Любовь за гранью 12. Возрождение Зверя Соболева Ульяна

ГЛАВА 19. Николас. Марианна

"— Очередному хахалю, — тварь во мне широко улыбается, — она отдала твоих детей своему очередному кобелю. Хочешь, залезем в голову этой гадюке и посмотрим, кому именно?

— Какая ты добрая, — мысленно, стиснув зубы, чтобы не ответить ей вслух, — сегодня.

— Отнюдь, — зубастая улыбка еще шире, тварь проходит мимо меня к Марианне и, склонившись над ней, с откровенным презрением очерчивает ее лицо скрюченным указательным пальцем, — мне просто нравится смотреть, как ее трахают другие мужики.

Быстрый поворот головы в мою сторону, такой, словно кости шеи принадлежат змее.

— Ты же знаешь, что больше всего я люблю вкус твоей боли, Морт. Она самая изысканная. Самая острая и насыщенная. И когда ты только думаешь о том, что к ней прикасались не твои руки, я получаю такой концентрат деликатеса, что у меня текут слюни при мысли о новой порции"

Она отдала их Зоричу… Я знал это. Тому, кто возле нее все это время. Возле них.

"А почему он не причинит им зла? Может, потому что он их отец?

Белесые глаза заблестели кровавыми всполохами предвкушения.

— Неужели ни одного удачного попадания из трех, Морт? Все три трофея — чужие?

Уродливый череп резко откидывается назад с громким хрустом, и по кабинету раскатистым громом ее омерзительный хохот."

— Зоричу? Ему ты отдала моих детей?

"— Не твоих… "

— Сукаааа… Заткни пасть.

Не сдержавшись, заорал, схватив стакан со стола и бросил его в тварь, сидевшую рядом с Марианной. Стакан пролетел сквозь эту суку и впечатался в стену, отскочив от нее десятками осколков.

Марианна вскрикнула и прикрыла голову руками, а я подскочил к ней, отрывая ее дрожащие ладони от головы, впиваясь в ледяные запястья пальцами.

— Нет у меня сердца, — сквозь зубы, потому что, если разомкну челюсти, тварь, втиснувшаяся обратно в мою голову, вцепится в ее горло, — и не было никогда. Ничего не было. Никогда. Только они. Думал, правда, что не только… но ошибся. Какого хрена ты была в Арказаре? С кем ты там встречалась? Кому ты отдала моих… мою дочь, чтобы спасти ублюдка Самуила?

— Никогда не было, — эхом повторила я, — это правда… наверное. Если бы было, ты бы знал, что это твои дети, сердцем. Все. Все четверо.

Я смотрела в его глаза, пытаясь понять, что это передо мной. Что за тварь сейчас говорит самые жуткие слова из всех, что можно себе представить. В ее зрачках крутится дьявольская заводь с черной паутиной. Без отражения и блеска. Под пленкой. И я всматриваюсь в них, силясь понять, что же это за силы ада сделали с ним такое, или он стал чудовищем осознанно?

— Я никогда не рискну ни одним из наших детей… и Сэм никогда не был ублюдком, он родился после того, как мы поженились.

"Она забавная, — тварь смеется, и мне кажется, я чувствую, как она заинтересованно придвинулась к Марианне.

— Жаль, мы ее убьем… Хотя нет, — тварь любовно проводит когтем по моему горлу изнутри, раздирая его, — ни хрена нам эту шваль не жаль".

— Я знаю, — глядя на нее и ненавидя себя за то, что внутри болью отдает нежелание верить в очевидное, — как и то, от кого он родился.

Резко встал, отворачиваясь от нее и подходя к столу снова. Не имеет значения ничего из того, что она скажет. Ничего из того, что сейчас выкручивает меня изнутри. Ты уже сдох, Морт. Так веди себя подобно мертвому.

— Мы не нашли ни трупов, ни живыми Влада и членов его семьи. Где они, Марианна?

С благодарностью встречая чувство ледяного спокойствия, разливавшееся в груди.

— У нас есть сведения о том, что один из важных артефактов, принадлежащий по праву нейтралам, был вывезен ими из Асфентуса. Мне нужно все, что ты знаешь об этом.

