Он уходя спросил (адаптирована под iPad) Акунин Борис

XI

Окончательно она созрела на следующее утро.

День начался с разноса, который устроила мне Хвощова. Она накинулась на меня, едва мы с Видоком прибыли на Сергиевскую.

– Уже четверг! Завтра закончится действие гемосольвентина! Жизнь Даши окажется в опасности, а вы все ничего не делаете! Обе американки где-то пропадают, неизвестно чем занимаются! Вы с вашим чемоданчиком и с вашей пахучей псиной потащитесь со мной на биржу бездельничать! А я буду то забываться текущими делами, то снова сходить с ума!

– Я не потащусь с вами на биржу, – сказал я. – Похоже, что преступники не собираются вам телефонировать. У меня есть другая идея, но я должен ее проверить.

Сел в свой «форд», поехал на Путиловский завод, советоваться с Кнопфом.

Ротмистр обосновался там капитально. Занял пустующую сторожку снаружи, но прямо напротив центральной проходной. Провел телефонный провод, поставил самовар, развесил на стене какие-то мудреные схемы с прямоугольниками и стрелочками.

– Глаз с объекта не спускаем, – доложил он. – Провожаем от дома до работы и обратно. На заводе мои люди тоже за ним доглядывают. Бегают ко мне сюда с донесениями. Но ничегошеньки. Ни с кем интересным не встречался. Никто к нему на квартиру не приходил. И на службе только исполняет непосредственные обязанности. Такое ощущение, что либо на всякий случай осторожничает, либо догадывается о слежке. А может, чего-то выжидает.

– Скорее последнее. У меня появилось одно предположение. Но сначала хочу спросить вас как специалиста: до какой степени серьезны забастовочные настроения, распространившиеся среди рабочих столицы?

– Такое периодически случается. Причины бывают разные. Какая-нибудь особенная несправедливость со стороны администрации, или производственная авария, или будоражащие слухи способны возбудить всю пролетарскую массу. Она может пошуметь и успокоиться. Но может в этот порох попасть и искра. Где-нибудь появится красноречивый вожак, или вдруг даст слабину кто-то из заводчиков, и рабочие на всех остальных предприятиях сразу осмелеют, или…

– Достаточно, – прервал его я. – Именно это я и рассчитывал услышать. Предположим, что на большой, известной всему городу фабрике забастовщики вдруг добились удовлетворения всех своих требований, совершенно непомерных – вроде девятичасовой смены, резкого повышения платы, увольнения непопулярного начальства и прочего. Что произойдет в этом случае?

– Весь город ополоумеет. Не только встанут предприятия, но толпы выплеснутся на улицы, будут валить с рельсов трамваи, бить витрины, а скоро дойдет и до баррикад. – Кнопф прищурился. – Э, вы не про спичечную ли фабрику Хвощовой говорите?

Отвечать не понадобилось. Остальное сметливый жандарм сообразил сам.

– Вы имеете в виду, что большевикам нужен вовсе не выкуп! Дочка миллионерши взята в заложницы! В обмен на ее освобождение потребуют удовлетворить все желания бастующих! И тогда разгорится пожар на весь город! Если уж сама железная Хвощова склонилась перед «мускулистой рукой рабочего класса», то всё возможно! Но это дьявольски гениально!

– Именно что «дьявольски», – осадил его я. – Понятно, почему большевики нанесли удар именно по Алевтине Романовне. У них на нее зуб из-за истории с наследством. А то, что Хвощова ради спасения дочери пойдет на любые уступки, несомненно. Она мне сама про это сказала.

– Вот почему похитители молчат! – подхватил ротмистр. – Ждут начала забастовки.

– Но ее может и не произойти.

Я рассказал о вчерашних маневрах Алевтины Романовны, способных разрушить стачку.

