Дальняя дорога Спаркс Николас

Глава 16

Они пробыли в домике столько времени, сколько понадобилось, чтобы положить кое-что в холодильник да увидеть массивную ванну. По первому впечатлению, это было непритязательное, но по-домашнему уютное место, идеально подходящее для того, чтобы провести выходные вдвоем. Пока София осматривалась, Люк готовил сэндвичи и укладывал фрукты, чипсы и бутылки с водой, которые купил в магазине.

Ланч он убрал в седельные сумки, а потом они отправились в путь по одной из десятка троп в окрестностях кемпинга. Как обычно, Люк ехал на Коне, а София на Демоне, который, как заметила девушка, медленно, но верно привыкал к ней. Он тыкался мордой в руку и весело ржал, пока Люк его седлал. Возможно, конь просто растерялся, оказавшись в незнакомом месте, но в любом случае малейшего касания поводьями было достаточно, чтобы направить Демона в нужную сторону.

Впереди вилась тропа, огибая деревья, которые в некоторых местах росли так густо, что София сомневалась, удастся ли проехать. Иногда тропа выходила на поляну, и перед глазами открывалась панорама, как на открытке. Они ехали по великолепным зеленым лугам, поросшим высокой травой, и София пыталась представить, как они выглядят летом, цветущие, со множеством бабочек. Она радовалась, что на ней куртка и ковбойская шляпа, потому что по большей части тропа шла в тени деревьев, и, по мере того как они поднимались выше, становилось все прохладнее.

Там, где было слишком узко, чтобы ехать бок о бок, Люк жестом пропускал девушку вперед, а сам держался позади. В такие минуты София представляла себя кочевником, который упорно пробирается на запад – совсем один в огромных девственных лесах.

Они катались два часа, прежде чем сделать остановку на небольшой поляне неподалеку от вершины. Люк и София сидели на камнях, там, где открывался самый лучший вид, и ели, наблюдая за парой ястребов, круживших над долиной. После ланча они ездили еще три часа, в том числе по тропам, которые шли по краю крутых обрывов, и от адреналина София словно захмелела.

Они вернулись в домик за час до заката, почистили лошадей, покормили их и угостили яблоками. Когда работа была закончена, показалась луна, полная, молочно-белая. Зажглись первые звезды.

– Я хочу помыться перед ужином, – сказала София.

– Ты не против, если я сначала заскочу в душ?

– Только не истрать всю горячую воду.

– Обещаю, я быстро.

Предоставив Люку возможность первым идти в ванную, София зашла на кухню и открыла холодильник. Там стояли бутылка белого вина и упаковка невадского светлого эля, который они вместе купили в магазине. София задумалась, чего ей хочется, и принялась искать в ящике штопор.

В шкафу не было винных бокалов, зато София нашла формочку для желе и решила, что она вполне подойдет. Девушка уверенным движением открыла бутылку и налила вина в формочку. Слегка покачивая ее, она почувствовала себя ребенком, который играет во взрослого. Честно говоря, София частенько так себя чувствовала, даже теперь, когда близилось окончание колледжа. Ей еще не доводилось снимать квартиру. Она нигде не работала по-настоящему, не считая семейной закусочной. Никогда не платила по счету за электричество. Хоть она и уехала из дома, жизнь в Уэйке не подготовила девушку к грядущим испытаниям. Колледж оказался вымышленным миром, который, как сознавала София, сильно отличался от мира настоящего, в котором ей предстояло очутиться всего через несколько месяцев. Лекции в отличие от работы начинались в десять и обычно заканчивались в два. Вечера и выходные были полностью посвящены развлечениям, общению и всяческим безобразиям. Абсолютно ничего общего с той жизнью, которую вели ее родители, по крайней мере насколько она могла судить.

Хотя в колледже жилось весело, иногда София невольно думала, что в последние несколько лет как будто погрузилась в болото. Лишь познакомившись с Люком, она поняла, как мало узнала в студенческие годы.

В отличие от нее он был взрослым. Он не учился в колледже, зато знал настоящую жизнь. Имел понятие о людях, их отношениях, работе. Некогда Люк достиг совершенства в своей профессии – в скачках на быках, – и девушка не сомневалась, что он еще вернется на арену. Он мог починить что угодно и сам выстроил себе дом. Всякий сказал бы, что Люк уже многого добился в жизни, и София понимала, что вряд ли скажет о себе то же самое через три года, пусть и в совершенно другой области. Кто знает? Даже если она найдет работу по специальности – работу, за которую будут платить…

Наверняка София знала лишь одно: проводя время с Люком, она всякий раз чувствовала, что движется вперед. Их отношения развивались в реальном мире, а не в студенческих фантазиях. Люк был настоящим.

