Не отпускай Кобен Харлан
– А как он вообще? – спрашиваю я.
– Я думаю, в порядке. Ну, то есть он никогда не в порядке, если ты меня понимаешь. Некоторые ребята… – Дэвид смотрит на площадку. – Они не хотят здесь Хэнка. Он закатывает истерики. Он душ толком не принимает. А когда ждет начала игры, начинает расхаживать и выкрикивать всякие глупости.
– Какого рода глупости?
– Чепуху всякую. Как-то раз он кричал, что Гиммлер ненавидит стейки из тунца.
– Это тот Гиммлер, который нацист?
Дэвид пожимает плечами. Он не сводит глаз с площадки, следит за игрой.
– Он кричит, расхаживает, пугает некоторых. Но на площадке, – теперь Дэвид улыбается, – он преображается в прежнего Хэнка. Прежний Хэнк возвращается на какое-то время. – Дэвид поворачивается ко мне. – Ты помнишь, каким он был в школе?
Я киваю.
– Красавчик, правда? – говорит Дэвид.
– Да.
– Я имею в виду – настоящий ботаник, но… ты помнишь, какую хохму он учинил над учителями на Рождество?
– Что-то с их закуской.
– Верно. Учителя все сидят – напиваются. Хэнк незаметно подходит. Он смешал в вазочке пакетик «Эмэндэмс» с пакетиком «Скитлс»…
– Кошмар!
– …и учителя, они уже напились, берут горсть конфет в руку и… – Дэвид начинает смеяться. – Хэнк заснял это. Вот было смеху![16]
– Да, я вспомнил.
– Он не хотел ничего плохого. В этом был весь Хэнк. Для него это был скорее научный эксперимент, чем шутка.
Дэвид замолкает на минуту. Я прослеживаю направление его взгляда. Он смотрит, как Майрон делает бросок в прыжке. Чистый бросок.
– Хэнк болен, Нап. Это не его вина. Я об этом говорю ребятам, которые не хотят его здесь видеть. Как если бы у него был рак. Ты ведь не скажешь человеку, что он не может играть, потому что у него рак. Верно?
– Хорошее соображение, – киваю я.
Дэвид слишком уж пристально смотрит на площадку.
– Я в долгу перед Хэнком.
– За что?
– После школы Хэнк поступил в Массачусетский. Ты ведь знаешь?
– Знаю, – отвечаю я.
– Меня приняли в Гарвард – всего в миле. Здорово, правда? Мы дружили. Так что первый год мы с Хэнком часто встречались. Я заходил к нему, и мы съедали где-нибудь по бургеру или ходили на вечеринки, в основном в моем кампусе, но иногда в его. Хэнк смешил меня, как никто другой. – Теперь на лице Дэвида появляется улыбка. – Он не пил, стоял в углу, наблюдал. Ему это нравилось. И он девушкам нравился. Он привлекал определенный тип женщин.
Вечер приглушил все звуки. Осталась только горячечная какофония на игровой площадке.
Улыбка сходит с лица Дэвида, как пелена.
– Но потом все стало меняться, – говорит он. – Перемены происходили так медленно, я поначалу ничего и не замечал.
– Какие перемены?
– Ну, я приходил за ним, а Хэнк был не готов. Или когда мы уходили, он два-три раза проверял замок. И это ухудшалось. Я приходил – а на нем халат для ванной. Душ он принимал часами. Постоянно запирал и отпирал дверь. Не два-три раза, а тридцать. Я его пытался вразумить: «Хэнк, ты ее уже проверял, можешь уже остановиться, да и все равно твой хлам в комнате никому не нужен». Потом он начал волноваться, что его общежитие сгорит. Там в общей комнате стояла плитка, и мы должны были остановиться около нее, убедиться, что она выключена. Чтобы вытащить его на улицу, у меня уходил час.
Дэвид замолкает. Несколько секунд мы следим за игрой. Я его не подгоняю. Он хочет рассказать все по порядку.
– И вот как-то раз вечером мы собираемся на свидание с двумя девушками в одном дорогущем стейк-хаусе в Кембридже. И Хэнк мне говорит: «За мной не заходи, я приеду на автобусе». Я говорю «ладно». Встречаю девушек. Мы уже там. Нет, я неправильно рассказываю. Эта девушка, Кристен Мегарджи ее звали, я вижу, что Хэнк от нее без ума. Она красавица и помешана на математике. Он был так возбужден. Ну, ты, наверно, уже догадался, что случилось.