Отреченность. Вот что пугало больше всего. Его внезапная отреченность. Он то кричал, разрывая голосовые связки и оглушая меня упреками, то погружал меня в ледяной холод. Я едва не закричала, когда увидела, как он раздирает себе горло когтями и даже не морщится от боли, словно и не он это делает с собой. Словно вообще не понимает, что я это вижу.

— Я знаю, — глядя на меня ледяными белыми глазами и вспарывая себе кожу до сухожилий, — как и то, от кого он родился.

Края раны медленно срастаются, а меня колотит ознобом еще сильнее.

— От кого? — почти безмолвно от ужаса и понимания, что рядом со мной происходит что-то страшное… и то, что Ник делает со мной, на самом деле не так жутко по сравнению с тем что творится с ним самим. Или… или это я придумываю ему оправдания? И снова взгляд на сочащуюся из жуткой раны кровь. Он не дает ей зажить, он раскраивает ее медленными движениями когтей.

— От кого? Это твой сын. Наш первенец… мы зачали его, — от боли дрогнул голос, и я не смогла сказать, когда на секунды не смогла, а потом выкрикнула, — когда ты впервые поднял на меня руку… когда насиловал и бил меня… когда впервые не был собой и обезумел. Когда так же, как и сейчас кто-то внушил тебе, что я тебя предала. Ты же читал. — мой голос сорвался на стон, — читал как это было в дневниках. Там твоими руками написано. Это тоже ложь? Твой почерк ложь?

Я начинаю осознавать, что… что кто-то заставил его сходить с ума. Кто-то намеренно сорвал зверя с цепи и лишил рассудка. Потому что я с диким ужасом поняла — Ник считает, что Сэми не его сын.

— Твой мальчик, — вырвалось с громким рыданием, — он настолько твой, что вы похожи как две капли воды. Посмотри на него. Где сейчас наш сын? Ты пытаешь его, как и меня? Ты смог поднять руку на нашего ребенка? На твоего РЕБЕНКА. ТВОЕГО, НИК.

— Читал, — пожал плечами, раздумывая, сесть или продолжать допрос стоя.

"А я тебе говорила, давно пора приобрести кресло с мягкой обивкой, — тварь почти элегантно закинула худосочную ногу на ногу, усаживаясь на полу и расправляя покрытый дырами подол черного платья."

— Но эти бумажки нельзя считать доказательством, Марианна.

Посмотрел на нее, отрешенно отмечая, как пролегла складка между нахмуренными бровями. Интересно, она сама понимает, что все это время плачет? Она чувствует, как дрожат слезы на кончиках длинных черных ресниц?

"Нам-то какое дело?

Тварь, приглаживает пальцами свое о мешковатое рванье, накинутое на плечи, тем самым позволяя наконец вдохнуть полной грудью.

— Ты права, моя девочка, никакого".

— Записки сумасшедшего. Как и его лицо, Марианна, не является доказательством. Даже в этом стакане, — я кивнул на осколки, лежавшие возле нее, — все капли абсолютно идентичными.

Медленно подошел к ней, глядя, на бешено подымающуюся и опускающуюся грудь, видневшуюся в обрывках платья.

— Его допрос будет сразу после твоего. Но я не советую тебе растягивать наш. Все это время его будут тщательно готовить к разговору со мной. Ты же уже хорошо понимаешь, о чем я?

Как можно быть настолько красивой даже сейчас? Униженной, избитой, растрепанной… и до безумия красивой. Настолько, что хочется схватить, спрятать, чтобы не видела ни одна тварь. Не смела восхищаться этим светом. Не смела прикасаться к нему?

"— Там не только прикасались, милый, — тварь встает на колени, ей не нравится красота Марианны. Она ее раздражает, — там имели этот свет такими грязными способами, что от него остались одни лишь слабые блики. А позади них тьма, Морт. Позади кромешный Ад, в который она хочет заманить тебя."