– Знаю я методы ее «заступников», – скривился Кнопф. – Сейчас эти дуболомы переломают кости главарю, а то и прикончат его. Большевистские агитаторы только этого и ждут, будьте уверены. Тут-то настоящая заваруха и начнется. Стороны сойдутся лоб в лоб, страсти накалятся. И вдруг хозяйка объявит, что капитулировала, все требования приняты. Вот какая пьеса тут расписана, Василий Иванович. Куда там Чехову! Нет, положительно, Миловидов гений! То-то он ведет себя паинькой. Зачем ему суетиться? У него в кармане козырной туз.

– Что же мы можем сделать? – удрученно спросил я.

Ротмистр, однако, был само воодушевление.

– Предотвратить новую революцию! – воскликнул он. – Это вам не спасение какой-то девчонки, а большое государственное дело! Извините, но о таком обороте событий я обязан доложить своему начальству. Это уже по нашей части!

В следующую минуту серповидные усишки ротмистра дрогнули. Кнопфа охватили сомнения.

– Впрочем в этом случае господин полковник заберет дело под свой контроль, и мне потом достанется максимум – благодарность в приказе… Нет, надобно поднести ему уже решенное дело, на блюдечке.

– Послушайте, мне нет заботы до ваших карьерных видов, – разозлился я. – Лишь бы спасти ребенка! Как можно сделать это, не доводя дело до баррикад?

– Положитесь на меня, – уверенно заявил Кнопф. – Я справлюсь своими силами. Мы вернем девочку и в зародыше пресечем беспорядки. Вы получите награду от Хвощовой, а я от начальства. И все будут довольны.

Я выжидательно смотрел на него.

Лицо ротмистра горело вдохновением, рука рассекала воздух, будто он дирижировал оркестром.

– Есть у нас одна разработочка, применяемая в экстренных случаях вроде нынешнего. Называется «подкинуть крысу». Это когда нужно прижать какого-нибудь субъекта, а нечем. У нас в отделе на такой случай припасен револьверчик, из которого пару месяцев назад неизвестный злоумышленник застрелил филера. Оружие было брошено на месте преступления, но в опись вещественных не включено.

– И что?

– Мой человек подсовывает револьвер Миловидову в пальто. Есть у меня один агент, в прошлом карманник. Берем голубчика: «А что это у вас тут?». Баллистическая экспертиза. А, так это вы всадили в слугу отечества три пули? И даем товарищу Миловидову выбор: или он отдает девочку, и тогда – на все четыре стороны. (На самом деле, конечно, нет – будет у нас на ниточке, что тоже отлично.) А заупрямится – пойдет по висельному делу в тюрьму. И там что скорее его угробит – чахотка или эшафот.

Я вздохнул. «Разработочка», прямо скажем, смердела. Но если таким образом можно спасти ребенка, да еще предотвратить серьезные беспорядки…

– Нужно торопиться. Завтра уже пятница, девочку опасно оставлять без укола.

– Завтра всё и провернем, – пообещал Кнопф. – Только я должен получить одобрение от руководства. Это будет непросто, поскольку всей подоплеки я рассказать не смогу. Такая отличная «крыса» – золотой фонд отдела. Ничего, как-нибудь обосную. Вы, Василий Иванович, не беспокойтесь.

Но я, конечно, беспокоился. Очень беспокоился. Ночью почти не спал. И, как выяснилось, беспокоился не зря.

В пятницу утром, приехав в кнопфскую сторожку, я нашел ротмистра сконфуженным.

– Увы, – развел он руками, – ничего с «крысой» не получится. Забудьте.

– Но почему?!

– Начальник сразу сказал: никого из администраторов и инженеров путиловских предприятий нельзя арестовывать и вообще беспокоить, не получив на то предварительного одобрения Алексея Ивановича. Такова инструкция министра.

– Кто это – Алексей Иванович?

– Как кто? Путилов, владелец завода и глава всего военно-промышленного синдиката. Я уговорил господина полковника съездить к большому человеку. Алексей Иванович сказал: «Миловидов – представитель концерна “Шнейдер-Крезо”, поставляющего мне снарядные трубки. Его задержание нанесет удар по моим отношениям с французами, не говоря уж о том, что Миловидов руководит ответственными испытаниями. Вы что, хотите сорвать правительственную программу перевооружения, которая и так трещит по швам? Если у вас нет твердых доказательств преступления, а одни только подозрения, даже не вздумайте отрывать Миловидова от работы». И полковник строго-настрого запретил мне что-либо предпринимать. Увы.

