Цезарь, или По воле судьбы Маккалоу Колин

– Отличная идея! – сказал Марцелл-старший с ухмылкой. – Голосуем поднятием рук. Кто за то, чтобы Гней Помпей отдал Сирии свой шестой легион, прошу поднять руки.

Даже Курион поднял руку.

– А теперь кто за то, чтобы Гай Цезарь послал в Сирию один из своих легионов?

Курион опять поднял руку.

– Тогда я немедленно сообщу Гаю Цезарю о нашем решении, – сказал довольно Марцелл.

– А кто станет новым наместником Сирии? – спросил Катон. – Я думаю, большинство сенаторов согласятся с тем, что мы должны вернуть Марка Бибула домой.

– Я предлагаю, – тут же сказал Курион, – послать в Сирию Луция Домиция Агенобарба.

Агенобарб поднялся, печально покачивая головой:

– Я был бы рад, Гай Курион, но, к сожалению, не могу ехать в Сирию из-за состояния здоровья. – Он уткнул подбородок в грудь, демонстрируя свой голый череп. – Солнце там слишком палит, почтенные отцы. Оно поджарит мне мозги.

– Носи шляпу, Луций Домиций, – весело посоветовал Курион. – Что было хорошо для Суллы, сойдет и для тебя.

– Но есть еще проблема, Гай Курион. Я не могу носить шляпу, как и воинский шлем. Едва лишь что-то касается моей макушки, у меня начинаются жуткие головные боли.

– Это у нас они начинаются от тебя! – не удержался Луций Пизон.

– А ты – инсумбрийский дикарь! – взвился Агенобарб.

– К порядку! К порядку! – выкрикнул Марцелл-старший.

Помпей снова встал.

– Можно мне предложить альтернативу, Гай Марцелл? – скромно спросил он.

– Говори, Гней Помпей.

– У нас есть список преторов, не побывавших в наместниках, но, думаю, все согласятся, что неспокойную Сирию можно доверить лишь человеку, занимавшему должность консула. Поскольку Марк Бибул нужен нам в сенате, могу ли я предложить на его место проконсула, занимавшего этот пост менее чем пять лет назад? Со временем все уляжется и таких проблем больше не будет, но сейчас мы должны мыслить здраво. Если сенат согласится, мы можем принять специальный закон, позволяющий выдвинутому мной кандидату занять эту должность.

– Да хватит, Помпей! – вздохнул Курион. – Назови своего человека.

– Хорошо. Это Квинт Цецилий Метелл Пий Сципион Назика.

– Твой тесть, – уточнил Курион. – Разводим семейственность, да?

– Семейственность – это залог надежности! – крикнул Катон.

– Семейственность – это проклятие! – выкрикнул кто-то сзади.

– Тихо! Я требую тишины! – рявкнул Марцелл-старший. – Марк Антоний, ты заднескамеечник и не имеешь права выступать!

– Чушь! Ерунда! – взревел Антоний. – Мой отец – лучшее доказательство, что семейственность – это сущее наказание!

– Марк Антоний, заткнись, или я вышвырну тебя вон!

– Ты? А кто еще? – с презрением осведомился Антоний. Он встал в классическую позу борца. – Давай налетай!

– Сядь, Антоний! – устало сказал Курион.

Антоний сел, усмехаясь.

– Метелл Сципион не может вырваться из цепких женских рук, – сказал Ватия Исаврийский.

– Я предлагаю Публия Ватиния! Я предлагаю Гая Требония! Гая Фабия! Квинта Цицерона! Луция Цезаря! Тита Лабиена! – бушевал Марк Антоний.

Гай Марцелл-старший распустил собрание.

– Ты будешь жутким демагогом, когда станешь плебейским трибуном, – сказал Курион Антонию, когда они шли к Палатину. – Но сейчас не цепляйся к Гаю Марцеллу. Он очень вспыльчив и может тебе навредить.

– Ублюдки! Они отобрали у Цезаря два легиона.

– И очень ловко, признаться. Я сейчас же ему обо всем напишу.

К началу квинтилия все в Риме знали, что Цезарь со свойственной ему стремительностью перешел Альпы и вступил в Италийскую Галлию. При нем были три легиона и Тит Лабиен. Два легиона предназначались для Сирии: шестой (Помпея) и пятнадцатый (его собственный), по обыкновению состоявший из рекрутов, уже прошедших школу Гая Требония, но еще не побывавших в боях. Третий легион, тринадцатый, состоял из ветеранов, очень гордившихся его порядковым номером, который ничуть не влиял на успех в сражениях. Набранный из добровольцев с той стороны реки Пад, этот легион был всецело предан Цезарю.

По спинам римлян побежали мурашки. В Италийской Галлии не было никаких легионов – и вдруг появилось три сразу. Рим охватила тихая паника. Все недоумевали, зачем сенату интриговать против лучшего военачальника со времен Гая Мария или вообще лучшего во все века. Цезарь – это Италия, это Рим. Но он был загадкой. Никто не знал, чего от него можно ждать. Ведь его так давно не видели в Риме, а Марк Порций Катон повсюду кричал, что Цезарь намерен развязать гражданскую войну, пойти на Рим, что он никогда не расстанется со своими легионами, что он хочет разрушить Республику. Катона знали, Катона слушали. Всеобщий страх основывался лишь на том, что наместник, выполняя свои обязанности, перебрался из одной части подвластной ему провинции в другую. Правда, обычно Цезарь не держал постоянно при себе легион, даже когда переводил войско через Альпы. А на этот раз он не отпускал тринадцатый. Но что такое один легион? Если бы не два других легиона, всем было бы спокойнее.

Затем стало известно, что один из многочисленных молодых Аппиев Клавдиев курирует продвижение эти двух легионов. Шестому и пятнадцатому предписано стать лагерем в Капуе и ждать погрузки на корабли. Все облегченно вздохнули, вдруг вспомнив, что эти два легиона Цезарю уже не принадлежат, что он по обязанности привел их в Италийскую Галлию! О, хвала богам! Настроение еще улучшилось, когда молодой Аппий Клавдий с шестым и пятнадцатым обогнул Рим и сообщил цензору, главе своего семейства, что солдаты постоянно поносят Цезаря и что вообще, по их словам, вся армия Цезаря находится на грани бунта.

– Разве старик не умница? – спросил Антоний у Куриона.

– Умница? Я согласен, Антоний, если под стариком ты имеешь в виду Цезаря, который вовсе не стар – на днях ему исполнится лишь пятьдесят.

– Я имею в виду весь этот вздор, что его легионы недовольны. Легионы Цезаря недовольны? Такого никогда не было, Курион, никогда! Они лягут и позволят Цезарю класть на них. Они умрут за него, все до последнего, включая людей из легиона Помпея.

– Значит…

– Он всех разыгрывает, Курион. Он просто хитрая старая лиса. Даже Марцеллам не придет в голову, что молодого Аппия Клавдия можно купить. Или что молодому Аппию Клавдию просто нравятся интриги. Мне доподлинно известно, что, провожая шестой и пятнадцатый, Цезарь выступил перед ними и сказал, как ему жаль расставаться с ними. А потом выдал каждому премию по тысяче сестерциев, пообещал, что они получат свою долю трофеев, и посочувствовал, что им придется вернуться к обычному воинскому жалованью.

– Действительно хитрая старая лиса! – кивнул Курион. Вдруг он вздрогнул и уставился на приятеля. – Антоний, а он не…

– Что «он не»?

– Не пойдет на Рим?

– Мы все думаем, что пойдет, если его вынудят, – осторожно ответил Антоний.

– Кто «мы все»?

– Его легаты. Требоний, Децим Брут, Фабий, Секстий, Сульпиций, Гирций.

Куриона прошиб холодный пот. Дрожащей рукой он вытер лоб:

– Юпитер! О Юпитер! Антоний, перестань глазеть на женщин, идем ко мне!

– Зачем?

– Затем, чтобы мы наконец разработали стратегию твоих действий! Идем, и не вздумай противиться.

– Я и не думаю. Мы должны получить для него разрешение баллотироваться in absentia. Иначе разразится что-то ужасное от Регия до Аквилеи.

– Если бы Катон и Марцеллы заткнулись, у нас был бы шанс, – на бегу пропыхтел Курион.

– Они не заткнутся. Они – идиоты.

Когда в квинтилии завершился третий тур выборов, Марк Антоний возглавил список плебейских трибунов. Это ничуть не взволновало boni. Все последние годы Курион демонстрировал свою недюжинную одаренность, а Марк Антоний – только свой огромный пенис под плотно облегающей туникой. Если Цезарь надеялся заменить Куриона Антонием, тогда он рехнулся, решили boni. Эти выборы выявили еще один из наиболее любопытных аспектов политической жизни римлян. Гай Кассий Лонгин, в ореоле славы после своих подвигов в Сирии, стал плебейским трибуном. Его младший брат Квинт Кассий Лонгин тоже стал плебейским трибуном. Но Гай Кассий был ярый сторонник boni, как и подобает мужу сестры Брута, а Квинт Кассий полностью принадлежал Цезарю. Оба консула следующего года принадлежали к партии boni. Гай Клавдий Марцелл-младший был избран старшим консулом, а Луций Корнелий Лентул Крус – младшим. Преторы большей частью поддерживали Цезаря, кроме обезьяны Катона – Марка Фавония, занявшего последнюю строчку списка.

Несмотря на все усилия Куриона и Антония (последний, как избранный плебейский трибун, теперь имел право выступать), Метелл Сципион был послан заменить Бибула в Сирии, а экс-претор Публий Сестий – заменить в Киликии Цицерона. С собой Публий Сестий брал Марка Юния Брута, сделав его своим старшим легатом.

– Что ты творишь, покидая Рим в такое время? – строго спросил Брута недовольный Катон.

Брут, как всегда, имел виноватый вид, но даже Катон стал наконец понимать, что, как бы ни выглядел Брут, он поступит по-своему.

– Я должен ехать, дядя, – почти извиняясь, сказал Брут.

– Почему?

– Потому что Цицерон, управляя Киликией, навредил моим финансовым делам.

– Брут, Брут! У тебя больше денег, чем у Помпея и Цезаря, вместе взятых! Что значат несколько неполученных долгов по сравнению с судьбой Рима? – простонал раздраженный Катон. – Попомни мои слова, Цезарь хочет убить Республику! Чтобы ему противостоять, нам нужен каждый влиятельный человек. Твоя обязанность – оставаться в Риме, а не слоняться по Киликии, Кипру, Каппадокии, умножая свои капиталы! В жадности ты превзошел Марка Красса!

– Извини, дядя, но пострадают мои клиенты Матиний и Скаптий. У человека есть долг перед своими клиентами.

– У человека прежде всего есть долг перед своей страной.

– Моей стране ничто не угрожает.

– Твоя страна на грани гражданской войны!

– Ты все время об этом твердишь, – вздохнул Брут, – но, честно говоря, я не верю тебе. Это твой пунктик, дядя Катон. Правда, пунктик.

Неприятная мысль вдруг кольнула Катона. Он с гневом посмотрел на племянника:

– Глупости! Дело тут не в клиентах и не в долгах, Брут, не так ли? Ты убегаешь от возможной угрозы, как делал это всю жизнь!

– Это неправда! – воскликнул Брут, побледнев.

– А теперь моя очередь тебе не верить. Ты всегда куда-то деваешься, как только запахнет войной.

– Как ты смеешь так думать, дядя? Парфяне могут вторгнуться в наши восточные протектораты, прежде чем я там появлюсь!

– Парфяне вторгнутся в Сирию, а не в Киликию. Именно так они поступили прошлым летом, несмотря на все, что Цицерон писал в своих пространных посланиях. До тех пор пока мы не потеряем Сирию – а я сильно сомневаюсь, что это возможно, – ты будешь сидеть в Тарсе в такой же безопасности, как в Риме. Если только Риму не будет угрожать Цезарь.

– И это тоже ерунда, дядя. Ты напоминаешь мне жену Скаптия, которая квохчет над своими детьми, превращая их в ипохондриков. Пятно на коже – зараза, головная боль – что-то страшное внутри черепа, спазмы в желудке – пищевое отравление или летняя лихорадка. Наконец эта заботливость довела до того, что один из ее отпрысков умер. Не от болезни, дядя, а от недосмотра. Она пялилась на рыночные прилавки, вместо того чтобы не спускать с него глаз. И мальчишка попал под колеса повозки.

– Ха! – презрительно усмехнулся Катон. – Интересная притча, племянник. Но ты уверен, что жена Скаптия не копия твоей матери, которая сделала ипохондрика из тебя?

Печальные карие глаза опасно сверкнули. Брут резко повернулся и ушел. Но не домой. Он направился к Порции.

Услышав рассказ о ссоре, та глубоко вздохнула и ударила кулаком по ладони:

– Брут, мой отец такой вспыльчивый. Пожалуйста, не обижайся! Он не хотел тебя оскорбить. Просто он сам такой… такой воинственный, что ли. Раз уж вонзил зубы, то ни за что не отпустит. Он одержим желанием стереть Цезаря в порошок.

– Я могу простить твоему отцу эту одержимость, Порция, но не его отвратительный догматизм! – возразил желчно Брут. – Боги свидетели, я не питаю к Цезарю ни уважения, ни любви, но все его теперешние действия – это попытка выжить. Безуспешная, надеюсь. Но чем он отличается от десятка других заносчивых себялюбцев? Никто из них не пошел на Рим. Возьми, к примеру, Луция Пизона, когда сенат лишил его Македонии.

Порция изумленно посмотрела на родича:

– Брут, это же несравнимые вещи! Ты хорошо разбираешься в финансах, но в политике – непроходимый тупица.

Разозлившись, Брут встал.

– Если ты всерьез так думаешь, Порция, то я ухожу! – огрызнулся он.

– О-о-о! – виновато простонала она, потом взяла его руку, приложила к своей щеке. Большие серые глаза увлажнились. – Прости меня! Не уходи! Останься!

Смягчившись, он отнял руку и сел.

– Ну хорошо. Но ты должна понять, Порция, что твои взгляды весьма однобоки. Ты и в голову не берешь, что твой отец может быть в чем-то не прав, хотя это с ним происходит частенько. Взять сегодняшнюю шумиху на Форуме. Все, что он делает, – это пугает людей, берет их за горло, и они ему верят! Между тем Цезарь ведет себя абсолютно нормально. Все затряслись, когда он перевел через Альпы три легиона. Но он сделал это по требованию сената! И тут же отправил два из них в Капую. А твой отец всем говорил, что Цезарь скорее умрет, чем отдаст эти два легиона. Он был не прав, Порция! Катон был не прав! Цезарь выполняет приказы сената.

– Да, я согласна, tata склонен к преувеличениям, но не ссорься с ним, Брут. – Слеза упала на его руку. – Я не хочу, чтобы ты уезжал.

– Я уезжаю не завтра, – тихо произнес он. – К тому времени Бибул уже будет дома.

– Да, конечно, – равнодушно сказала она, потом вдруг просияла и хлопнула себя по коленям. – Что я покажу тебе, Брут! Я тут просматривала Фабия Пиктора и обнаружила серьезное историческое несоответствие. В той главке, где он обсуждает уход плебса на Авентин.

А, это уже нечто поинтереснее! Брут с удовольствием погрузился в изучение текста, хотя его больше занимало оживленное лицо Порции, чем Фабий Пиктор.

Но слухи все ширились и росли. К счастью, весна этого года, совпавшая с календарным летом, была очень мягкой. Лили дожди, пригревало солнышко, и как-то не верилось, что в Италийской Галлии притаился паук, готовый задушить Рим. Впрочем, простые граждане Рима так и не думали. Они обожали Цезаря, они считали, что в сложившейся ситуации повинен сенат. И делали вывод, что все закончится хорошо, как всегда это бывает. Однако на влиятельных всадников восемнадцати старших центурий слухи действовали сильнее. Единственное, что их заботило, – это деньги, и малейший намек на гражданскую междоусобицу шевелил волосы на их загривках.

Группа банкиров – Бальб, Оппий, Рабирий Постум – неустанно трудилась, пытаясь заставить плутократов, подобных Титу Помпонию Аттику, понять, что отнюдь не в интересах Цезаря замышлять войну с Римом. Что Катон и Марцеллы ведут себя безответственно, приписывая Цезарю столь дикие замыслы. Что они сами приносят больше вреда римской коммерции, чем любые действия Цезаря, которые он мог бы предпринять, чтобы защитить свою будущую карьеру и свое dignitas. Он – законопослушный человек и всегда был таким. С чего бы вдруг ему вздумалось нарушать закон? Катон и Марцеллы неустанно твердят, что он – враг всех республиканских завоеваний, но на чем это основывается? Ни на чем. Все выглядит так, будто они используют Цезаря, чтобы сделать Помпея диктатором. Разве это не Помпей позволил boni порочить dignitas и репутацию Гая Юлия Цезаря? Разве не он стоял за всей этой заварушкой? Чьи мотивы более подозрительны – Цезаря или Помпея? Чье поведение в прошлом свидетельствовало о властолюбии – Цезаря или Помпея? Кто был реальной опасностью для Республики – Цезарь или Помпей? Ответ, говорила неутомимая маленькая группа, всегда напрашивается лишь один: Помпей.

А тот, отдыхая на своей неаполитанской вилле, неожиданно заболел. Причем, по слухам, серьезно. Мрачная Корнелия Метелла, встречавшая всадников и сенаторов, потекших к больному, твердо и ясно объясняла каждому, что положение мужа критическое, и давала всем поворот от ворот.

– Прошу прощения, Тит Помпоний, – сказала она Аттику, появившемуся едва ли не первым, – но доктора запретили визиты. Мой муж борется за жизнь и не может тратить силы на что-то еще.

– О-о-о, – округлил рот сильно обеспокоенный Аттик. – Нам очень нужен здоровый Гней Помпей, Корнелия!

На самом деле он не это хотел сказать. Его заботила вероятность того, что именно Помпей стоит за травлей Цезаря. Аттику, весьма состоятельному и влиятельному человеку, нужно было объяснить Помпею, как отразится на финансах вся эта политическая грязь. К несчастью, Помпей ничего не смыслил в коммерции. У него был управляющий, которому он доверял. А тот вкладывал все деньги хозяина либо в банки, либо в земли. Обладай Помпей головой Брута, он уже давно бы унял boni, ибо их разглагольствования отпугивали инвестиции. А для Аттика как для крупного коммерсанта это был сущий кошмар. Денежки утекали, прятались в темноте, не высовывались на свет, не работали. Кто-то должен втолковать boni, что их деятельность вредит источнику жизненной силы Рима – финансам.

Но в итоге он уехал ни с чем. Впрочем, как и все остальные.

А в это время Помпей прятался в глубине своей виллы, недосягаемый для чьих-либо глаз. Почему-то чем выше он поднимался, тем меньше становилось у него близких друзей. Сейчас, например, одиночество Помпея скрашивал лишь Метелл Сципион. Он и одобрил решение зятя притвориться смертельно больным.

– Я должен знать, какое у народа мнение обо мне и как ко мне относятся, – сказал ему Помпей. – Нужен ли я? Необходим ли? Любят ли меня? Все ли еще я Первый Человек в Риме? Это высветит их настроения, Сципион. Я велел Корнелии составить список всех, кто придет справиться обо мне, и записать то, что они скажут. Это поможет мне узнать правду.

К сожалению, Метелл Сципион не обладал проницательностью, чтобы расчислить все тонкости и нюансы. Поэтому ему и в голову не пришло возразить, что посетители могут говорить одно, а думать другое и что по крайней мере половина из них в душе будет надеяться, что Помпей умрет.

Таким образом, они оба, смеясь, просматривали список Корнелии, играли в кости, шашки и домино, а потом расставались, чтобы заняться своими делами. Помпей уже в который раз перечитывал «Записки» Цезаря, но без всякого удовольствия. Этот ужасный человек был больше чем просто гений. Он еще обладал такой неколебимой верой в себя, какой у Помпея никогда не бывало. Цезарь не расцарапывал себе лицо и грудь от отчаяния, прячась в палатке после проигранного сражения. Он невозмутимо продолжал начатое и добивался успеха. И почему у него такие талантливые легаты? Если бы Афраний и Петрей в Испаниях обладали хотя бы половиной способностей Требония, Фабия или Децима Брута, их хозяину не о чем было бы беспокоиться.

Метелл Сципион в свободное время сочинял чудесные маленькие пьески для актеров и актрис, не стеснявшихся выступать голышом, и сам их ставил.

Смертельная болезнь длилась месяц, после чего в середине секстилия Помпей влез в паланкин и направился к своей вилле на Марсовом поле. Не желая и в самом деле подцепить какую-нибудь лихорадку, он ехал по Латинской дороге. Известие о его критическом состоянии распространилось повсюду. Люди толпами приветствовали выздоравливающего, подносили цветы. А он высовывал голову из окна, с трудом улыбался и махал им якобы ослабевшей рукой. Чтобы сократить время пути, паланкин двигался и в темноте, но, к великой радости его пассажира, люди все равно сбегались к нему, аплодировали и освещали путь факелами.

– Это все правда! – с радостью сообщил он своему спутнику, делившему с ним паланкин, ибо Корнелия Метелла путешествовала одна, чтобы не давать повода мужу для амурных заигрываний в дороге. – Сципион, они любят меня! Действительно любят!

– Ну и что тут такого? – позевывая, спросил Метелл Сципион.

– Значит, чтобы поднять солдат в Италии, мне стоит только выйти из паланкина и ступить на землю.

– Угу, – буркнул Метелл Сципион и уснул.

Но Помпею не спалось. Он широко распахнул занавески и, откинувшись на подушки, продолжал махать всем рукой. Это правда, это чистая правда! Народ Италии любит Помпея. Зря он опасается Цезаря. У того нет шансов, даже если он поглупеет настолько, чтобы пойти на Рим. Но он не пойдет. В глубине души Помпей очень хорошо понимал, что для Цезаря это не выход. Он скорее выберет бой на Форуме или в сенате. Или… в суде. Нет, его надо свалить. В этом Помпей с boni не расходился. Цезарь как полководец далеко себя не исчерпал. Если его не стреножить, он превзойдет Помпея во всем. И ему не придется самому добавлять к своему имени когномен Магн, ибо Великим его наречет народ.

Как он об этом узнал? Тит Лабиен стал писать Помпею, смиренно надеясь, что бывший патрон давно уже простил его за ту достойную сожаления ошибку с Муцией Терцией. Цезарь что-то имеет против него – ревнует, конечно. Цезарь не может симпатизировать человеку, способному на самостоятельные и успешные действия. Таким образом, обещанного совместного консульства с Цезарем у него не получится. Когда они вместе переходили через Альпы в Италийскую Галлию, Цезарь сказал ему, что, как только Галльская кампания кончится, он отбросит Лабиена, как пылающий уголек. Но, сообщал Лабиен, о марше на Рим Цезарь даже не помышляет. А кому о том еще знать, как не его правой руке? Ни словом, ни взглядом Цезарь никогда не делал намека на стремление совершить государственный переворот. И другие легаты, от Требония до Гирция, ничего такого не говорят. Нет, единственное, чего хочет Цезарь, – это получить консульство, а потом начать войну с парфянами. Отомстить за своего друга Марка Лициния Красса.

Помпей обдумывал послание человека, наставившего ему рога, до самого конца своего добровольного заточения.

«Verpa! Cunnus! Mentula!» – ругался про себя Помпей, в ярости скаля зубы. Как смеет Тит Лабиен думать, что его могут простить? Ему нет прощения и не будет, как всем, кто похищает жен у достойных мужей! Но с другой стороны, он может быть очень полезен. Афраний с Петреем стареют, теряют хватку. Почему бы не заменить их Титом Лабиеном? Как и они, он никогда не будет иметь достаточного влияния, чтобы соперничать с Помпеем Великим. Никогда не сможет назвать себя Лабиеном Великим.

Кампания на Востоке против парфян… Значит, вот куда устремлены амбиции Цезаря! Умно, очень умно. Цезарь не пойдет на Рим, зачем ему эта морока? Он хочет войти в историю как величайший в мире военачальник. После завоевания Косматой Галлии – совершенно новой территории – он завоюет парфян и добавит к римским провинциям обширнейшие земли. То есть опять утрет нос Помпею, который всего лишь прошел по областям, давно находившимся под влиянием Рима, и сражался с традиционными врагами Рима, такими как Митридат и Тигран. Цезарь опять станет первопроходцем. Он всегда идет туда, где еще не бывал ни один римлянин. А с ним одиннадцать… нет, теперь девять фанатично преданных ему легионов. Поражений, как при Каррах, не будет. Цезарь выпотрошит парфян. Он двинется в Серику и дальше в Индию! Пройдет по всем землям, увидит народы, о существовании которых не подозревал даже Александр. И приведет царя Орода в Рим, чтобы тот шел в триумфальном шествии Цезаря. И Рим будет поклоняться Цезарю, как божеству.

О да, Цезарь должен уйти. Цезаря нужно лишить и армии, и провинций! И столько раз обвинить в судах, чтобы он навсегда забыл дорогу в Италию! Лабиен, девять лет с ним служивший, сказал, что Рим его не интересует. Это мнение целиком совпадало с мнением Помпея, весьма ободренного приветствиями народа. Нет, он не станет сдерживать boni в лице Катона и Марцеллов. Он даже поможет им, распространяя тревожные слухи, чтобы поволновались и плутократия, и сенат. Чтобы они впали в панику и возненавидели Цезаря! Чтобы тому везде и всегда отказывали во всем! Чтобы в конце концов этот надменный патриций-аристократ, чья генеалогия восходит к Венере, собрал свой скарб и со всем своим непомерным самомнением отправился в вечную ссылку!

А для начала, думал Помпей, он повидает цензора Аппия Клавдия и намекнет ему, что можно вполне безопасно изгнать из сената большинство сторонников Цезаря. Аппий Клавдий ухватится за это предложение и, вероятно, попытается изгнать Куриона. Луций Пизон, другой цензор, наверное, выступит против этого. Хотя, может, от мелкой рыбешки все же удастся избавиться, ибо инертность Пизона известна всем.

В начале октября пришло известие от Лабиена, что Цезарь покинул Италийскую Галлию и поспешил к Неметоценне, во владения белгских атребатов, где с пятым, девятым, десятым и одиннадцатым легионами оставался Требоний. Тот, по словам Лабиена, написал Цезарю срочное донесение, что белги замыслили бунт.

Отлично! Помпей потер руки. Пока его враг удален от Италии на тысячу миль, он велит своим ставленникам наводнить Рим всевозможными слухами, чем нелепее, тем лучше. Таким образом, Аттик и другие коммерсанты узнали, что Цезарь с четырьмя легионами – пятым, девятым, десятым и одиннадцатым – перевалил через Альпы и к Октябрьским идам окажется в Плаценции, откуда будет угрожать сенату, чтобы тот не вздумал лишить его полномочий в Ноябрьские иды.

Ибо, говорил Аттик в срочном письме Цицерону, уже добравшемуся до Эфеса по пути домой из Киликии, весь Рим знает, что Цезарь наотрез откажется расстаться со своей армией.

В панике Цицерон кинулся через Эгейское море в Афины, куда он прибыл как раз в злополучные Октябрьские иды. В письме Аттику он сказал, что лучше быть побитым вместе с Помпеем, чем победить с Цезарем.

Криво усмехаясь, Аттик в изумлении смотрел на письмо. Ну и как к этому относиться? Неужели Цицерон именно так и думает? Неужели он действительно считает, что, если разразится гражданская война, Помпей и все лояльные римляне не сумеют победить Цезаря? Аттик был уверен, что это мнение Цицерона обоснованно, ведь его брат Квинт Цицерон служил под началом Цезаря в Косматой Галлии. Мнение Квинта Цицерона многое значит. Так не лучше ли не давать Цезарю повода думать, что Аттик ему враг?

Итак, Аттик провел несколько напряженных дней, проверяя свои финансы и инструктируя персонал. Затем он уехал в Кампанию – повидаться с Помпеем, вернувшимся на свою неаполитанскую виллу. Рим все еще гудел. Всех тревожило войско, расположившееся в Плаценции. Хотя из Плаценции в Рим писали, что никакими легионами там и не пахнет.

Но Помпей рассуждал о Цезаре весьма туманно, так и не высказав сколько-нибудь определенного мнения. Вздохнув, Аттик закрыл эту тему, молча поклявшись повиноваться далее здравому смыслу и не предпринимать ничего, что могло бы настроить против него Цезаря. Он заговорил о наместничестве Цицерона в Киликии, превознося заслуги старого болтуна. Здесь не было особого перебора. Этот любящий вкусно поесть кабинетный вояка действительно показал себя неплохим управленцем, проведя справедливую и разумную реорганизацию финансовой системы Киликии и даже выиграв небольшую, но весьма выгодную войну. Помпей кивал и со всем соглашался. Его круглое мясистое лицо было спокойным. «Интересно, – подумал зло Аттик, – как бы ты взвился, узнав, что Цицерон предрекает твое поражение?» А вслух сказал, что надо предоставить Цицерону триумф за его победы в Каппадокии и на Амане. Помпей с готовностью поддержал это предложение, сказав, что будет голосовать за него.

Однако Помпей не присутствовал на заседании в Ноябрьские иды. Он не ожидал, что сенат победит, и не желал переживать новые унижения, наблюдая, как Курион методично бьет в ту же точку: то, что отнимается у Цезаря, должно быть отнято и у Помпея! Так все и получилось. Сенаторы ни к чему не пришли. Марк Антоний ревел, как бык, перекрывая тявканье Куриона.

А простой народ Рима занимался своими делами, очень мало всем этим интересуясь. Многолетний опыт показывал, что все социальные потрясения бьют главным образом по тем, кто вверху. Кроме того, в римских низах преобладали симпатии к Цезарю, а не к boni.

В рядах же всадников, особенно тех, что принадлежали к восемнадцати старшим центуриям, царил раздрай и настроения были совсем другими. Ведь гражданская война в первую очередь ударит по ним. Коммерция рухнет, долги невозможно будет собрать, займы лишатся обеспечения. А об инвестициях и вовсе придется забыть. Всех мучила неопределенность: кто прав, кто не врет? Вошли ли четыре легиона в Италийскую Галлию? И если вошли, то где же они? А если их там нет, то почему этот факт упорно замалчивают? И вообще, интересует ли таких, как Катон и Марцеллы, что-нибудь, кроме твердого намерения преподать Цезарю урок? И что это за урок? Что именно сделал Цезарь, чего не делали другие? Что плохого в том, что Цезарю разрешат баллотироваться в консулы in absentia и он избежит обвинения в измене, которое так стремятся выдвинуть против него boni? Ответ на последний вопрос был ясен всем, кроме самих boni: ничего! Рим останется стоять, как стоял, а вот гражданская война будет для него катастрофой. Похоже, boni не уступают Цезарю только из принципа. Принцип? Что это такое? Для коммерсанта нет более чуждого понятия. Воевать ради принципа? Сумасшествие! И всадники принялись наседать на сенаторов, склоняя их к компромиссу.

К сожалению, boni были противниками всяческих компромиссов, а мнение плутократов их и вовсе не интересовало. Катон и Марцеллы пуще всего страшились утратить свой политический вес, если Цезарь добьется того, чтобы его во всех отношениях приравняли к Помпею. А почему, кстати, Помпей все еще отсиживается в Кампании? Какова его позиция? Все указывало на его союз с boni, но, возможно, он пересмотрит свою точку зрения, если кто-нибудь ему что-нибудь шепнет?

В конце ноября новый наместник Киликии Публий Сестий отбыл из Рима. С ним уехал и Брут. В жизни его двоюродной сестры Порции образовалась пустота, в отличие от жены Брута Клавдии, с которой он почти не виделся. И Сервилия не ощутила потери, поскольку зять Гай Кассий стал ей гораздо ближе, чем сын. Кассий подавал большие надежды как воин и политический деятель. К тому же при ней еще оставался и Луций Понтий Аквила.

– Я уверен, что по дороге увижусь с Бибулом, – сказал Брут Порции, когда зашел попрощаться. – Он в Эфесе и, наверное, там и останется, пока тут все не утрясется.

Порция знала, что плакать дурно, но слезы сами собой полились из больших серых глаз.

– О Брут, как я буду жить без тебя, без наших бесед, без твоей постоянной поддержки? Ведь только ты один добр ко мне! Каждый раз, когда я вижу тетю Сервилию, она ворчит, что я не умею одеваться, не слежу за собой, а когда я вижусь с папой, присутствует только его тело, а в уме у него вечно Цезарь, Цезарь, Цезарь. У тети Порции никогда нет времени, она слишком занята детьми и Луцием Домицием. А ты всегда был такой милый, такой заботливый. Я буду скучать по тебе!

– Но ведь Марция вернулась к твоему отцу, Порция. Теперь все должно пойти по-другому. Она не злой человек.

– Я знаю, знаю! – ответила Порция, плача и громко шмыгая носом, несмотря на поданный ей платок. – Но она полностью растворилась в отце. Я для нее не существую. Никто не существует для Марции, кроме Катона! Брут, я хочу значить что-нибудь для кого-то! – рыдала она. – А я не значу! Не значу!

– У тебя есть Луций, – сказал он, сглатывая подступивший к горлу комок.

Он, который тоже ни для кого ничего не значил, хорошо знал, что она чувствует. Чудаков и уродов чураются все. Даже те, кому долг велит любить их.

– Луций растет, он отдаляется от меня, – возразила Порция, возя платком Брута по своим мокрым щекам. – Я это понимаю и не осуждаю. Его взгляды меняются. Так и положено. Уже полгода ему интересней с моим отцом, чем со мной. Политика важнее детских игр.

– Скоро вернется Бибул.

– Да? Ты уверен, что он вернется? А мне кажется, что я больше никогда не увижу его. У меня такое чувство!

То же самое чувствовал и Брут, только не знал почему. Кроме того, Рим для него вдруг стал невыносимым местом. Тучи сгущались над ним. А народу на это было, похоже, плевать. Точно так же, как и Катону. Свалить Цезаря – вот все, что его занимало.

Он взял ее руку, поцеловал и – уехал.

В Декабрьские календы Гай Скрибоний Курион созвал сенат. Фасциями в тот месяц владел Гай Марцелл-старший. Курион понимал, что это ему не на руку, как и то, что Помпей теперь пребывал на Марсовом поле и, разумеется, заседание проводилось в его курии. «Надеюсь, Цезарь выиграет это сражение, – думал Курион, пока сенаторы усаживались и успокаивались. – По крайней мере, Цезарь хочет восстановить нашу курию Гостилия».

– Я буду краток, – сказал он собравшимся. – Ибо я тоже устал от бесплодного, идиотского положения, в какое мы попали. Вы будете пытаться лишить Цезаря полномочий, не трогая Помпея, я буду продолжать накладывать вето. И так – до бесконечности. Поэтому я намерен сейчас поставить на голосование одно свое предложение, а вы уж решайте, принять его или нет. Я настаиваю на голосовании. И если Гай Марцелл попытается помешать мне, я воспользуюсь своим правом и добьюсь, чтобы его скинули с Тарпейской скалы. Я не шучу! Я отвечаю за каждое свое слово! Если понадобится, призову на помощь уже собравшийся возле курии плебс. Будьте уверены, отцы, внесенные в списки, я сделаю это. Младший консул, ты меня слышишь? Даже не думай мне возражать.

Сжав зубы, Марцелл-старший молчал. Курион знает законы. Он может требовать голосования, и оно будет проведено.

– Мое предложение таково, – продолжал Курион. – Гай Юлий Цезарь и Гней Помпей Магн одновременно должны сложить полномочия, лишившись провинций и армий. Кто за – встаньте справа. Кто против – слева.

Результат был ошеломляющий. Триста семьдесят сенаторов встали справа. Двадцать два – слева, и среди них сам Помпей, Метелл Сципион, трое Марцеллов, выбранный на будущий год консул Лентул Крус (сюрприз!), Агенобарб, Катон, Марк Фавоний, Варрон, Понтий Аквила (еще сюрприз: никто не знал, что он любовник Сервилии) и Гай Кассий.

– Декрет одобрен, – с довольным видом сказал Курион. – Теперь надо принять его к исполнению.

Гай Марцелл-старший поднялся и жестом подозвал ликторов.

– Собрание окончено, – коротко бросил он и вышел из курии.

Хороший ход. Все случилось так быстро, что Курион не успел позвать собравшийся в перистиле народ. Декрет был принят, но не получил законной силы.

Этого так и не произошло. Пока Курион распинался на Форуме перед возбужденной толпой, Гай Марцелл-старший созвал сенаторов в храме Сатурна.

Он держал в руке свиток:

– Это письмо от дуумвиров Плаценции, почтенные отцы! – Голос младшего консула зазвенел. – В нем сообщается, что Гай Юлий Цезарь только что прибыл в Плаценцию с четырьмя легионами. Его надо остановить! Он собирается уничтожить Республику, дуумвиры сами слышали это. Он не распустит армию, он двинет ее на Рим!

Сенат взорвался. Сенаторы вскочили с мест, опрокидывая стулья. Некоторые заднескамеечники торопливо двинулись к выходу, некоторые, возглавляемые Марком Антонием, кричали, что это неправда. Два старика потеряли сознание, а Катон все вопил как безумный:

– Цезаря надо остановить, надо остановить, надо остановить!

Из этого хаоса вдруг вынырнул Курион, тяжело отдувающийся после быстрого бега.

– Это ложь! – крикнул он. – Сенаторы, постойте, задумайтесь на минуту! Цезарь сейчас в Дальней Галлии, а не в Плаценции! В Плаценции нет легионов! Даже тринадцатого там нет! Тринадцатый легион в Иллирии, в Тергесте! – Он нашел взглядом Марцелла. – Ты, Гай Марцелл, бессовестный, возмутительный лжец! Ты – пена на римском пруду, ты – дерьмо в римских сточных канавах! Лжец, лжец, лжец!

– Собрание закончено! – во все горло гаркнул Марцелл-старший, затем оттолкнул Куриона и молча покинул храм Сатурна.

– Это ложь! – продолжал кричать Курион. – Младший консул солгал, чтобы спасти шкуру Помпея! Помпей не хочет терять свои провинции, свою армию! Откройте глаза! Пошевелите мозгами! Марцелл врет! Он соврал, чтобы выгородить Помпея! Цезаря нет в Плаценции! Нет никаких легионов в Плаценции! Все это ложь, ложь, ложь!

Но никто не слушал его. Сенат в ужасе разбежался.

– О Антоний! – плакался Курион в пустом храме. – Я не думал, что Марцелл зайдет так далеко. Мне и в голову не приходило, что он начнет врать! Отныне ложь правит Римом!

– Но, Курион, ты же знаешь, откуда ветер дует, – проворчал Антоний. – С Марсова поля. Марцелл просто лгун. А Помпей – и лгун, и подлец. Он подлец по натуре.

– Но где же Цезарь? – пробормотал Курион. – Неужели все еще в Неметоценне?

– Если бы ты спозаранку не ускакал из дому, чтобы трепать на Форуме языком, ты нашел бы письмо от него, – спокойно заметил Антоний. – Письмо нам обоим. Цезарь не в Неметоценне. Он был там, чтобы перебросить Требония с четырьмя легионами к Мозе, сделав его буфером между треверами и ремами, а потом ушел к Фабию, который теперь в Бибракте с другими четырьмя легионами. А сам Цезарь сейчас в Равенне.

Курион вытаращил глаза:

– В Равенне? Как он мог там оказаться?!

– Ха! – усмехнулся Антоний. – Он передвигается быстрее ветра.

– И что же нам делать? Что мы скажем ему?

– Правду, – невозмутимо ответил Антоний. – Мы его люди, и только, мой друг. А решения принимает он.

Гай Клавдий Марцелл-старший тоже принял решение. Распустив собрание, он направился к Марсову полю в сопровождении Катона, Агенобарба, Метелла Сципиона и двух будущих консулов – Гая Метелла-младшего и Лентула Круса. На полпути их догнал слуга Марцелла-старшего и вручил хозяину меч, обычный двухфутовый обоюдоострый римский гладий. От солдатских мечей его отличали лишь отделанные серебром и золотом ножны и рукоять слоновой кости с навершием в форме орла.

Помпей сам встретил гостей у порога и провел в кабинет, где слуга налил разбавленного водой вина всем, кроме Катона, который с презрением отклонил воду. Помпей с нетерпением ждал, когда слуга выйдет. Если бы члены депутации не выглядели так, словно умрут без глотка вина, он не предложил бы им выпить.

– Ну? – требовательно спросил он. – Что там было?

В ответ Марцелл-старший молча протянул ему меч. Удивленный Помпей машинально взял меч и уставился на него, словно видел подобную штуку впервые. Потом облизнул губы:

– Что это значит?

В его голосе послышались нотки тайного страха.

– Гней Помпей Магн! – торжественно провозгласил Марцелл-старший. – Этим мечом я от имени сената и народа Рима даю тебе право защищать Рим от посягающего на него Гая Юлия Цезаря и официально передаю в твое распоряжение два стоящих в Капуе легиона – шестой и пятнадцатый, а далее обязываю тебя начать вербовку солдат, поскольку подвластные тебе легионы пребывают сейчас в Испаниях и очень не скоро сюда прибудут. Надвигается гражданская война.

Ясные голубые глаза стали большими. Помпей опять посмотрел на меч и опять облизнул пересохшие губы.

– Гражданская война? – медленно проговорил он. – Я не думал, что дело дойдет до этого. Я действительно… – Он напрягся. – Где сейчас Цезарь? Сколько у него легионов? Идет ли он к Риму?

– У него один легион, и он пока никуда не идет, – сказал Катон.

– Он не на марше? Это какой легион?

– Тринадцатый. Он в Тергесте.

– Тогда… тогда… что случилось? К чему все это? С одним легионом Цезарь не пойдет на Рим.

– Мы тоже так думаем, – сказал Катон. – Мы здесь, чтобы не дать ему совершить этот шаг. Мы сообщим Цезарю, что меры приняты и что он ничего не добьется. Мы первые нападем на него.

– О, я понимаю, – сказал Помпей, возвращая младшему консулу меч. – Спасибо, я ценю этот жест, но у меня есть меч, и я всегда готов обнажить его для защиты своей страны, если в том будет необходимость. Я с радостью возьму под свое командование эти два легиона, но действительно ли так нужно проводить дополнительный набор?

– Определенно, – твердо сказал Марцелл. – Цезарю надо дать понять, что мы настроены серьезно.

Помпей сглотнул.

– А сенат? – спросил он.

Вперед выдвинулся Агенобарб:

– Сенат сделает то, что ему скажут.

– Но ваш визит, разумеется, был одобрен?

Марцелл-старший снова соврал.

– Разумеется, – сказал он.

Это был второй день декабря.

В третий день декабря Курион узнал, что произошло на вилле Помпея, и разъяренный влетел в сенат. При поддержке Антония он обвинил Марцелла-старшего в измене и попросил почтенных отцов поддержать его, то есть признать, что Цезарь не совершил ничего незаконного, что в Италийской Галлии только один тринадцатый легион и что весь кризис злонамеренно сфабрикован кучкой boni с Помпеем.

Но многие сенаторы уже попрятались по домам, а те, что пришли, были слишком потрясены, чтобы осмысленно реагировать на что-либо. Курион и Антоний ничего не добились. Марцелл-старший упорно стоял за право Помпея защитить государство. Но никаких попыток узаконить это право не делал.

На шестой день декабря в Рим прибыл Авл Гирций, чтобы по поручению Цезаря оценить обстановку. Он впал в отчаяние, узнав, что Помпею был вручен меч. Бальб организовал ему встречу с Магном на следующее утро, но Гирций к Магну не пошел. Какая в том польза, спросил он себя, если меч уже принят? И поторопился обратно в Равенну, чтобы лично сообщить Цезарю обо всем. Пусть тот решает, что делать, основываясь не на одних только письмах.

Помпей же, не дождавшись Гирция, еще до полудня отправился в Капую для инспекции шестого и пятнадцатого легионов.

Последний день памятного трибуната Куриона приходился на девятое декабря. Безмерно усталый, он вновь обратился к сенату, но успеха не добился. И в тот же вечер уехал в Равенну. Эстафетная палочка перешла к Марку Антонию, всеми презираемому лентяю.

Цицерон прибыл в Брундизий в конце ноября. Там его ожидала Теренция, что было неудивительно. Ей хотелось поскорее уладить одно скользкое дельце. Ибо при ее попустительстве Туллия вышла-таки замуж за Долабеллу, хотя Цицерон намеревался выдать дочь за Тиберия Клавдия Нерона, очень высокомерного молодого сенатора-патриция, равно обделенного интеллектом и обаянием.

Плохое настроение великого адвоката усугублялось беспокойством по поводу его любимого секретаря Тирона, который заболел в Патрах и вынужден был там остаться. А кроме того, Цицерон узнал, что Катон выступил в сенате с предложением устроить Бибулу триумф и голосовал против того, чтобы триумфатором сделали и Цицерона.

– Как смеет этот Катон! – кипя от злости, говорил он жене. – Бибул не высовывал носа из Антиохии. А я сражался.