Цезарь, или По воле судьбы Маккалоу Колин

– Это делается в горах и только в этот сезон. Мед, яйца и сливки, снятые с молока двухлетних овец. Все взбито в бочонке, помещенном в больший бочонок, наполненный соленым снегом. А после галопом доставлено в Рим. Я называю этот десерт амброзией с Фисцелльских гор.

Но видимо, обсуждение достоинств внучатого племянника Цезаря оставило во рту гостя кислый привкус. Он не стал пробовать амброзию. И даже Марция не смогла его уговорить.

Вскоре обе женщины удалились. Все удовольствие, полученное Катоном от пребывания в притоне эпикурейцев, немедленно испарилось. Он почувствовал тошноту и был вынужден отправиться на поиски отхожего места. Там его вырвало. Как могут люди так жить? Боги, даже уборная у Филиппа обустроена роскошно! Хотя, признаться, неплохо позволить себе помыть руки и прополоскать рот струей холодной воды.

Он возвращался в столовую по колоннаде.

– Марк Катон!

Он остановился, заглянул в открытую дверь и увидел ее.

– Зайди ко мне на минутку.

Это было против всех правил поведения в Риме. Но Катон все же вошел.

– Я только хотела сказать тебе, что мне очень понравилось твое общество, – сказала Марция, разглядывая его губы.

«О, это нестерпимо! Несносно! Смотри мне в глаза, Марция, не смотри на мой рот! Или я не сдержусь. Не продлевай эту пытку!»

Через миг, непонятно каким образом, она оказалась в его объятиях, а их губы слились в поцелуе, более чувственном, чем те поцелуи, что он знал прежде. Но это говорило лишь о строгости его добровольного воздержания. Ранее Катон целовал только двух женщин – Эмилию Лепиду и Атилию. Правда, Атилию довольно редко и без всякого удовольствия. А сейчас пара мягких, но сильных губ вызвала в нем дрожь томления. Марция прильнула к нему, застонала, овладела его языком, прижала его руку к своей груди.

Задыхаясь, Катон оторвался от Марции и убежал.

Он шел в таком смятении, что долго не мог разобраться, какая дверь на узкой улочке Палатина ведет в его дом. Пустой желудок сводило, обжигающий поцелуй не выходил из ума, думать о чем-то другом он не мог.

Афинодор Кордилион и Статилл ждали в атрии, сгорая от любопытства. Им нетерпелось узнать, как все устроено в доме Филиппа, какие яства там подают и о чем говорят.

– Уйдите! – крикнул Катон, пробегая в свой кабинет.

Он ходил по скудно обставленной комнатке до утра, так и не прикоснувшись к вину. Он не хотел ни к кому испытывать привязанности. Он не хотел любви. Любовь – это ловушка, пытка, бедствие, вечный страх. Эмилию Лепиду он любил годы – и что получилось? Она предпочла ему Метелла Сципиона, гладкого и раскормленного индюка. Но чувство к Эмилии Лепиде было ничем в сравнении с его чувством к брату. «О Цепион, ты умер один, так меня и не дождавшись! Один, без дружеского участия, без поддержки, без крепкой руки, сжимающей твою руку». Страдания от потери Цепиона, страшная душевная мука, слезы, вечное одиночество… даже теперь, спустя одиннадцать лет. Всепоглощающая любовь – это предательство по отношению к интеллекту, самоконтролю, стойкости, бескорыстию. Любовь сулит горе, какого ему сейчас просто не вынести. Ведь ему уже тридцать семь, а не двадцать семь и не двадцать.

И все же, как только солнце поднялось достаточно высоко, Катон надел белоснежную, натертую мелом тогу и возвратился в дом Луция Марция Филиппа, чтобы просить руки его дочери. Надеясь в душе, что Филипп скажет «нет».

Филипп сказал «да».

– Этим я убиваю двух зайцев, – без всякого стыда проговорил он, весело встряхивая руку Катона. – Я муж племянницы Цезаря и опекун его внучатого племянника, а теперь тесть Катона. Ну и дела! Это просто великолепно!

Свадьба была тоже великолепная, но радость терзала Катона. Он ее не заслуживал и чувствовал, что поступает неправильно. Нехорошо погружаться в личное с головой. В первую брачную ночь он получил достоверное свидетельство того, что дочь Филиппа – девственница. Это его удивило и заставило призадуматься. Откуда тогда в ней эта сила и страсть, эта опытность? Ничего не зная о женщинах, он не имел понятия, сколько всего давали девушкам разговоры подруг, эротические фрески, статуи, звуки, доносящиеся из-за закрытых дверей, и россказни старших братьев. Он был бессилен против ее ухищрений, сила его чувства к ней совершенно подавляла его. Марцией его одарила Венера, но сам он имел закалку железных когтей Дита, бога подземного царства.