– Надо было рассказать начальнику всю правду. Про то, что дело закончится всеобщей забастовкой! Неужели вы этого не сделали?

– Понимаете, вначале я про это говорить не стал, – промямлил ротмистр, – а потом это было бы уже странно. В общем, следить за Миловидовым я готов, но соваться к нему не буду.

Я вышел весь клокоча.

Нынче ведь была уже пятница!

На миг вообразил, что это моя Ленуся, мой невинный ангел, находится в смертельной опасности. И почувствовал, что не могу сидеть сложа руки. Я должен действовать.

Первое что я сделал – подсоединил свой «эриксон» к ближайшему телефонному столбу и попробовал разыскать действительного статского советника Воронина. Но в официальном кабинете мне сказали, что он отсутствует, а в Апраксине переулке вообще не сняли трубку. Должно быть, его превосходительство вместе со своим секретарем где-то разъезжали по государственным делам.

Тогда я решил отправиться к начальнику Охранного отделения и обрисовать ему всю картину подлой миловидовской махинации, чреватой серьезными последствиями для общественного спокойствия.

Однако черт знает, в каком направлении заработает мысль у руководителя этого весьма непрямодушного учреждения. Жизнь шестилетней девочки вряд ли будет играть важную роль в этих умопостроениях. Вполне может оказаться, что из каких-нибудь высокогосударственных соображений этаким пустяком можно и поступиться. Такие люди привыкли считать жизни исключительно на тысячи и миллионы. Россия – не крошечное княжество Монако, где пекутся о слезе ребенка.

Видок, чувствуя мое смятение, оскалил зубы и сердито зарычал: прекрати скулить и дрожать коленкой, делай что-нибудь, я с тобой!

И ко мне пришло решение, простое и ясное.

Вот что надобно сделать: оскалить зубы и зарычать.

Я отправлюсь к Миловидову и выложу все карты на стол. Я не служу в Охранном, на их секретные инструкции и великого человека Путилова, равно как и на программу перевооружения, мне плевать.

Пусть Миловидов знает, что его участие в похищении и весь сатанинский план известны полиции. Пусть знает и о том, что девочка тяжело больна, что без инъекций она в любой момент может умереть. Я скажу, что на спичечную фабрику будут введены усиленные наряды, которые не дадут забастовке даже начаться – устроить это вполне в моих силах. Так что удерживать ребенка бессмысленно. Если же, не дай бог, с малюткой что-то случится, социал-демократическая партия станет объектом всеобщей ненависти.

Прямой путь – самый короткий, думал я, показывая на проходной свое удостоверение.

– Собака полицейская, она со мной, – кинул я вахтерам, пытавшимся не пустить Видока.

Мне объяснили, как найти инженера Миловидова. Поднявшись на третий этаж дирекции, где находились представительства иностранных партнеров, я остановился перед сияющей табличкой «Schneider-Creusot», прошептал мою молитву «Господи, помоги мне, грешному, спасти этого ребенка».

Толкнул дверь. Без предупреждения вошел. Сзади постукивал когтями по паркету Видок.

XII

В маленьком кабинете, стены которого были сплошь завешаны чертежами и графиками, а в углу стоял здоровенный, с сахарную голову, артиллерийский снаряд, вернее половина снаряда, аккуратно распиленная по вертикали, очень худой человек сидел, запрокинув голову, и пил из аптекарского пузырька. На столе в ряд лежало несколько пилюль.

Ко мне человек повернулся не тотчас же, а лишь допив свое лекарство. Выпуклые глаза, со странно стеклянным отблеском, очень широко расставленные, посмотрели на меня с недоумением. Потом в них промелькнула искра. Бледные губы растянулись в улыбке.

