Цезарь, или По воле судьбы Маккалоу Колин

– Да.

Вздохнув, она подалась вперед, уронив сплетенные руки на широко расставленные колени. От мужских ухваток Бибул ее явно не отучил.

– Ну, приходится мириться. Греки считают, что и боги занимаются этим. Но ни в одном философском труде я не вычитала, что и женщины должны получать от этого удовольствие. Это удел мужчин, и, если бы мужчины нас не добивались, соитий не было бы вообще. Я могу только сказать, что он не вызывает у меня отвращения. – Она пожала плечами. – В конце концов, это длится недолго. Можно терпеть, когда свыкнешься с болью.

– Но, Порция, больно бывает лишь первый раз, – сказал Брут.

– Да? – безразлично спросила она. – У меня это не так. – И добавила, явно ничуть не смущаясь: – Бибул говорит, я сухая.

Брут покраснел до корней волос. Сердце его застучало.

– О Порция! Может быть, все переменится, когда он вернется. Ты скучаешь по мужу?

– Как полагается.

– Но ты ведь не любишь его.

– Я люблю отца. Люблю маленького Луция. И люблю тебя, Брут. А Бибула я уважаю.

– Ты знала, что твой отец хотел выдать тебя за меня?

Глаза ее стали большими.

– Нет.

– Это так. Но я отказался.

Это явно ей не понравилось. Она резко спросила:

– Я так плоха?

– Ты тут ни при чем, Порция. Просто я тогда любил другую, но она не любила меня.

– Это Юлия?

– Да. – Лицо его исказилось. – А когда она умерла, я решил подыскать себе ничего для меня не значащую супругу. И женился на Клавдии.

– Бедный Брут!

Он прокашлялся:

– Ты не хочешь знать, почему я пришел к тебе, Порция?

– Я так обрадовалась, что чуть голову не потеряла. Ну, говори почему.

Он поерзал в кресле, потом посмотрел ей прямо в лицо:

– Меня попросили передать тебе печальную весть.

Она побледнела, облизнула внезапно пересохшие губы:

– Бибул умер?

– Нет, с ним все в порядке. А вот Марка и Гнея убили в Александрии.

Брызнули слезы, но без рыданий и завываний. Брут подал ей платок, хорошо зная, что свой она использовала не по назначению. Он дал ей время поплакать, потом неуклюже поднялся с кресла:

– Я должен идти, Порция. Но хотел бы еще раз тебя навестить. Мне сказать маленькому Луцию?

– Нет, – проговорила она сквозь платок. – Я сама сообщу ему, Брут. А ты приходи.

Брут ушел с тяжелым сердцем. Ему было жаль это бедное, полное жизни чудесное существо. Милую необыкновенную женщину, которую ее муж характеризовал лишь одним ужасным словом «сухая»!

Катон продолжал настраивать сенаторскую мелочь, примкнувшую к boni, отложить обсуждение статуса Цезаря до Ноябрьских ид, когда ему сообщили, что Квинт Гортензий просит его прийти.

Атрий был переполнен клиентами, но управляющий сразу провел его к умирающему. Тот лежал на своей красивой кровати, укутанный в одеяла. Левая часть его рта опустилась, из нее сочилась слюна, а правая рука судорожно комкала простыню. Но как и в первое посещение, Гортензий сразу узнал визитера. Молодой Квинт Гортензий, ровесник Брута, сенатор, с учтивостью, свойственной всем Гортензиям, уступил ему свое кресло.

– Теперь уже скоро, – хрипло проговорил Гортензий. – Утром у меня был удар. Отнялась левая сторона. Говорить еще могу, но язык плохо слушается. Какой удел, а?

Катон промолчал, но взял старца за руку. Тот с трогательным старанием попытался сжать его пальцы:

– Я кое-что тебе оставляю, Катон.

– Ты же знаешь, что денег я не приму, Гортензий.