– Он не пришел.
– Верно. Ну, я извиняюсь за него, отвожу девиц домой, а потом еду в его общежитие. Хэнк все еще запирает-отпирает дверь. Не может остановиться. Начинает меня обвинять: «Ты же сказал – на следующей неделе».
Я жду. Дэвид опускает голову на руки, делает глубокий вдох, потом поднимает голову.
– Я студент университета, – продолжает он. – Я молод, все прекрасно. Я обзавожусь новыми друзьями. У меня занятия, у меня жизнь, а Хэнк – что мне до него? Эти поездки за ним превратились в настоящий геморрой. После этого я стал реже заходить к нему. Ну, ты знаешь, как это бывает. Он шлет эсэмэску, а я не тороплюсь отвечать. Мы понемногу отдаляемся друг от друга.
Я молчу. Вижу – чувство вины переполняет его.
– И вот эти ребята, – Дэвид показывает на площадку, – считают Хэнка чудиком. Не хотят, чтобы он приходил. – Он распрямляет спину. – Это неправильно. Хэнк будет играть, если он хочет играть. Он будет играть с нами и чувствовать, что ему рады.
Я выдерживаю паузу, потом спрашиваю:
– Ты не знаешь, где его можно найти?
– Нет. Мы по-прежнему… Мы по-настоящему и не разговариваем, разве что на площадке. Я имею в виду Хэнка и меня. Многие из нас после игры идут в «Макмерфи», ну, выпить по рюмочке, поесть пиццу. Я прежде приглашал Хэнка, но он просто убегал. Ты же видел его – он гуляет иногда по городу.
– Да, – говорю я.
– Одним и тем же путем каждый день. В одно и то же время. Раб привычек. Я думаю, это ему помогает. Я имею в виду рутину. Мы здесь заканчиваем в девять – плюс-минус десять минут. Но если игра затягивается, Хэнк все равно уходит в девять. Ни до свидания, ни каких-нибудь извинений. У него старые часы «Таймекс» с таймером. В девять они звонят, и он спешит прочь, даже если игра в самом разгаре.
– А его семья? Он с ними живет?
– Мать умерла год назад. Она жила в одном из кондоминиумов в Вест-Ориндже. На Кросс-Крик-Пойнт. Отец его, наверное, до сих пор там.
– Мне казалось, его родители развелись, когда мы были еще детьми, – говорю я.
На площадке кто-то вскрикивает и падает на землю. Упавший просит фол, но другой заявляет, что тот симулирует.
– Они разошлись, когда мы учились в пятом классе, – говорит Дэвид. – Отец уехал куда-то на Запад. Кажется, в Колорадо. Но я думаю, они помирились, когда миссис Страуд заболела. Забыл, кто мне об этом говорил.
Игра перед нами заканчивается, когда Майрон в прыжке бросает по щиту, и мяч, скользнув, попадает в кольцо.
Дэвид поднимается.
– Я следующий, – напоминает он мне.
– Ты когда-нибудь слышал о Конспиративном клубе? – спрашиваю я его.
– Нет. А это что?
– Несколько ребят из нашего класса объединились в такой клуб. Хэнк был его членом. Как и мой брат.
– Лео… – произносит Дэвид, грустно тряхнув головой. – Он тоже был хороший парень. Такая потеря…
Я не отвечаю.
– Хэнк никогда не упоминал ни о каких заговорах?
– О чем-то таком вроде говорил. Но ничего конкретного. Он всегда как-то мямлил.
– О Тропинке он не вспоминал? Или о лесе?
– Старая военная база? – смотрит на меня Дэвид.
Я ничего не отвечаю.
– Когда мы учились в старших классах, Хэнк был одержим этим местом. Он все время о нем говорил.
– И что он говорил?
– Да глупости всякие. Будто правительство проводило там испытания ЛСД или эксперименты по чтению мыслей. Всякую такую ерунду.
Тебе иногда тоже приходило в голову такое, верно, Лео? Но я бы не назвал тебя одержимым. Тебя это увлекало, но не думаю, что это было серьезно. Мне казалось, что для тебя это только игра, но, может, я неправильно понимал твои интересы. А может, ты погрузился в это с головой по другим причинам. Хэнк думал о заговоре правительства. Мауре нравились мысли о тайне, опасности. Тебе, Лео, я думаю, нравился дух товарищества друзей, которые бродят по лесу в поисках приключений типа тех, что в старых романах Стивена Кинга.
– Эй, Дэвид, мы готовы начать! – кричит один из игроков.
– Дайте ему минуту, – говорит Майрон. – Мы можем подождать.
Но они выстроились и готовы играть, и на этот счет существуют правила: ты не должен заставлять группу ждать. Дэвид смотрит на меня просящим взглядом. Я киваю – мы закончили, и он может идти. Он идет на площадку, но вдруг останавливается и поворачивается ко мне:
– Хэнк все еще одержим этой старой базой.
– Почему ты так думаешь?
– А куда Хэнк ходит каждое утро? Он начинает с Тропинки.
Глава одиннадцатая
Рейнольдс звонит мне утром:
– Я нашла адвоката, специализирующегося на разводах. Того, который нанял Рекса.
– Отлично.
– Не очень. Его зовут Саймон Фрейзер. Он крупная шишка в партнерской фирме «Элб, Барош энд Фрейзер».
– Ты разговаривала с ним?
– О да!
– Он наверняка сам напрашивался на сотрудничество.
– Ты иронизируешь. Мистер Фрейзер отказался разговаривать со мной, сославшись на адвокатскую тайну и последующий результат работы в ее рамках.
Я морщу лоб.
– Он так и сказал – «в ее рамках»?
– Да.
– За одно это мы должны его арестовать.
– Если бы мы писали законы, – поправляет Рейнольдс. – Я думала вернуться к его клиентам, посмотреть, будут ли они ссылаться на адвокатскую тайну.
– Ты говоришь о женах, которых он представлял?
– Да.
– Пустая трата времени, – качаю я головой. – Эти женщины выигрывали суды об опеке частично благодаря подставам Рекса. Они не признаются в этом. Их бывшие мужья могут использовать это беззаконное поведение как повод для повторного слушания дела.
– Есть предложения? – спрашивает Рейнольдс.
– Можно нанести Саймону Фрейзеру визит.
– Я думаю, и это будет пустая трата времени.
– Я могу сходить к нему один.
– Нет, не думаю, что это хорошая идея.
– Тогда вместе. Это твоя юрисдикция, так что ты можешь играть свою роль полицейского…
– … А ты заинтересованного гражданина?– Я родился для этой роли.
– И когда?
– Мне придется сделать пару остановок по пути, но буду у тебя до ланча.
– Пришли эсэмэску, когда будешь подъезжать.
Я отключаюсь, принимаю душ, одеваюсь. Проверяю часы. Дэвид Рейнив говорил, что Хэнк начинает свою прогулку по Тропе каждое утро ровно в восемь тридцать. Я останавливаюсь на учительской парковке, откуда Тропа хорошо видна. Сейчас восемь пятнадцать. Я кручу ручку настройки радиоприемника, нахожу Говарда Стерна[17] и останавливаюсь на нем. Уже восемь тридцать. Я не свожу глаз с Тропинки. Никого.
Где Хэнк?
В девять я сдаюсь и направляюсь к моей второй остановке.
Приют, которым руководит Элли, поставляет еду главным образом в неблагополучные семьи, это старый викторианский особняк на тихой улочке в Морристауне. Здесь прячутся женщины, подвергшиеся насилию, пока мы не придумаем для них следующего шага, – они обычно получают что-нибудь получше, но вряд ли кто-то мог бы счесть это пределом желаний.
Большие победы здесь можно по пальцам пересчитать. В этом вся трагедия. Элли говорит: это все равно что вычерпывать океан столовой ложкой. И все же она без устали заходит в этот океан день за днем, час за часом, и, хотя ей не по силам победить дьявола, обитающего в сердце мужчины, Элли дает ему достойное сражение.
– Бет Лэшли взяла фамилию мужа, – говорит мне Элли. – Теперь она доктор Бет Флетчер, кардиолог в Энн-Арбор.
– И как ты это узнала?
– Это оказалось труднее, чем предполагалось.
– И что это значит?
– Я связывалась со всеми ее близкими друзьями из школы. Никто из них не поддерживает с ней контакта, что меня немало удивило. Ведь она была такая общительная. Я связалась с ее родителями. Сказала им, что мне нужен адрес Бет для встреч одноклассников и всякого такого.
– И что они ответили?
– Они не дали мне адреса. Просили переслать им все, что я хочу ей сообщить.
Не знаю, что и подумать. Но мне это не нравится.
– И как же ты ее нашла?
– Через Эллен Мейджер. Ты ее помнишь?
– Она на год младше, – припоминаю я. – Но кажется, мы с ней были в одном математическом кружке.
– Да, она самая. Так вот, она училась в Райсовском университете в Хьюстоне.
– Ясно.
– Как и Бет Лэшли. И я попросила ее позвонить в офис выпускников Райса и запросить информацию о Бет – ей, выпускнице, могут и дать.
Должен признать, это гениально.
– Ей дали электронный адрес на фамилию Флетчер в медицинском центре в Мичигане. Я немного погуглила и нашла остальное. Вот ее номер на работе.
Элли вручает мне лист бумаги.
Я беру его так, словно телефонный номер даст мне наводку.
Элли делает шаг назад.
– Как твои поиски Хэнка? – спрашивает она.
– Неважно.
– Заговор сопротивляется.
– Да.
– Марша хотела тебя увидеть.
– Иду.
Я целую Элли в щеку. Прежде чем идти в кабинет Марши Стейн, коллеги Элли, я сворачиваю налево и поднимаюсь по лестнице на второй этаж. Тут самодеятельно оборудована территория для дневного пребывания детей. Я заглядываю внутрь и вижу младшую дочку Бренды – трудится над раскраской. Иду дальше по коридору. Дверь ее спальни открыта. Я негромко стучу, заглядываю в маленькую комнату. На кровати лежат два раскрытых чемодана. Увидев меня, Бренда бросается ко мне, обвивает руками. Прежде она никогда этого не делала.
Бренда ничего не говорит. Я ничего не говорю.
Она разжимает руки, поднимает на меня глаза, чуть кивает. Я в ответ тоже едва заметно киваю ей.
Мы по-прежнему ничего не говорим.
Когда я выхожу в коридор, там меня ждет Марша Стейн.
– Привет, Нап.
Когда нам было восемь и девять, Марша приходила к нам как тинейджер-бебиситтер. Помнишь, Лео? Она была стройная и красивая – танцовщица, певица, звезда в постановке любой школы. Мы в нее, конечно, влюбились, но в нее все влюблялись. Больше всего нам нравилось помогать ей репетировать. Мы читали вслух текст роли. Когда Марша училась в школе предпоследний год, отец повел нас на постановку «Скрипача на крыше», где она играла красавицу Годл. В выпускном классе Марша завершила свою театральную карьеру, исполнив главную роль в «Мейме»[18]. Ты, мой брат, играл роль племянника Мейма, которая в программке называлась «молодой Патрик». Мы с отцом ходили на спектакль четыре раза, и Марше каждый раз аплодировали стоя.
В те дни у нее был красавчик-бойфренд по имени Дин, он водил черный «транс-ам» и всегда, невзирая на погоду, носил университетскую спортивную куртку – зеленую с белыми рукавами. Марша и Дин были «Парой класса» в выпускном альбоме вестбриджской школы. Они поженились через год после окончания. А вскоре Дин начал бить жену. Жестоко. Ее правая глазница до сих пор вмята. Лицо стало асимметричным, попросту кривым. А нос после многих лет избиений – слишком плоским.
Через десять лет Марша нашла наконец в себе мужество сбежать. Она часто говорит женщинам, пострадавшим от семейного насилия: «Вы слишком долго собираетесь с духом, но никогда не бывает слишком поздно». Марша объединила усилия с другим «ребенком», у которого она бебиситтерствовала в те времена, – с Элли, и они вместе организовали этот приют.
Элли – генеральный директор. Марша предпочитает оставаться в тени. Теперь у них один приют и четыре временных дома вроде этого. Еще у них есть три места, адреса которых по понятным причинам совершенно не известны обществу. У них очень хорошая система безопасности, но иногда и я вношу свою лепту.
Я целую Маршу в щеку. Она больше не красавица. Она не стара – ей немного за сорок. Когда жизнь выколачивают из тех, кто светит ярче других, они со временем восстанавливаются, но тот свет не возвращается в полной мере. Кстати, Марша до сих пор любит играть. В самодеятельном вестбриджском театре в мае премьера «Скрипача». Марша играет бабушку Цейтл.
Она отводит меня в сторону:
– Странное дело…
– Что?
– Я рассказываю тебе об этом чудовище Трее, и он вдруг оказывается в больнице.
Я молчу.
– Несколько месяцев назад я рассказала тебе о том, что бойфренд Ванды подверг сексуальному насилию ее четырехлетнюю дочь. И он вдруг…
– Марша, я спешу, – говорю я, чтобы остановить ее, а она смотрит на меня. – Ты можешь, конечно, перестать рассказывать мне о своих проблемах. Но это тебе решать.
– Я сначала молюсь, – сообщает она.
– Вот и хорошо.
– Но молитва не помогает. И тогда я иду к тебе.
– Может быть, ты смотришь на это неправильно? – замечаю я.
– Это как?
– Вероятно, я – просто ответ на твои молитвы, – пожимаю плечами я.
Я беру ее лицо обеими руками и еще раз целую в щеку. А потом спешу прочь, прежде чем она успеет сказать что-то еще. Ты, вероятно, недоумеваешь, как я, коп, поклявшийся служить закону, оправдываю то, что я сделал с Треем. Никак. Я лицемерю. Мы все лицемеры. Я и в самом деле верю в верховенство закона, и я не ахти какой поклонник самосуда. Но я по-другому смотрю на то, что иногда делаю. Я смотрю на это так, будто мир – это бар и там в углу я вижу человека, который жестоко избивает женщину, издевается над ней, смеется, просит дать ему еще один последний шанс, как Люси, не дающая Чарли Брауну ударить по мячику[19], а пообещав ей эту надежду, снова жестоко бьет ее по лицу. Я смотрю на это, как если бы я зашел в дом какой-нибудь знакомой и увидел, что ее бойфренд пытается изнасиловать ее четырехлетнюю дочь.
Твоя кровь кипит? Разве время и расстояние могут ее охладить?
И я вмешиваюсь. Я прекращаю это. У меня нет иллюзий. Я нарушаю закон, и, если меня поймают, я понесу наказание. Признаю, это не лучшее оправдание, но мне все равно.
Я беру курс на запад, к границе с Пенсильванией. Конечно, велика вероятность того, что Саймона Фрейзера не будет в его офисе. Если так, то я посещу его дома, или где он там еще находится. Я могу его упустить. Он может отказаться от встречи со мной. Такова работа детектива. Ты продолжаешь делать свое дело, даже если то, что делаешь, кажется бесполезной тратой времени и энергии.
Я еду и думаю о тебе. Вот в чем моя проблема. Ни одно из воспоминаний моих первых восемнадцати лет жизни не обходится без тебя. Мы с тобой делили материнское чрево, потом делили одну спальню. Да не было ничего, что бы мы с тобой не делили. Я говорил тебе обо всем. Обо всем! Ничего от тебя не утаивал. Мне не было стыдно, ничто меня не смущало, потому что я знал: что бы я ни сказал тебе, ты все равно будешь меня любить. Для всех остальных существует что-то вроде фасада. Без этого не обойтись. Но у нас с тобой не было никаких фасадов.
Я ничего – ничего! – не скрывал от тебя. Но иногда я спрашиваю себя: а ты?
У тебя были секреты от меня, Лео?
Час спустя, все еще в дороге, я звоню в кабинет доктору Бет Флетчер, урожденной Лэшли. Я называю себя секретарю и прошу соединить меня с доктором Флетчер. Женщина говорит, что доктора сейчас нет, говорит тем усталым, обессиленным голосом, каким говорят только секретари докторов; она спрашивает, что мне нужно.
– Я ее старый школьный приятель. – Я сообщаю ей свое имя и номер мобильного телефона. Потом, добавляя в голос как можно больше – насколько у меня это получается – волнения, произношу: – Мне необходимо поговорить с доктором Флетчер.
Секретарша невозмутимым голосом отвечает:
– Я оставлю ей сообщение.
– И еще: я – полицейский.
В ответ – молчание.
– Прошу вас, свяжитесь с доктором Флетчер и скажите ей, что это важно.
Секретарша вешает трубку, ничего мне не пообещав.
Я звоню Оги. Он отвечает на первый же звонок:
– Да.
– Я знаю, вы не хотите в этом участвовать, – начинаю я.
Он молчит.
– Но не могли бы вы сказать вашим патрульным, чтобы они поглядывали – не увидят ли где Хэнка?
– Нет проблем, – отвечает Оги. – Он каждый день гуляет одним и тем же маршрутом.
– Сегодня утром не гулял.
Я сообщаю Оги о моей неудачной засаде на Тропе. Рассказываю о своем посещении баскетбольной площадки прошлым вечером. Оги некоторое время молчит, потом говорит:
– Ты знаешь, что Хэнк… мм… болен?
– Знаю.
– Так что, по-твоему, он может тебе сказать?
– Черт меня возьми, если я знаю! – отвечаю я.
Снова пауза. У меня возникает искушение извиниться – я вдруг откапываю то, что Оги с таким трудом пытался забыть, но я не в настроении говорить банальности и сомневаюсь, что Оги хотел бы их услышать.
– Я попрошу ребят сообщить мне, если они его увидят.
– Спасибо, – благодарю я, но он уже повесил трубку.
Офис адвокатской фирмы «Элб, Барош энд Фрейзер» расположен в ничем не примечательной стеклянной высотке среди других ничем не примечательных стеклянных высоток в квартале, который носит юмористическое, как я полагаю, название «Кампус кантри-клуба». Я останавливаюсь на парковке по размерам больше, чем какое-нибудь европейское княжество, и вижу Рейнольдс, которая ждет меня у дверей. На ней блейзер на зеленой водолазке.
– Саймон Фрейзер здесь, – говорит она.
– Откуда ты знаешь?
– После звонка тебе я установила наблюдение за этим местом. Я заметила, как он вошел, но не видела, чтобы он выходил, его машина все еще здесь. На основании этих наблюдений я сделала вывод, что Саймон Фрейзер все еще здесь.
– Высокий класс! – одобряю я.
– Пусть мое полицейское мастерство не угнетает тебя.
Холл бесцветный и холодный, как логово мистера Фриза[20]. Здесь размещены несколько адвокатских контор и инвестиционных фирм. И даже один из коммерческих псевдоколледжей. Мы на лифте поднимаемся на шестой этаж. У худощавого парнишки в приемной двухдневная щетина, модные очки и гарнитура с микрофоном. Он поднимает палец, умоляя дать ему секунду.
Затем произносит:
– Чем могу вам помочь?
Рейнольдс достает свой значок.
– Нам нужен Саймон Фрейзер.
– Вам назначено?
Несколько мгновений мне кажется, что Рейнольдс сейчас рявкнет: «Этот значок – мое назначение», что, признаюсь, разочаровало бы меня. Но она говорит «нет», и мы, мол, будем чрезвычайно признательны мистеру Фрейзеру, если он уделит нам минуту. Тогда паренек нажимает кнопку и шепчет в микрофон. Потом просит нас присесть. Мы садимся. Журналов здесь нет, только глянцевые фирменные брошюры. Я беру одну и нахожу там фотографию и биографию Саймона Фрейзера. Он с ног до головы пенсильванский паренек. Ходил в местную школу, потом переехал в западную часть штата, получил звание бакалавра искусств в Питсбургском университете, затем перебрался в дальнюю, восточную, часть штата, где получил юридическую степень в университете Пенсильвании в Филадельфии. Он является «признанным в национальном масштабе практикующим юристом». У меня в глазах мутит от скуки, когда я читаю о том, как он председательствовал тут и там, разработал то и это, участвовал в том и этом советах директоров, получил такую и такую награду за успехи в избранной им области деятельности.
Высокая женщина в серой юбке в обтяжку неторопливо выходит нам навстречу.
– Пожалуйста, сюда.
Мы идем за ней по коридору в конференц-зал с одной стеклянной стеной и с тем, что, как я предполагаю, должно быть захватывающим видом на парковку и, если посмотреть еще дальше, на рестораны «Уэндис» и «Олив гарден». В комнате стоит длинный стол, а в его центре один из тех спикерфонов, что похожи на тарантула.
Мы с Рейнольдс томимся в ожидании пятнадцать минут, наконец женщина возвращается.
Читать бесплатно другие книги:
