нужно докладывать о краже?

– Разумеется, нет. Заставь его вернуть браслет, если считаешь, что это важно. Пусть скажет, что нашел украшение, когда подметал комнату. Но не выдавай его. Уверена, ты пожнешь богатый урожай.

– Так что же, мне его покрывать?

– Смотри на него как на бешеную собаку, которая сторожит дом от грабителей. Такие псы опасны, но без них не обойтись.