В ванной выключили воду, и в трубах что-то стукнуло, нарушив ход ее мыслей. Прихватив с собой формочку с вином, София прошлась по домику. Кухня оказалась маленькой и сугубо практичной, с дешевыми шкафчиками, стол – облупленным, в раковине красовались ржавые пятна, пахло хлоркой. Полы недавно подмели, пыль стерли.

В маленькой гостиной были кедровые панели на стенах и потертый сосновый пол. Места как раз хватило, чтобы поставить старенькую клетчатую кушетку и два кресла-качалки. На окне висели синие занавески, в углу стояла одна-единственная лампа. София включила ее, обнаружив, что горит она не ярче, чем одинокая лампочка на кухне. Стало ясно, зачем на кофейном столике свечи и спички. На полке напротив окна лежали разные книжки, видимо, оставленные предыдущими посетителями, и несколько охотничьих манков. С ними соседствовали чучело белки и небольшой телевизор с выдвижной антенной. Даже не включая его, София могла предсказать, что берет он в лучшем случае один-два канала.

Она услышала, как воду включили вновь, и дверь ванной открылась. Люк вышел в джинсах и белой рубашке с засученными рукавами, чистый и свежий. Он был босиком, а влажные волосы, судя по всему, пригладил пальцами, вместо того чтобы воспользоваться расческой. Стоя в другом конце комнаты, София увидела у него на скуле маленький белый шрам, которого раньше не замечала.

– Ванна в твоем распоряжении, – сказал он. – Я уже набираю воду.

– Спасибо, – ответила девушка и поцеловала Люка, проходя мимо. – Выйду через тридцать – сорок минут.

– Не спеши. Я в любом случае буду возиться с ужином.

– Очередное фирменное блюдо? – спросила София из спальни, где лежала ее сумка с вещами.

– Я люблю готовить.

– А другим твоя стряпня нравится?

– Хороший вопрос. Скоро выясним.

Как и сказал Люк, ванна уже наполнялась. Вода оказалась горячей, чем ожидала София, и она повернула другой кран. Очень не хватало пены с пузырями или парфюмированного лосьона. Девушка разделась, чувствуя боль в ногах и в пояснице. Она надеялась, что завтра сможет гулять. Потянувшись за вином, София улеглась в ванну. Она чувствовала себя прекрасно, невзирая даже на более чем скромный антураж.

В ванной была маленькая душевая кабина, и на сушилке висело мокрое полотенце Люка. При мысли о том, что он стоял тут обнаженным всего несколько минут назад, у Софии словно что-то затрепыхалось в животе.

Она знала, что может сегодня случиться. Они не попрощаются у машины. Она не вернется ночевать в общежитие. Но с Люком ей было так легко и приятно. София ничуть не сомневалась в том, что поступает правильно, хоть и признавалась самой себе, что плохо разбирается в такого рода вещах. Ни с кем, кроме Брайана, она еще не спала. Это произошло на Рождество, когда они уже встречались два месяца. София не предполагала, что все случится именно в ту ночь. Как и остальные, она развлекалась и, наверное, слишком много выпила. Брайан пошел проводить ее до комнаты, и в результате они оказались в постели. Брайан был очень настойчив, все в комнате словно вращалось вокруг них… Утром София даже не знала, что и думать. И Брайана рядом не оказалось – девушка смутно помнила, как накануне он договаривался с приятелями встретиться за коктейлем. Мучаясь от головной боли, София кое-как добралась до душа, и, пока она стояла под струей, в голове у нее мелькала тысяча мыслей. Она испытывала облегчение от того, что наконец сделала столь важный шаг – как и любая девушка, она гадала, на что это будет похоже, – и радовалась, что занималась любовью с Брайаном в постели, а не где-нибудь на заднем сиденье авто. Но почему-то ей было немного грустно. София догадывалась, что сказала бы мама или, упаси Господи, папа, – и, честно говоря, она тоже представляла первый секс несколько иным. Наполненным смысла. Романтичным. Запоминающимся. Но, честно говоря, больше всего в ту минуту она хотела поскорей вернуться в кампус.

В конце концов, Брайан не отличался от других парней. Всякий раз, когда они оставались наедине, он хотел физического общения, и иногда София была не против этого. Но потом у нее возникло ощущение, что Брайан всегда хочет только секса, и девушке стало скучно – еще до того, как он изменил.

И вот она осталась здесь, в кемпинге, наедине с парнем, на всю ночь – впервые после разрыва с Брайаном. Как ни странно, она совсем не волновалась. София намылила губку и провела по телу, гадая, чем занят Люк на кухне. Возможно, он думал о том, как она моется, и даже представлял ее без одежды… и вновь у Софии что-то трепыхнулось в животе.

София поняла, что готова. Ей очень хотелось влюбиться в человека, которому она могла доверять. А Люку она доверяла. Ни разу он не вынудил девушку сделать что-либо против воли, ни разу не повел себя непорядочно. Чем больше времени София проводила с ним, тем сильней убеждалась, что он невероятно сексуален. Кто еще из ее знакомых умел так работать руками, кто без устали шутил? Кто еще привез бы Софию в одно из самых прекрасных мест на свете?

Отмокая в ванне и потягивая вино, София впервые почувствовала себя старше своих лет. Она допила вино, окончательно согрелась и расслабилась, а когда вода начала остывать, вылезла из ванны и вытерлась. София порылась в сумке, намереваясь надеть чистые джинсы, и вдруг вспомнила, что Люк никогда не видел ее ни в чем другом. Девушка передумала: она надела юбку и облегающую блузу, причесала волосы, радуясь тому, что не забыла захватить щипцы для завивки и фен. Потом она накрасилась – чуть больше туши для ресниц, чем обычно, и тени. Зеркало пришлось неоднократно протирать, так оно запотело. София довершила свой образ золотыми длинными серьгами, которые мать подарила ей на Рождество в прошлом году. Закончив, девушка вновь осмотрела себя с головы до ног, глубоко вздохнув, забрала пустую формочку и вышла в коридор. Люк стоял на кухне, спиной к ней, и мешал что-то в кастрюле на плите. На столе рядом с ним девушка увидела коробку печенья и банку пива.

Люк взял пиво и отхлебнул. Он не слышал, как она вышла из ванной, и некоторое время София молча смотрела на молодого человека, восхищаясь, как хорошо сидят на нем джинсы и как он уверенно и неторопливо двигается. Она тихонько подошла к столу, зажгла свечи и отступила на шаг, чтобы полюбоваться, а затем выключила лампу. В комнате стало темно и уютно. Крохотные огоньки свечей потрескивали.

Люк, заметив, что лампа погасла, посмотрел через плечо.

– А, это ты, – сказал он. – Я не заметил, что ты вышла…

Он замолк на полуслове, когда она ступила в круг мягкого желтого света. Несколько секунд Люк разглядывал девушку. В глазах, которые София не сводила с его лица, он распознал надежду и желание.

– София, – шепотом произнес он, так тихо, что она едва расслышала. Но в звуках собственного имени София услышала все, что Люк не сумел выразить словами, и в то же мгновение поняла, что он искренне ее любит. Может быть, ей показалось, но еще она почувствовала, что эта любовь будет длиться вечно, что бы ни случилось и чем бы ему ни пришлось пожертвовать.

– Прости, что так уставился, – сказал Люк. – Ты такая красивая…

София улыбнулась и подошла ближе. Когда он наклонился, чтобы поцеловать ее, девушка поняла: даже если раньше она была не более чем увлечена, то теперь уж точно влюбилась по уши.

После поцелуя София поняла, что Люк, как и она, забеспокоился. Он повернулся, ослабил огонь под конфоркой и вновь потянулся за пивом – но оказалось, что банка уже пуста. Поставив ее рядом с раковиной, он отправился к холодильнику за новой и по пути заметил в руке у Софии формочку из-под желе.

– Хочешь еще вина? – спросил он.

Девушка кивнула, словно утратив дар речи, и протянула ему импровизированный бокал. Их пальцы соприкоснулись, и София ощутила приятное тепло. Люк извлек пробку из бутылки и налил еще вина.

– Можем уже сесть за стол, если хочешь, – сказал он, протягивая формочку и втыкая пробку обратно. – Но будет вкусней, если постоит еще полчасика. Если ты проголодалась, я нарезал сыр.

– Отличная мысль, – отозвалась София. – Давай просто посидим.

Люк убрал вино, достал для себя вторую банку пива и тарелку с сыром. Туда же он положил виноград, прихватил печенье со стола и последовал за Софией на кушетку.

Он поставил еду на столик, и они уселись рядом. Продолжая одной рукой держать банку, другой Люк обвил девушку, когда она прислонилась к нему спиной. Его рука скользнула чуть ниже груди, и София положила сверху ладонь. Она чувствовала, как он размеренно дышит. Свечи постепенно таяли.

– Здесь так тихо, – сказала София, когда Люк поставил пиво на столик и обнял ее второй рукой. – Снаружи вообще ни одного звука.

– Ты непременно услышишь лошадей, – пообещал Люк. – Они в принципе не самые тихие животные, и конюшня прямо за стеной. Иногда на крыльцо забегают еноты, и тогда лошади начинают волноваться.

– Почему ты перестал сюда ездить? – спросила девушка. – Из-за отца?

Люк негромко ответил:

– Когда он умер, многое изменилось. Мама осталась одна, а я много выступал. Когда я был дома, сразу возникало столько дел… но, наверное, я просто искал повода. Родители так любили это место. Я целый день проводил на улице – ездил верхом, плавал, играл – и сразу после ужина падал и засыпал, и они могли побыть вдвоем. Потом, когда я учился в старшей школе, они иногда приезжали сюда без меня… а теперь мама не хочет. Я спрашивал, но она просто качает головой. Наверное, предпочитает помнить это место таким, каким оно было раньше. При отце.

София отпила вина.

– Ты столько испытал… Такое ощущение, что ты уже прожил целую жизнь.

– Надеюсь, что нет, – ответил Люк. – Не надо думать, что моя жизнь уже пошла под уклон.

София улыбнулась, радуясь уютному соприкосновению их тел и стараясь не думать о дальнейшем.

– Помнишь тот вечер, когда мы познакомились? Мы разговаривали, а потом ты показал мне быков.

– Помню, конечно.

– Ты мог представить тогда, что мы в конце концов окажемся здесь?

Он потянулся за пивом, отпил и поставил банку на кушетку рядом с Софией. Девушка ощутила бедром холодок.

– Я удивлялся тому, что ты вообще со мной заговорила.

– Что тут удивительного?

Люк поцеловал ее волосы.

– И ты еще спрашиваешь? Ты же совершенство.

– О нет, – возразила София. – Я далеко не идеальна. – Она покрутила в руках формочку с вином. – Спроси у Брайана.

– Ты совершенно не виновата в том, что произошло.

– Может быть. Но…

Люк промолчал, позволяя ей обдумать ответ. София повернулась и внимательно взглянула на него.

– Я говорила, что прошлой весной впала в депрессию? Я страшно похудела, потому что мне кусок в горло не лез.

– Да, говорила.

– Но я не рассказывала тебе, что некоторое время думала о самоубийстве. Не то чтобы я всерьез планировала что-то подобное, у меня просто возникали идеи, и я за них цеплялась, чтобы совсем не расклеиться. Просыпаясь, я понимала, что ничего не хочу, что не могу есть, потом думала, что самый надежный способ избавиться от мучений – разом положить всему конец. Даже тогда я понимала, что это безумие, и никогда не собиралась покончить с собой на самом деле. Но сама мысль о том, что при желании я могу это сделать, давала мне ощущение контроля над ситуацией. А контроль тогда был важней всего. Я хотела знать, что над чем-то еще властна. И понемногу я пришла в норму. Вот почему, когда Брайан изменил в следующий раз, я просто порвала с ним. – София закрыла глаза, и при мысли о прошлом ее лицо омрачилось. – Ты, наверное, думаешь сейчас, что совершил большую ошибку?

– Вовсе нет.

– А если я сумасшедшая?

– Перестань. Ты сама сказала, что никогда всерьез не задумывалась о самоубийстве.

– Но зачем я вообще о нем думала? Почему так цеплялась за эту мысль?

– А сейчас думаешь?

– Никогда. С прошлой весны – ни разу.

– Ну, тогда бы я не беспокоился. Ты не первая, кто думает о самоубийстве. Одно дело – просто думать, а другое – спланировать и уж тем более совершить.

София задумалась над его словами.

– Ты как-то слишком логичен.

– Наверное, потому что совершенно в этом не разбираюсь.

Девушка стиснула руку Люка.

– Смотри не проболтайся. Ни мои родители, ни Марсия не знают.

– Я никому не скажу. Но если вдруг опять накатит, лучше обратись к кому-нибудь поумней, чем я. К человеку, который знает, что посоветовать. Может быть, тогда будет легче.

– Да, ты прав. Но надеюсь, такого больше никогда не случится.

Они сидели молча, София чувствовала тепло его тела.

– И все-таки я думаю, что ты совершенство, – повторил Люк, заставив девушку рассмеяться.

– Ты мне льстишь, – посмеялась она, запрокинула голову и поцеловала молодого человека в щеку. – Можно кое о чем тебя спросить?

– Конечно.

– Ты сказал, что твоя мама хотела удвоить поголовье, а когда я спросила зачем, ты ответил, что у вас нет иного выбора. Что случилось?

Люк провел пальцем по ее руке.

– Долгая история…

– Опять?! Это как-то связано со Страхолюдиной?

София почувствовала, как Люк напрягся, хоть и на одну секунду.

– С чего ты взяла?

– Считай, что у меня развита интуиция, – ответила она. – Ты и о нем не рассказал, вот я и предположила, что эти две истории связаны.

Девушка помедлила.

– Я права?

Она услышала, как Люк глубоко вздохнул и медленно выдохнул.

– Я думал, что знаю его привычки, – сказал он. – И я действительно их разгадал. Отчасти. В середине заезда я совершил ошибку. Слишком сильно наклонился вперед в ту самую секунду, когда Страхолюдина откинул голову назад, и от удара я потерял сознание. Когда я свалился, он принялся таскать меня по арене. Я вывихнул плечо, но это было не самое худшее… – Люк почесал небритую щеку и продолжал – спокойно, почти бесстрастно: – Пока я лежал на земле, бык снова напал, и мне здорово досталось. Некоторое время я лежал в реанимации, но врачи совершили чудо. Можно сказать, повезло. Когда я очнулся, то пошел на поправку быстрее, чем они думали. Но все-таки долго пришлось лежать в больнице, потом еще месяцы реабилитации. А мама…

Он замолчал. Хотя Люк говорил безэмоционально, София почувствовала, что ее собственное сердце бешено заколотилось, как только она попыталась вообразить себе последствия неудачной скачки.