И когда через два года после свадьбы к нему пришел дряхлый старик Гортензий с просьбой позволить ему жениться на дочке Катона или на одной из его племянниц, его не оскорбило и очередное предложение старца – отобрать у него ту, что доводила его до безумия. Это был единственный выход из положения. Он отдаст Марцию Квинту Гортензию, отвратительному старому сластолюбцу, который, вскарабкавшись на нее, будет пускать газы и слюни, натужно пытаясь достигнуть оргазма. Он будет совать ей в рот свой вялый пенис в надежде, что тот хоть на время окрепнет, но отсутствие зубов, волос и общая дряхлость вызовет у нее лишь отвращение. Его дорогая Марция, он даже подумать не мог, что кто-то ее обидит или сделает несчастной. Как он мог приговорить ее к такой судьбе? Но он должен это сделать, иначе он сойдет с ума.

И он сделал это. Действительно сделал. Сплетни, пошедшие по городу, были лишь наполовину верны. Катон не взял от Гортензия ни сестерция, хотя, конечно, Филипп получил миллионы.

– Я развожусь с тобой, – сказал он ей своим громовым медным голосом, – и отдаю тебя замуж за Квинта Гортензия. Я хочу, чтобы ты была ему хорошей женой. Твой отец дал согласие.

Марция осталась стоять, как стояла, но широко расставленные глаза заблестели. Потом она протянула руку и прикоснулась к его щеке. Очень нежно, с бесконечной любовью.

– Я понимаю, Марк, – сказала она. – Правда, понимаю. Я люблю тебя. И буду любить даже после смерти.

– Я не хочу этого! – взревел он, сжав кулаки. – Я хочу покоя, хочу быть самим собой и не хочу, чтобы кто-то любил меня после смерти! Ступай к Гортензию и научись ненавидеть меня!

Но она только улыбнулась.

Это было почти четыре года назад, однако боль не покидала его. Никогда, ни на йоту. Он скучал по ней, он представлял, что с ней выделывает Гортензий. И все еще слышал ее обещание любить его и после смерти. Это одно уже говорило о том, насколько хорошо она его знала. До такой степени, что согласилась на унижение, какого совсем не заслуживала. Попросту не могла заслужить. Но он доказал себе, что может жить без нее. Без наслаждений, без счастья.

Почему же он думает о ней в этот пронизанный горечью день, хотя надо бы думать о Курионе и Цезаре? Почему он так жаждет, чтобы она оказалась рядом, чтобы он мог уткнуться лицом ей в грудь и любить ее всю эту ночь, которая и так будет бессонной? Почему он избегает Афинодора Кордилиона и Статилла? Он налил себе вина и залпом выпил. Факт есть факт, без Марции он пил очень много, но алкоголь не действовал на него и боли не притуплял.

Кто-то постучал в дверь. Катон втянул голову в плечи и попытался проигнорировать стук. Пусть на него ответит Афинодор Кордилион, или Статилл, или кто-то из слуг. Но слуги, похоже, уже улеглись, а оба философа, очевидно, дулись на кормильца, пробежавшего мимо них в кабинет. Катон поставил чашу на стол, поднялся и побрел к двери.

– А, Брут, – сказал он хмуро. – Полагаю, ты хочешь войти?

– Иначе, дядюшка, зачем бы мне быть здесь?

– А мне бы хотелось, чтобы ты был в другом месте, племянник.

– Наверное, очень здорово иметь репутацию грубияна, – сказал Брут, входя в кабинет. – Я много бы дал, чтобы перенять у тебя это качество.

Катон кисло улыбнулся:

– Ты не сумеешь, с твоей-то мамашей. Она оторвет тебе яйца.

– Она уже сделала это много лет назад.

Брут налил себе вина, поискал глазами воду, потом пожал плечами и приложился к напитку. Лицо его исказилось гримасой.

– Ты мог бы потратиться на что-нибудь получше.

– Я пью вино не для того, чтобы его смаковать. Я пью, чтобы надраться.

– Оно очень кислое. И твой желудок, наверное, в дырках, как сыр.

– Мой желудок крепче твоего, дорогой. У меня не было прыщей в тридцать три. И в восемнадцать, кстати.

– Неудивительно, что ты проиграл на консульских выборах, – морщась, парировал Брут.

– Людям не нравится голая правда, но это не значит, что я не буду ее говорить.

– Понимаю.

– Кстати, что привело тебя сюда?

– Сегодняшний скандал на Марсовом поле.

Катон фыркнул:

– Ха! Курион обречен!

– Не думаю.

– Почему?

– Потому что он обосновал свое вето.

– Тут одно обоснование: Куриона купили.

«О, – подумал Брут, – я понимаю, почему без Бибула нам не везет. Я пытаюсь действовать, как Бибул, и терплю неудачу. Как и в большинстве случаев, кроме финансовых вопросов, но откуда у меня этот талант, я не знаю».

Он повторил попытку:

– Дядя, объяснять все тем, что Куриона купили, неумно и к делу совсем не относится. Важна причина, по которой наложено вето. Великолепная комбинация! Цезарь просил нас отнестись к нему так же, как к Помпею. Мы отказали и тем самым вооружили Куриона.

– Как мы могли согласиться на просьбу Цезаря? Я презираю Помпея, но Цезарь гораздо мельче его. Помпей был силой во времена Суллы, он снискал много почестей, получал специальные назначения, вел очень выгодные для Рима войны. Он удвоил наши доходы.

– Это было давно. Десять лет назад. А с тех пор Цезарь затмил его в глазах плебса и прочих римлян. Сенат может заигрывать с иноземцами, раздавать посты, но все это ерунда. Слово народа – вот что имеет значение. А народ любит Цезаря, нет, обожает.

– Тупость и глупость! – огрызнулся Катон.

– Я с этим согласен. Но факт есть факт. Предложив сенату отнестись к Помпею, как к Цезарю, Курион победил. Мы, противники Цезаря, оказались не правы. Он упрекнул нас в мелочности, в сведении счетов. А наши мотивы стали казаться простой ревностью.

– Это не так, Брут.

– Тогда что заставляет boni так поступать?

– Я уже четырнадцать лет в сенаторах, Брут. Я видел истинное лицо Цезаря, – спокойно ответил Катон. – Он – Сулла! Он хочет стать царем Рима. А я поклялся отдать все свои силы, чтобы помешать этому. Оставить при Цезаре армию равносильно самоубийству. Мы подарили ему три легиона с подачи Публия Ватиния. И что сделал Цезарь? Он набрал еще несколько легионов. И содержал их, пока не сдался сенат.

– Я слышал, – сказал Брут, – что он, будучи консулом, получил огромную взятку от Птолемея Авлета и провел декрет, подтверждающий право Авлета на египетский трон.

– Это так, – с горечью сказал Катон. – Я говорил с Птолемеем Авлетом, когда он посетил Родос после того, как александрийцы скинули его с престола. Ты, кстати, тогда прохлаждался в Памфилии. Поправлял здоровье, вместо того чтобы помогать мне.

– Нет, дядя, в то время я был на Кипре, – возразил Брут. – Составлял черновую опись сокровищ Птолемея Кипрского. Ты же сам не дал мне долечиться, ты помнишь?

– Ну, как бы то ни было, – сказал Катон, игнорируя справедливое замечание, – Птолемей Авлет примчался ко мне в Линд. Я посоветовал ему вернуться в Александрию и примириться с народом, предупредил его, что в Риме он разорится на взятки. Но конечно, он не послушался. И поехал в Рим, где растратил все свои деньги. Заплатил Цезарю шесть тысяч талантов золотом за два декрета. Цезарь взял себе четыре тысячи, а по тысяче получили Марк Красс и Помпей. На эти деньги, ловко пущенные в оборот мерзавцем Бальбом, Цезарь вооружил незаконно набранные легионы.

– Куда ты гнешь? – грустно вопросил Брут.

– Просто объясняю тебе, что к чему. Я поклялся тогда не допустить, чтобы Цезарь командовал мало-мальски значительным войском. Но с четырьмя тысячами талантов он проигнорировал депеши сената. И в результате имеет одиннадцать легионов, контролируя все наши сухопутные рубежи: Иллирию, Италийскую Галлию, Ближнюю и Косматую Галлии. Он подомнет под себя Республику, если не остановить его, Брут!

– Очень хочется согласиться, но я так не думаю. Стоит Цезарю кашлянуть – и вы уже бьете тревогу. Кроме того, Курион нашел превосходный рычаг. Он отзовет вето на условиях, которые для всех римлян и даже для половины сената звучат очень разумно: лишить Помпея всего вместе с Цезарем.

– Но мы не можем этого сделать! – взревел Катон. – Помпей – пиценский мужлан. Он хочет все подмять под себя, с чем я, конечно, не могу смириться, но его низкое происхождение никогда не позволит ему сделаться единоличным властителем Рима. И потому его легионы – наша единственная защита против армии, преданной Цезарю. Мы не можем согласиться с условиями Куриона и не можем позволить сенату принять их.

– Это понятно. Однако в наших действиях все усмотрят мелочное упрямство и низость.

Лицо Катона исказилось в ухмылке.

– Но мы победим!

– А что, если Цезарь во всеуслышание подтвердит, что готов отказаться от полномочий, если на это же пойдет и Помпей?

– Думаю, именно так он и поступит. Но это ничего не значит. Потому что Помпей никогда не сдаст своих позиций.

Катон снова наполнил чашу и залпом ее осушил. Брут сидел хмурый, не прикасаясь к вину.

– Только посмей сказать, что я много пью! – рявкнул Катон.

– Я и не думаю, – возразил с достоинством Брут.

– Тогда почему ты так косо смотришь?

– Я… – Брут помолчал, потом решился сказать: – Гортензий очень болен.

Катон весь напрягся:

– А какое отношение это имеет ко мне?

– Он просит тебя прийти.

– Ну и пусть себе просит.

– Дядя, я думаю, ты должен увидеться с ним.

– Он не мой родич.

– Но четыре года назад ты сделал ему огромное одолжение.

– Отдав ему Марцию? Это не одолжение.

– Но он так считает. Я только что от него.

Катон поднялся:

– Ну хорошо, схожу. Ты со мной?

– Да, – устало выдохнул Брут. – Хотя мне надо бы двигаться к дому. Мать хочет знать, чем кончилось заседание.

Красные глаза под распухшими веками заблестели.

– Моя сводная сестра дилетант в политике. Не говори ей ничего лишнего, она все равно поймет все не так. И поделится своим мнением с Цезарем. Он ведь ее любовник.