– Оп-ля, дама с собачкой, – медленно произнес Миловидов. – Судя по бесцеремонности появления и по грозному выражению лица, вы из полиции? Я вашего брата носом чую. Бобик-то вам зачем? Загрызть меня хотите? Можно я ему сахарку дам? Микстура препакостная, я ее всегда заедаю.

Он откусил половинку рафинадного куска крепкими белыми зубами, вторую на ладони протянул Видоку.

– Це-це-це.

Видок очень любит хрупать сахар, но, конечно, не тронулся с места. Смотрел на чужого немигающим взглядом.

Я вспомнил лекцию Мари Ларр об «архитектуре диалога». Как строить разговор с субъектом, который, не дожидаясь вопросов сыщика, сам проявляет активность? Я намеревался взять его врасплох, обрушить разом все обвинения, но, кажется, следовало поменять тактику. Коли он болтлив, это даже лучше. Пусть себя выкажет, а мы – как это она называла? – а мы модифицируем архитектуру в зависимости от психотипажа.

– Закончите принимать ваши медикаменты, тогда и побеседуем, – коротко сказал я. – Что у вас со здоровьем?

– Долго перечислять, – засмеялся Миловидов. – Целый букет. Да у вас в Охранном про мои болячки, я полагаю, всё написано. Это вы со мной эмоциональный контакт устанавливаете, да?

– Я не из Охранного отделения. Я из уголовной полиции. Моя фамилия Гусев. В свое время вел дело об убийстве Дмитрия Хвощова, так что мы с вами давние знакомые, хоть и заочные.

– Вот те на, – усмехнулся мой веселый собеседник. – Так, выходит, моего дорогого друга Митю убили? А как же заключение о самоубийстве, аннуляция завещания и прочее? Если Хвощова кто-то прикончил, пусть в таком случае мне выплатят семь миллионов.

– Если Хвощова убили, то причастны к этому вы. Я считал вас – и поныне считаю – основным подозреваемым.

Ни малейшего замешательства или волнения. Миловидов ухмыльнулся еще шире:

– Думайте, как хотите. С одной стороны, Митя был занятный человечек, он мне нравился. С другой – коли понадобилось бы для дела…

И слегка дернул костлявым плечом.

Я решил усилить нажим.

– Для какого дела? Большевистского? Вы признаете, что состоите в нелегальной партии? Это само по себе является преступлением.

– Я признаю, что большевики – единственная сила, которая знает, как быть с Россией.

– И как же? – спросил я. Пусть поразглагольствует, а я выберу момент, когда перейти в прямую атаку.

– Наша нация по своему умственному развитию – младенец. Так с нею и надо обращаться. Господа либералы мечтают о демократии, но это бредни и нонсенс. Прежде чем голосовать и волеизъявлять, народ сначала нужно обучить элементарным правилам личной гигиены. Пока что он не умеет даже на горшок ходить. В этом возрасте слов и резонов не понимают, только ласку и шлепок. Кормить, поддерживать здоровый режим, потом понемногу учить грамоте. За шалости и непослушание бить по заднице и ставить в угол. Лет через сорок, как евреи после фараонова рабства, русские дорастут до относительной взрослости. Тогда можно будет понемножку вводить дозы свободы. Не раньше. Большевики – единственная сила, которая понимает эту правду. Поэтому будущее за нами. Я хочу сказать «за ними», – поправился он с усмешкой.

– Я, собственно, пришел не для политических дискуссий, – сказал я негромко. Это одна из психологических уловок допроса: самое важное говорить тихо, чтобы оппонент напряг слух. – Мне известно, что это вы похитили дочь госпожи Хвощовой. Однако вы, возможно, не знаете, что ребенок тяжело болен и не может обходиться без уколов.

– У зубастой акулы украли дочь? – наигранно, как мне показалось, поразился Миловидов. – Какие интересные вещи вы рассказываете! Ничего не поделаешь, быть миллионершей – рискованная профессия. Но с чего вы взяли, что это сделал я? Как бы несчастный инвалид провернул такую штуку? И зачем?

– Говоря «вы», я имею в виду вашу партию. Зачем вы это сделали, мне известно. Ради приближения социалистического рая, который вы только что столь заманчиво описали. Почему выбрали именно ребенка Хвощовой? А вот это, я полагаю, уже личное. В отместку за то, что она отсудила у вас деньги.