– Моя мать… поступила так, как поступило бы большинство матерей. Она сделала все, чтобы обеспечить мне наилучшее лечение. Но я обходился без страховки – ковбоям никто ее не дает, потому что это слишком опасное занятие. По крайней мере раньше было так. Устроители турне обеспечивают минимальную компенсацию – разумеется, денег не хватило бы, чтобы покрыть расходы на лечение. Поэтому маме пришлось заложить ранчо. – Люк замолчал, вдруг сделавшись старше своих лет. – Не на лучших условиях. И в следующем году процент еще возрастет. А доходы у нас недостаточно большие. Мы и сейчас-то едва справляемся. Мама использовала все возможности, чтобы заработать чуть больше, но ничего не получилось. Мы не сдвинулись с мертвой точки.

– И что же дальше?

– Ну, придется продать ранчо. Или в конце концов его отберет банк. А мама не знает иной жизни, кроме как на ранчо. Она родилась там и создала наше семейное дело с нуля… – Люк выдохнул, прежде чем продолжить: – Ей пятьдесят пять. Что она будет делать? Чем займется? Я-то молод, я могу податься куда угодно. А каково маме все потерять? Из-за меня. Я не имею права ее подвести. Ни за что.

– Поэтому ты снова начал выступать, – закончила София.

– Да, – признал Люк. – Выигрышей хватает для уплаты процентов, и через пару лет, если повезет, наш долг наконец покроется. Тогда мы уж как-нибудь справимся.

София подтянула колени к груди.

– Почему твоя мать не хочет, чтобы ты выступал?

Люк, казалось, тщательно подбирал слова.

– Она боится, что я опять покалечусь. А какой у меня выбор? Я сам не хочу выступать… после больницы все стало по-другому. Но я не знаю, чем еще заняться. Без этих денег мы в лучшем случае продержимся до июня, максимум до июля. А потом…

Заслышав боль и гнев в голосе Люка, София почувствовала, как у нее замерло сердце.

– Может быть, вы еще купите пастбище, которого вам не хватает.

– Может быть, – ответил он, но без особой уверенности. – В общем, вот какие дела сейчас на ранчо. Не все так безоблачно. В частности, поэтому я хотел приехать с тобой сюда. Чтобы не думать обо всем этом. Не беспокоиться. Я сейчас думаю только о тебе и о том, как я рад, что мы вместе.

Как Люк и предсказывал, одна из лошадей в стойле заржала. В комнате стало прохладней – свежий горный воздух сочился сквозь окна и стены.

– Пойду-ка я гляну, как там ужин, – сказал Люк. – Не то сгорит.

София неохотно выпустила его из объятий. Он так искренне и явно признавал свою вину в том, что поставил под угрозу существование ранчо, что она невольно поднялась с кушетки и последовала за ним. София хотела показать Люку, что сочувствует ему – исключительно по собственной воле, а не потому что он нуждался в сочувствии. Любовь изменила все, и София хотела, чтобы он это понял.

Он помешивал чили на сковородке, когда София встала позади него и обвила руками талию. Люк выпрямился, и девушка прижалась крепче на мгновение, прежде чем отступить. Люк обернулся и притянул ее к себе. Их тела соприкоснулись, и долгое время они просто стояли, держа друг друга в объятиях.

С Люком было так приятно. София чувствовала биение сердца и слышала негромкое дыхание. Она уткнулась лицом ему в шею, вдыхая запах тела, и желание охватило девушку с непреодолимой силой. София медленно поцеловала Люка, и он задышал отрывистей.

– Я люблю тебя, – прошептал он.

– Я тоже тебя люблю, – ответила она, когда Люк склонился к ней. Они слились в поцелуе, и единственной мыслью Софии было: пусть это длится вечно. Поначалу нерешительные, их поцелуи становились все более страстными, и когда девушка подняла глаза, то испытала еще больший прилив страсти. Она хотела его сильнее, чем кого-либо, и, поцеловав Люка еще раз, София потянулась и щелкнула выключателем, а затем, не отрывая взгляда, взяла любимого за руку и повела в спальню.

Глава 17

Опять вечер, и я по-прежнему в машине. Заключенный в кокон тишины, погребенный под холодной белой пеленой, лишенный возможности двигаться.

Я провел в ловушке больше суток. В моем возрасте и состоянии это уже повод для гордости. Но я слабею. Реальны только боль и жажда. Тело отказывает, и кое-как удается лишь держать глаза открытыми. Веки словно свинцовые, опускаются, и в душе я всякий раз сомневаюсь, что мне удастся снова поднять их. Я смотрю на Рут и удивляюсь, отчего она молчит. Жена не смотрит на меня. Я вижу ее в профиль. Каждый раз, когда я моргаю, она меняется. Становится то молодой, то старой, то опять молодой. Интересно, о чем Рут думает при каждом преображении?

Признаю, как бы я ее ни любил, Рут всегда оставалась для меня загадкой. По утрам, когда мы сидели за столом, я порой замечал, как она смотрела в окно, и в те минуты вид у Рут был точно такой же, как сейчас. Я частенько прослеживал взгляд жены, и мы сидели в молчании, наблюдая за птицами, которые перелетали с ветки на ветку, или за облаками, медленно менявшими форму. Иногда я смотрел на Рут, пытаясь отгадать ее мысли, но она лишь слегка улыбалась в ответ, продолжая держать меня в неведении.

Я не возражал. Мне нравилась таинственная атмосфера, которую жена привносила в мою жизнь. Нравилось время от времени замолкать, потому что это было приятное молчание, полное любви и умиротворения. Я часто задумывался, насколько мы уникальны. Или, может быть, все пары живут именно так? Я бы огорчился, узнав, что мы – исключение. Но я прожил достаточно долго, чтобы понять: нам с Рут необыкновенно повезло.

Она продолжает молчать. Наверное, тоже вспоминает минувшие дни.

Когда мы вернулись из свадебного путешествия, то принялись строить совместную жизнь. Родители Рут уже переехали в Дарем, и мы жили у моих стариков, пока подыскивали себе дом. Хотя в Гринсборо возникло множество новых кварталов, мы с Рут хотели что-нибудь особенное. Большую часть времени мы осматривали дома в историческом центре, и именно там нашли особнячок, выстроенный в 1886 году, с большим фронтоном, круглой башенкой и двумя крылечками. Сначала я подумал, что он слишком велик и в нем гораздо больше места, чем нам нужно. Еще дом отчаянно нуждался в ремонте. Но Рут пришла в восторг от лепных карнизов и всего остального. Я любил ее, поэтому, когда она сказала, что предоставляет решение мне, я купил дом на следующий же день.

Пока готовились документы – нам предстояло въехать через месяц, – я вернулся к работе в магазине, а Рут с головой ушла в преподавание. Признаю, я за нее волновался. В сельской школе, куда она поступила, преимущественно учились дети, росшие на фермах. Больше половины учеников жили в домах без всяких удобств, многие день за днем носили одну и ту же одежду. В первый день двое пришли на занятия босиком. Лишь немногих интересовала учеба, а некоторые были элементарно неграмотны. С такой нищетой Рут никогда раньше не сталкивалась – нищетой не материальной, а духовной. Первые несколько месяцев жена возвращалась домой в страшном изнеможении – я никогда ее такой не видел, ни раньше, ни потом. Даже в хорошей школе учителю нужны время и опыт, чтобы выработать план действий и приспособиться, и я часто видел, как Рут сидела допоздна за маленьким столом на кухне, придумывая все новые способы увлечь учеников.

Но как бы она ни уставала поначалу, стало ясно, что работа с такими детьми – это не просто ее призвание, а подлинная страсть, даже большая чем коллекционирование живописи. Рут бралась за дело с несокрушимым упорством, которое меня поразило. Она хотела, чтобы дети учились, а главное – чтобы они ценили знания так же, как и она. Проблемы, с которыми она столкнулась, общаясь с этими обделенными ребятишками, лишь разожгли энтузиазм Рут. За ужином она рассказывала мне о своих учениках и перечисляла маленькие победы, как она их называла, которым радовалась несколько дней подряд. «Айра, – говорила Рут, – сегодня один мой ученик одержал маленькую победу». Например, один ребенок неожиданно поделился карандашом с соседом, или дети стали лучше писать, или ученица обрадовалась, прочитав свою первую книжку. Кроме того, Рут по-настоящему заботилась о них. Она замечала, если кто-нибудь был расстроен, и разговаривала с ним, как мать; когда она узнала, что некоторые школьники слишком бедны, чтобы брать с собой в школу завтрак, то начала поутру готовить несколько сэндвичей про запас. Медленно, но верно ученики откликались на ласку, точь-в-точь как ростки реагируют на солнце и воду.

Рут беспокоилась, как дети ее примут. Она ведь была еврейкой – в школе, где учились преимущественно христиане. Вдобавок она говорила с немецким акцентом и искренне боялась, что на нее будут смотреть как на врага. Она никогда не говорила этого прямо, но я сам это понял однажды, в декабре, когда увидел, как вечером она плачет на кухне. Глаза у Рут покраснели и опухли, и я испугался, а потом заметил, что стол завален разными поделками. Рут объяснила, что ученики, все до единого, принесли ей подарки в честь хануки. Рут сама не знала почему – она не рассказывала детям об этом празднике и сомневалась, что хоть один понимал его значение. Потом она случайно услышала разговор учеников; один говорил другому: «Евреи так празднуют рождение Христа». Но, честно говоря, правильное толкование хануки я счел менее важным, чем то, что сделали для Рут дети. Большинство подарков были незатейливыми – раскрашенные камушки, самодельные открытки, браслет из ракушек – но в каждом чувствовалась душа. Именно тогда, как я впоследствии понял, Гринсборо стал для моей жены настоящим домом.

Хотя у Рут было много работы, мы постепенно обставили новый дом. Большую часть выходных в первый год нашего брака мы провели, скупая антиквариат. Помимо чутья на произведения искусства, Рут обладала талантом выбирать мебель, которая делала наше жилье не только красивым, но и уютным.

Летом мы принялись за ремонт. Нужно было починить крышу, выскоблить полы, поменять большинство окон. Кухня и ванные, хоть и удобные, Рут тоже не нравились. Покупая дом, мы решили подождать с ремонтом до лета, чтобы Рут могла лично надзирать за работами. Я испытал облегчение, когда она согласилась взять это на себя. Мои родители стали еще меньше времени посвящать работе, а торговля в магазине пошла живее в тот год, когда Рут начала работать в школе. Как отец в годы войны, я тоже снял соседнее помещение, расширил магазин и нанял дополнительно трех служащих. Но даже и тогда я едва справлялся и, как и Рут, часто засиживался до глубокой ночи.

Ремонт потребовал больше времени и денег, чем мы думали, и, разумеется, причинил гораздо больше неудобств, чем ожидалось. Лишь в конце июля 1947 года последний рабочий отнес свой ящик с инструментами в машину, но изменения – местами едва заметные, местами кардинальные – наконец-то позволили нам назвать этот дом своим. Я прожил там шестьдесят пять лет. И в отличие от меня дом еще в отличном состоянии. Вода беспрепятственно течет по трубам, ящики легко открываются, полы ровные, как бильярдный стол, в то время как я не в силах пройти из одной комнаты в другую без помощи ходунков. Если и можно на что пожаловаться, то только на сквозняки, но я мерзну уже так давно, что вообще позабыл, каково это – согреться. Дом по-прежнему наполнен любовью, и я не прошу большего.

– Да уж, наполнен. – Рут фыркает. – Битком набит.

В ее голосе звучит неодобрение, и я смотрю на жену.

– А мне нравится.

– Но это же опасно.

– Вовсе нет.

– Нет? А если будет пожар? Как ты выберешься?

– Если случится пожар, я вряд ли выберусь даже из пустого дома.

– Ты просто оправдываешься.

– Я старый и дряхлый.

– Ты не дряхлый, а просто упрям.

– Я люблю думать о прошлом. Это другое дело.

– Ничего хорошего в воспоминаниях нет. От них ты грустишь.

– Может быть, – отвечаю я, пристально глядя на жену. – Но больше у меня ничего не осталось.

Насчет воспоминаний Рут, конечно, права. Но права она и насчет дома. Он полон – не каким-то хламом, а картинами, которые мы собирали. Много лет мы держали их в специальном хранилище, которое я снимал помесячно. Так хотела Рут, которая всегда боялась пожара, но после смерти жены я нанял двух рабочих, которые перенесли картины обратно в дом. Теперь каждая стена представляет собой калейдоскоп. Картины занимают четыре из пяти жилых комнат. Ни гостиной, ни столовой несколько лет никто не пользовался, потому что на каждом шагу сложены картины, сотни – в рамах, а большинство и без них. Они переложены антикоррозийной бумагой и лежат в плоских дубовых ящиках. Забирая их у плотника, я на каждый наклеил ярлычок с датой. Признаю, что подобная теснота в доме кое у кого способна вызвать клаустрофобию – например, у журналистки, которая бродила из комнаты в комнату, разинув рот. Зато у меня чисто. Дважды в неделю приходит женщина и наводит в комнатах, которыми я пользуюсь, безупречный порядок. Хотя уборщицы почти не говорят по-английски, я знаю, Рут была бы довольна, что я их приглашаю. Она всегда терпеть не могла пыль и беспорядок.

Теснота – это не страшно. Она напоминает мне о лучших днях жизни в браке, в том числе – и в первую очередь – о поездке в Блэк-Маунтинс. Когда ремонт закончился, мы оба нуждались в отдыхе и отпраздновали первую годовщину в Гроув-парк, там же, где и провели медовый месяц. Мы опять побывали в колледже, и на сей раз нас встретили там друзья. Элейн и Виллема не было, зато мы повидались с Робертом и Кеном и познакомились со Сьюзен Вейл и Пат Пасслоф – двумя выдающимися художницами, чьи работы теперь также висят в многочисленных музеях. Домой мы вернулись с четырнадцатью новыми картинами.

Даже тогда мы еще не думали о том, чтобы стать коллекционерами. В конце концов, мы были небогаты, и покупка картин пробила дыру в нашем бюджете, особенно после ремонта. И мы не спешили их развешивать. Рут переносила картины из комнаты в комнату, в зависимости от настроения, и я неоднократно, возвращаясь домой, заставал обстановку одновременно привычную, но все же изменившуюся. В 1948 и 1949 годах мы снова ездили в Эшвилл и Блэк-Маунтинс и покупали картины. Тогда отец Рут предложил нам серьезно отнестись к нашему хобби. Как Рут, он видел нечто особенное в картинах, которые мы приобретали, – и заронил в нас идею создания настоящей коллекции. Коллекции, которая однажды, быть может, займет место в каком-нибудь музее. Хотя мы не приняли никакого официального решения, но начали откладывать почти всю зарплату Рут, и большую часть времени она проводила за сочинением писем знакомым художникам, расспрашивая их о других художниках, творчество которых могло бы нам понравиться. В 1950 году, после поездки на Аутер-Бэнкс, мы впервые отправились в Нью-Йорк и провели три недели, обходя городские галереи и общаясь с их владельцами и художниками, которых рекомендовали наши друзья. Так мы заложили основу той широчайшей сети связей и знакомств, которая росла на протяжении сорока лет. В конце лета мы вернулись туда, где все началось, как будто иначе и быть не могло.

Не помню точно, когда мы впервые прослышали, что колледж в Блэк-Маунтинс закрывается – в 1952 или 1953 году, кажется, – но, как и художникам и преподавателям, с которыми мы очень близко общались, нам не хотелось в это верить. В 1956 году, впрочем, страхи оправдались. Когда Рут поняла, что определенному этапу нашей жизни настал конец, то заплакала. Летом мы вновь отправились на северо-восток, и, хотя я знал, что все будет по-другому, в конце поездки, в день годовщины, мы прибыли в Эшвиль. Как всегда, мы доехали до колледжа, но, стоя возле Райского озера и глядя на пустые здания, я невольно задумался, что, возможно, здешняя идиллия мне просто приснилась.

Мы дошли до того места, где некогда красовались первые шесть картин. Мы стояли бок о бок у синих вод, и я думал о том, какое уместное у озера название. Для нас это место всегда было раем. Я знал: куда бы ни завела нас жизнь, мы никогда не забудем Блэк-Маунтинс. К удивлению Рут, я протянул ей письмо, которое написал накануне. Первое, которое я сочинил после войны. Прочитав письмо, Рут обняла меня, и в ту секунду я понял, что нужно сделать, чтобы сохранить Блэк-Маунтинс живым в наших сердцах. На следующий год, на одиннадцатую годовщину брака, я вновь написал письмо, которое она прочла, стоя под теми же самыми деревьями на берегу Райского озера. Так было положено начало новой традиции в нашей семье.

Рут получила сорок пять писем и сохранила все до единого. Они лежат в коробке, стоящей на комоде. Порой я заставал Рут за их перечитыванием, и по улыбке жены понимал, что она вспоминает нечто давно забытое. Они стали для нее чем-то вроде дневника. Старея, она начала доставать письма чаще, а иногда перечитывала всю пачку за один день.

Они, казалось, успокаивали ее, и, думаю, именно поэтому много лет спустя она сама решила написать мне. Я нашел это письмо только после смерти Рут, и во многом оно спасло мою жизнь. Рут знала, что я буду нуждаться в поддержке. Она знала меня лучше, чем я сам.

Но Рут прочла не все письма, которые я для нее написал. Они предназначались не только жене, но и мне. Когда Рут не стало, я поставил рядом с первой коробкой на комоде вторую. Там лежат письма, написанные дрожащей рукой, письма, закапанные только моими слезами. Письма, написанные в день очередной годовщины. Иногда я подумываю, не перечитать ли их, как, бывало, перечитывала она, но слишком больно сознавать, что у Рут такой возможности не будет. Я просто держу письма в руках, а когда мука становится нестерпимой, то брожу по дому и смотрю на картины. Иногда я представляю, что Рут пришла навестить меня – как сейчас, в машине, – потому что она знает, что я не могу жить без нее.

– Можешь, – говорит Рут.

Ветер снаружи утих, темнота кажется не такой непроницаемой. Видимо, взошла луна. Кажется, погода наконец улучшилась. Завтра вечером, если я продержусь, станет ясно, и ко вторнику снег растает. На мгновение во мне вспыхивает надежда, но быстро гаснет, радость отступает. Я не выживу.

Я слаб, так слаб, что даже смотреть на Рут трудно. Перед глазами все плывет, и я хочу взять жену за руку, чтобы не потерять сознание, но знаю, что это невозможно. Я пытаюсь хотя бы припомнить ее прикосновение, но память отказывает.

– Ты слушаешь? – спрашивает она.

Я опускаю веки, борясь с головокружением, но становится еще хуже – перед глазами носятся разноцветные зигзаги.