Брут издал странный звук:

– Цезаря нет в Риме уже много лет.

Катон обернулся:

– Значит ли это то, что я думаю, Брут?

– Да. Она сошлась с Луцием Понтием Аквилой.

– С кем?!

– Ты меня слышал.

– Но он же годится ей в сыновья!

– Определенно, – сухо подтвердил Брут. – Он на три года моложе меня. Но это их не остановило. Дело скандальное. Или станет скандальным, если о том проведает Рим.

– Будем надеяться, не проведает, – сказал Катон, открывая входную дверь. – Удалось же ей в течение многих лет держать в секрете связь с Цезарем.

Дом Квинта Гортензия Гортала был одним из самых больших и самых красивых на Палатине. Он стоял на немодной когда-то стороне с видом на долину Мурции и Большой цирк и дальше на Авентинский холм. Кроме сада перистиля, на землях вокруг дома были роскошные мраморные пруды, в которых резвились дорогие сердцу хозяина рыбки.

После свадьбы Гортензия с Марцией Катон ни разу сюда не заглядывал. Постоянные приглашения отобедать и выпить вина отклонялись. Он не хотел видеть Марцию.

А теперь, вероятно, увидит. Гортензию, должно быть, уже за семьдесят. Многолетняя война между Суллой и Карбоном и последующее диктаторство первого помешали его карьере. Он очень поздно выбился в консулы, а до того вел разгульную жизнь, и теперь это привело к деградации его некогда мощного интеллекта.

Катон и Брут вошли в просторный атрий. Кроме слуг, там никого не было. Не было и признаков присутствия Марции, когда их проводили в комнату отдыха – так Гортензий называл помещение, более походившее на гостиную, чем на кабинет или спальню. Удивительные фрески неэротического характера украшали ее стены. Гортензий решил воспроизвести настенную роспись разрушенного дворца критского царя Миноса. Чернокудрые стройные мужчины и женщины заскакивали на тучных буйволов, висели, как акробаты, на их крученых рогах. Ни зеленых, ни красных красок, только синие, желтые и коричневые тона. Вкус Гортензия был безупречен во всем. Как же он, наверное, наслаждался Марцией!

В комнате стоял стойкий запах старости, экскрементов и еще чего-то неуловимого, предвещавшего приближение смерти. На большой кровати, покрытой синим и желтым лаком в египетском стиле, лежал Квинт Гортензий Гортал, некогда блиставший в судах.

Он исхудал так, что напоминал мумию, безволосую, иссохшую. Но слезящиеся глаза сразу узнали Катона. Тонкая, в темных пятнах рука с удивительной силой стиснула руку гостя.

– Я умираю, – жалобно всхлипнул Гортензий.

– Смерть приходит ко всем нам, – заявил Катон, славившийся своей бестактностью.

– Я боюсь ее!

– Почему? – спросил Катон с непроницаемым видом.

– Вдруг греки правы и меня ждет наказание?

– Ты имеешь в виду удел Сизифа и Иксиона?

Обнажились беззубые десны. Чувство юмора еще не покинуло умирающего.

– Я не очень подхожу для того, чтобы затаскивать на гору камни.

– Подумай сам. Сизиф и Иксион оскорбили богов. А ты, Гортензий, оскорблял лишь людей. За это не обрекают на муки.

– Да? А ты не думаешь, что богам угодно, чтобы люди относились друг к другу так же, как к ним?

– Люди не боги, поэтому – нет.

– Колесницы с душами умерших влекут две лошади, – успокоительно сказал Брут. – Черная и белая.

Гортензий хихикнул:

– В том-то и дело, Брут. Обе мои лошади черные. – Он повернул голову, посмотрел на Катона. – Я хотел видеть тебя, чтобы поблагодарить.

– Поблагодарить меня? За что?

– За Марцию. Она дала мне больше счастья, чем может заслуживать старый грешник. Самая замечательная и заботливая из жен. – Взгляд его блуждал по комнате. – Я был женат на Лутации, сестре Катула, ты знаешь. Она родила мне детей. Сильная, своевольная и черствая. Она презирала моих рыбок. Никогда не смотрела на них. А Марция тоже любит смотреть на моих рыбок. Вчера она принесла мне Париса, моего любимца, в чаше из горного хрусталя….

Это было уже чересчур. Катон наклонился, чтобы, повинуясь традиции, поцеловать страшные, тонкие, как ниточка, губы.

– Я должен идти, Квинт Гортензий, – сказал он, выпрямляясь. – Не бойся смерти. Она милосердна. И иногда предпочтительнее, чем жизнь. Она несет облегчение, хотя ее приход может быть сопряжен со страданиями. Мы терпеливо сносим их, а потом наступает покой. Пусть твой сын будет с тобой, чтобы держать тебя за руку в последний момент. Никто не должен умирать в одиночестве.

– Я лучше буду держать твою руку. Ты – величайший из римлян.

– Тогда я буду возле тебя, когда придет время, – сказал Катон.

Популярность Куриона на Форуме росла с той же скоростью, с какой он утрачивал ее в сенате. Он все не отзывал свое вето и с особенным удовольствием озвучил в сенате письмо Цезаря, в котором тот заверял почтенных отцов, что будет счастлив сложить с себя полномочия, сдать провинции и распустить армию, если то же самое сделает и Помпей. Помпею ничего не оставалось, как заявить, что он не может опуститься до одолжения человеку, который игнорирует волю сената и народа Рима.

Его заявление дало Куриону основание утверждать, что Помпей стремится к абсолютной власти. А Цезарь нет. Он в этом случае ведет себя как преданный слуга Рима. И вообще, что это за стремления? К чему они приведут?

– Цезарь намерен уничтожить Республику и сделаться царем Рима! – крикнул Катон, не в силах больше молчать. – Он поднимет свои легионы и пойдет с ними на Рим!

– Ерунда! – с презрением возразил Курион. – Почему вас не беспокоит Помпей? Цезарь готов от всего отказаться, а Помпей – нет! Поэтому кто из них намерен поднять армию, чтобы устроить переворот? Конечно, последний!

И так – каждый раз. Март закончился. Апрель почти прошел, а Курион все не снимал вето. Его шумно приветствовали на улицах. Он становился героем. С другой стороны, Помпей в народном мнении все больше и больше начинал походить на негодяя, а boni – на кучку злобных фанатиков, мечтающих свалить Цезаря, чтобы поставить над всеми Помпея.

В ярости от подобного поворота общественного мнения Катон писал Бибулу в Сирию чуть ли не каждый день, но получил ответ лишь в последний день апреля.

Катон, мой дорогой тесть и любимый друг, я попытаюсь подумать, как справиться с нашей проблемой. Но здесь произошли такие события, которые заставляют меня рыдать. Я потерял обоих моих сыновей, их убили в Александрии.

Ты, конечно, знаешь, что Птолемей Авлет умер в мае прошлого года, задолго до того, как я прибыл в Сирию. Его старшая дочь, семнадцатилетняя Клеопатра, взошла на египетский трон. Но от нее как от женщины потребовали, чтобы она вышла замуж за близкого родственника – брата, двоюродного брата или дядю. Чтобы сохранить чистоту царской крови, хотя нет сомнений, что кровь самой Клеопатры нечистая. Ее мать была дочерью понтийского царя Митридата, в то время как мать ее младшей сестры и двух младших братьев была родной сестрой Птолемея Авлета.

Я постараюсь не отвлекаться, но, наверное, мне нужно выговориться, а здесь нет никого, с кем я мог бы побеседовать. А ты – отец моей любимой жены, мой друг, и кому же, как не тебе, позволительно излить горе?

Прибыв в Антиохию, я велел Гаю Кассию Лонгину паковать вещи. Надменный, самоуверенный молодой человек. Поверишь ли, он имел наглость сделать то же, что сделал Луций Пизон в конце срока своего правления в Македонии! Он выплатил жалованье армии и распустил ее, прежде чем убежать со всеми награбленными сокровищами Марка Красса, включая золото Иерусалима и золотую же статую Атаргатис, вывезенную из храма в Бамбике.

При постоянной парфянской угрозе (Кассий победил Пакора, сына парфянского царя Орода, загнав его в ловушку, и парфяне ушли, но, конечно же, ненадолго) я остался с единственным приведенным с собой легионом. Как ты понимаешь, не густо. Цезарь набрал свое войско, пользуясь законом Помпея, требующим, чтобы все мужчины от семнадцати до сорока лет проходили военную службу. Но по причинам, которых мне не понять, люди предпочли Цезаря Бибулу. Я вынужден был вербовать солдат насильно. Войско какое-то у меня собралось, но оно не было настроено драться с парфянами.

Я решил, что неплохо бы попытаться одолеть парфян изнутри, и купил парфянского аристократа Орнадапата, велев ему нашептывать Ороду, что его сын Пакор хочет свергнуть отца. Кстати, недавно это сработало. Ород казнил Пакора. Восточные цари страшатся семейных переворотов.

Но до того я нажил себе головную боль, раздумывая, как защитить провинцию, не имея приличного войска. И ухватился за предложение царевича Антипатра, занимающего высокую должность при еврейском дворе. Он посоветовал мне отозвать из Египта легион Авла Габиния, застрявший там после возведения Птолемея Авлета на отнятый у него трон. Антипатр сказал, что солдаты в нем сплошь ветераны. Они еще семнадцатилетними ушли на Восток с Флакком и Фимбрией, чтобы прижать Митридата. А после сражались под командованием Суллы, Мурены, Лукулла, Помпея, Габиния. Тридцать четыре года суровой воинской службы. Каждому перевалило за пятьдесят. Это, конечно, возраст, но также и огромнейший боевой опыт. Они были расквартированы под Александрией, но не были собственностью Египта. Являясь римлянами, они подчинялись лишь Риму.

Таким образом, в феврале этого года я наделил моих сыновей Марка и Гнея полномочиями пропреторов и послал их в Александрию к Клеопатре (ее супругу и брату Птолемею XIII только-только исполнилось девять). Они должны были убедить царицу отдать принадлежащий, собственно говоря, нам легион. Я полагал, что эта поездка многое даст моим сыновьям. С одной стороны, задание легкое, с другой – важный дипломатический ход. Рим ведь еще не вступил в официальные отношения с новой правительницей Египта. Моим сыновьям, таким образом, доставалась роль первых послов.