– Это не деньги, хе-хе, – слабо хихикнул старик. – Всем известно, что денег ты не берешь. Но от этого отказаться не сможешь.

Он закрыл глаза и, казалось, уснул.

Не выпуская руки умирающего, Катон обернулся. Сделал он это нарочито размеренно, без какого-либо стеснения. Да, там стояли Марция и три другие женщины.

Старшую, Гортензию, он знал хорошо. Она была вдовой его брата и больше замуж не вышла. Ее дочь от Цепиона, Сервилия-младшая, прижалась к матери. Девочка уже приближалась к брачной поре. Катон подивился, как летят годы. Неужели Цепион умер так давно? Милой назвать ее было нельзя. Похоже, таковы все Сервилии. Третья, Лутация, была женой Гортензия-младшего. Будучи дочкой Катула, она дважды приходилась двоюродной сестрой своему мужу. Очень гордая. И очень красивая, но какой-то ледяной красотой.

Марция неотрывно глядела на самый дальний в комнате канделябр, поэтому Катон мог свободно ее рассмотреть, без опаски встретиться с ней взглядом. Но он не стал этого делать, а властно заговорил. Так громко, что умирающий вздрогнул, открыл глаза и заулыбался.

– Дамы, Квинт Гортензий умирает, – сказал Катон. – Возьмите кресла и расположитесь так, чтобы он мог вас видеть. Марция и Сервилия, сядьте возле меня. Гортензия и Лутация, займите места по другую сторону ложа. Умирающий должен иметь последнее утешение, созерцая всех членов своей семьи.

Квинт Гортензий-младший взял левую, парализованную руку отца. В нем явно угадывалась военная выправка, что было странно для отпрыска такого невоинственного человека. Сын Цицерона тоже не походил на отца. Как, собственно говоря, и сын Катона. Не боец, не герой и не политик. А вот дочери у него и у Гортензия удались. Дочь некогда лучшего в Риме юриста великолепно разбиралась в законах, интересовалась науками. Ну а Порция могла бы занять не последнее место в сенате.

Все покорно расселись, как им указали. Марцию Катон не видел. Но их разделяло только несколько пядей.

Бдение затянулось. Текли часы. Вошли слуги, зажгли лампы. Время от времени кто-нибудь отлучался в уборную. Все смотрели на умирающего, который с заходом солнца снова закрыл глаза. В полночь случился второй удар, убивший его так быстро и тихо, что никто ничего поначалу не понял. Только холод, проникший в пальцы, сказал Катону, что старик отошел. Он глубоко вздохнул, осторожно положил на грудь покойного его холодеющую правую руку и объявил:

– Квинт Гортензий умер.

Затем потянулся через кровать, взял у Гортензия-младшего левую руку усопшего и тоже пристроил ее на бездыханной груди.

– Квинт, вложи ему в рот монету.

– Он умер так тихо! – удивилась Гортензия.

– Почему бы нет? – спросил Катон и вышел в сад, чтобы побыть в одиночестве.

Он долго кружил по холодному зимнему саду, пока не стал различать предметы в безлунной ночи. Он не хотел знать, что делают с умершим служащие похоронной конторы. Когда все закончится, он незаметно выскользнет в боковую калитку. Его больше не интересовал Квинт Гортензий Гортал. А Марция интересовала. И очень.

И она вдруг возникла перед ним. Так внезапно, что он раскрыл рот. И все остальное потеряло значение: прошедшие годы, старый муж, одиночество. Она прильнула к нему, взяла в руки его лицо, радостно улыбаясь:

– Моя ссылка закончилась.

Он поцеловал ее, терзаемый болью. Пылкая и безмерная любовь, крохи которой доставались дочери, вдруг вырвалась на свободу. Такая же неистовая, такая же дивная, как и в те дни, когда был жив Цепион. Лицо ее было мокрым от слез, он слизывал их языком. А потом рванул с нее черное платье, и они рухнули на мерзлую землю. Никогда в те два года, что она провела с ним, он не брал ее так, как в этот раз: не сдерживаясь, не противясь переполнявшему его чувству. Дамбу прорвало, она разлетелась на куски вместе со всеми этическими запретами, которыми он столь безжалостно себя ограждал. Он был с ней, в ней, вне ее… и опять в ней! И снова, и снова, и снова.

Только на рассвете они оторвались друг от друга, так и не перемолвившись ни единым словом. Катон вышел через боковую калитку на улицу, уже наполнявшуюся людьми. Марция привела в порядок одежду и удалилась в свои покои. Все тело ее болело, но она ликовала. Вероятно, ее ссылка была единственным способом примирить Катона с его чувством к ней. Все еще улыбаясь, она побрела в ванную комнату.

В то же утро Филипп пришел к Катону и был весьма удивлен, найдя самого убежденного в Риме стоика радостным и полным жизни.

– Не предлагай мне мочи, которую ты называешь вином, – сказал гость, падая в кресло.

Катон молча присел к своему обшарпанному столу и застыл в ожидании.

– Я – душеприказчик Квинта Гортензия, – сообщил раздраженно Филипп.

– Да, он сказал, что оставил мне что-то.

– Что-то? Я скорее назвал бы это даром богов!

Светло-рыжие брови Катона приподнялись, глаза блеснули.

– Я весь внимание, Луций Марций.

– Что с тобой сегодня?

– Абсолютно ничего.

– Я бы этого не сказал. Ты какой-то странный.

– Да, но я и всегда был странным.

Филипп полной грудью вдохнул и изрек:

– Гортензий завещал тебе все содержимое своего винного погреба.

– Как это мило.

– Мило? Это все, что ты можешь сказать?

– Нет, Луций Марций. Я очень ему благодарен.

– А ты знаешь, что у него там хранится?

– Думаю, очень хорошие виноградные вина.

– В этом ты прав. Но знаешь ли ты, сколько там амфор?

– Нет, не знаю. Откуда мне знать?

– Десять тысяч! – рявкнул Филипп. – Десять тысяч амфор с самыми тонкими винами мира! И кому он все это оставляет? Тебе! Человеку, напрочь лишенному вкуса!

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, и понимаю твое возмущение.

Катон вдруг подался вперед и ухватил посетителя за колено – жест, столь ему несвойственный, что Филипп даже не отпрянул.

– А теперь послушай меня. Я хочу заключить с тобой сделку.

– Сделку?

– Да, сделку. Я вряд ли смогу разместить у себя столько амфор, а в Тускуле их разворуют. Поэтому я возьму себе пятьсот амфор вина, а тебе отдам остальное.

– Ты сбрендил, Катон! Арендуй крепкое складское помещение или продай их! Я куплю у тебя столько, сколько смогу. Но нельзя же отдать все задаром!

– А я и не говорил, что задаром. Сделка есть сделка. Я хочу сторговаться.

– Что же у меня есть, сравнимое с таким богатством?

– Твоя дочь.

Челюсть Филиппа упала.

– Что?

– Я меняю вино Квинта Гортензия на твою дочь.

– Но ты же развелся с ней!

– А теперь хочу взять ее снова.

– Ты и вправду сошел с ума! Зачем тебе это?

– Мое дело, – промурлыкал Катон и не спеша потянулся. – Свадьба должна состояться, как только прах Квинта Гортензия окажется в урне.

Челюсть со стуком встала на место. Губы задергались. Филипп застонал.

– Дорогой мой, но это же невозможно! После траура, через десять месяцев, куда ни шло! Если я соглашусь! – поспешил он добавить.

Взгляд Катона стал очень серьезным. Губы сжались.

– Через десять месяцев мир может рухнуть. Или Цезарь пойдет на Рим. Или меня сошлют на эвксинское побережье. Десять месяцев – они же неоценимы. Поэтому я женюсь на Марции сразу после похорон.

– Нет! Я не соглашусь! Рим сойдет с ума!

– Рим и так сумасшедший.

– Нет, я не дам согласия!

Катон вздохнул, повернулся на стуле и замер, мечтательно глядя в окно.

– Девять тысяч пятьсот амфор. Огромных, гигантских амфор тончайшего в мире вина. Сколько его в одной амфоре? Двадцать пять фляг? Умножаем девять тысяч пятьсот на двадцать пять – и получаем двести тридцать семь тысяч пятьсот фляг. Фалернского, хиосского, фуцинского, самосского…

Он так резко выпрямился, что Филипп вздрогнул.

– А ведь у Квинта Гортензия в коллекции имеются также вина, которые царь Тигран, царь Митридат и царь парфян покупали у Публия Сервилия!

Черные глаза дико вращались, красивое лицо исказилось, Филипп сложил руки и умоляюще протянул их к мучителю:

– Я не могу! Разразится скандал почище того, что бушевал, когда ты отдал Марцию старому Квинту! Катон, я прошу! Пусть пройдет время траура!

– Оно пройдет, но вина больше не будет! Зато ты сможешь полюбоваться, как эти амфоры погрузят на повозки и отвезут к горе Черепков, где я самолично расколочу их большим молотком.

Смуглая кожа стала белой.

– Ты не сделаешь этого!

– Сделаю. В конце концов, у меня нет вкуса, ты это верно сказал. Я могу пить любую мочу. А продавать эти вина не стану. Иначе получится, что Квинт Гортензий оставил мне деньги. А денег я не беру.

Катон опять сел в кресло, заложил руки за голову и с иронией посмотрел на Филиппа:

– Решайся! Выдай свою дочь-вдову замуж за ее бывшего мужа – и наслаждайся лучшей коллекцией лучшего в мире вина. Или смотри, как оно льется на землю. А на Марции я женюсь все равно. Ей двадцать четыре, и она уже шесть лет как вышла из-под твоей опеки. Она уже sui iuris. Ты нас не остановишь. Все, о чем я прошу, – это придать нашему второму союзу некую толику респектабельности. Мне на это чихать, ты же знаешь, но мне хотелось бы, чтобы Марция не испытывала неловкости, выходя из дому.

Хмурый Филипп смотрел на Катона, который тоже сверлил его взглядом. Нет, он действительно чокнутый. Сумасшедший. Уже много лет. Такая целеустремленность, такой фанатизм. Здравомыслием тут и не пахнет. Посмотрите, как он вцепился в Цезаря. И уже не отцепится… пока его не отцепят. А сегодняшний случай совсем уж за гранью.

Филипп вздохнул, пожал плечами:

– Ну хорошо. Пусть будет по-твоему. В конце концов, расхлебывать все это придется вам. Тебе и Марции. – Выражение его лица изменилось. – Ты знаешь, что Гортензий к ней не притронулся? Я думаю, знаешь, раз хочешь жениться опять.

– Я не знал. Думал, все наоборот.

– Он был слишком стар, слишком болен, слишком дряхл. Он просто поставил ее на метафорический пьедестал, как жену Катона, и поклонялся ей.

– Да, в этом есть смысл. Она никогда не переставала быть моей женой. Спасибо, Филипп. Если бы Марция сказала мне сама, я бы, может, и усомнился.

– Ты думаешь, что она способна на ложь?

– Я был женат на женщине, наставившей мне рога с Цезарем.

Филипп встал:

– Понимаю. Но женщины бывают разные, как и мужчины. – Он направился к двери, но приостановился. – Знаешь, Катон, до сегодняшнего дня я и не предполагал, что у тебя имеется чувство юмора.

Катон вскинул брови.

– У меня нет чувства юмора, – возразил он.

Вскоре после похорон Квинта Гортензия Гортала разразился чуть ли не самый восхитительный и громкий в истории Рима скандал. Марк Порций Катон снова женился на Марции, дочери Луция Марция Филиппа.

В середине мая сенат проголосовал за то, чтобы отложить обсуждение статуса Цезаря до Ноябрьских ид. Усилия Катона увенчались успехом, хотя ближайших сторонников убедить было тяжелее всего. Луций Домиций Агенобарб плакал, Марк Фавоний выл. Только письма Бибула заставили их согласиться.

– Замечательно! – радостно вскричал Курион после голосования. – Теперь я смогу отдохнуть. Но не думайте, что к Ноябрьским идам что-нибудь переменится. Я опять наложу вето.

– Какое вето, Гай Курион? – крикнул Катон, скандальная повторная свадьба которого окружила его романтическим ореолом. – Вскоре после Ноябрьских ид твои полномочия кончатся, и Цезарю крышка.

– Кто-нибудь займет мое место, – небрежно отбрил Курион.

– Но не такой же, как ты, – возразил Катон. – Цезарю никогда не найти тебе полноценной замены.

Может быть, Цезарь и не нашел бы, но предполагаемая замена уже торопилась из Галлии в Рим. Смерть Гортензия пробила брешь не только в рядах адвокатов. Он был еще и авгуром, а это означало, что одно место в коллегии авгуров стало вакантным. И занять его опять целился Агенобарб, мечтающий вернуть свою семью в самый привилегированный клуб в Риме – в коллегию жрецов. Жрец или авгур – все едино, хотя жреческий сан предпочтительнее для человека, чей дед был великим понтификом.

Однако его обошли. Только кандидаты в консулы или преторы должны были проходить регистрацию лично. А претендентам на все остальные посты разрешалось регистрироваться заочно. Таким образом, человек, спешащий из Галлии в Рим, послал вперед себя заявку на свободное место авгура. Выборы состоялись, прежде чем он добрался до Рима. Стенания Агенобарба по этому поводу могли бы украсить любую эпическую поэму.

– Марк Антоний! – плакал Агенобарб и скрюченными пальцами мял кожу на своем голом блестящем черепе. Гнева в его плаче не было: гнев бесполезен, гнев ничем ему не помог в прошлый раз, когда Цицерон стал авгуром. – О Марк Антоний! Я думал, что Цицерон – худший из всех, кого мне предпочли! Но почему Марк Антоний?! Этот невежда, болван, распутник, этот безмозглый бандит! Всюду плодящий ублюдков! Кретин, блюющий на людях! Его отец покончил с собой, чтобы избежать обвинения в измене. Его дядя пытал свободных греков, женщин и детей. Его сестра была так некрасива, что только калека и согласился жениться на ней. Его мать, безусловно, глупейшая женщина, хотя и из рода Юлиев. А его два младших брата отличаются от Антония только тем, что они еще глупее!

Все это выговаривалось единственному слушателю, Марку Фавонию. Катон теперь каждый свободный момент проводил с Марцией, Метелл Сципион якшался с Помпеем, а boni помельче толпились вокруг Марцеллов.

– Да не падай ты духом, Луций Домиций, – успокаивал друга Фавоний. – Все знают, почему ты проиграл. Это Цезарь купил Антонию должность.

– Цезарь не потратил и половины того, что потратил на взятки я, – простонал, икая, Агенобарб. Его вдруг прорвало: – Я проиграл, потому что я лысый, Фавоний! Если бы у меня была хоть одна волосинка на голове, все прошло бы иначе. Но мне сорок семь, и уже в двадцать пять я был лысым, как зад бабуина! Дети дразнят меня, называют яйцеголовым, женщины брезгливо кривятся, а все мужчины в Риме считают, что я слишком немощен, чтобы куда-то меня избирать!

– Ну-ну, успокойся, – беспомощно пробормотал Фавоний. Он помолчал и изрек: – Цезарь тоже лысый, но это ему не мешает.

– Он вовсе не лысый! – взвизгнул Агенобарб. – У него еще достаточно волос, чтобы зачесать их с затылка на лоб! – Он скрипнул зубами. – И потом, на людных сборищах ему полагается носить дубовый венок, а тот скрывает лысину.

Тут к ним вошла жена Агенобарба Порция, старшая сестра Катона. Коротконогая, полная, рябая. Они рано поженились, и их брак оказался счастливым. Дети появлялись на свет с завидной регулярностью. Двое парней и четыре девчонки, но, к счастью, Луций Агенобарб был достаточно богат, чтобы обеспечить продвижение сыновей и дать приданое дочерям. Кроме того, у них был еще один сын, которого усыновил Атилий Серран.

Порция посмотрела на мужа, что-то промурлыкала и сочувственно посмотрела на Фавония. Потом прижала несчастную голову Агенобарба к своему животу и похлопала его по спине.

– Дорогой, перестань горевать, – сказала она. – По какой-то причине Рим не хочет облечь тебя жреческим саном. Но это вовсе не из-за твоей лысины, иначе тебя не избрали бы консулом. Сосредоточься на том, чтобы наш Гней стал жрецом. Он достойный кандидат, избиратели его любят. Успокойся, веди себя как мужчина.

– Но Марк Антоний! – простонал Агенобарб.

– Марк Антоний – народный кумир, как гладиатор. – Она пожала плечами, поглаживая мужа, словно больного ребенка. – Конечно, он не такой способный, как Цезарь, но чернь его обожает. Людям нравится голосовать за него, вот и все.

– Порция права, Луций Домиций, – согласился Фавоний.

– Конечно, я права.

– Тогда скажите мне, зачем он приехал в Рим? Ведь ему удалось победить in absentia!

Агенобарб получил ответ на свой вопрос через несколько дней, когда Марк Антоний, новый авгур, объявил, что он баллотируется на должность плебейского трибуна.

– Boni даже не почесались, – усмехнулся Курион.

Для человека, который всегда выглядел великолепно, Антоний стал выглядеть еще лучше, подумал Курион. Жизнь с Цезарем пошла ему на пользу, включая и запрет на вино. Редко Рим рождал подобного великана и силача, внушающего благоговение огромными гениталиями и неукротимым оптимизмом. Люди смотрели на него, и он нравился им совсем не так, как нравился Цезарь. Вероятно, цинично думал Курион, потому что он излучал мужественность, не будучи красивым. Обаяние Цезаря, как и Суллы, действовало и на мужчин, и на женщин. Если бы это было не так, старая утка о связи Цезаря с царем Никомедом не всплывала бы так часто, хотя с тех пор никто не замечал ничего подозрительного. А ведь сплетню про царя Никомеда пустили два человека, ненавидевшие Цезаря, – покойный Лукулл и очень даже живой Бибул. Однако Антония, порой прилюдно посылавшего Куриону сладострастные поцелуи, никто и в мыслях не числил гомосексуалистом.

– Я и не ждал, что произведу впечатление на boni, – сказал Антоний, – но Цезарь верит в меня. И считает, что я вполне могу заменить тебя, хотя, возможно, ты с ним не согласен.

– Я согласен с Цезарем, – ответил Курион. – И нравится тебе это или нет, мой дорогой Антоний, ты на какое-то время станешь моим самым прилежным учеником. Я натаскаю тебя на boni, словно пса.

Фульвия, будучи на сносях, все же сочла возможным присутствовать на пирушке и возлежала около Куриона. Антоний знал ее много лет и очень ценил. Энергичная, умная. Несмотря на то что с юности любила Публия Клодия, она легко перенесла свое чувство на Куриона, который с Публием был очень несхож. Однако в отличие от большинства женщин Фульвия смотрела на брак вовсе не как на возможность свить гнездышко. На ее любовь и верность мог рассчитывать только храбрый, умный и что-то значащий в политической жизни мужчина, каким был Клодий и каким сейчас являлся Курион. И то сказать, она ведь внучка Гая Гракха, жилы ее наполнял чистый огонь. Она была все еще очень красива, хотя ей перевалило за тридцать. И весьма плодовита: четыре ребенка от Клодия, а теперь на подходе – от Куриона. Кто это выдумал, что аристократки обречены на тяжелые роды? Фульвия метала детей, как чихала! Она развенчала множество теорий, ибо ее кровь была очень древней, а генеалогия – очень сложной: Сципион Африканский, Эмилий Павел, Семпроний Гракх, Фульвий Флакк. И несмотря на это, она была просто фабрикой по производству потомства.

– Когда ждете прибавления? – спросил Антоний.

– Скоро, – ответила Фульвия и, протянув руку, взъерошила волосы Куриона. Потом улыбнулась с притворной скромностью. – Мы… э-э-э… припозднились со свадьбой.

– Почему?

– Спроси Куриона, – зевая, сказала она.

– Я хотел разобраться с долгами, прежде чем сделать предложение столь обеспеченной даме.

Антония сказанное весьма удивило.

– Курион, я никогда тебя не понимал! Почему это должно было тебя беспокоить?

– Потому что, – послышался новый, радостный голос, – Курион не такой, как мы, бедняки.

– Долабелла! Входи же! – вскричал Курион. – Подвинься, Антоний.

Публий Корнелий Долабелла, нищий аристократ, возлег на ложе рядом с Антонием и взял в руки протянутую ему чашу с вином.

– Поздравляю, Антоний, – сказал он.

Курион подумал, что они очень схожи, по крайней мере внешне. Оба высокие, широкоплечие, мускулистые, полные мужской силы. Но Долабелла, пожалуй, умнее, хотя бы потому, что у него нет тяги к вину. А красотой он даже превосходит приятеля. Его родство с Фульвией сказывалось в чертах лица и в цвете кожи. Такие же светло-каштановые волосы, черные брови и ресницы, синие глаза.

Финансовое положение Долабеллы всегда было таким непрочным, что только выгодная женитьба позволила ему войти в сенат. По совету Клодия он завоевал сердце Фабии, бывшей старшей весталки, сводной сестры Теренции, жены Цицерона. Брак, правда, длился недолго, но Долабелла в результате стал владельцем огромного приданого Фабии и, несмотря на развод, сохранил расположение жены Цицерона, считавшей, что Фабия сама расстроила брак.

– Верно ли, Долабелла, что ты уделяешь большое внимание дочери Цицерона? – спросила Фульвия, лениво жуя яблоко.

Долабелла вмиг погрустнел:

– Вижу, слухи, как и всегда, распространяются очень быстро.

– Значит, ты ухлестываешь за Туллией?

– Нет, не ухлестываю. Я ее люблю.

– Туллию?

– А что тут такого? – вмешался Антоний. – Все мы насмехаемся над Цицероном, но самый злейший его враг не откажет ему в уме. Туллию я приметил несколько лет назад, когда она была замужем… мм… за Пизоном. Очень милая, очень живая. Наверняка с ней интересно.

– Да, интересно, – угрюмо подтвердил Долабелла.

– Только бы детки не пошли в ее матушку, – с деланой озабоченностью произнес Курион.

Все захохотали, но Долабелла не поддержал веселья.

– Сдери с них приданое пожирнее, – посоветовал напоследок Антоний. – Цицерон будет жаловаться на бедность, – возможно, у него и правда проблемы с наличностью, но он владеет самой завидной в Италии собственностью. А кубышка Теренции всегда полна.

В начале июня сенат собрался в курии Помпея, чтобы обсудить угрозу вторжения парфян в Сирию. В связи с этим возник вопрос о замене наместников в Киликии и Сирии. Сторонники Цицерона и Бибула рьяно обрабатывали сенат, убеждая отцов-сенаторов не продлевать этим наместникам срок правления еще на год. Здесь возникали определенные трудности. Список потенциальных правителей был невелик (большинство уезжали в провинции после окончания консульского или преторского срока – цицероны и бибулы были редки), и самые влиятельные лица в этом списке рвались заменить Цезаря, а не наместников неспокойных провинций. Кабинетные командующие до жути боялись войны с парфянами, а провинции Цезаря казались всем усмиренными на много лет вперед.

Присутствовали оба Помпея – высеченный из мрамора и живой, из плоти и крови, располагавшийся на нижнем ярусе с левой стороны. А посвежевший и словно бы окрыленный Катон сидел на среднем ярусе с правой стороны, рядом с Аппием Клавдием Пульхром, который был оправдан судом и вскоре получил должность цензора. Правда, другим цензором наряду с ним стал Луций Кальпурний Пизон, тесть Цезаря и человек, с которым Аппию Клавдию трудно было сработаться. Но им все же приходилось сотрудничать. Аппий Клавдий намеревался основательно почистить сенат, но по закону, проведенному еще Публием Клодием, его братом, один цензор не мог изгонять сенаторов или менять статус всадников в трибах или центуриях. Это значило, что успех действий Аппия Клавдия зависел целиком и полностью от того, одобрит их Луций Пизон или нет.

Но Клавдии Марцеллы все еще оставались сильнейшим ядром оппозиции по отношению к Цезарю и другим популярным фигурам. Гай Марцелл-старший, будучи вторым консулом, вел собрание – у него были фасции на июнь.

– Нам известно из писем Марка Бибула, что обстановка в Сирии стала критической, – начал он. – У него под рукой всего двадцать семь когорт, а это смешно. Кроме того, боевой дух армии невысок, даже у легиона Габиния, возвращенного из Египта. Самая возмутительная ситуация для человека – командовать солдатами, которые убили его сыновей. Сирии нужны новые легионы.

– А где мы их возьмем? – громко спросил Катон. – Из-за активности Цезаря, сформировавшего в этом году еще двадцать две когорты из рекрутов, Италия и Италийская Галлия остались голыми.

– Я знаю об этом, Марк Катон, – оборвал его Марцелл-старший. – Но факт остается фактом. Нам необходимо отправить в Сирию по меньшей мере два легиона.

Помпей вдруг подмигнул Метеллу Сципиону, с самодовольным видом восседавшему перед ним. Они хорошо ладили, и Помпей даже прощал своему тестю любовь к порнографии.

– Младший консул, могу я сказать?

– Пожалуйста, Гней Помпей.

Помпей поднялся, ухмыляясь:

– Я понимаю, что, если хоть кто-нибудь из присутствующих внесет предложение отобрать в приказном порядке эти легионы у Цезаря, наш уважаемый плебейский трибун Гай Курион немедленно наложит на это вето. Но я предлагаю действовать в рамках, которые определил сам Гай Курион.

Катон улыбался, Курион хмурился.

– Если мы сможем действовать в этих рамках, я буду рад, – сказал Марцелл.

– Сможем, – весело заверил Помпей. – Я отдам один легион, и Гай Цезарь отдаст один легион. Таким образом, равновесие не нарушится. Мы оба лишимся одинакового количества солдат. Это приемлемо, Гай Курион?

– Да, – коротко ответил Курион.

– Ты ведь не наложишь вето на подобное предложение?

– Нет, Гней Помпей.

Помпей просиял:

– Что ж, отлично! Тогда я извещаю сенат, что уступаю Сирии один из моих легионов.

– Который, Гней Помпей? – спросил Метелл Сципион, нетерпеливо ерзая в кресле.

– Мой шестой легион, Квинт Метелл Сципион, – был ответ.

Все замолчали, молчал и Курион. Ай да Помпей! Ай да пиценский боров! Он одним махом сократил армию Цезаря на два легиона, обезоружив при этом плебейского трибуна. Ибо шестой легион был с Цезарем уже несколько лет, но принадлежал он Помпею.