Пожимает плечами так, словно ему все равно. Словно я спросила что-то обыденное, что-то не важное. И меня начинает трясти еще больше. Знобить и выворачивать наизнанку. Особенно в моменты, когда сквозь белизну его глаз пробивается синева. Как цветы через лед. Только его лед замораживает даже меня, заставляя трястись от ужаса. И я слышу нотки раздраженного презрения по отношению к Сэми. Настоящего, не наигранного презрения. Наверное, это стало для меня отправной точкой. До этого я сдерживалась, до этого я еще как-то пыталась не сорваться, понять. Даже его жестокость ко мне не лишила меня рассудка настолько, насколько свели с ума слова о пытках для нашего сына.

— Нееет. Нет-нет-нет, пожалуйста, — я попыталась встать с пола, но со связанными руками это оказалось непросто, особенно сейчас, лишенная своих способностей я себя чувствовала беспомощной, как птенец с обрезанными крыльями, — не трогай Сэми. Не смей. Есть многое, что можно простить. Почти все. Но только не это… не это. Не боль твоего ребенка, причиняемая тобою же.

Все же встала на ноги и бросилась к нему, прижалась всем телом.

— Посмотри мне в глаза… Я не знаю, что тебе сказали, не знаю, кто и что солгал тебе обо мне и о нас. Но Сэми твой сын. Клянусь тебе, он твой. Клянусь своей душой, сердцем, жизнью.

И снова эти проблески синевы, и я, захлебываясь слезами, шепчу, поднявшись на носочки, чтобы достать до него хотя бы губами, потому что Ник пытается отшатнуться от меня, отстраниться.

— Твой сы-ы-ын, ты слышал его первый крик. Ты первым взял его на руки. Он спас тебя… твой мальчик спас тебя от смерти дважды, — и наконец прикоснуться приоткрытым ртом, дрожащими губами, скользя по его колючей щеке. Такой холодной, мертвой щеке, сколько раз я покрывала ее поцелуями, сколько раз касалась ладонями, его плоть уже давно стала моей, поэтому мне так холодно вместе с ним, — он вытащил тебя из ада Берита, он вытащил тебя из рук инквизиции, спустя годы после этого. Он любит тебя беззаветно и фанатично и лишь поэтому не может простить того, что я давно простила. Не трогай детей, Ник. Твоих детей, наших детей, — Боже, этот запах… как же я тосковала по этому запаху, и как мне страшно чувствовать его сейчас, когда все тело болит от побоев, а в голове пульсирует его голос, отдающий омерзительные приказы, чувствовать, как безумно люблю этого палача, — Хочешь, накажи меня? Накажи, как посчитаешь нужным. Я все приму от тебя. Слова не скажу. Или скажу все, что ты пожелаешь. Только не трогай нашего сына… я не прощу, и ты себе не простишь.

Тварь смеялась. Она хохотала так громко, что мне казалось, трясутся стены всего замка. Мне казалось, весь он шатается, качается из стороны в сторону и вот-вот рухнет, похоронив под своими обломками нас троих.

Она смеялась не над ней. Тварь насмехалась над остатками льда, начавшего стекать горячей, почти огненной водой, когда Марианна подбежала ко мне. Как легко было быть холодным вдали от нее. Не чувствуя тепла ее тела. Не чувствуя, как вжимается оно в мое, как топит ледяные канаты, сдерживавшие Зверя глубоко внутри. Обжигает мою рубашку слезами, а у меня чувство, что они насквозь растворяют ткань и кожу под ней. Мне кажется, я ощущаю запах паленого мяса.

"Браво, — тварь хлопает в ладоши, — Бравооо"

И меня начинает колотить ознобом. Трясти от контраста моего льда, который она топит с абсолютной безжалостностью, с пламенем ее кожи.

— Лжешь, — оттолкнув Марианну от себя, жадно вглядываясь в бледное лицо, в дрожащие губы, позволяя Смерти ухмыляться кристально-чистым слезам.

"Таким же чистым, как воды самых ядовитых озер, шагнув в них один раз, уже не сможешь выбраться на берег, — отрешенно констатирует моя тварь."

— Я все знаю. Эта ложь так же омерзительна, как и ты сама.

Обхватив ее плечи ладонями, резко дернуть на себя, пытаясь удержаться на поверхности озера… и все же не сумев отвести взгляда от его дна.

— Я знаю гребаную, блядскую правду, Марианна. Знаю, что ты за сука. Знаю, какая ты… с кем ты трахалась и с кем зачала своего ублюдка, которого все эти годы пыталась навязать мне. Какого, мать твою, хрена?

Срываясь на крик. Потому что продолжает колотить… и я с ужасом понимаю, что это не озноб. Это дрожь. Так дрожат цепи. И мои пальцы, пока я зачем-то развязываю ей руки. Резко поднял голову, чтобы увидеть, как тварь, склонив свою, наблюдает за нами со стороны, удерживая на цепях дергающегося резкими рывками Зверя.

— Какого хрена ты прививаешь мне чувство вины?

Шипение. Оглушительно громкое. Так он выпускает пар через сжатые клыки. Встряхнуть головой, когда в ней раздался громкий лязг металлических звеньев.

Лучше бы она молила о пощаде другими способами. Лучше бы угрожала или признала свою вину. Но не смела называть его моим сыном. Словно снова и снова отбирала у меня то… то, что мне обещали, но что никогда не принадлежало мне на самом деле.

— Прикуси свой поганый язык и не смей никогда лгать мне, тварь. Я все вспомнил. Я знаю, что ты такое. Я знаю, мать твою.

Его ярость походила на истерику. Его трясло сильнее, чем меня саму контрастом с отрешенностью несколькими минутами ранее. Дикими эмоциями, от которых его тело покрылось мелкими каплями пота и в глазах появились красные прожилки. Ему больно. Ему невыносимо больно, и он держится изо всех сил чтобы я этого не увидела. Чтобы никто не увидел. И меня ответной волной накрывает его мучениями сильнее, чем моими собственными.

Освобожденные руки, которых касался своими, выкручивая за спину взлетели к его шее, трогая пальцами многочисленные шрамы под окровавленным воротником. Материал загрубел словно камень, настолько пропитался кровью этого безумца, наносившего себе увечья чаще в десятки раз, прежде чем менял одежду. А Морт смотрит куда-то поверх моей головы словно там сидит какая-то сущность и нашептывает ему мерзости. Я даже обернулась… но увидела лишь пустоту сквозь запотевшее стекло бесконечных слез боли и отчаяния.

— Что ты сделал с собой? — я чувствую, как слезы разъедают мне склеры и горло, — Зачем ты так? — Пальцами по выпуклым полосам, одни более свежие, одни постарше, и эти, едва затянувшиеся багрово-красные, а у меня все внутри сжимается и саднит от понимания, что Ник не просто сходит с ума — он умирает от боли, которую в нем кто-то поселил, как адский вирус, и тот сжирает его, — Посмотри на меня… Посмотри мне в глаза. Это не правда. Сэм — наш сын. Не верь никому. Ты же можешь проверить. Сделать анализы. Это же так просто в ваших лабораториях. Останови казнь своего сына. Останови-и-и-и.

Всем телом к нему, губами по шрамам на шее, и он вздрагивает, судорожно сглатывая и сжимая мои плечи, чтобы оттолкнуть, но не может, и я вижу, как невольно дрожат его веки и закатываются глаза от наслаждения моими прикосновениями, чтобы тут же распахнуться и затянуться белой пеленой снова.

— Не верь никому… Я люблю тебя… несмотря ни на что я люблю тебя… люблю тебя… Ник… Ник… посмотри мне в глаза. Посмотри там твое отражение. Помнишь? Ты в них… и не нужно много слов.

"Можно подумать, тест на отцовство что-то тебе даст. Пустая трата времени. Хотя вот с остальными детьми, если, конечно, они тоже не от Самуила или Влада, стоит поработать в этом направлении, — советует моя смерть".

— А ведь я не говорил о казни… Я, мать твою, не говорил о его казни. Ты притворяешься… ты лжешь… эти твои лживые слезы… Ты плачешь ложью, дрянь. И все же считаешь меня последней сволочью?

Развернул ее спиной к себе. Не могу смотреть в эти глаза. Не могу. Потому что там, на дне зрачков тот ублюдок. Этот псих слабовольный, которого корежит от ее боли. От ее наигранной, блядь, боли. Отражение Мокану. Мертвеца. Трупа, чей прах никак не осядет во мне, никак не испарится, не исчезнет. Я давлюсь им с каждым вдохом, он застревает в горле, вызывая кашель и тошноту.

А в голове эхом ее "люблю тебя".

"Люблю тебя". Отбросить ее к стене лицом.

"Люблю тебя". Шагнуть следом.

"Люблю тебя". Ощущая, как заходятся в дрожи пальцы… руки… все тело.

"Не верь… — тварь, бросается ко мне из-за стены, — не верь, Морт.

Меня передергивает от омерзения, когда ее ледяные кости впиваются в мои скулы."

"Люблю тебя". Смотреть, как разворачивается ко мне лицом, сдерживая всхлипы. Больно? Больно, сука? Раздирает горло? А я живу с этим последние месяцы. С постоянным ощущением тысячи лезвий в своей плоти. Ты стонешь от физической боли, сползая вниз по стене и не сводя взгляда с моего лица, а у меня она настолько срослась с внутренней, настолько въелась в клетки, что я давно перестал отличать их.

"— Мне верь, — тварь хаотично гладит меня по щекам, прикасаясь мертвецки холодными губами к моим, — она снова обманет. Снова предаст, милый. Я не предам, — она удерживает меня за подбородок, не давая посмотреть на Марианну, — Ложь. Ее второе имя — Ложь. Я с тобой, пока ты умираешь. Я останусь с тобой, когда тебя не станет, и буду приходить на твою могилу. А ей все равно. Она шкуру свою спасает… как в той хижине".

"Люблю тебя", — бросить взгляд на Марианну и застыть, увидев, как повторяет эти слова шепотом. Словно мантру.

"— Заклинание. Ведьма знает, что ты любил ее. Заставь ее заткнуться, — Тварь срывается на крик, — Заставь ее заткнуться навсегда, Морт"

Разевает рот в жутчайшем оскале, обнажая несколько рядов острых клыков.

"— Чтобы никогда не смела обмануть тебя. Заставь ее захлебнуться этой ложью".

Пронзительный крик сирены вырывается из ее пасти, заглушая тихое признание… а за ним громкий лязг, от которого встает каждый волосок на теле и, кажется, кровоточат уши. И рычание.

И мне не нужно оглядываться, чтобы знать — она спустила Зверя с цепей.

Смотреть, словно со стороны, как он вырывается. Как хватает Марианну за горло, вскидывая верх свою руку и сжимая ее так, что острые когти пронзают кожу. Глубоко вбирает запах ее крови, скалясь от удовольствия и удерживая ее на вытянутой руке. Пока она что-то шепчет.

И ее голос… такой тихий. В моей голове он эхом боли. Эхом моей агонии. Эхом дикой ненависти. Взламывая ее сознание, концентрируясь на ее хриплых рваных выдохах, обрушить на нее весь свой лед, из-под которого вырвался Зверь. Представляя, как впиваются синие осколки в ее язык. Замораживая и иссушая одновременно. Как он каменеет, покрываясь трещинами, неспособный двигаться. Неспособный воспроизвести ни звука.

Миллиметр за миллиметром. Впитывая в себя ее страдания. Извивается отчаянно на моей руке, хватая открытым ртом воздух, в уголках ее губ струйками алая кровь. Цвета слез моего Зверя. Сиреневые глаза закатываются, покрасневшие от напряжения и боли, и мне хочется стереть этот цвет. Этот гребаный цвет. Заставить исчезнуть его из ее глаз. Вместе с уродливым отражением меня.

Из ее глаз. Из палитры красок. Раствориться так, будто его никогда не существовало. Как и ее настоящей для меня.

Она потеряла сознание, и Зверь удивительно нежно для меня самого уложил ее на полу, прикрыв своим пальто.

"— Все правильно, милый, — тварь прикасается губами к мочке моего уха, — все правильно. Мы никогда больше не услышим ее лжи"

Правильно, никогда. Теперь только твой голос в моей голове. Так звучит смерть.

КОНЕЦ 12 КНИГИ