Человек, стрелявший ядом. История одного шпиона времен холодной войны Плохий Сергей

Глава 38

Карлсруэ

В понедельник, 8 октября 1962 года в Берлине снова прозвучали выстрелы: пограничники ГДР застрелили двух нарушителей при попытке бежать на Запад, переплыв через Шпрее. Пули достигли противоположного берега, западная полиция открыла ответный огонь. В тот же день главы американской, британской и французской оккупационных администраций выслали ноту протеста советским коллегам: еще одного жителя Восточной Германии ранили при бегстве через границу, и солдаты не дали британской машине скорой помощи его забрать. Советские оккупационные власти отказались принять ноту. Социал-демократ Вилли Брандт – бургомистр Западного Берлина, только что вернувшийся из Вашингтона, где его принял президент Кеннеди, – заявил на пресс-конференции: «Если Хрущев хочет драки, он ее получит»266.

В Карлсруэ 8 октября выдалось таким же напряженным и беспокойным днем. Корреспондент единственной в городе ежедневной газеты Badische Neueste Nachrichten начинал свой репортаж так:

Погожий осенний день хорош для отдыха, созерцания и беззаботности. Для тех, кто поздно вышел в отпуск, возможно, он таким и стал, но не для охранной и криминальной полиции Карлсруэ. Со вчерашнего дня полицейские […] оцепили километровый периметр вокруг Федерального верховного суда, третий уголовный сенат которого, как известно, открыл заседания «процесса процессов» – по делу Богдана Сташинского, обвиняемого в совершении двух убийств и в антигосударственных связях с советской разведывательной службой267.

Полиции вокруг здания Верховного суда и впрямь расставили столько, что зевакам к нему было не подойти. Лондонская газета The Evening News сообщала о шестидесяти полицейских в форме и в штатском. Журналист Badische Neueste Nachrichten выразил чувства тех, кто все-таки добрался до дверей суда:

Полицейские внезапно вырастали из-под земли перед якобы подозрительными на вид прохожими, из припаркованных в разных местах машин недоверчивые взгляды следили за каждым, и мы не удивились бы, узнав, что в течение всего процесса в каждом здании по соседству с Верховным судом – например, на Херренштрассе, – прячутся офицеры криминальной полиции, контролирующие окрестности268.

Угадал автор или нет, полиция мерещилась повсюду далеко не ему одному. В тот же день ведущий еженедельник ФРГ Der Spiegel напечатал статью, в которой разоблачалась неготовность Бундесвера к войне. В итоге автор статьи и несколько редакторов журнала оказались под арестом за нарушение законов о государственной безопасности. 6 октября, за два дня до начала процесса, в британский прокат вышел «Доктор Ноу» – первый фильм о Джеймсе Бонде с Шоном Коннери в главной роли. Всего за две недели он собрал кассу больше восьмисот тысяч долларов. По иронии судьбы действие происходило на острове в Карибском море – как раз там, где во время премьеры фильма советские инженеры монтировали пусковые установки ядерных ракет. На Западе еще не знали, что 4 октября на Кубу прибыли первые боеголовки. В такой обстановке легко было вообразить за каждым углом шпиона или полицейского в штатском269.

Полиция, оцепившая здание Верховного суда, охраняла не столько покой сограждан, сколько жизнь Богдана Сташинского – обвиняемого и в то же время главного свидетеля. Никто не мог поручиться, что один из его бывших сослуживцев не заставит его умолкнуть, выстрелив ядом или чем-нибудь другим. Несколькими месяцами раньше еще один перебежчик на Запад, Бела Лапушник – в прошлом сотрудник венгерского Управления государственной безопасности – умер в венской больнице. Причина смерти вызвала подозрения. Поэтому власти ФРГ ревностно оберегали здоровье Сташинского в тюрьме Карлсруэ. Еду для него готовили под надзором полицейского, а в камеру тюремщики могли заходить только вдвоем, ни в коем случае не поодиночке270.

Утром 8 октября сотрудники правоохранительных органов несли службу не только вокруг здания суда, но и внутри, включая отведенный для процесса зал заседаний. Один из журналистов, упомянув расставленных повсюду полицейских в штатском и в форме, особо подчеркнул, что каждого желающего войти в зал проверяют дважды – кроме удостоверения личности, надо предъявить и специальный пропуск, выданный секретариатом суда. Пресса предполагала, что пропуска нумеровали, а зрителям отводили места согласно плану, с тем чтобы стражи порядка могли занять самые выгодные с тактической точки зрения позиции.

Зрителям из 96 мест в зале была выделена только половина – остальные предназначались участникам процесса и судейским чиновникам. Бандеровцы изо всех сил пытались завладеть пропусками, приводя в негодование любознательных немцев. Один из репортеров уверял, что у студентов-правоведов дошло до драки – настолько трудно оказалось заполучить пропуск хотя бы на полдня. Но и драка делу едва ли помогла. Сенсационное зрелище привлекало огромное внимание, и в зале суда никак не уместились бы все, кто горел желанием туда попасть271.

Еще один журналист изображал обстановку в зале так:

Публика, раздобывшая пропуска на суд, весьма разношерстна. Преобладают мужчины, но есть и десятка полтора женщин. Видим даже одного священника. Разговоры ведутся по-немецки, по-французски и по-английски. С интересом еще раз внимательно осматриваем зал. Фронтальная стена сложена из больших треугольных серых и желтых каменных плит. На этом фоне причудливо выделяются темно-вишневые мантии пятерых судей.

Зал был просторным, но без окон. Зеленоватые стены, люминесцентные лампы. Справа от входа в шесть рядов располагались места для публики. Половину слева отвели для участников процесса272.

Ближе всего к зрителям находился длинный стол, за которым сидели члены семей убитых и нанятые ими адвокаты. Закон ФРГ позволял родственникам жертв выступать стороной в процессе, и они не упустили такую возможность. Первыми от входа сидели вдова Льва Ребета Дарья, сорока девяти лет, и двадцатилетний сын Андрей – ему было шестнадцать, когда отца убили. Дальше – Наталья, старшая дочь Бандеры. Вдовы на суде не было: Ярослава Бандера переехала за океан, в Торонто, следуя примеру десятков тысяч украинских беженцев, поступивших так еще в начале холодной войны. Один адвокат представлял семью Ребета, и трое – семью Бандеры. Место слева от Натальи занимал Чарльз Кёрстен, справа – Ярослав Падох, еще правее – формально главный в этой тройке Ханс Нойвирт273.

Услуги Нойвирта и Кёрстена, а также расходы Падоха оплачивали из средств, собранных бандеровской ОУН перед началом процесса. Семья Ребета полагалась на более скромные пожертвования членов их организации и сочувствующих. Соответственно, они могли позволить себе только одного представителя – Адольфа Мира. Дарья Ребет просто увидела вывеску адвокатской конторы неподалеку от места гибели мужа в 1957 году. Адольф Мир слабо разбирался в международной политике и жизни украинских эмигрантов, но вдова не знала, где найти лучшего специалиста. Не было в команде Мира и такого эксперта из числа самих украинцев, как Падох. Рядом с мюнхенским адвокатом в зале сидел Богдан Кордюк, многолетний сотрудник Льва Ребета, – однако, не будучи юристом, он не имел формального статуса на процессе и ни разу не получил слова274.

Члены семей убитых, журналисты и зрители с нетерпением ждали, когда же появится обвиняемый. Впервые они увидели того, о ком уже так много знали (и кого многие так ненавидели), около девяти утра – полицейский ввел Сташинского в зал и усадил на скамье слева от возвышения для коллегии судей. «Итак, вот он! – писал сотрудник бандеровской газеты „Шлях перемоги“. – Это среднего роста молодой человек, с немного бледным лицом, волосы зачесаны наверх, губы поджаты, одет с чрезмерной элегантностью – темный костюм, темно-синий галстук, – словно только что вышел из парикмахерского салона. Вот он – убийца славной памяти Вождя, вот этот выродок, который войдет в историю как олицетворение подлости, подобно Иуде!»

Корреспондент газеты Frankfurter Rundschau четыре дня спустя описывал внешность обвиняемого намного сдержаннее. По его словам, Сташинский около 170 см ростом, у него приятное, умное лицо и весьма изящные руки. Все зрители заметили, насколько он бледен. Трудно сказать, стали тому причиной нервы или пребывание в четырех стенах на протяжении прошедшего года. Когда Сташинского ввели в зал, с ним заговорил его адвокат Гельмут Зайдель. Подзащитный, выслушав его, кивнул и поглядел на собравшихся. Он явно нервничал275.

В Москве Богдан почти всегда в трудную минуту мог положиться на Инге. Она была рядом с ним и при побеге за железный занавес – но в зале суда не появилась. Сташинскую-Поль не пустили туда из опасения за ее жизнь. В журнале Stern сообщали, что она куда-то скрылась, после того как муж сдался американцам. Инге предполагала, что КГБ мог внести ее вместе с Богданом в список подлежавших уничтожению. Штази арестовало ее отца, и она боялась, что ее саму могут убить или похитить и вывезти в ГДР. Инге отказалась от гонорара в двадцать тысяч марок за интервью западно-германскому журналу. Как позднее выяснили журналисты, она уехала в Штутгарт под вымышленным именем и устроилась в парикмахерскую. Репортер газеты Hamburger Abendblatt проследил за Инге Поль и узнал, где она живет. Установив, что инкогнито раскрыто, органы правопорядка поселили ее в доме одного полицейского.

Жена перебежчика поддерживала контакт с Эрвином Фишером из федеральной прокуратуры – специалистом по расследованию шпионажа, который выступал обвинителем на суде над Хайнцем Фельфе, самым известным кротом Лубянки в рядах БНД. По прихоти судьбы Фельфе держали в той же тюрьме, что Сташинского. Благодаря этому раскрытый агент узнал, что встречи Богдана с женой проходили под надзором не в общей комнате для свиданий, а в клубе для персонала. Фельфе вспоминал: «К этим свиданиям Сташинский готовился с особой тщательностью. Бросалось в глаза, что перед каждым свиданием он надевал перстень с большим бриллиантом». Как бы то ни было, на процессе Инге так и не увидели. И полиция, и она сама боялись, что агенты КГБ выследят ее и уберут как нежелательную свидетельницу. Богдан предстал перед судом в одиночестве276.

Глава 39

Верность или предательство?

В начале десятого часа в полный зал вошла коллегия судей. Все встали. Пятерым служителям Фемиды надлежало установить вину подсудимого – закон ФРГ не предусматривал в этом процессе присяжных. Возглавлял коллегию Генрих Ягуш, мужчина пятидесяти с небольшим лет, чье лицо украшали очки только с одной линзой. Председатель суда во время войны командовал танковым батальоном и потерял правый глаз. Теперь он специализировался на шпионских делах. В октябре 1959 года, когда Сташинский убил свою вторую жертву, Ягуша назначили главой третьего сената Верховного суда, который рассматривал дела по обвинению в государственной измене и шпионаже. Судья неумолимо посылал за решетку агентов Кремля и его сателлитов – это знали все участники процесса, включая Сташинского. Но слова, которыми Ягуш открыл процесс, дали Богдану слабую надежду на то, что в этот раз все пройдет по-другому277. Имея в виду статью в Christ und Welt, Ягуш начал так:

Вскоре после составления обвинительного заключения по этому делу, в конце апреля 1962 года, уважаемый еженедельник с широкой аудиторией уже объявил подсудимого в пространном материале убийцей, напечатав его фотографии и описав поступки, установленные прокуратурой. На днях многочисленные ежедневные газеты опубликовали подобные комментарии, также дали снимки подсудимого и, не дожидаясь окончания судебного следствия, назвали его убийцей или политическим киллером… Как председательствующий на этом процессе я обязан оградить подсудимого от таких недопустимых преждевременных приговоров общественного мнения278.

Затем началось рассмотрение дела. Зрители впервые услышали голос Сташинского, когда тот ответил на вопросы Ягуша, понимает ли он по-немецки и хорошо ли себя чувствует. Богдан долго готовился к процессу. Теперь он внимательно изучал выражения лиц каждого из пятерых судей. Председатель велел ему рассказать о себе, и обвиняемый начал с места и даты рождения: «Я родился 4 ноября 1931 года в Борщовичах Львовского повета. На момент моего рождения Львов и эта местность были под польским управлением, поэтому я был польским гражданином». Сташинский говорил невыразительным, монотонным голосом, держа руки за спиной, – словно ученик, который пересказывает заученный урок279.

Ягуш обращался к подсудимому без неприязни и создал в зале пусть и не доверительную, но довольно спокойную атмосферу. Это помогло Сташинскому подробно рассказать, как по пути домой летом 1950 года его в поезде арестовала милиция. Ему было девятнадцать лет, и он далеко не в первый раз ехал без билета. Тогда его отпустили, но через несколько дней к ним домой пришел милиционер и вызвал Богдана на беседу в линейное отделение. Именно там он впервые увидел Константина Ситняковского – капитана МГБ. Офицер завербовал Богдана, угрожая его семье расправой.

Поведанная Сташинским история потрясла слушателей. Многие корреспонденты недоумевали: неужели в Советском Союзе и вправду КГБ вербует будущих шпионов таким способом? Но Ягуш, не первый год судивший агентов стран Варшавского договора, не нашел в этом ничего подозрительного. «Была ли это настоящая причина?» – допытывался он у подсудимого, желая выяснить действительно ли он испугался угроз. Тот ответил: «Я понял, что он уже знает и меня, и мое положение. Некоторые односельчане, знавшие еще меньше моего, давно уже были арестованы, а иные и сосланы в Сибирь. Так что мне стало ясно: то, что Ситняковский сказал о намерении нас арестовать, а родителей выслать в Сибирь, отвечает действительности и что такое тоже бывает. Я видел также и бесполезность борьбы украинского подполья».

Давая показания, Богдан не проявил приверженности идеям или задачам тех, кто много лет воевал за независимость Украины. Он изображал себя равнодушным к политике человеком, статистом. Рычагом для шантажа со стороны капитана якобы стали всего лишь осведомленность Сташинских о партизанах УПА, а также причастность к этому движению одной из его сестер. На самом деле бывший агент подтасовывал факты, а часто и просто лгал. Документы МГБ, хранящиеся в его личном деле, рисуют совсем иную картину первого знакомства со спецслужбой – как и его убеждений в то время. Из доклада капитана Ситняковского следует, что милиционера домой к Сташинским никто не посылал. Офицер сам задержал студента на львовском вокзале, когда тот ждал электричку на Борщовичи. Именно в этом случае, вероятно, врал все же Ситняковский. Обвиняемому незачем было придумывать историю о езде зайцем и визите милиционера. А вот капитану могло достаться от руководства, если бы выяснилось, что он, нарушив правила конспирации, просто вызвал объект к себе в кабинет, а не подкараулил его на вокзале.

Но в остальном рапорты Ситняковского и вообще документы госбезопасности были явно ближе к истине, чем показания Сташинского на суде. Из этих бумаг видно, что офицер собрал достаточно материала, чтобы уличить Богдана как активного «пособника» националистического подполья – доказать его участие в распространении листовок и сборе денег для партизан, регулярные встречи с их вожаками и т. д. В 1950 году юноша свою «вину» признал. В автобиографии, составленной по приказу КГБ перед отправкой в Германию, Сташинский не скрывал, что в то время он сам был убежденным националистом и мечтал вступить в ряды повстанцев, как жених его сестры Иван Лаба280.

Теперь же Сташинский думал, что выглядеть сторонником украинского дела – не в его интересах. Его показания говорили скорее о неприятии националистических идеологии и тактики: «Недалеко от нашего села, на расстоянии одного или полутора километров, был [польский] поселок, относившийся к нашему селу, – вспоминал подсудимый. – Однажды ночью мы услышали выстрелы и было видно, что в той стороне горит. Когда мы утром туда пришли, увидели последствия такой акции. В том поселке было сожжено где-то 20–25 польских хат и все мужчины застрелены». На вопрос Ягуша, из-за чего началось это противостояние, Богдан ответил: «Это была старая распря между поляками и украинцами… Поляки должны были убраться с Западной Украины в Польшу. Поляки в ответных акциях делали то же самое. Они окружали украинские села и карали украинское население таким же образом»281.

Ягуш объявил первый пятнадцатиминутный перерыв без четверти одиннадцать утра, после долгих расспросов о том, как подсудимый относился к украинским партизанам и почему он пошел на сотрудничество с МГБ. Журналисты и прочие зрители посещали туалет, бродили по коридору, курили и обсуждали услышанное. Им было над чем задуматься. Можно ли верить перебежчику? Многим репортерам он пришелся в общем по душе. Корреспондент Frankfurter Rundschau отмечал, что подсудимый прекрасно говорит по-немецки (хоть и с акцентом), умеет рассказывать без приукрашивания, а его поведение утонченно вежливо282.

У большинства сидевших в зале украинцев Богдан вызвал совсем другие эмоции. Среди них был Борис Витошинский – корреспондент бандеровского органа «Шлях перемоги», старый соратник убитого вождя. Юрист по образованию, он посвятил себя журналистике. В ОУН Витошинский вступил еще гимназистом, а двадцать первый день рождения отмечал в Березе-Картузской – польском концлагере с недоброй славой. Половину Второй мировой войны он провел в Освенциме, где поляки-охранники убили двух братьев Степана Бандеры. Витошинский давно стал приверженцем этого человека, несмотря на свою юношескую тягу к социализму. На похоронах в Мюнхене в 1959 году журналисту поручили нести перед гробом урну с украинской землей. Репортажи корреспондента газеты ЗЧ ОУН отражали чувства многих членов этой организации283.

Свое настроение в первый день процесса Витошинский передал так: «Гляжу на лицо убийцы. Он часто улыбается, почти неуловимо пытается производить „приятное впечатление“. Но только ли нам, украинцам, кажется, что в его поведении есть нечто отталкивающее?» На вопрос, что не давал многим покоя, – подвел ли Сташинский родных или спас их от репрессий? – бывший узник Березы-Картузской и Освенцима отвечал без колебаний: это подлец. «Ведь и вправду, могли бы родители и сестры хотя бы на минуту предположить, что их сын и брат их первыми предаст под сумасбродным предлогом защиты их от большевиков?»

Бандеровский пропагандист нашел единомышленников среди европейских журналистов, приехавших на процесс. Одной из них оказалась Доминик Оклер, корреспондент Le Figaro и эксперт по Восточной Европе и России. (Она тогда как раз издала в Париже книгу о самозванке, которая выдавала себя за великую княжну Анастасию.) Француженка сказала Витошинскому: «Сташинский позирует! Он ведет себя, как на сцене, а кроме того, производит впечатление слабохарактерного человека». Немного позже Оклер высказалась еще суровее: «Я не признала бы за ним смягчающих обстоятельств. Он не только убил Бандеру, но перед тем предал свою семью, якобы стремясь ее защитить». Витошинский охотно цитировал ее слова в своих репортажах284.

В одиннадцать заседание возобновилось. Ягуш спросил у подсудимого о первом важном поручении МГБ. Сташинский рассказал, как в начале 1951 года капитан Ситняковский велел ему проникнуть в ряды разрабатываемой группы повстанцев. Якобы задачей агента было подобраться к Михайле Стахуру – одному из убийц известного писателя-коммуниста Ярослава Галана.

Богдан врал. Он сам вызвался уйти в лес, а требовали от него доставить Лабу живым или мертвым. Никто в МГБ не поручал ему искать Стахура. Агент и вправду его обнаружил и доложил кураторам, но это было уже перевыполнением плана. Видимо, он решил, что намного выгоднее предстать перед судом тем, кто выследил убийцу Галана, а не подвел под топор жениха своей сестры. Зал выслушал с изумлением и недоверием историю о том, как Богдан изображал новобранца в отряде партизан, возглавляемом его будущим зятем. Подсудимый уверял суд, что Стахур, на которого он навел Ситняковского, погиб в бою – таким образом, его донос не сыграл никакой роли. Сидевшие в зале бандеровцы понимали, что он лжет. Еще летом они раздобыли протоколы судебных заседаний по делу об убийстве Галана. Стахур значился там одним из обвиняемых – он попал в плен живым285.

Незадолго до полудня Ягуш объявил, что суд уходит на обед и возобновит заседание в пятнадцать часов. Журналисты помчались к телефонам, чтобы передать первые репортажи с процесса. Не упустил такой возможности и Витошинский – его очерк вышел в газете ЗЧ ОУН 10 октября. «Шлях перемоги» извинился перед подписчиками: «Просим прощения за весьма сжатую форму репортажа, но технические условия вынуждают нас немедленно передать материал в Мюнхен, чтобы наши читатели получили хотя бы краткие известия о первом дне процесса». Несмотря на эту оговорку, Витошинский описывал суд над перебежчиком подробнее остальных журналистов. Ни у кого больше не было столь глубоких знаний обстоятельств дела и столь горячего интереса к его исходу286.

У Гельмута Зайделя, адвоката Сташинского, после перерыва появился шанс задать клиенту выгодные для защиты вопросы. Богдану повезло оказаться под покровительством такого опытного юриста. Преемник Бандеры у руля ЗЧ ОУН Степан Ленкавский писал в мае 1962 года Ярославу Падоху: «Сташинский получил защитника от правительства – хорошего адвоката из Карлсруэ… и это не человек левых убеждений». Зайдель спросил подсудимого о причинах, по которым тот согласился работать на МГБ. Богдан ответил, что партизанскую войну он считал бессмысленной и обреченной на поражение. И признался, что зверства повстанцев произвели на него крайне тяжелое впечатление: «Я уже говорил о сожженных домах в нашем селе. Придя туда с родителями, я был глубоко потрясен. Я не мог этого забыть».

Следующий вопрос адвоката касался угроз семье Сташинских. «Относилось ли также к вашей сестре, которая поддерживала связь с движением сопротивления, обещание не карать вас и ваших родителей в случае вашего сотрудничества?» Подзащитный ответил утвердительно. МГБ загнало его в угол – у него не оставалось другого выбора, кроме сотрудничества. Зайдель добивался того, чтобы судьи увидели смягчающие обстоятельства и поняли, что Богдан вступил в ряды тайной полиции под давлением, а не по своей воле. По показаниям обвиняемого в первый день процесса можно предположить, что он следовал разработанной Зайделем стратегии287.

Те, кто защищал интересы наследников Ребета и Бандеры, вели совсем другую линию. Адвокаты ставили под сомнение рассказанную подсудимым историю, найденные им для себя оправдания, доказывая, что он предал и свою семью, и свою родину. Но 8 октября только Адольф Мир, представитель Дарьи Ребет, имел возможность задать Сташинскому вопрос. Когда Богдан описывал, как родители и сестры порвали с ним и как их отношения наладились, адвокат спросил, известно ли подсудимому, что произошло с Иваном Лабой – его несостоявшимся зятем и командиром повстанческого отряда, в который его внедрили? Бывший агент ответил, что Лаба погиб в бою. Он не знал, как именно это случилось, – услышал об этом от родни перед отъездом в Польшу летом 1954 года. Сташинский снова лгал, но на Западе никто не мог бы его уличить288.

В первый день процесса Хансу Нойвирту, Чарльзу Кёрстену и Ярославу Падоху не представился шанс начать словесный поединок с обвиняемым. Отвечая на вопросы Ягуша, Сташинский после перерыва и дальше давал показания о работе на КГБ. Он рассказал, как окончил специальную школу в Киеве и был направлен сначала в Польшу, затем в Восточную Германию, где познакомился с куратором Деймоном («Сергеем»). По приказу последнего Сташинский наведался в Мюнхен и встретился с украинским эмигрантом, которого в Карлсхорсте хотели завербовать. Перебежчик описал, как он делал закладку в тайники, наблюдал за американскими и западногерманскими военными частями. Неусыпно следивший за ним Витошинский писал:

Сташинский говорит, как будто это не суд над ним за известные и еще неизвестные совершенные им убийства и другие гнусные преступления, а словно он рассказывает заинтересованной публике о своих подвигах. Он порой усмехается – видимо, воображая, что этим искривлением губ, наводящим на мысль о цинизме и насмешке, и своим тихим голосом он показывает себя добросердечным и наивно-невинным типом.

Нервозность, явная в начале утреннего заседания, почти исчезла. Другой зритель так передавал свои впечатления от поведения обвиняемого: «Он отвечает на вопросы с безучастным хладнокровием, не изменяющим ему почти никогда, не возбуждается, не повышает голоса»289.

Первый день процесса подходил к завершению. В общем, это был театр двух актеров: Ягуша и Сташинского. Председатель суда стремился восстановить ряд событий и пролить свет на мотивы действующих лиц, обвиняемый тщательно играл роль честного человека, готового выложить все как на духу. 8 октября могло показаться, что тактика Богдана не дает желаемого результата. Хоть Ягуш и обращался с подсудимым вполне любезно, называя его почти всегда «герр Сташински», оправданиям верить он не спешил. Когда молодой человек признался, как ошеломило его пепелище польской хаты, Ягуш напомнил: «Сильное впечатление от сожженного дома вы пережили в конце 1943 года, так что вам было двенадцать лет. Разговор с Ситняковским вы имели на девятнадцатом году жизни». Дела принимали не лучший для Богдана оборот290.

Глава 40

Первое убийство

Утром 9 октября, на второй день процесса, Борис Витошинский стоял у входа в Федеральный верховный суд задолго до начала заседания. В «Шляхе перемоги» он писал: «Утро этого дня снова было погожим, солнечным и бодряще прохладным, освежив утомленные лица журналистов, которые, видимо, проработали всю ночь, готовя статьи с информацией для своих газет. Дверь здания, где происходит процесс, еще заперта, и возле нее прохаживается молоденький полицейский. А ожидающих под дверью все больше и больше»291.

Наконец, после тщательной проверки документов, журналистов и посетителей пропустили внутрь. Еще одна проверка у дверей зала № 232. Без четверти девять полиция ввела Сташинского. Пять минут спустя вошел Генрих Ягуш, в красной мантии и в очках с одной линзой, а с ним и остальные судьи. На заседание явились адвокаты в полном составе: Гельмут Зайдель, Адольф Мир, Ханс Нойвирт, Чарльз Кёрстен и Ярослав Падох. Можно было начинать. Этого дня Дарья Ребет и ее сын Андрей (их представлял Мир) ждали с замиранием сердца – обвиняемый должен был рассказать, как убил их мужа и отца. В отличие от бандеровцев, имевших неплохие связи в западногерманской разведке и контрразведке, Ребеты не могли ничего выведать о показаниях убийцы заранее. Как позднее утверждал Андрей, об убийстве отца агентом Лубянки они узнали из газет. По сведениям ЦРУ, в 1962 году за Дарьей несколько месяцев открыто вели слежку какие-то люди. Ее друзья полагали, что таким образом вдову хотели запугать, если не довести до сердечного приступа. Она выдержала это испытание и теперь была готова смотреть в глаза убийце своего мужа292.

Многие зрители недоумевали, почему КГБ вообще решил ликвидировать Ребета. Этот журналист, видимо, не был связан с разведками стран НАТО и тем более их тайными операциями в Советском Союзе. Андрей вспоминал, что отец планировал уехать в Соединенные Штаты, поскольку большинство его единомышленников уже перебрались в Северную Америку. Он даже пошел на курсы токарей и только жена, отказавшись ехать за океан, удержала его в Западной Германии. Вопрос о том, почему Ребета убили двумя годами раньше Бандеры, не давал покоя и членам ЗЧ ОУН – но вовсе не из сочувствия к первой жертве Сташинского. Они годами доказывали всем вокруг, что именно бандеровцы, а не сторонники Ребета, несут угрозу власти Кремля над Украиной. Сверх того, они винили политического противника Бандеры в подрыве единства националистического движения – что было в интересах Советского Союза. После обнародования в ФРГ признаний Сташинского, среди эмигрантов пошел слух, что на Ребете убийца просто тренировался перед истинно важным заданием – ликвидацией Бандеры. Злые языки говорили, что КГБ сначала испытал стрельбу ядом на собаке, а потом и на человеке. Ребету просто не повезло293.

В марте 1962 года Ханс Нойвирт решил объяснить выбор первой жертвы в письме Фрицу фон Энгельбрехтену – судье, который вел следствие. По словам Нойвирта, верхушка бандеровской ОУН отрицала какую-либо случайность убийства Ребета. Бандеровцы исходили из предпосылки, что «большевики слишком хорошо и трезво просчитывают варианты, чтобы подвергать себя риску преждевременного разоблачения без цели и ощутимой выгоды». Тем не менее, отбросив такую гипотезу, в ЗЧ ОУН не могли придумать ничего взамен. Все еще полагая, что оппозиция против Бандеры невольно играла на руку Москве, они не представляли, какую задачу выполняла проведенная операция. Нойвирт продолжал: «Таким образом, у большевиков нет сколько-нибудь очевидного мотива ликвидировать Ребета. Он им был скорее полезен благодаря оппозиционной деятельности». Впоследствии документ попал в руки вдовы убитого пять лет назад политика. Появление его текста в журнале, чьим редактором он в свое время работал, только усугубило недоверие между двумя группами националистов294.

Ягуш в начале заседания показал Сташинскому фото мужчины, которого тот опознал как Льва Ребета. Судья затем огласил краткую биографию покойного: занятия на юридическом факультете Львовского университета (тогда еще в Польше), руководство националистическим подпольем после ареста Бандеры в 1934 году, членство в правительстве Украинской державы, провозглашенной во Львове без одобрения Гитлера в 1941 году, заключение в Освенциме, разрыв с Бандерой, издание газеты, ставшей рупором демократического направления в украинском национализме. Зачитав эту биографию, Ягуш задал подсудимому вопрос, не предполагавший ответа «да» или «нет»: «Что вы можете сказать о Ребете?»

Сташинский признал, что его представление о Ребете почти целиком сформировал куратор – Деймон. Подобно другим офицерам КГБ в Карлсхорсте, «Сергей» называл его газетчиком, деятелем идеологического направления. Начальство утверждало, что националистические газеты, вроде этой, распространяют антисоветскую пропаганду и не дают эмигрантам возвращаться на родину. Богдан ни разу не читал статей Ребета, так что он просто верил Деймону на слово295.

8 октября Сташинский рассказывал о контакте с Иваном Бысагой – агентом КГБ, довольно близко подобравшимся к Ребету. Председатель суда подробно расспрашивал его о личном отношении к первоначальному плану Карлсхорста – похитить редактора «Украинского самостийника». Ягуш задал ему такой вопрос: «Верно ли, что вы смотрели на цель и на метод похищения так, как вам представил их Сергей?» Сташинский это подтвердил, признав: «Я был сотрудником КГБ и должен был исполнять данные мне задания». Судья не дал ему передышки: «Считали ли вы это правильным?» Богдан не отрицал. И выслушал в свой адрес следующее: «Есть разные люди среди идущих на сотрудничество с КГБ. Кто-то из них даже делает это с радостью. Вы, герр Сташински, относитесь к этой категории». Тот молчал – если не опешил, то предпочел держать язык за зубами. Зрители видели его смущение296.

Ягуш перешел к орудию убийства. «Вы когда-нибудь уже видели это устройство?» – спросил он подсудимого, показывая трубку длиной 18 сантиметров, похожую на громоздкую авторучку. Витошинский в репортаже писал: «Зал внезапно погружается в мертвое молчание. Взгляды всех присутствующих устремляются на Сташинского». Тот ровным голосом ответил, что аппарат изготовили по его собственным чертежам, выполненным в ходе следствия. Ягуш уточнил, идентичен ли предмет тому, который будущему киллеру выдал «человек из Москвы». Богдан, держа трубку в руках, пришел к такому выводу: копия устройства той же длины, но несколько тяжелее.

Витошинский описывал это зрелище так: «Он вертит ее в руках, раскручивает на части и закручивает и объясняет, что, хотя аппарат „в принципе“ совсем похож на настоящий, которым он убивал людей, но все-таки несколько отличен от оригинала». Журналисту пришла в голову жуткая мысль: а что если в СССР наладили массовое производство пистолетов, один из которых привезли в Карлсхорст для Сташинского? Сколько летальных сердечных приступов могло произойти у врагов Кремля после вдыхания яда? Корреспондент продолжал: «Никто не может ответить на этот вопрос. Возможно, многие вообще уходят от ответа, успокаивая себя тем, что речь идет только о двух убийствах, в которых признался Сташинский». Сам подсудимый полагал, что из стрелявшего ядом пистолета – такого, каким он отравил Ребета, – раньше кого-то уже убили. Имя жертвы Богдан не знал, а расспрашивать начальство не решился бы. На суде он показал, что, когда «человек из Москвы» демонстрировал ему оружие, у него не было времени на размышления – эксперт немедленно стал обучать его стрельбе из этого устройства297.

Когда в ноябре 1961 года признания Сташинского стали достоянием гласности, многие в кругах украинской эмиграции предположили, что первой жертвой советских киллеров оказался Данило Скоропадский – сын бывшего гетмана Павла, внезапно умерший в 54 года, хотя был здоров и полон сил. Это семейство единственное могло претендовать на звание украинской правящей династии XX века. Павел, родственник Ивана Скоропадского – гетмана начала XVIII века, – дослужился в российской армии до генерала, а в 1918 году сам взял булаву и правил под покровительством германских оккупантов до завершения Первой мировой войны. В бурной истории Украинской революции это был единственный период относительно долгой стабильности – семь месяцев. Гетман, чей режим рухнул в огне восстания, возглавленного левыми партиями, бежал из Украины вместе с отступавшими немцами. В межвоенное время он жил в Германии, руководимое им движение в духе консервативного национализма служило некоторым противовесом радикализму ОУН. В апреле 1945 года Павел Скоропадский получил смертельные раны от разрыва авиабомбы союзников. Дело отца – создание украинской монархии, основанной на территориальном, а не этническом патриотизме, – продолжил сын Данило. В 1948 году, в возрасте 44 лет, он возглавил гетманцев.

Данило Скоропадский жил в Лондоне, время от времени навещая Германию, США, Канаду. Там он подбадривал сторонников и призывал всех украинских эмигрантов к сплочению – хотя количество фракций среди них только росло. Если националисты Бандера и Ребет были «раскольниками», то сын гетмана выступал в роли «объединителя». В апреле 1956 года, незадолго до смерти, Скоропадский входил в число организаторов десятитысячной польско-украинской манифестации против визита Хрущева в Великобританию – одной из первых поездок нового вождя за рубеж. 22 февраля 1957 года Скоропадский отправился в любимый ресторан поужинать. Ему стало дурно, он вернулся домой и потерял сознание. Поздно вечером его отвезли в больницу, где он и скончался на следующее утро. На могильной плите гетманова сына написано: «Строю Украину для всех и со всеми». По слухам, которым охотно верили в украинской диаспоре, убил его агент Лубянки по прозвищу «Сергей», следивший за ним не один день298.

После обеда Сташинский давал показания о том, как начиналась его охота на Ребета, – с пистолетом, завернутым в газету. Один из украинских журналистов в зале писал: «По требованию председателя сената… Сташинский на протяжении почти тридцати минут самым тщательным образом демонстрирует суду, как надо заворачивать в бумагу „аппарат“, чтобы не вызвать у прохожих никаких подозрений. Все пояснения и демонстрации он дает весьма профессионально – возможно, даже слишком профессионально… Таково впечатление не одного зрителя в зале… Он не уделяет внимания ничему, кроме смертоносного оружия – он как охотник, очарованный одним видом своего ружья. Зал, затаив дыхание, слушает его спокойные, деловитые пояснения». До конца заседания подсудимый сохранял хладнокровие, не проявляя почти никаких эмоций. Единственным, видимо, исключением стал тот момент, когда он описывал убийство Ребета. Богдан сказал со вздохом: «Проходя мимо него, я резко поднял руку и медленно… ну, вот так, нажал на спусковой крючок и пошел дальше». Его обычно бледное лицо зарделось299.

Глава 41

Большой день

Утром 10 октября 1962 года в коридорах Верховного суда стало еще теснее. На третий день процесса был намечен допрос обвиняемого об убийстве Бандеры. В зале появились новые журналисты, пожаловали на заседание и некоторые знаменитости. Среди последних был и Теодор Оберлендер – федеральный министр, теперь уже в отставке, желавший услышать признание настоящего убийцы. Не так давно в этом преступлении ложно обвинили самого Оберлендера, и это нанесло тяжелый удар по его политической карьере. Теперь министру на покое представился шанс поправить репутацию.

Впрочем, в зале сидело немало беженцев из Восточной Европы, чьи интересы он защищал в правительстве, так что перед ними оправдываться не требовалось. Борис Витошинский (как обычно, он пришел в суд задолго до девяти утра) сумел побеседовать с Оберлендером. В очередном репортаже украинец писал: «Публики больше, чем в предыдущие дни, шум сильнее. Почти все из тех, кто следит за процессом, перелистывают утренние газеты, чтобы просмотреть отчеты от вчерашнего дня». Витошинский пристально наблюдал за подсудимым. Сташинский же перед началом каждого заседания советовался с адвокатом. «И тот факт, что Сташинский очень внимательно его слушает и всегда согласно кивает головой, показывает, что агент КГБ чувствует себя не слишком уверенно посреди „гнилого Запада“, – язвил журналист, имея в виду штампы коммунистической пропаганды. – Однако он старается приспособиться к этой среде хотя бы внешне – он время от времени приглаживает волосы, поправляет галстук или костюм, поглядывает на сидящих в зале юных девушек».

Богдан разглядывал не только юных девушек, но и высокопоставленных членов ЗЧ ОУН. Пришел в зал и тот, кто, по мнению Сташинского, мог стать его третьей жертвой – Ярослав Стецько, глава эфемерного правительства Украины, созданного бандеровцами летом 1941 года, и узник Заксенхаузена. Теперь пятидесятилетний Стецько руководил Антибольшевистским блоком народов. Накануне подсудимый рассказал, что КГБ поручил ему найти квартиру Стецько в Мюнхене. Именно таким образом начинались операции по устранению вначале Ребета, а затем Бандеры. Раньше прийти на заседание Стецько не мог – он только что вернулся из Токио, с конференции, устроенной Антикоммунистической лигой народов Азии. В Японии он выступил перед единомышленниками и упомянул суд над Сташинским как очередное доказательство того, что Москва желает повелевать миром300.

В начале десятого в зал вошли пятеро судей во главе с Генрихом Ягушем. Вскоре он обратился к подсудимому с невинной, казалось бы, просьбой: «Расскажите, что произошло летом пятьдесят восьмого года». Отвечая на вопросы председателя, Богдан описал свои поездки в Роттердам и Мюнхен в поисках Бандеры. Когда он упомянул радость куратора «Сергея» (Деймона) от известия о том, что «Попель» (Бандера) нашелся в мюнхенской телефонной книге, Ягуш возразил: «Это маловероятно. Трудно поверить в то, что КГБ еще до вас не выяснил его адрес, номер телефона и номер автомобиля». Перебежчику нечего было ответить. Сколько бы в Карлсхорсте ни хвалились разветвленной агентурой в кругах украинской эмиграции, на самом деле сведения о противнике иногда поступали чекистам с опозданием на несколько лет. В 1957 году начальники дали Сташинскому старый домашний адрес Ребета, и с Бандерой два года спустя произошло то же самое.

«Какое-то время я не получал никаких заданий», – продолжал Богдан. Однако в конце апреля 1959 года его вызвали в Москву. Там, в гостинице, он встретил офицера КГБ с аристократическими манерами, известного ему лишь под именем Георгия Авксентьевича. Тот и сообщил агенту о принятом решении ликвидировать Бандеру таким же образом, как Ребета. Ягуш уточнил: «Он выразился так, как вы сейчас сказали, или, может быть, он назвал орган, который вынес такое решение?» Подсудимый признал: «Он не выразился об этом ясно. Из его слов выходило, что такое решение вынесла „наивысшая инстанция“». Ягуш настаивал: означало ли это постановление правительства? Сташинский подтвердил его предположение – он убедился в этом, когда в конце того же 1959 года посетил председателя КГБ Шелепина и получил из его рук орден за превосходно выполненное задание.

Прежде Сташинский ни разу в своих показаниях не упоминал Шелепина – теперь уже секретаря ЦК КПСС – и вообще ни разу не обвинял прямо высшее руководство Советского Союза. Несколько журналистов сразу же вышли из зала и ринулись к телефонам. Они спешили поведать миру самую громкую политическую сенсацию из уст подсудимого: подтверждение того, о чем уже сообщала западная пресса, – непосредственного участия нового секретаря ЦК в операции по убийству Бандеры.

Богдан продолжал рассказ, полностью захватив внимание аудитории, – так драматичен был сюжет. Дело дошло до того дня, когда убийца впервые оказался наедине с жертвой и лишь в последний момент передумал стрелять. «Я видел, как Бандера исчез в гараже. Тогда я вышел [из арки другого здания], по пути вынул оружие из кармана. – Сташинский говорил медленно, нагнетая напряжение слушателей. – Я держал оружие в правой руке, в левой – ампулу, начал идти и был убежден, что должен теперь совершить покушение. Когда я был уже прямо перед аркой, я на минутку подумал, что вот он тут стоит и что-то делает у машины, он не знает, что я уже в пути, что таким образом его смерть совсем рядом, что один миг – и его не будет в живых».

Люди в зале слушали его в полном молчании. Богдан – как обычно бледный – заглядывал в глаза председателю суда, тогда как остальные не сводили глаз с него самого. Даже стенографистки перестали стучать по клавишам.

«Я вошел в проем арки, – продолжал Сташинский. – Гараж был открыт, машина стояла в гараже. Он стоял с левой стороны и возился с чем-то около шоферского сиденья. Он только что вышел из машины… Я уже сделал два шага в его направлении, но тут у меня промелькнула мысль, и я сказал себе, что этого не сделаю. Я повернулся и ушел оттуда».

Аудитория издала едва слышный вздох облегчения. Только на Ягуша столь резкие повороты сюжета никак не действовали. «Мост был каменный или деревянный?» – спросил он подсудимого, когда тот признался, что, боясь еще раз передумать, выстрелил ядом в землю и бросил пистолет в тот же ручей в парке Хофгартен, в котором полтора года назад утопил орудие убийства Льва Ребета. Сташинский ответил, что ручей был тот же самый, а вот мост нет – на этот раз каменный.

Наконец рассказ Богдана достиг последнего дня жизни Бандеры. Подсудимый начал с того, как увидел «опель», покидавший Цеппелинштрассе. Затем он сел на трамвай и добрался до Крайттмайрштрассе – на этой улице жил объект. Ягуш сразу же стал допытываться о мотивах упорного преследования будущей жертвы: «Как вы это себе представляли? Вы могли сказать себе: он уехал, на сегодня хватит. Вместо этого вы задумались, куда он едет». Единственным оправданием Сташинскому служило то, что он просто выполнял приказ. Он объяснил суду: «Я должен был принять какие-то меры, из которых следовало бы, что я старался выполнить задание». Когда дело дошло до самого убийства Бандеры, Ягуш вновь подстегнул подсудимого лаконичным вопросом: «Что вы сделали?» Богдан признал, что в тот раз он уже так не колебался. «Я должен был это сделать!» Аудитория вновь замерла от волнения. Витошинский так изобразил эту картину: «Все замерли, не слышно ни шепота, ни кашля. Пять судей в вишневых мантиях с широкими белыми манишками и галстуками-бабочками неподвижно застыли, словно резные статуи, на фоне серой стены, устремив глаза на Сташинского. А он, понурив голову, почти шепотом, отрывисто, продолжает свой ужасный рассказ».

Сташинский так описал суду сцену убийства: на этот раз он не решился идти в подворотню, а пошел к парадному ходу в дом и открыл дверь выданным ему в Карлсхорсте ключом. Затем он закрыл дверь изнутри и сделал несколько шагов вверх по лестнице – оттуда он будет подстерегать жертву. Мимо него спустилась по лестнице женщина, но она, увидев его мельком со спины, тут же вышла на улицу. Через пару минут Бандера открыл дверь подъезда, вошел в дом и стал возиться со своим ключом, застрявшим в замке. Другой рукой он придерживал сумки. Одна из них была открыта, и Богдан разглядел там помидоры. Подсудимый пояснил затаившей дыхание аудитории: «Это ситуация, не подходящая для убийства. Он должен был закрыть за собой дверь».

В ту же секунду Бандера, услышав приближавшиеся шаги, поднял голову и взглянул на незнакомца. «Он увидел меня, я смотрел на него». Чтобы выиграть время, убийца нагнулся и сделал вид, что завязывает шнурок. Когда он выпрямился, объект по-прежнему беспомощно дергал ключ. Подсудимый продолжал: «Тогда я пошел вперед. Я не знал, стрелять или нет. Я спускался по лестнице и уже думал, что сейчас пройду мимо него и, наверно, из этого всего ничего не выйдет. С другой стороны, я знал, что должен это сделать… Это уже вторая попытка, я не должен ее упустить, думал я». По словам Сташинского, он услышал собственный голос словно откуда-то сбоку: голос спросил Бандеру, все ли в порядке с замком. И тут же понял, как это глупо, – его мог выдать акцент. Объект ответил, что все в порядке. Ключ наконец-то вынулся из замка. Киллер взялся за входную дверь левой рукой. На какой-то миг его охватили колебания. Он признался суду: «Я стоял и собирался уже закрыть за собой дверь… Но тут я резко поднял руку и выстрелил из обоих стволов, сразу же повернулся, захлопнул за собой дверь и ушел».

Борис Витошинский посмотрел на часы: ровно 11:30 утра 10 октября 1962 года. Правда о гибели его вождя и друга наконец-то прозвучала. Теодор Оберлендер получил доказательство непричастности к этому злодеянию. Ярослав Стецько, третий номер в очереди на ликвидацию, легко мог представить, что ожидало бы через некоторое время его самого.

Через несколько минут Ханс Нойвирт – главный адвокат семьи убитого – задал подсудимому первый вопрос. «О чем вы думали, убивая Степана Бандеру?» Сташинский не сразу нашелся с ответом. Заметно нервничая, он произнес: «У меня не было никаких личных причин убивать его. Я просто выполнял приказ». Ягуш объявил перерыв на обед. Зрители потянулись к выходу301.

Глава 42

Сомнения

Рассказ Богдана Сташинского о совершенных им двух убийствах звучал в зале суда и сенсационно, и неправдоподобно. Многочисленные репортеры из ФРГ и других государств задавались вопросом: почему тот, на чьей совести две жизни, так легко в этом признается? Уж не дергает ли его за ниточки неведомый кукловод?

Пресса Советского Союза и Восточной Германии с пеной у рта доказывала, что Сташинский – фанатичный бандеровец, готовый даже на самооговор ради того, чтобы обвинить Москву в злодействах, к которым та непричастна. В первых числах октября 1962 года, за несколько дней до начала процесса в Карлсруэ, в СССР вышло интервью с неким Михаилом Давыдяком. Его представили как бывшего члена бандеровской ОУН, которому руководство и разведка ФРГ дали ряд заданий и переправили на Украину. Давыдяк утверждал, что весной 1959 года – едва ли не в последний день в Мюнхене – он говорил с вождем с глазу на глаз и тот велел ему выведать, какие слухи ходят на западе Украины о родне Сташинского. Бандера, мол, планировал послать этого члена ЗЧ ОУН туда же, на Украину, с неким секретным поручением302.

Сомнения по поводу показаний Сташинского высказывали не только по ту сторону железного занавеса. Версия событий, изложенная обвиняемым утром 10 октября, казалась неправдоподобной многим. В нескольких газетах – Frankfurter Allgemeine Zeitung, Die Welt (Гамбург), Deutsche Zeitung und Wirtschaftszeitung (Кёльн) и Sddeutsche Zeitung (Мюнхен) – вопрошали, преступник ли он на самом деле. В какой-то мере скепсис журналистов повлиял на манеру допроса подсудимого, избранную председателем – Генрихом Ягушем. Раздраженный утечками в прессу до начала процесса, он, открывая первое заседание, упирал на беспристрастность суда. Как показали дальнейшие два дня, он был человеком слова. Ягуш неустанно обращал внимание на факты, противоречившие показаниям Сташинского о поездках в Мюнхен, встречах с другими агентами и последних минутах Ребета и Бандеры. Такая въедливость оказалась заразительной303.

9 октября, под вечер, судья подытожил слова Богдана о его мотивах совершения убийства. Ягуш, попросив поправить его, если он что-то спутает, выразился так: «Ваше воспитание в годы с тысяча девятьсот пятидесятого по пятьдесят седьмой и ваши взгляды были таковы, что если вы получили приказ, то должны выполнить его в интересах Советского Союза, не принимая в таком случае во внимание какое-либо чувство страха за себя лично, но преодолевая его». Сташинский не возражал. Ягуш спросил, каковы, по мнению подсудимого, могли быть последствия невыполнения приказа. Тот ответил: «Откажись я от преступления по соображениям человечности и из-за противодействия моей совести, это означало бы для меня самую суровую кару. Так как я знал о плане убийства, меня изолировали бы ото всех людей, что равнялось бы смертному приговору».

Резюмируя слова Сташинского, председатель суда опирался не только на его показания в Карлсруэ, но и на протоколы допросов правоохранительными органами ФРГ. В рассказах перебежчика 1961 и 1962 годов Советский Союз и Россия выступают как одно и то же. Богдан говорит о преданности Кремлю, а не малой родине, не скрывая, что западноукраинское прошлое стало для него обузой. Усвоенная в детстве украинская идентичность, не откажись он от нее, мешала бы Сташинскому считать себя патриотом.

Ягуш процитировал один из протоколов:

Я постепенно убеждался в правоте советского режима и все больше усваивал тот взгляд, что я все это делаю во благо советского народа… Я был твердым коммунистом, я все делал из политических убеждений… Невозвращение на родину я считал изменой. Это следовало из моего коммунистического воспитания. С другой стороны, я сочувствовал семьям жертв, но, когда дело шло о врагах русского народа, мои коммунистические принципы предписывали проявить твердость.

На вопрос судьи Вебера, верит ли он в Бога, Сташинский отреагировал долгим молчанием. Чуть позже он заявил, что до убийства Ребета не причинял никому зла – по меньшей мере на нем не лежала вина за чью-либо смерть. Он вырос в религиозной семье, но теперь, после всего, что с ним произошло, после всего, что он сделал, ему трудно было сказать, верит он в Бога или нет.

Дискуссию о мотивах злодеяний Сташинского продолжили вопросы, которые задавал главным образом Адольф Мир – представитель семьи Ребета. А вот Гельмут Зайдель, адвокат подсудимого, хранил молчание. Зайдель почти не принимал участия в процессе, не видя в этом нужды. Казалось, Ягуш, 9 октября так рьяно опровергавший подсудимого, теперь сам играл роль защитника – задавал вопросы и подсказывал ответы, идеальные для избранной Зайделем тактики: молодой человек совершил гнусные злодеяния только вследствие промывки мозгов советской пропагандой и ввиду риска для собственной жизни, связанного с неповиновением начальству. Сумел ли Богдан убедить Ягуша и его коллег, что ничего от них не утаивает и раскаивается вполне искренне? Или сказанное им 10 октября подтвердило версию, высказанную Чарльзом Кёрстеном в Америке, – в обмен на обвинение Кремля Сташинский мог рассчитывать на мягкий приговор? Ход процесса допускал различные толкования304.

Неопровержимыми уликами конкретно против Сташинского суд почти не располагал – помимо его собственных признаний. Ни один свидетель не мог уверенно заявить, что видел этого человека на месте первого или второго убийства в дни их совершения. Кресценция Хубер – женщина, которая прошла мимо него по лестнице незадолго до гибели Бандеры, – не могла опознать его в суде. Более того, она заявила, что у Сташинского волосы темнее, чем у стоявшего возле двери лифта мужчины. Среди остальных свидетелей, вызванных на пятый день процесса, были инспектор федеральной криминальной полиции Ванхауэр и обермайстер мюнхенской Крипо Адриан Фукс. Подтвердили они одно: подсудимый – либо некто, предъявлявший те же документы на разные имена, – приезжал в Мюнхен, ночевал в гостиницах и покидал город в указанные Сташинским дни. И ничего более.

Ни одного из трех стрелявших ядом пистолетов – по словам Богдана, они ржавели на дне ручья Кёгльмюльбах, – так и не обнаружили, даже осушив ручей. Адриан Фукс объяснил это ежегодной чисткой ручья – оружие просто вывезли с прочим мусором. Таким образом, у суда не было ни прямых улик, ни стоящих свидетелей, и доверие к рассказу Сташинского оказалось чуть ли не единственным основанием обвинительного приговора305.

Дело просто развалилось бы, измени подсудимый свои показания. Но Богдан этого не сделал. Его повествование захватило воображение зрителей в набитом битком зале и вызвало много сочувственных откликв за его пределами. 18 октября 1962 года корреспондент Frankfurter Allgemeine Zeitung писал:

Этот человек обладает качествами, которые редко можно встретить в такой мере и в таком сочетании. Сташинский чрезвычайно умен, выказывает быструю реакцию и почти невероятное самообладание, расторопен и кажется способным целиком посвятить себя делу, которое считает справедливым.

Шарм человека, сознавшегося в убийстве Бандеры, весьма раздражал сторонников последнего. Они прилагали все усилия к тому, чтобы превратить уголовный процесс в политический и доказать, что Кремль готов избавляться от оппонентов самыми низменными средствами. Но дело обернулось так, что один из агентов Кремля – единственное лицо коммунизма, которому западная публика могла взглянуть прямо в глаза, – побеждал в борьбе за зрительские симпатии306.

Витошинский упорно повторял в своих статьях, что показания подсудимого – не шпионский роман и не фильм. Нет, это обвинение настоящему убийце и заказчикам преступления в Москве. Журналист негодовал:

Признания Сташинского, несмотря на чувство устойчивого отвращения, которое он вызывает к себе (имеем в виду только людей критично мыслящих, а не многих, позволяющих московскому шпиону себя надуть), неизменно и чрезвычайно интересны, да попросту сенсационны, как захватывающий шпионский роман. К сожалению, речь идет не о романе. Здесь повествует о своих злодействах человек, по приказу кремлевских злодеев вступивший на путь тяжких преступлений, предательства всего родного, благородного, путь убийств, постоянной лжи, службы злу307.

Перемена настроения в зале стала задачей Ханса Нойвирта, адвоката семьи Бандеры, и его коллеги Адольфа Мира, представителя Ребетов. Надо было напомнить слишком уж благосклонной к Богдану прессе, что на скамье подсудимых – разоблаченный предатель, убежденный коммунист, изворотливый агент КГБ. До начала процесса бандеровцы собрали материал о семье Сташинского – доказательство того, что он хотя бы с идеологической точки зрения предал близких людей. Сташинские и вправду принимали участие в националистическом движении, а его дядю режим и вовсе казнил за содействие оуновскому подполью. На четвертый день процесса Нойвирт и Мир наконец получили возможность подробно допросить подсудимого, используя против него эту информацию. Они всеми средствами изображали его предателем собственного народа308.

Но Богдан оказался крепким орешком. Нойвирт спросил, не имеет ли Украина права на независимость на основании хотя бы советской конституции? Ответ Сташинского: «Это юридическая проблема. Я не юрист…» На вопрос о том, почему подсудимый называл себя русским в ходе процесса, он ответил, что имел в виду государственную и политическую принадлежность, а не национальность. Но вот в ответ на другой вопрос Нойвирта Богдан явно солгал – нельзя было поверить, что он ничего не знал о расстреле его дяди Петра в 1941 году палачами НКВД. На провокационный вопрос «Убили бы вы по приказу и родную сестру Марию?» Сташинский отвечать отказался.

Настал черед Адольфа Мира. Тот припомнил обвиняемому его слова о том, что бегство на Запад казалось ему в свое время изменой Родине. «Вы употребили слово „изменник“. Известно ли из истории вам как украинцу хотя бы то обстоятельство украинской освободительной борьбы, что эта борьба еще с начала текущего столетия и даже ранее велась не против какого-либо конкретно режима, не против какой-либо формы государственного устройства, но что она велась против любого иностранного владычества над Украиной и любой оккупации?» Сташинский отделался следующим: «Я не могу ответить на этот вопрос. Вы исходите из предпосылки, что я чуть ли не историк и что у моей сестры, умевшей писать, исторические познания как у профессора истории». Мира это не убедило – он поинтересовался, знала ли сестра подсудимого, за что сражалась. И добился наконец желаемого ответа: «Она боролась за независимую Украину». Оба немецких адвоката пустили в ход те знания об украинском национализме, которые эмигранты успели преподать им за предыдущие недели, и – хорошо ли, плохо ли – выставили подсудимого предателем своего народа309.

Защитник Сташинского предпочитал обходить десятой дорогой вопросы национальной принадлежности, семейных идеалов, предательства близких людей. Гельмут Зайдель делал ставку на простое утверждение: кем бы ни был тот Сташинский, что приехал в Германию и совершил два убийства, на скамью подсудимых попал в общем-то другой человек. Он смотрел на свои поступки совсем другими глазами, нравственно и психологически переродился. Подтверждали это бегство на Запад и признательные показания – единственная веская улика против него, которой располагали следователи, а теперь и судьи. Зайдель спросил подзащитного: «Почему вы признались во всем, когда прибыли на Запад, ведь ничего из этого не выплыло бы наружу, не расскажи вы об этом?» Сташинский (видимо, заранее согласовав с адвокатом) дал такой ответ: «Сначала я только решил никогда больше не убивать. Во время моего пребывания в Москве во мне произошла политическая и идеологическая перемена. Все пережитое в Москве подтолкнуло меня к такому решению. Я осознал, что мой долг – как-то загладить свою вину и попробовать предостеречь людей от чего-то подобного». Именно такой вывод Сташинский и Зайдель хотели внушить суду по итогам долгого рассказа о посещении Александра Шелепина и жизни Богдана с Инге в советской столице310.

Позднее для дачи показаний вызвали Йоахима Рауха из Гейдельбергского университета – профессора психологии, наблюдавшего обвиняемого в феврале и марте 1962 года. На взгляд врача, тот не относился к людям, способным ради привлечения внимания сочинить историю и оговорить самого себя. Более того, утверждал профессор, пациента отличало довольно скудное воображение. С другой стороны, он явно зависел от чужого мнения. Раух заявил: «С точки зрения воли герр Сташинский производит впечатление человека мягкого». И развил свою мысль: «Невзирая на весь свой интеллект, герр Сташинский… в своем мышлении несамостоятелен». Он пытался понять, как ему жить, своими силами, но, взяв Инге в жены, предпочел положиться на ее ум. «На место его авторитета встал авторитет его жены. Он сам, вероятно, не был бы способен отмежеваться от прошлого… У него есть наклонность избегать неприятных проблем, не разрешать их самостоятельно – он хочет отодвинуть их в сторону». Зайдель, видимо, слушал профессора с удовлетворением – при всей своей суровости эта оценка играла на руку аргументу Сташинского о промывке мозгов умельцами из КГБ311.

Обвиняемый то и дело подчеркивал роль Инге Поль в своей духовной трансформации, описывая их московский быт и созревание замысла уйти на Запад. Ягуш и на этот раз не упустил случая поставить его слова под сомнение: «Если ваше внутреннее перерождение произошло так, как вы сейчас рассказали, то неужели вы не обсудили все это подробно с вашей женой? Когда сердце переполнено, человеку надо поделиться с кем-нибудь своими мыслями». Подсудимый согласился и добавил, что они с Инге вели подобные беседы главным образом на улице, но каждый раз выходить из квартиры не могли. Поэтому комитетчики, вероятно, подслушали кое-какие неблагонадежные разговоры. Как обычно, суду оставалось только верить Богдану на слово312.

Впрочем, утверждения Сташинского оказались краеугольным камнем процесса в Карлсруэ. Чем дольше он давал показания, тем больше ему доверяли окружающие. На третий день Ягуш пресек инсинуации о том, что его подсудимый – лишь марионетка клеветников Советского Союза. Вскоре после окончания рассказа об убийстве Бандеры председатель суда спросил:

– Внушал ли вам кто-нибудь здесь, в Федеративной Республике Германии (помимо органов следствия), что именно вы должны сказать на процессе по тому или иному вопросу?

– Такого никогда не бывало.

– Имела ли место когда-либо ранее попытка побудить вас по тем или иным причинам рассказывать нам здесь небылицы и оговорить себя самого?

– Никогда.

– Возможно, это был кто-нибудь из-за пределов Федеративной Республики Германии?

– Нет.

– Точно?

– Да!313

Глава 43

Обвинение

Заключительный день процесса пришелся на 15 октября – третью годовщину убийства Степана Бандеры. Сторонники последнего пришли в судебную палату одетыми в черные костюмы, при черных галстуках. Утром того же дня они посетили заупокойную службу в храме Св. Стефана в Карлсруэ. Подсудимый заметил обилие черного в зале, но сообразил ли он, в чем дело, неизвестно314.

Бандеровцев в тот день порадовала речь главного прокурора – Альбина Куна. Этот пожилой мужчина, лысый и в круглых очках, представил обвинительное заключение против Сташинского. Выступление Куна не сулило Богдану ничего хорошего. Прокурор заявил, что во время убийств преступник осознавал смертоносность распыленного из пистолета яда. Такие действия он характеризовал как вероломное умышленное убийство. Кун был готов признать, что Сташинский выполнял приказы КГБ и служил всего лишь орудием режима, устранявшего политических оппонентов. Тем не менее прокурор не признавал наличие в Комитете военной дисциплины и категорически отрицал правомерность его приказов на территории ФРГ.

В заключение прокурор заявил: «Закон предусматривает высшую меру наказания за убийство, а смягчающие обстоятельства в личности обвиняемого не могут быть приняты во внимание». Он просил у суда два пожизненных срока за оба убийства и еще три года за шпионаж. Слухи о сделке со Сташинским, переданные Чарльзом Кёрстеном во время визита к коллегам по Конгрессу, теперь выглядели уткой. Как и ожидалось, подсудимый указал на кремлевских правителей – заказчиков политических убийств за границей, – однако прокурор не проявил к нему после этого ни малейшего снисхождения. Не допустил ли Сташинский непоправимый просчет?315

Вслед за Куном выступил адвокат семьи Бандеры Ханс Нойвирт. Сташинский и Зайдель не ждали ничего хорошего от оппонента, неплохо знакомого с историей Восточной Европы XX века и реалиями советской политики. Заданные Нойвиртом вопросы говорили о том, что в перерождение убийцы он не верит. Члены ЗЧ ОУН полагали, что в ходе допроса немец сумел показать истинное лицо подсудимого. Один из бандеровцев так описывал свои впечатления от реплик последнего: «Грубое поведение Сташинского по отношению к задающим ему вопросы адвокатам, его растерянность и резкий тон полностью преображают его. Только теперь видно, каков он на самом деле: кроткий и послушный перед теми, от кого он зависит, пренебрежительный к тем, кого не боится. Над такими людьми он даже насмехается. Выходит, что душой он остался кагэбэшником, советским человеком»316.

Борис Витошинский в репортажах из Карлсруэ винил подсудимого во лжи: тот, мол, не столько искажает факты, сколько умалчивает о ключевых эпизодах своей биографии. Репортер имел в виду содействие семьи Сташинских операциям украинских националистов и причины, по которым Богдан предал своих сестер. Другие журналисты задавали вопрос, действительно ли он стал работать на КГБ ради спасения родных. «Наверняка были и другие мотивы, которые Сташинский намеренно утаил», – гласила статья в парижской украиноязычной газете Укранське слово. Националисты хотели бы услышать от подсудимого больше подробностей об участии в операциях против УПА перед отправкой на учебу в Киев. Сташинский, отвечая на вопрос Нойвирта о том, сколько раз он выходил в то время на боевые задания, отделался расплывчатым «сколько приказывали». Бандеровцы хотели выяснить, сколько он убил партизан и сколько убили его товарищи, кто еще из эмигрантов стал жертвой КГБ, но обвиняемый либо не знал, либо уходил от ответа. Желательно было бы слышать от него похвалы героизму их единомышленников на западе Украины, но он молчал и об этом.

Последователи убитого ядом вождя ставили под сомнение мотивы ухода молодой пары на Запад. Витошинский неутомимо разоблачал перебежчика: «Сташинский бежал на Запад, но не потому, что был раскаявшимся большевиком. У него были совершенно другие, чисто эгоистические соображения». Бандеровцы изложили свое видение мотивов подсудимого в опубликованной по завершении процесса статье. Она гласила, что измена Сташинского Лубянке стала «совершенно логичным шагом после того, как он заметил, что недоверие к нему и его жене со стороны московского руководства КГБ очевидно возрастает изо дня в день… Как опытный кагэбист он знал, что это учреждение не нянчится долго с ненадежными сотрудниками и сообщниками, слишком хорошо осведомленными о тайных совместных злодеяниях». Сташинский, мол, всего лишь спасал свою жалкую жизнь, никакого перерождения не произошло317.

Неудивительно, что националисты сомневались в признаниях кремлевского киллера, нежданно-негаданно обернувшегося звездой новостей, воплощением раскаяния и честности. Трудно было поверить, что он так мало знал об украинском сопротивлении – ведь его родители и сестры долго и упорно помогали националистическому подполью в Борщовичах. Он наверняка лгал, отвечая на вопрос о судьбе дяди, чей труп обнаружили во львовской тюрьме после спешного отступления Красной армии летом 1941 года.

Его бывшие кураторы на Лубянке тоже полагали, что единственной причиной его побега был страх за свою жизнь, а вовсе не идеологический сдвиг. Юрий Носенко – офицер КГБ, ушедший на Запад в 1964 году, – показал на допросах в ЦРУ, что Сташинский, отыскав у себя дома микрофон, должен был учитывать угрозу ликвидации по приказу сверху. Носенко знал, что внезапная смерть не так уж редко постигала агентов, замешанных в кровавых (и потенциально громких) делах сталинского времени. Как ни странно, ЗЧ ОУН и КГБ сходились на том, что Сташинский – предатель, верить которому нельзя318.

Нойвирт начал свою речь уверением в том, что вдова и дети не жаждут мести, хотя в борьбе за освобождение Украины эта глубоко религиозная семья потеряла троих сыновей. Но когда немец назвал подсудимого предателем, злоупотребившим доверием сестры ради проникновения в ряды партизан, в этом сквозило желание отомстить. Сташинский заерзал на скамье, на щеках его появился румянец – редкий случай в ходе процесса. Нойвирт на этом не остановился и заявил, что КГБ натаскивал шпиона, как собаку, на убийство невинных жертв. Тем не менее вслед за прокурором, представитель семьи Бандеры признал аргумент защиты о нравственном перерождении подсудимого. «Этот человек стал продуктом такой системы воспитания, какой дрессировали собак Павлова, но появилась женщина, – Нойвирт имел в виду Инге Поль, – именно она, взывая к его совести, окончательно доказала правоту нашей системы».

Но этим намеком на симпатию к преступнику Нойвирт и ограничился. «Под каким бы углом мы ни рассматривали это дело, мы не можем отпустить грехи, словно в исповедальне. Мы сидим в зале суда. Как бы мы ни доискивались чего-либо человеческого, неизменными остаются убийства, гибель двух человек». Бандеровцев среди зрителей не впечатлил ораторский талант адвоката – он нервничал и говорил очень тихо, – зато им весьма по душе пришлись его слова не только о Сташинском, но также об их войне за независимость. Нойвирт провозгласил: «Согласно принципам нашей западной традиции, такая борьба священна. И как раз украинцы на протяжении своего трудного исторического пути показали нам, что они готовы идти на зов этой традиции»319.

Когда в полдень объявили обеденный перерыв, будущее Сташинского выглядело как никогда мрачно. Он добился, казалось бы, невозможного – благосклонного отношения судей и газетчиков. Даже прокурор и адвокаты его жертв признавали раскаяние и моральную пеемену в нем по сравнению с тем человеком, что нажимал на спуск. Однако это ничего не значило – обвинение требовало два пожизненных срока и еще три года. В полдень 15 октября были все основания думать, что суд удовлетворит это требование.

Одну из самых проникновенных речей в тот день произнесла дочь Бандеры – Наталья. Не так давно ей исполнился 21 год. Когда она встала с места, в зале все стихло. Даже репортеры прекратили шуршать листами записных книжек. Девушка напомнила всем, что ее отца убили ровно три года назад, и отдала должное его памяти. Гибель Бандеры оставила глубокие кровоточащие раны в сердцах его трех детей. Наталья поделилась с аудиторией интимными воспоминаниями о покойном – подпольщике, который редко бывал дома и которого дети поначалу не узнавали. «Я помню, как однажды, тяжело заболев воспалением среднего уха, я спросила маму, что это за господин недавно наклонился над моей кроватью и гладил мою щеку, – рассказывала она дрожавшим от волнения голосом. – Я тогда совсем забыла своего отца». Она имела в виду первые послевоенные годы, когда Ярослава с детьми жила отдельно от мужа в Миттенвальде (лагере для перемещенных лиц)320.

Даже когда семья в начале 50-х годов воссоединилась, Наталья понятия не имела, как на самом деле зовут ее отца и чем он занят:

В тринадцать лет я начала читать украинские газеты и много прочла о Степане Бандере. Со временем, на основании разных наблюдений, постоянной смены фамилий, как и ввиду того факта, что вокруг моего отца всегда было много людей, у меня возникли определенные подозрения. Когда однажды кто-то из знакомых проболтался, я уже была уверена, что Бандера – это мой отец. Уже тогда я понимала, что не смею выдать эту тайну моим младшим сестре и брату. Было бы очень опасно, если б малые дети по своей наивности где-нибудь проговорились.

Выступление Натальи Бандеры дало зрителям то, чего в прениях до тех пор не хватало – ощущение личной трагедии, причиненной деяниями Сташинского. Дочь убитого, одетая в черное, подобно его соратникам, напомнила всем о показаниях перебежчика – пересказанных им словах куратора. Деймон уверял подопечного, что дети Бандеры, повзрослев, еще отблагодарят Богдана за его поступок. Наталья предположила, что такое стало бы возможно только в случае их похищения сотрудниками КГБ и «перевоспитания». Именно так Советы поступили с Юрием Шухевичем, сыном убитого в 1950 году главнокомандующего УПА. Степан Бандера по-прежнему служил детям моральным компасом – героем, погибшим за Бога и Украину. Наталья заявила: «Мой блаженной памяти отец, воплощавший этот великий идеал, останется путеводной звездой всей моей жизни, а также жизни моего брата, моей сестры и украинской молодежи»321.

Ее речь, несомненно, произвела впечатление и на публику, и на суд. Сташинский был еще бледнее обычного и не поднимал глаз.

Глава 44

Адвокаты дьявола

По окончании обеденного перерыва Генрих Ягуш дал слово Адольфу Миру, представителю семьи Ребетов. Мир во время допроса подсудимого взял такой же резкий тон, как и Нойвирт. Как и главный прокурор Альбин Кун, этот юрист отбросил версию о насильственном принуждении Сташинского к выполнению приказа. С другой стороны, Мир не поверил прокурорской квалификации убийств как вероломных. Род преступления следовало определить точно. Согласно законам ФРГ, наиболее суровая кара грозила виновному в Meuchelmord – вероломном убийстве, при совершении которого жертва была заведомо беззащитна и не готова к нападению. Адвокат обратился к судьям: «Был ли Ребет беззащитен, был ли он доверчив?» И сам дал ответ на риторический вопрос: «В том состоянии, в каком Ребет поднимался по лестнице, он вне сомнения не был беззащитен. Понятию же доверия тут не место». Мир доказывал, что у Ребета было крепкое здоровье и он умел за себя постоять. И заключил: «Здесь нельзя просто так употребить понятие вероломного убийства, как это обычно делают непрофессионалы». Прокурор никак не ожидал от коллеги-юриста, что тот подведет мину под один из его ключевых доводов: Сташинский убил беззащитную жертву, которую застал врасплох, и поэтому заслуживает самого сурового наказания.

Однако этим внезапный выпад Мира против обвинения не ограничился. Он утверждал, что странно было бы ждать от Сташинского бегства на Запад, когда тот впервые получил преступный приказ, – учитывая его коммунистические убеждения и то, как ему промыли мозги. Далее Мир сослался на представляемую им Дарью, вдову Льва Ребета, – она по-своему видела наилучший исход процесса. Адвокат заявил: «Высокий сенат! От имени фрау Ребет должен еще раз вас уверить, что она не чувствует к Сташинскому ни малейшей ненависти, но сочувствует ему и в этом права… Мягкого приговора также хватило бы, ибо поступок Сташинского значит для него бремя на совести, от которого он, как ответственный за гибель двух человек, никогда не избавится»322.