Они добрались до Египта сушей, ибо не переносили морской качки. Каждого сопровождали шесть ликторов и эскадрон галатийской кавалерии, которую Кассию не удалось расформировать. Антипатр встретил их возле Генисаретского озера, проводил через все иудейское царство и покинул лишь в пограничной Газе. В начале марта они прибыли в Александрию.

Царица Клеопатра приняла их весьма благосклонно. Письмо от Марка дошло до меня уже после вести о том, что случилось. Это было кошмаром, Катон! Читать строки, начертанные твоим сыном, и знать, что тот уже мертв! На него огромное впечатление произвела девочка-царица, маленькое, хилое существо с лицом, которое только юность делала привлекательным, ибо нос у нее, по словам Марка, мог соперничать с твоим. Но что для мужчины достоинство, для женщины не лучшее украшение. Впрочем, она отлично владела классическим греческим и была одета как настоящий фараон. Огромная двойная корона, белая внутри красной, белое полупрозрачное плиссированное платье, усеянный драгоценностями воротник. Плюс фальшивая синяя с золотом борода, заплетенная в косу. В одной руке царица держала скипетр в виде пастушьего посоха, в другой – опахало с усыпанной самоцветами ручкой, чтобы отгонять мух. Мухи в Сирии и Египте настоящее бедствие.

Она охотно согласилась освободить римских солдат от обязанности охранять Александрию. Дни, когда это было необходимо, давно минули, сказала она. И мои сыновья поехали в римский лагерь, расположенный за восточными Канопскими воротами города. Лагерь оказался фактически маленьким городком. Все ветераны переженились на местных девушках и занялись мирным делом – стали кузнецами, плотниками, каменщиками. Воинский устав был забыт.

Когда Марк сообщил им, что наместник Сирии отзывает их к себе для дальнейшей службы, они отказались куда-либо ехать! Но выхода у них не было. В порту Евност уже ожидали нанятые для их перевозки суда. По римским законам они должны были незамедлительно собрать свои вещи и погрузиться на корабли. Старший центурион легиона, ужасный мужлан, вышел вперед и сказал, что они больше не солдаты римской армии. Авл Габиний после тридцати лет службы всех их демобилизовал, и они остались жить в Египте. Обзавелись женами, детьми, открыли свое дело.

Марк разозлился. Гней тоже. Марк приказал своим ликторам арестовать старшего центуриона, но другие центурионы окружили товарища. Нет, сказали они, больше они не служат и никуда не поедут. Гней приказал ликторам поддержать ликторов Марка и арестовать всех бунтовщиков. Но центурионы выхватили мечи. А у ликторов в руках не было ничего, кроме фасций с топорами. Галатийские же конники, получив кратковременный отпуск, находились в Александрии. Произошла стычка. Ликторов и моих сыновей зарубили.

Царица Клеопатра отреагировала мгновенно. Она приказала своему главнокомандующему Ахилле окружить римлян и надеть на центурионов оковы. Моим сыновьям устроили похороны за государственный счет, а их прах поместили в весьма дорогие и изящные урны. Эти урны были присланы в Антиохию вместе с мятежными центурионами и письмом, в котором властительница Египта брала на себя всю ответственность за трагедию и обещала покорно принять любое мое решение вплоть до ее собственного ареста. И приписала, что все солдаты Габиния уже погружены на отправляющиеся в Сирию корабли.

Центурионов я отослал обратно, пояснив, что ее суд над ними будет более справедливым, чем мой, поскольку она – менее заинтересованное в этом деле лицо. Думаю, она кого-то казнила, а кого-то прибрал к рукам Ахилла, чтобы укрепить свое войско. Рядовые, как и было обещано, прибыли в Антиохию, где я снова ввел их в строгие рамки римской воинской дисциплины. Царица же Клеопатра за свой счет наняла еще несколько кораблей и отослала в Сирию жен, детей и имущество этих легионеров. Подумав, я разрешил семьям воссоединиться. Сентиментальность мне чужда, но мои сыновья мертвы, а я далеко не Лукулл.

Что же касается Рима, Катон, мне кажется, вам следует прекратить борьбу с Курионом. Чем дольше она будет длиться, тем больше веса он приобретет в глазах черни, а также в глазах всадников восемнадцати старших центурий, чья поддержка нам очень нужна. Поэтому я думаю, что boni надо внести предложение отложить обсуждение статуса Цезаря, пока не забудутся подвиги Куриона. Например, до Ноябрьских ид. Курион и тогда возьмется за старое, но через месяц срок его пребывания на скамье плебейских трибунов истечет. И Цезарь уже не отыщет среди новых трибунов сторонника, равного Гаю Скрибонию Куриону. В декабре мы лишим его полномочий и пошлем к нему Луция Агенобарба довершить остальное. Получится, что Курион лишь отложил неизбежное, вот и все. Что до меня, то я Цезаря не опасаюсь. Он в высшей степени законопослушен, не то что Сулла. Я знаю, ты не согласен со мной, но я видел Цезаря эдилом, претором, консулом. Он не пойдет против правил.

Ну вот, мне, кажется, сделалось лучше. Сторонние размышления как-то усмирили боль. Ты стоишь у меня перед глазами, и в мое сердце входит покой. Но в этом году я должен уехать отсюда! Я весь трепещу при мысли, что сенат решит продлить мое наместничество. Сирия не принесла мне удачи. Ничего хорошего меня здесь не ждет. Мои информаторы утверждают, что летом парфяне активизируются. К этому времени я должен уже быть в дороге, не дожидаясь преемника. Я должен уехать, пойми!

Не люблю Цицерона, но сейчас ему очень сочувствую. Он подвергается той же пытке, что и я. Трудно найти двух других наместников, которые так ненавидят свой пост. Впрочем, война ему вроде бы понравилась. Он заработал дюжину миллионов на продаже рабов. А я в результате нашей совместной кампании в горах Аман получил шесть козлов, десять овец и несколько вспышек почти ослепляющей головной боли. Цицерон разрешил Помптину вернуться домой и сам намерен уехать в квинтилии, невзирая на то, сменят его или нет. Я, пожалуй, сделаю то же. Ибо хотя я и не думаю, что Цезарь метит в цари, мне хочется лично проследить, что его не допустят до выборов in absentia. Я собираюсь выдвинуть против него обвинение в измене, не заблуждайся на этот счет.

Как дядя Брута и брат Сервилии (сводный, сводный, я знаю!), ты, вероятно, должен быть информирован о некой истории, которую Цицерон усердно смакует во всех своих письмах, адресованных Аттику, Целию и одни боги ведают кому еще. Ты, может, помнишь Публия Ведия, всадника столь же богатого, сколь и вульгарного. Цицерон встретил его по дороге в Киликию во главе странной шутовской процессии: две колесницы, влекомые дикими ослами, в одной сидит бабуин с собачьей мордой, одетый в женское платье, – словом, настоящий позор для Рима. Как бы то ни было, вследствие чреды событий, описанием которых я не стану тебя утруждать, багаж Ведия подвергся досмотру. И там были обнаружены портреты пяти хорошо известных молодых римских аристократок, причем все они замужем за очень высокомерными парнями. В их числе жена Мания Лепида и одна из сестер нашего Брута. Я полагаю, что Цицерон имеет в виду Юнию Приму, супругу Ватии Исаврийского, поскольку Юния Секунда замужем за Марком Лепидом. Если, конечно, Ведий не наставляет рога всем Лепидам. Оставляю тебе решать, как тут быть, но предупреждаю, что скоро об этом будет судачить весь Рим. Может, поговоришь с Брутом, а тот – с Сервилией? Лучше ей знать.

Мне и впрямь стало гораздо покойней. Фактически это первые несколько часов без угрызений и слез. Прошу тебя, сообщи о смерти моих сыновей всем, кому должно. Их матери, моей первой жене. Для нее это будет ударом. Обеим Порциям – моей и Агенобарба. И разумеется, Бруту.

Береги себя, мой Катон. Не могу дождаться, когда увижу твое дорогое лицо.

Еще в процессе чтения Катон вдруг ощутил приступ странного страха. Уж не упоминание ли о Цезаре было тому причиной? Цезарь, Цезарь, всюду и вечно один только Цезарь! Человек, чья удачливость вошла в поговорку. Что там говорил Катул? Не ему, а кому-то еще, кого никак не вспомнить… Катул тогда сказал, что Цезарь – как Улисс, его жизненная энергия так сильна, что поражает всех, кого коснется. Собьешь его с ног – а он тут же поднимается снова, как зубы дракона, посеянные на поле смерти. Теперь вот и Бибул лишился двух своих сыновей. Он говорит, что Сирия несчастливая для него страна. А где он теперь будет счастлив? Нигде!

Катон свернул письмо, постарался прогнать дурное чувство и послал слугу за Брутом. Тот как-нибудь справится с ситуацией: с известием о неверности своей сестрицы, с гневом Сервилии и с горем Порции, к которой сам Катон не пойдет. Он предоставит это Бруту. Бруту нравятся подобные поручения. Он присутствует на всех похоронах.

И вот теперь Брут медленно брел к дому Бибула, чувствуя себя очень худо в роли скорбного вестника. Когда он сообщил матери, что Юния закрутила роман, та только пожала плечами. Юния уже достаточно взрослая, чтобы отвечать за себя. Но когда он назвал имя любовника, мать взвилась выше горы Арарат. Этот червяк Публий Ведий? Визг! Зубовный скрежет! Брань, какой не услышишь от портового грузчика! Это был такой взрыв гнева, что Брут убежал, оставив Сервилию. А та понеслась в дом Ватии Исаврийского и устроила дочери головомойку. Для Сервилии преступлением была не сама измена, а потеря dignitas. Молодые женщины, отцы которых происходят из рода Юниев, а матери – из рода патрициев Сервилиев, никогда не дарили низкородным выскочкам собственность своих мужей.

Брут между тем уже стучал в дверь Бибула. Его впустил в дом управляющий, в снобизме значительно превосходивший хозяина. Когда Брут сказал, что хочет видеть госпожу Порцию, управляющий посмотрел на кончик своего длинного носа и молча ткнул рукой в сторону перистиля. И так же молча ушел. Демонстративно, словно бы не желая иметь ничего общего с этим странным визитом.

Брут не видел Порцию со дня ее свадьбы. Вот уже два года, хотя к Бибулу он захаживал довольно часто. Брак с двумя Домициями, которых Цезарь соблазнил просто потому, что ненавидел Бибула, заставил того прийти к выводу, что молодой супруге вовсе незачем выходить к бывающим у него мужчинам. Даже к родственникам с безупречной репутацией, таким как Брут.

Направляясь к перистилю, он услышал ее громкий смех, похожий на ржание, и более высокий звонкий смех ребенка. Там шла игра в жмурки. Порция завязала себе глаза, а ее десятилетний пасынок то дергал мачеху за складки платья, то, не дыша, замирал. Порция, вытянув вперед руки и безудержно хохоча, пыталась его поймать. Иногда ей это почти удавалось. Тогда мальчик прыскал в ладошку и отбегал, но с осторожностью, не приближаясь к бассейну, чтобы Порция не упала туда.

Сердце Брута вдруг сжалось. Почему у него не было такой старшей сестры, с кем он мог бы играть, с кем ему было бы весело, с кем можно было бы поделиться всем-всем? Или матери? Правда, в Риме не очень-то много таких матерей. А молодому Луцию повезло. Он обрел мачеху, каких поискать. Милую прыгающую слониху.

– Есть тут кто? – крикнул он, огибая колонну.

Игроки замерли, обернулись. Порция, сдернув повязку с глаз, громогласно заржала и в сопровождении Луция-младшего понеслась к Бруту и крепко сжала его в объятиях, оторвав от терракотового пола.

– Брут, Брут! – воскликнула Порция, ставя родича на ноги. – Луций, это мой двоюродный брат. Ты его знаешь?

– Да, – кивнул Луций, явно не столь обрадованный, как она.

– Ave, Луций, – поздоровался Брут и улыбнулся, чтобы показать свои белые зубы. Улыбка его была обаятельнее, чем лицо. – Прости, что мешаю вам веселиться, но мне надо поговорить с Порцией наедине.

Луций окинул гостя ледяным взглядом отца, пожал плечами и пошел прочь, сердито пиная ногами траву.

– Не правда ли, он прелесть? – спросила Порция, провожая Брута в свои покои. – Видишь, как тут хорошо? – спросила она через миг, обводя жестом гостиную. – Здесь так просторно, Брут!

– Говорят, все растения и все существа не терпят пустоты. Я теперь понимаю, Порция, что это именно так. Ты столько всего сюда натолкала!

– О, я знаю, знаю! Бибул все время твердит мне об аккуратности, о порядке. Но боюсь, этого мне не дано.

Она опустилась в одно кресло, он – в другое. По крайней мере, подумал Брут, с него стерта пыль. Слуг у нее теперь больше, чем в доме отца.

Однако одеваться эта слониха так и не научилась. Бесформенное холщовое платье цвета детской неожиданности лишь подчеркивало ширину ее плеч и придавало ей вид амазонки-воительницы. Но огненная копна волос разрослась, а большие серые глаза сияли, как прежде.

– Как же я рада видеть тебя, – сказала она, улыбаясь.

– И я рад тебя видеть, Порция.

– Почему ты раньше не заходил? Бибул почти год как уехал.

– Это не принято – навещать чужую жену в отсутствие мужа.

Она нахмурилась:

– Это смешно!

– Первые две жены ему изменяли.

– Ко мне это не относится, Брут. Если бы не Луций, мне было бы так одиноко.

– Но у тебя он все-таки есть.

– Я уволила его педагога, старого олуха. И теперь учу мальчугана сама. Он хорошо успевает. Нельзя вбивать в детей знания палкой.

– Я вижу, он любит тебя.

– И я люблю его, Брут.

Брута терзала необходимость свернуть разговор на причину его визита. Но ему так хотелось узнать побольше о Порции, вышедшей замуж, что он решил с этим повременить.

– Тебе нравится семейная жизнь?

– Очень-очень.

– А что тебе нравится в ней больше всего?

– Свобода. – Она рассмеялась. – Ты не представляешь, как замечательно жить без Афинодора Кордилиона и Статилла! Я знаю, tata очень их ценит, но только не я. Они ревновали его ко мне! Врывались в комнаты, где мы сидели вдвоем, и портили все. Я ненавидела их! Отвратительные греческие пиявки! Злобные, мелочные старики. Они пристрастили его к вину.

Не все сказанное было правдой. Брут считал, что Катон сам начал пить, чтобы заглушить постоянно грызущую его злобу на недостойных mos maiorum людей. И чтобы забыть об истории с Марцией. На том перечень причин кончался. Брут просто не знал, чем был для Катона его брат Цепион.

– И тебе нравится быть супругой Бибула?

– Да, – прозвучал краткий ответ.

– Трудности есть?

Не получившая женского воспитания, она ответила как мужчина:

– Ты намекаешь на интимные отношения?

Он покраснел, но румянец скрыла щетина. И с такой же прямотой выдохнул: