Спартак Джованьоли Рафаэло
– Виделся он с кем-нибудь?
– С одним германцем, неким Эномаем; его считают среди всех товарищей самым сильным как духом, так и телом.
– Хорошо, хорошо! – воскликнул Спартак; глаза его сверкали от радостного волнения. – Ну и что же?
– Эномай полон надежд и мечтает о том же, о чем и мы с тобою; он принял поэтому наш план, присягнул Арториксу и обещал распространять нашу святую и справедливую идею (прости меня, что я сказал «нашу», я должен был сказать «твою») среди наиболее смелых гладиаторов школы Лентула Батиата.
– Ах, если боги, обитающие на Олимпе, будут покровительствовать несчастным и угнетенным, я верю, что не так далек тот день, когда рабство исчезнет на земле! – тихо промолвил глубоко взволнованный Спартак.
– Но Арторикс сообщил мне, – добавил Крикс, – что Эномай хотя и смелый человек, но слишком легковерен и неосторожен.
– Это плохо, очень плохо, клянусь Геркулесом!
– Я тоже так думаю.
Оба гладиатора некоторое время молчали. Первым заговорил Крикс, он спросил Спартака:
– А Катилина?
– Я все больше и больше убеждаюсь, – ответил фракиец, – что он никогда не примкнет к нам.
– Значит, о нем идет ложная слава? И пресловутое величие души его – пустые россказни?
– Нет, душа у него великая и ум необычайный, но благодаря воспитанию и чисто латинскому образованию им владеют всяческие предрассудки. Я думаю, что ему хотелось бы воспользоваться нашими заветными мечтами, чтобы изменить существующий порядок управления, а не варварские законы, опираясь на которые Рим сделался тираном всего мира.
После минуты молчания Спартак добавил:
– Я буду у него сегодня вечером, встречусь там и с его друзьями и постараюсь договориться с ними относительно общего выступления. Однако опасаюсь, что это ни к чему не приведет.
– Катилине и его друзьям известна наша тайна?
– Если даже они и знают о ней, нам все равно не грозит опасность: они нас не предадут, если мы даже и не придем к соглашению с ними. Римляне не особенно боятся рабов; нас, гладиаторов, они не считают сколько-нибудь серьезной угрозой для себя.
– Да, это так, мы в их представлении не люди. Даже с рабами, восставшими восемнадцать лет назад в Сицилии под началом сирийца Эвна[107], они считались больше, чем с нами.
– Да, те для них были почти что людьми.
– А мы какая-то низшая раса.
– О Спартак, Спартак! – прошептал Крикс, и глаза его засверкали гневом. – Больше, чем за жизнь, которую ты мне тогда спас в цирке, я буду благодарен тебе, если ты стойко будешь бороться с препятствиями и доведешь до конца трудное дело, которому ты себя посвятил. Объедини нас под своим руководством, чтобы мы могли, обнажив мечи, помериться силой в ратном поле с этими разбойниками и показать им, что гладиаторы не низшая раса, а такие же люди, как и они!
– О, я буду с непоколебимой волей, с беспредельной энергией и упорством, всеми силами души до конца моей жизни бороться за наше дело! Я буду биться за свободу до победы – или умру за нее смертью храбрых!
В словах Спартака чувствовалась глубокая убежденность и вера. Он пожал руку Криксу; тот поднес ее к сердцу и произнес в сильном волнении:
– Спартак, спаситель мой, тебя ждут великие дела! Такие люди, как ты, рождаются для подвигов и высоких деяний. Из таких людей выходят герои…
– …или мученики… – тихо сказал Спартак; лицо его было печально, и голова склонилась на грудь.
В эту минуту раздался пронзительный голос Эмилия Варина:
– Пойдемте, Гай и Апулей, в храм Раздора, узнаем новости о решениях сената!
– А разве сенат собирается сегодня не в храме Согласия! – спросил Тудертин.
– Ну да, – ответил Варин.
– В старом или в новом?
– Какой же ты дурак! Если бы он собрался в храме Фурия Камилла, посвященном истинному согласию, я сказал бы тебе: пойдем в храм Согласия. Но ведь я звал тебя в храм Раздора – не понимаешь разве, что я говорю о храме, воздвигнутом нечестивым Луцием Опимием на костях угнетенного народа после позорного и подлого убийства Гракхов?
– Варин прав, – сказал Гай Тауривий, – храм Согласия действительно следовало бы назвать храмом Раздора.
И трое болтунов направились к лестнице, ведущей в портик базилики Эмилия; за ними последовали оба гладиатора.
Как только Спартак и Крикс приблизились к портику, какой-то человек подошел к фракийцу и сказал ему:
– Ну что ж, Спартак, когда ты решишь вернуться в мою школу?
Это был ланиста Акциан.
– Да поглотят тебя живым воды Стикса! – закричал, дрожа от гнева, гладиатор. – Долго ли ты будешь надоедать мне своими мерзкими приставаниями? Скоро ли дашь мне жить спокойно и свободно?
– Но ведь я беспокою тебя, – сладким и вкрадчивым тоном сказал Акциан, – для твоего же собственного блага, я забочусь о твоем будущем, я…
– Послушай, Акциан, и хорошенько запомни мои слова. Я не мальчик и не нуждаюсь в опекуне, а если бы он мне и понадобился, я никогда не выбрал бы тебя. Запомни это, старик, и не попадайся мне больше на глаза, не то, клянусь Юпитером Родопским, богом отцов моих, я так хвачу тебя кулаком по лысому черепу, что отправлю прямехонько в преисподнюю, а потом будь что будет!
Через минуту он добавил:
– Ты ведь знаешь, какая сила в моем кулаке. Помнишь, как я отделал десятерых твоих рабов-корсиканцев, которых обучал ремеслу гладиаторов, а они в один прекрасный день набросились на меня, вооруженные деревянными мечами?
Ланиста рассыпался в извинениях и уверениях в дружбе. Спартак в ответ сказал:
– Уходи, и чтоб я тебя больше не видел! Не приставай ко мне!
Оставив смущенного и сконфуженного Акциана посреди портика, оба гладиатора направились через Форум к повороту на Палатин – там, у портика Катулла, Катилина назначил свидание Спартаку.
Дом Катулла, который был консулом вместе с Марием в 652 году римской эры, то есть за двадцать четыре года до нашего повествования, считался одним из самых красивых и роскошных в Риме. Перед домом возвышался великолепный портик, украшенный военной добычей, отнятой у кимвров, и бронзовым быком, перед которым эти враги Рима приносили присягу. Портик служил местом встреч молодых римлянок, они совершали здесь прогулки и занимались гимнастическими упражнениями. Само собой разумеется, что сюда же приходили и молодые щеголи – патриции и всадники – полюбоваться прекрасными дочерьми Квирина.
Когда оба гладиатора дошли до портика Катулла, они увидели вокруг него толпу патрициев, любовавшихся женщинами, которых тут собралось больше, чем обычно, так как была ненастная погода – шел дождь, перемежавшийся со снегом.
Сверкающие белизной точеные руки, едва прикрытые плечи, пышность нарядов и блеск золота, жемчугов, яшмы и рубинов, пестрота оттенков нарядных одежд представляли очаровательное зрелище. Тут можно было увидеть изящнейшие пеплумы, паллии, столы, туники из тончайшей шерсти и других чудесных тканей.
Собравшиеся в портике женщины поражали своей красотой. Тут были Аврелия Орестилла, возлюбленная Катилины; молодая, прекрасная и величественная Семпрония, которая за душевные свои достоинства и высокие качества ума названа была впоследствии великой: она погибла в бою, сражаясь, как храбрый воин, бок о бок с Катилиной, в битве при Пистории; Аврелия, мать Цезаря; Валерия, жена Суллы; весталка Лициния; Ливия, мать юного Катона; Постумия Регилия, предок которой одержал победу над латинянами при Регильском озере. Были там и две красавицы девушки из знаменитого рода Фабия Амбуста; Клавдия Пульхра, жена Юния Норбана, бывшего два года назад консулом; прекраснейшая Домиция, дочь Домиция Агенобарба, консула и прадеда Нерона; Эмилия, прелестная дочь Эмилия Скавра, и молоденькая Фульвия; весталка Вителия, известная необыкновенной белизной кожи, и сотни других матрон и девушек, принадлежащих к самой родовитой римской знати.
Внутри обширного портика молодые патрицианки упражнялись в гимнастике или же забавлялись игрой в мяч – любимейшей игрой римлян обоего пола и любого возраста.
В этот холодный зимний день большинство собравшихся тут женщин прогуливались взад и вперед, чтобы согреться.
Подойдя к портику Катулла, Спартак и Крикс остановились несколько поодаль от толпы патрициев и всадников, как полагалось людям низкого звания. Они искали глазами Луция Сергия; он стоял у колонны с Квинтом Курионом, патрицием (благодаря ему впоследствии был раскрыт заговор Катилины). С ними стоял и молодой Луций Кальпурний Бестия, трибун плебеев в год заговора Катилины.