– Тоже еще нашли графа Монте-Кристо! Месть – мещанская мерихлюндия. Мы и не чаяли получить наследство. А то мы не знали, что в буржуазном суде всегда побеждают большие деньги. Расчет был, что мадам согласится заплатить отступные – не захочет трепать имя покойного супруга в прессе. Но у Алевтины Романовны оказались крепкие нервы. Неважно, скоро всё и так будет наше.

– Не виляйте! – рявкнул я. Переход от тихого голоса к крику тоже является психологическим приемом. – Я знаю, в чем состоит ваш план! Вам от матери нужны не деньги!

Видок тоже зарычал. Это ужасно развеселило Миловидова, он прямо зашелся хохотом.

– Ой, какой дуэт… Вам двоим на сцене выступать…

Но хохот перешел в сип, Миловидов вдруг схватился за бок, весь позеленел, заскрипел зубами.

– Дайте, дайте…

Он ткнул пальцем в пузырек. Вырвал его из моей руки, судорожно глотнул. На несколько секунд зажмурился.

– Вам больно? – спросил я, несколько растерявшись.

– Жить вообще больно, – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Отсутствие болевых ощущений называется «смертью».

Я вдруг подумал, что мы с Миловидовым являем собой две противоположности. Я силен и здоров, он хил и хвор. Но я – мякина, а он – железо. Мысль была неприятна.

Глаза большевика открылись, и страдания в них не было, только вызов. Должно быть, приступ прошел.

– А катитесь-ка вы к черту, господин Гусев. Мне нужно работать на крупный капитал.

– Так вы причастны к похищению? Отвечайте! – снова крикнул я. Мне захотелось схватить негодяя за кадыкастую шею и вытряхнуть из него душу.

– Всё может быть. – Миловидов подмигнул. – Побеситесь. И мадам пусть помучается неизвестностью. У вас нет никаких улик, иначе вы явились бы сюда не с барбосом, а с целой командой. По одному лишь подозрению арестовать меня вы не можете, руки коротки. Я важный винтик в империалистическом конвейере по подготовке бойни.

– Какой еще бойни? – не понял я.

– Мировой войны, которую готовит крупный капитал. Да здравствует гонка вооружений! Без мировой войны не будет мировой революции, поэтому я с энтузиазмом помогаю господам Путиловым и Шнейдерам обогащаться. Они сами роют себе будущую могилу.

Не могу выразить, до чего бесил меня этот выродок.

– Вам-то что до будущего? – процедил я. – Вы с вашей чахоткой сойдете в могилу много раньше.

Миловидов посмотрел на меня не зло, а с сожалением.

– В том и разница между настоящими людьми и планктоном вроде вас. Вы всё оцениваете лишь масштабом вашей маленькой жизни. Катитесь, Гусев. У меня нет на вас времени.

Сел, уткнулся в бумаги и перестал обращать на меня внимание.

– Девочке необходимо сделать укол. В ваших же интересах чтобы она была жива! – сказал я, сам чувствуя, что мой голос жалок.

Он даже не поднял головы.

XIII

– Явились? – сказала Хвощова вместо приветствия голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

Мы с Кнопфом прибыли к ней на Сергиевскую прямо с завода, вызванные экстренным телефонным звонком.

Мари Ларр и ее кудрявая ассистентка уже находились в кабинете.

– Сегодня пятница, – трагически провозгласила Алевтина Романовна. – Пятница! Моя Дашенька уже целую неделю находится в руках преступников. Действие укола закончилось. Теперь она может каждую минуту… может… – Понадобилось время, чтобы несчастная мать взяла себя в руки. Для этого ей пришлось перейти с трагической ноты на гневную. – А чем занимаетесь все вы?! Бездельничаете?

Хоть и было сказано «все вы», но смотрела она на меня. Ежась под яростным взглядом, я доложил о своих умозаключениях касательно забастовки и рассказал о визите к Миловидову.

– Так что в бездействии упрекать меня вы не можете, – с достоинством закончил я.

– Раз Миловидов знает, что мы догадались о его замыслах, не вижу смысла далее сохранять похищение в тайне, – объявила Хвощова. – Пусть на этих мерзавцев обрушится вся мощь государственной машины. Немедленно отправляюсь к министру внутренних дел. И посмотрим, у кого громче голос – у Алексея Путилова или у Алевтины Хвощовой.

– Этого делать нельзя, – покачала головой Мари Ларр, доселе молчавшая. – Первое, что сделают похитители при огласке, особенно если дело политическое, – избавятся от девочки. Убьют и спрячут тело. Никакая полиция ничего не докажет.

Миллионерша схватилась за виски.

– Но… но что же тогда делать?

– Поезжайте к Миловидову сама. Не грозите ему, как это пытался делать господин Гусев, а предложите сделку. Пусть выставит условия. И пообещайте, что обойдетесь без полиции.

Хвощова встрепенулась.

– Господи, почему я не сделала этого с самого начала? Да, я поеду к нему! Пусть упивается местью, пусть куражится… Забастовщикам уступить я не могу, на таких условиях фабрика разорится. И Союз предпринимателей не простит мне подобной уступчивости. Ведь другие рабочие немедленно потребуют того же. Но я предложу Миловидову деньги, много денег. Триста тысяч. Даже пятьсот!

Она схватила телефонную трубку, вызвала из гаража автомобиль. На нас внимания уже не обращала. Махнула рукой.

– Уходите все. Вы мне больше не нужны. Передать выкуп я поручу моим «заступникам». Прощайте, господа. С вами, госпожа Ларр, я рассчитаюсь после. Ступайте все, ступайте!

Выставленные за дверь, мы оказались в приемной.

Там мадемуазель Ларр, понизив голос, сказала:

– Если у похитителей в доме есть свой человек, а это вполне возможно, пусть доложит, что хозяйка дала всем сыщикам отставку. А мы тем временем продолжим свою работу. Господин ротмистр, не спускайте глаз с Миловидова. Для вас, господин Гусев, тоже есть дело.

Как-то само собой вышло, что общее руководство перешло от меня к ней. И в сложившейся ситуации я был этому даже рад. По крайней мере, нашелся кто-то, знавший, что делать.

С почтением смотрел на сыщицу и Кнопф.

– Не хотите ли поработать с Охранным отделением, сударыня? Мы высоко ценим способных людей.

– Вряд ли у вас хватит средств оплачивать мою работу, – ответила на это госпожа Ларр. – И потом, мне неинтересны политические расследования.

Уже на улице, после того как ротмистр уехал, я спросил:

– Что за дело вы хотите мне поручить? Чем вы вообще занимались в эти дни?

– Мы с Бетти установили наблюдение за квартирой Миловидова. Во время его отсутствия, в несколько сеансов, произвели тщательный обыск.

– Без санкции? Но это же рискованно! Что бы вы делали, если бы кто-то из соседей заметил вас и вызвал полицию?

– Обыск делала Бетти. Она никогда не попадается.

Помощница состроила рожицу и сделала книксен.

– Я человек-неведомка.

– Невидимка, – поправила Мари. – Бетти отлично проникает в любые помещения и хорошо владеет техникой посекторного поиска. Ни один тайник от нее не укроется. На третий день обыска она обнаружила замаскированный сейф.

– И что там?

– Открывать сейфы Бетти не умеет. Тут уже моя специальность. Как раз сегодня я собиралась этим заняться, но будет лучше сделать это в вашем присутствии. Скорее всего там какие-нибудь бумаги или документы. Вы лучше разберетесь, чт может представлять для нас интерес. Я ведь плохо знаю российскую жизнь.

– Вы думаете, что я, статский советник Гусев, соглашусь незаконно проникнуть в чужое жилище? – недоверчиво спросил я. – Это преступление, предусмотренное «Уголовным уложением», глава тридцать седьмая, пункт 650: «Произведение обыска без ведома хозяина и без законного на то основания». Каратся тюремным заключением.

Мари посмотрела на меня немного удивленно.

– Вы хотите спасти Дашу Хвощову? В сейфе могут быть нити, ведущие к подпольщикам. Ведь не сам же подозреваемый, с его чахоточным здоровьем, совершил похищение. Это сделали соучастники. И ребенка удерживают тоже они. Более того, я предполагаю, что решение освобождать или не освобождать девочку зависит не от Миловидова.

– …Хорошо, – вздохнул я, поколебавшись. Опять представил, что похищена моя Ленуся, что ее жизнь в опасности – и запретил себе думать о возможных последствиях. – Как ваша помощница проникает в квартиру? При помощи какой-нибудь отмычки?

– Нет. Там сложный замок, который можно открыть только ключом. Или изнутри. Отмычка его сломала бы.

– А как же тогда?

– Увидите.

Я довез их на автомобиле на Лиговский, где в одном из переулков, в большом охряно-желтом доме жительствовал инженер Миловидов.

– Бетти, гоу, – велела госпожа Ларр.

Девушка вышла на тротуар. Посмотрела вокруг. Поблизости никого не было. Тогда она выкинула штуку, заставившую меня чуть не подпрыгнуть на сиденье: взяла да прошлась колесом. Мелькнули стройные, отличной формы ноги – как мне показалось, голые.

– Бетти обожает свою работу, – невозмутимо прокомментировала этот кульбит Мари.

– Но как все-таки она войдет в квартиру?

– По водосточной трубе. Через окно.

– А какой это этаж?

– Шестой.

– Но могут увидеть, как она карабкается! Будет скандал!

– Не будет. Потому что Бетти не станет карабкаться, она спустится.

Я не понял, что Мари имеет в виду.

Юркая американка нырнула в подворотню и надолго исчезла. На все мои расспросы мадемуазель Ларр отвечала: сейчас сами увидите.

Потом показала вверх:

– Смотрите.

Я задрал голову. На самом краешке крыши – дом был высоченный, в семь этажей – темнела тонкая фигурка.

Бетти сдернула платье через голову, и я моргнул.

– Она что, нагишом?!

– Нет. На ней трико телесного цвета. Такого же, как штукатурка.

Действительно! Когда акробатка скользнула вниз по водостоку, ее стало практически не видно на фоне стены. Ни прохожие, ни кто-нибудь из дома напротив, случайно выглянувший из окна, ничего бы не заметили.

Вот быстрый силуэт переместился на подоконник. Качнулась форточка. Фигурка исчезла.

– Пора.

Мы поднялись на лифте. Дверь была приоткрыта.

Первым вошел Видок и, уткнувшись носом в пол, принялся изучать территорию. Он знал, что мы работаем.

Прошелся по квартире и я. Обстановка была очень простая, даже аскетическая. Ничего лишнего, ничего личного – если не считать внушительного набора лекарств на тумбочке. Необычным был только впечатляющий комплект гимнастических снарядов: шведская стенка, целая галерея эспандеров.

Мари тоже, подобно Видоку, водила во все стороны носом. Я подумал, что они оба видят-унюхивают-улавливают гораздо больше, чем я.

– Осмотр жилища дает о человеке не меньше информации, чем декодинг. – Мари рассматривала какое-то дыбообразное устройство с ремнями. – Давить на этого субъекта бесполезно. У него стальная воля. Под нажимом он становится только крепче. Вы не представляете, насколько мучительно делать гимнастику вот на этой растяжке для позвоночника. Тот, кто до такой степени себя не жалеет, не будет жалеть и других.

Кровать в спальне была железная, узкая, вместо перины – доски. Еще странно, что не утыканные гвоздями.

– Примерно такой же земной рай эти рахметовы собираются построить в России, – проворчал я.

– Почему «рахметовы»? – спросила Мари, изучая книги на полках – сплошь технические. Знакомства с романом «Что делать?» она в своей Америке благополучно избежала. У нас-то – во всяком случае во времена моей юности – не знать, кто такой Рахметов, считалось неприличным.