Стараясь не привлекать внимания собравшихся здесь знатных людей, гладиаторы приблизились к Катилине. А Луций Сергий в эту минуту с саркастическим смехом говорил своим друзьям:
– Хочу на днях познакомиться с весталкой Лицинией, с которой так любезничает толстяк Марк Красс, и рассказать о романе его с Эвтибидой.
– Да, да, – воскликнул Луций Бестия, – скажи ей, что Красс преподнес Эвтибиде двести тысяч сестерциев.
– Марк Красс дарит женщине двести тысяч сестерциев?.. – удивился Катилина. – Ну это чудо куда занимательнее ариминского чуда. Там будто бы петух заговорил по-человечьи.
– Право, это удивительно только потому, что Марк Красс жаден и скуп, – заметил Квинт Курион. – В конце-то концов, для него двести тысяч сестерциев все равно что одна песчинка в сравнении со всем песком на берегах светлого Тибра.
– Ты прав, – сказал с алчным блеском в глазах Луций Бестия. – Действительно, для Марка Красса это сущая безделица. Ведь у него свыше семи тысяч талантов!..
– Какое богатство! Сумма показалась бы невероятной, если бы не было известно, что она действительно существует!
– Вот как хорошо живется в нашей благословенной республике людям с низкой душой, тупицам, посредственностям. Им широко открыт путь к почестям и славе. Я чувствую в себе силы и способность довести до победы любую войну, но никогда я не мог добиться назначения командующим, потому что я беден и у меня долги. Если завтра Красс из тщеславия вздумает получить назначение в какую-нибудь провинцию, где придется воевать, он добьется этого немедленно: он богат и может купить не только несчастных голодных плебеев, но и весь богатый жадный сенат.
– А ведь надо сказать, что источник его обогащения не так уж безупречен, – добавил Квинт Курион.
– Еще бы! – подтвердил Луций. – Откуда у него все эти богатства? Он скупал по самой низкой цене имущество, конфискованное Суллой у жертв проскрипций. Ссужал деньги под огромные проценты. Купил около пятисот рабов – среди них были и архитекторы и каменщики – и настроил огромное количество домов на пустырях, где прежде стояли хижины плебеев, уничтоженные частыми пожарами, истреблявшими целые кварталы, населенные бедняками.
– Теперь, – прервал его Катилина, – половина домов в Риме принадлежит ему.
– Разве это справедливо? – пылко воскликнул Бестия. – Честно ли это?
– Зато удобно, – с горькой улыбкой отозвался Катилина.
– Может ли и должно ли это продолжаться? – спросил Квинт Курион.
– Нет, не должно, – пробормотал Катилина. – И кто знает, что написано в непреложных книгах судьбы?
– Четыреста тридцать три тысячи граждан из четырехсот шестидесяти трех тысяч человек, населяющих, согласно последней переписи, Рим, – заметил Бестия, – живут впроголодь; у них нет даже клочка земли, где бы они могли сложить свои кости. Но погоди, найдется смелый человек, который объяснит им, что богатства, накопленные остальными тридцатью тысячами граждан, приобретены всякими неправдами, что богачи владеют этими сокровищами не по праву! А тогда ты увидишь, Катилина, обездоленные найдут силы и средства внушить гнусным пиявкам, высасывающим кровь голодного и несчастного народа, уважение к нему.
– Не бессильными жалобами и бессмысленными выкриками нужно, юноша, бороться со злом, – серьезно произнес Катилина. – Нам следует в тиши наших домов обдумать широкий план и в свое время привести его в исполнение. Души наши должны быть сильными, а деяния великими. Молчи и жди, Бестия! Быть может, скоро наступит день, когда мы обрушимся со страшной силой на это прогнившее общественное здание, в подвалах которого мы стонем. Несмотря на свой внешний блеск, оно все в трещинах и готово рухнуть.
– Смотри, смотри, как весел оратор Квинт Гортензий, – сказал Курион, как бы желая дать другое направление разговору. – Должно быть, он радуется отъезду Цицерона: теперь у него нет соперников в собраниях на Форуме.
– Ну что за трус этот Цицерон! – воскликнул Катилина. – Как только он заметил, что попал у Суллы в немилость за свои юношеские восторги перед Марием, он немедленно же удрал в Грецию!
– Скоро два месяца, как его нет в Риме.
– Мне бы его красноречие! – прошептал Катилина, сжимая мощные кулаки. – В два года я стал бы властителем Рима!
– Тебе не хватает его красноречия, а ему – твоей силы.
– Тем не менее, – сказал с задумчивым и серьезным видом Катилина, – если мы не привлечем его на свою сторону – а это сделать нелегко при его мягкотелости, – то в один прекрасный день он может превратиться в руках наших врагов в страшное орудие против нас.
Все трое патрициев умолкли.
В эту минуту толпа, окружавшая портик, немного расступилась, и показалась Валерия, жена Суллы, в сопровождении нескольких патрициев, среди которых выделялись тучный, низкорослый Деций Цедиций, тощий Эльвий Медуллий, Квинт Гортензий и некоторые другие. Валерия направилась к своей лектике, задрапированной пурпурным шелком с золотой вышивкой; лектику держали у самого входа в портик Катулла четыре могучих раба-каппадокийца.
Выйдя из портика, Валерия завернулась в широчайший паллий из тяжелой восточной ткани темно-голубого цвета, и он скрыл от взглядов пылких поклонников все прелести, которыми так щедро наделила ее природа.
Она была очень бледна, взгляд ее больших и широко открытых черных глаз оставался неподвижным; невеселый вид казался странным для женщины, вышедшей замуж немногим больше месяца назад.
Легкими кивками головы и кокетливой усмешкой отвечала она на поклоны собравшихся у портика патрициев и, скрывая под милой улыбкой зевоту, пожала руки двум щеголям – Эльвию Медуллию и Децию Цедицию. Это были две тени Валерии, неотступно следовавшие за ней. Конечно, они никому не уступили чести помочь ей войти в лектику. Войдя туда, Валерия задернула занавески и знаком приказала рабам двигаться в путь.
Каппадокийцы, подняв лектику, понесли ее; впереди шел раб, расчищавший дорогу, а позади следовал почетный эскорт из шести рабов.
Когда толпа поклонников осталась позади, Валерия с облегчением вздохнула и, поправив вуаль, стала смотреть по сторонам, окидывая унылым взглядом то мокрую мостовую, то серое небо.
Спартак стоял вместе с Криксом позади толпы патрициев; он увидел красавицу, которая поднималась в лектику, и сразу узнал в ней госпожу своей сестры; его охватило какое-то необъяснимое волнение. Толкнув локтем товарища, он шепнул ему на ухо:
– Погляди, ведь это Валерия, жена Суллы!
– Как она хороша! Клянусь священной рощей Арелата, сама Венера не может быть прекраснее!
В этот момент лектика супруги счастливого диктатора поравнялась с ними; глаза Валерии, рассеянно смотревшие в дверцу лектики, задержались на Спартаке.
Она почувствовала какой-то внезапный толчок, как от электрического тока, и вышла из задумчивости; по лицу ее разлился легкий румянец, и она устремила на Спартака сверкающий взгляд своих больших черных глаз. Когда лектику уже пронесли мимо двух смиренно стоявших гладиаторов, Валерия раздвинула занавеси и, высунув голову, еще раз посмотрела на фракийца.
– Ну и дела! – воскликнул Крикс, заметив несомненные знаки благоволения матроны к его счастливому товарищу. – Дорогой Спартак, богиня Фортуна, капризная и своенравная женщина, какой она всегда была, схватила тебя за волосы или, вернее, ты поймал за косу эту непостоянную богиню!.. Держи ее крепко, держи, а то она еще вздумает убежать, так пусть хоть что-нибудь оставит в твоих руках. – Эти слова он добавил, когда повернулся к Спартаку и заметил, что тот изменился в лице и чем-то сильно взволнован.
Но Спартак быстро овладел собой и с непринужденной улыбкой ответил:
– Замолчи, безумец! Что ты там болтаешь о богине Фортуне? Клянусь палицей Геркулеса, ты видишь не больше любого андабата!
И чтобы прекратить смущавший его разговор, бывший гладиатор подошел к Луцию Сергию Катилине и тихо спросил его:
– Приходить ли мне сегодня вечером в твой дом, Катилина?
Обернувшись к Спартаку, Катилина ответил:
– Конечно. Но не говори «сегодня вечером» – ведь уже темнеет; скажи «до скорого свиданья».
Поклонившись патрицию, Спартак удалился, сказав:
– До скорого свиданья.
Он подошел к Криксу и стал что-то говорить ему вполголоса с большим воодушевлением; тот несколько раз утвердительно кивнул головой; затем они молча пошли по той дороге, которая вела к Форуму и к Священной улице.
– Клянусь Плутоном, я окончательно потерял нить, которая до сих пор вела меня по запутанному лабиринту твоей души! – сказал Луций Кальпурний Бестия, изумленно смотревший на Катилину, который фамильярно беседовал с гладиатором.
– А что случилось? – спросил Катилина.
– Римский патриций удостаивает своей дружбы презренную и низкую породу гладиаторов!
– Какой позор! – саркастически улыбаясь, сказал Катилина. – Просто ужасно, не правда ли? – И, не дожидаясь ответа, добавил, изменив тон и манеры: – Жду вас сегодня у себя – поужинаем, повеселимся… и поговорим о серьезных делах.
Направляясь по Священной улице к Палатину, Спартак и Крикс вдруг увидели изысканно одетую молодую женщину, которая шла с пожилой рабыней, а за ними следовал раб. Она появилась с той стороны, куда шли гладиаторы.
Женщина эта была необыкновенно хороша собой; хороши были рыжие волосы, белоснежный цвет лица, хороши были большие глаза цвета морской волны. Крикс, пораженный ее внешностью, остановился и, глядя на незнакомку, сказал:
– Клянусь Гезом, вот это красавица!
Спартак, грустный и озабоченный, поднял опущенную голову и посмотрел на девушку; та, не обращая внимания на восторги Крикса, остановила свой взгляд на фракийце и сказала ему по-гречески:
– Да благословят тебя боги, Спартак!
– От всей души благодарю тебя, – слегка смутившись, ответил Спартак. – Благодарю тебя, девушка, и да будет милостива к тебе Венера Книдская!
Приблизившись к Спартаку, девушка прошептала:
– Свет и свобода, доблестный Спартак!
Фракиец вздрогнул при этих словах, нахмурил брови и, с изумлением глядя на собеседницу, ответил с явным недоверием:
– Не понимаю, что означают твои шутки, красавица.
– Это не шутка, и ты напрасно притворяешься. Это пароль угнетенных. Я гречанка Эвтибида, бывшая рабыня, тоже принадлежу к угнетенным… – И, с чарующей улыбкой взяв большую руку Спартака, она ласково пожала ее своей маленькой, нежной ручкой.
Гладиатор, вздрогнув, пробормотал:
– Она произнесла пароль, она знает тайный пароль!..
С минуту он молча смотрел на девушку; в ее улыбке было выражение торжества.
– Итак, да хранят тебя боги! – сказал он.
– Я живу на Священной улице, близ храма Януса. Приходи ко мне, я могу оказать тебе небольшую услугу в благородном деле, за которое ты взялся.
Спартак стоял в раздумье. Она настойчиво повторила:
– Приходи!..
– Приду, – ответил Спартак.
– Привет! – сказала по-латыни гречанка, сделав приветственный жест рукой.
– Привет! – ответил Спартак.
– Привет тебе, богиня красоты! – сказал Крикс, который во время разговора Спартака с Эвтибидой остановился на некотором расстоянии от них и не спускал глаз с прелестной девушки.
Он замер на месте, глядя вслед удалявшейся Эвтибиде. Неизвестно, сколько времени он простоял бы в таком оцепенении, если бы Спартак не взял его за плечи и не сказал:
– Ну что же, Крикс, уйдем мы наконец отсюда?
Галл очнулся и пошел рядом с фракийцем, то и дело оборачиваясь. Пройдя шагов триста, он воскликнул:
– А ты еще не хочешь, чтобы я называл тебя любимым детищем Фортуны! Ах, неблагодарный!.. Тебе следовало бы воздвигнуть храм этому капризному божеству, которое распростерло над тобой свои крылья.
– Зачем заговорила со мной эта девушка?
– Не знаю и знать не хочу! Знаю только, что Венера – если только Венера существует – не может быть прекраснее!
В эту минуту один из рабов, сопровождавших Валерию, нагнал гладиаторов и спросил:
– Кто из вас Спартак?
– Я, – ответил фракиец.
– Сестра твоя Мирца ждет тебя сегодня около полуночи в доме Валерии, ей надо поговорить с тобой по неотложному делу.
– Я буду у нее в назначенное время.
Раб удалился, а оба друга продолжали свой путь и вскоре скрылись за Палатинским холмом.
Глава пятая. Триклиний Катилины и конклав Валерии
Дом Катилины, расположенный на южном склоне Палатинского холма, не принадлежал к числу самых больших и величественных в Риме. Однако по своему внутреннему устройству и убранству он не уступал домам самых именитых патрициев того времени, а триклиний, где возлежали, пируя, в час первого факела Луций Сергий Катилина и его друзья, славился на весь Рим своим великолепием.
Продолговатый просторный зал был разделен на две части шестью колоннами тиволийского мрамора, увитыми плющом и розами, разливавшими свое благоухание в этом месте, где искусство служило пресыщенной роскоши. Вдоль стен, также убранных благоухающими гирляндами, стояли мраморные статуи, блистая красотой. Пол был вымощен драгоценной мозаикой; на нем с великим искусством были изображены вакхические танцы нимф, сатиров и фавнов.
В глубине зала, за колоннами, стоял круглый стол из редчайшего мрамора и вокруг него три больших и высоких ложа на бронзовых постаментах; пуховые подушки на них были застланы покрывалами из драгоценного пурпура. С потолка спускались золотые и серебряные светильники замечательной работы, озаряя зал ярким светом и разливая опьяняющий аромат, и от этого сладостного дурмана замирали чувства и цепенела мысль.
У стен стояли три бронзовых поставца тончайшей работы, все в чеканных гирляндах и листьях. В этих поставцах хранились серебряные сосуды разной формы и разных размеров. Между поставцами расположены были бронзовые скамьи, покрытые пурпуром, а двенадцать бронзовых статуй эфиопов, украшенные драгоценными ожерельями и геммами, поддерживали серебряные канделябры, усиливавшие и без того яркое освещение зала.
На ложах, облокотившись на пуховые пурпурные подушки, возлежали Катилина и его гости: Курион, Луций Бестия[108], пылкий юноша, ставший позже народным трибуном; Гай Антоний, молодой патриций, человек апатичный, вялый и обремененный долгами; впоследствии он оказался соучастником заговора Катилины, а затем товарищем Цицерона по консульству и благодаря энергии Цицерона в том же году уничтожил Катилину, прежнего своего единомышленника.
Здесь был и Луций Калпурний Писон Цесоний[109], патриций, запутавшийся в долгах, которые не в силах был заплатить; он не смог спасти Катилину в 691 году, зато ему было предназначено судьбой отомстить за него в 696 году, когда он стал консулом и употребил все силы, чтобы отправить Цицерона в изгнание. Писон был человек грубый, необузданный и невежественный.
Рядом с Писоном возлежал на втором ложе, стоявшем в середине и считавшемся почетным, юноша лет двадцати; его женственно красивое лицо было нарумянено, волосы завиты и надушены, глаза подведены, щеки дряблые, а голос хриплый от чрезмерных возлияний. Это был Авл Габиний Нипот, близкий друг Катилины; в 696 году он вместе с Писоном содействовал изгнанию Цицерона. Габинию хозяин предоставил «консульское» место на почетном ложе, которое находилось справа от входа в триклиний, и поэтому он считался царем пира.
Рядом с Габинием, на другом ложе, возлежал молодой патриций Корнелий Лентул Сура[110], человек храбрый и сильный; в 691 году его задушили в тюрьме по приказанию Цицерона, бывшего тогда консулом; это произошло накануне восстания Катилины, в заговоре которого Корнелий Сура принимал самое деятельное участие.
Возле Суры помещался Гай Корнелий Цетег[111], юноша задорный и смелый; он тоже мечтал о восстании, об изменении государственного строя Рима, о введении новшеств.
Последним на этом ложе возлежал Гай Веррес, жестокий и алчный честолюбец; вскоре ему предстояло стать квестором у Карбона, проконсула Галлии, и затем претором в Сицилии, где он прославился своими грабежами.
Триклиний, как мы видим, был полон; тут собрались далеко не самые добродетельные римские граждане и совсем не для благородных подвигов и деяний.
Все приглашенные были в пиршественных одеждах тончайшего белого полотна и в венках из плюща, лавра и роз. Роскошный ужин, которым Катилина угощал своих гостей, подходил к концу. Веселье, царившее в кругу этих девяти патрициев, остроты, шутки, звон чащ и непринужденная болтовня, безусловно, свидетельствовали о достоинствах повара, а еще больше – виночерпиев Катилины.
Прислуживавшие у стола рабы, одетые в голубые туники, стояли в триклинии напротив почетного ложа и были готовы по первому знаку предупредить любое желание гостей.
В углу залы расположились флейтисты, актеры и актрисы в очень коротких туниках, украшенных цветами; время от времени они проносились перед пирующими в танце, усиливая шумное веселье.
– Налей мне фалернского! – крикнул хриплым от возлияний голосом сенатор Курион, протянув руку с серебряной чашей ближайшему виночерпию. – Налей фалернского. Хочу восхвалить великолепие и щедрость Катилины. Пусть этот ненавистный скряга Красс убирается в Тартар вместе со всем своим богатством.
– Вот увидишь, сейчас наш пьянчужка Курион начнет коверкать стихи Пиндара[112]. Это зрелище не из приятных, – сказал Луций Бестия своему соседу Катилине.
– Хорошо еще, если память ему не изменит. Пожалуй, он уже час назад утопил ее в чаше вина, – ответил Катилина.
– Красс, Красс!.. Вот мой кошмар, вот о ком я всегда думаю, вот кто мне снится!.. – со вздохом произнес Гай Веррес.
– Бедный Веррес! Несметные богатства Красса не дают тебе спать, – ехидно сказал Авл Габиний, испытующе глядя на своего соседа и поправляя белой рукою локон своих завитых и надушенных волос.
– Неужели же не наступит день равенства? – воскликнул Веррес.
– Не понимаю, о чем думали эти болваны Гракхи и этот дурень Друз, когда решили поднять в городе мятеж, для того чтобы поделить между плебеями поля! – сказал Гай Антоний. – Во всяком случае, о бедных патрициях они совсем не подумали. А кто же, кто беднее нас? Ненасытная жадность ростовщиков пожирает доходы с наших земель, под предлогом взимания процентов за ссуду ростовщик задолго до срока уплаты долга накладывает арест на наши доходы…
– И впрямь, кто беднее нас! Из-за неслыханной скупости неумолимых отцов и строгости всесильных законов мы обречены проводить лучшие годы молодости в нищете, томиться неосуществимыми желаниями, – добавил Луций Бестия, судорожно сжимая чашу, которую он осушил.
– Кто беднее нас? Мы в насмешку родились патрициями!.. Только издеваясь над нами, можно говорить о нашем могуществе, только смеха ради можно утверждать, что мы пользуемся почетом у плебеев, – с горечью заметил Лентул Сура.
– Оборванцы в тогах – вот кто мы такие!
– Нищие, облачившиеся в пурпур!
– Мы обездоленные бедняки… нам нет места на празднике римского изобилия!
– Смерть ростовщикам и банкирам!
– К черту Законы двенадцати таблиц!..
– И преторский эдикт!..[113]
– К Эребу[114] отцовскую власть!..
– Да ударит всемогущая молния Юпитера-громовержца в сенат и испепелит его!
– Только предупредите меня заблаговременно, чтобы я в этот час не приходил в сенат, – забормотал, выпучив глаза, с идиотским выражением лица пьяный Курион.
Неожиданное и глубокомысленное заявление пьяницы вызвало взрыв смеха, которым и закончился нудный перечень горестей и проклятий гостей Катилины.
В эту минуту раб, вошедший в триклиний, приблизился к хозяину дома и прошептал несколько слов ему на ухо.
– А, клянусь богами ада! – громко и радостно воскликнул Катилина. – Наконец-то! Веди его сюда, пусть с ним идет и его приятель.
Раб поклонился и собрался уже удалиться, но Катилина остановил его, сказав:
– Окажите им должное внимание. Омойте ноги, умастите благовониями, облачите в пиршественную одежду и украсьте головы венками.
Раб снова поклонился и вышел. А Катилина крикнул дворецкому:
– Эпафор, сейчас же распорядись, чтобы убрали со стола объедки и поставили две скамьи напротив консульского ложа: я ожидаю двух друзей. Вели очистить залу от мимов, музыкантов и рабов и позаботься, чтобы в зале для собеседований было все готово для долгого, веселого и приятного пира.
В то время как дворецкий Эпафор передавал полученные приказания и из триклиния удаляли мимов, музыкантов и рабов, пирующие пили пятидесятилетнее фалернское, пенившееся в серебряных чашах, с нетерпением и явным любопытством ожидая гостей, о которых было доложено. Слуга вскоре ввел их; они появились в белых пиршественных одеждах, с венками из роз на головах.
Это были Спартак и Крикс.
– Да покровительствуют боги этому дому и его благородным гостям! – сказал Спартак.
– Привет вам! – произнес Крикс.
– Честь и слава тебе и твоему другу, храбрейший Спартак, – ответил Катилина, поднявшись навстречу гладиаторам.
Он взял Спартака за руку и подвел к роскошному ложу, на котором до этого возлежал сам. Крикса он усадил на одну из скамей, стоявших напротив почетного ложа, и сам сел рядом с ним.
– Почему ты, Спартак, не пожелал провести этот вечер за моим столом и отужинать у меня вместе с такими благородными и достойными юношами? – обратился к нему Катилина, указывая на своих гостей.
– Не пожелал? Не мог, Катилина. Я ведь предупредил тебя… Надеюсь, твой привратник исполнил мое поручение?
– Да, я был предупрежден, что ты не можешь прийти ко мне на ужин.
– Но ты не знал причины, а сообщить ее тебе я не мог, не полагаясь на скромность привратника… Мне надо было побывать в одной таверне, где собираются гладиаторы, чтобы встретиться кое с кем. Я повидался с людьми, пользующимися влиянием среди этих обездоленных.
– Итак, – заметил Луций Бестия, и в тоне его прозвучала насмешка, – мы, гладиаторы, думаем о своем освобождении, говорим о своих правах и готовимся защищать их с мечом в руке!..
Лицо Спартака вспыхнуло, он стукнул кулаком по столу и, порывисто встав, воскликнул:
– Да, конечно, клянусь всеми молниями Юпитера!.. Пусть… – Оборвав свой возглас, он изменил тон, слова, движения и продолжал: – Пусть только будет на то воля великих богов и ваше согласие, могущественные, благородные патриции, тогда во имя свободы угнетенных мы возьмемся за оружие.
– Ну и голос у этого гладиатора! Ревет, как бык! – бормотал в дремоте Курион, склоняя лысую голову то к правому, то к левому плечу.
– Такая спесь к лицу разве что Луцию Корнелию Сулле Счастливому, диктатору, – добавил Гай Антоний.
Катилина, предвидя, к чему могут привести саркастические выпады патрициев, приказал рабу налить фалернского вновь прибывшим и, поднявшись, сказал:
– Благородные римские патриции, вам, кого немилостивая судьба лишила тех благ, которые по величию душ ваших принадлежат вам, ибо вы должны были бы в изобилии пользоваться свободой, властью и богатством, вам, чьи добродетели и храбрость мне известны; вам, верные и честные друзья мои, я хочу представить отважного и доблестного человека – рудиария Спартака, который по своей физической силе и душевной стойкости достоин был родиться не фракийцем, а римским гражданином и патрицием. Сражаясь в рядах наших легионов, он выказал великое мужество, за которое заслужил гражданский венок и чин декана…
– Однако это не помешало ему дезертировать из нашей армии, как только представился удобный случай, – прервал его Луций Бестия.
– Ну и что же? – все больше воодушевляясь, воскликнул Катилина. – Неужели вы станете вменять ему в вину то, что он покинул нас, когда мы сражались против его родной страны, покинул для того, чтобы защищать свое отечество, своих родных, свои лары? Кто из вас, находясь в плену у Митридата и будучи зачислен в его войска, не счел бы своим долгом при первом же появлении римского орла покинуть ненавистные знамена варваров и вернуться под свои знамена, знамена своих сограждан?
Слова Катилины вызвали ропот одобрения. Ободренный сочувствием слушателей, он продолжал:
– И я, и вы, и весь Рим восхищались мужественным и бесстрашным борцом, совершившим в цирке подвиги, достойные не гладиатора, а храброго, доблестного воина. И этот человек, стоящий выше своего положения и своей злосчастной судьбы, – раб, как и мы, угнетенный, как и мы, – вот уже несколько лет устремляет все свои помыслы на трудное, опасное, но благородное дело: он составил тайный заговор между гладиаторами, связав их священной клятвой; он замыслил поднять их в определенный день против тирании, которая обрекает этих несчастных на позорную смерть в амфитеатре для забавы зрителей; он хочет дать рабам свободу и вернуть их на родину.
Катилина умолк и после короткой паузы продолжал:
– А разве вы и я не задумываемся над этим, и уже давно? Чего требуют гладиаторы? Только свободы! Чего требуем мы? Против чего, как не против той же олигархии, хотим мы восстать? С тех пор как в республике властвует произвол немногих, только им одним платят дань народы и нации, а все остальные, достойные, честные граждане – люди знатные и простой народ, – стали подонками из подонков, несчастными, угнетенными, недостойными и презренными людьми.
Трепет волнения охватил молодых патрициев; глаза их засверкали ненавистью, гневом и жаждой мести.
Катилина продолжал:
– В домах наших нищета, мы кругом в долгах; наше настоящее печально, будущее – еще хуже. Что нам осталось, кроме жалкого прозябания? Не пора ли нам пробудиться?
Читать бесплатно другие книги:
