Когда смерть становится жизнью. Будни врача-трансплантолога Мезрич Джошуа

16

Осложнения

Вне зависимости от принятых мер врачи иногда спотыкаются, и нет смысла просить нас быть идеальными. Имеет смысл просить нас никогда не переставать стремиться к идеалу.

Атул Гаванде. «Все мы смертны»

Ни одна книга о хирургии, особенно о такой сложной сфере, как трансплантология, не была бы полной без главы об осложнениях. Помимо знаний, как действовать во время операции, мы, хирурги, должны уметь справляться с осложнениями. С медицинской точки зрения это просто, но с эмоциональной – гораздо сложнее. Осложнения – это огромный груз на ваших плечах, мешающий наслаждаться жизнью. Каждый день мы видим пациентов, страдающих из-за совершенных нами ошибок. Многие из них пребывают в отчаянии, не могут есть, иногда из их животов сочатся каловые массы.

Я никогда не забуду то время, когда один из моих наставников в резидентуре, знаменитый во всем мире торакальный хирург[125], столкнулся с чередой осложнений после нескольких резекций пищевода. Он в буквальном смысле провел тысячи таких операций, но по какой-то причине три операции подряд пошли не так, из-за чего он был вынужден каждому пациенту разрезать пищевод и сделать отверстие в шее (называемое «плевательная фистула»). Помню, как он повернулся ко мне и сказал: «Я создаю гребаных монстров».

О некоторых осложнениях невозможно забыть ни днем, ни ночью: например, о протечке сока поджелудочной железы, с которой столкнулся мой пациент после трансплантации почки. Я до сих пор не знаю, как это произошло. Через пару дней после операции у пациента в брюшной полости скопилась жидкость. Мне нужно было убедиться, что это не моча, вытекающая из новой почки, поэтому я направил жидкость на анализ, показывающий содержание креатинина. Если бы это оказалась моча, его содержание было бы высоким. Я также решил протестировать ее на содержание панкреатического фермента амилазы и получил положительный результат. Это значило, что жидкость сочилась из поджелудочной железы. Я испробовал все, чтобы это прекратить: назначил пациенту лекарства, установил стент в поджелудочную железу и даже удалил ее часть, но ничего не помогало. Я навещал его каждый день на протяжении нескольких месяцев: его состояние то улучшалось, то ухудшалось. В конце концов он разочаровался во мне, а я – в нем. Помню, когда ему стало совсем плохо, я надеялся, что он просто умрет. Мне тяжело признаваться в этом. В итоге он действительно умер. (Не поймите меня неправильно. Мне ужасно жаль, что все произошло именно так, и я чувствую свою ответственность, хоть и не знаю, почему это случилось и в чем заключалась моя ошибка. Мне никак не удавалось ему помочь, и смерть стала облегчением и для него, и для меня.)

О некоторых осложнениях невозможно забыть ни днем, ни ночью: например, о протечке сока поджелудочной железы, с которой столкнулся мой пациент после трансплантации почки.

Некоторые осложнения являются результатом ошибки. Гари был учителем старших классов на пенсии (преподавал физику и химию), у него были жена и две дочери. В целом он был здоровым мужчиной: не курил, не пил и вел здоровый образ жизни. Однако примерно за 20 лет до нашей встречи ему удалили желчный пузырь и после операции сообщили, что с его печенью не все в порядке. В результате обследования выяснилось, что у него дефицит альфа-1-антитрипсина. Альфа-1-антитрипсин – производимый печенью белок, который попадает в кровоток, откуда направляется в легкие, чтобы защитить их от повреждений. У пациентов с генетическим дефицитом этого белка альфа-1-антитрипсин скапливается в печени, что ведет к повреждению клеток и болезни печени вплоть до терминальной стадии. У многих пациентов с такой проблемой также возникают заболевания легких, чаще всего эмфизема, из-за недостатка защитного белка (поскольку он остается в печени).

У Гари развился цирроз, и со временем его печень практически перестала функционировать. К моменту нашей встречи он был очень тяжело болен: за печенью отказали почки, и он находился на диализе. Его живот наполнялся жидкостью, которую приходилось регулярно дренировать. Гари был желтым, как банан, его сознание путалось. Тяжелая болезнь обеспечила ему одну из первых позиций в листе ожидания трансплантата, и он вовремя получил печень.

Операция началась примерно в пять утра. Гепатэктомия прошла гладко. Вскрыв брюшную полость, мы увидели уменьшенную печень, которая купалась в пяти литрах асцита. Донорская печень была хорошего качества, но с вариативной анатомией, поэтому ее пришлось немного подправить. В операционной возникло еще несколько трудностей, но в итоге печень без проблем наполнилась кровью и сразу заработала.

Когда мы закончили, я поговорил с Дорис, женой Гари. Состояние ее мужа постепенно улучшалось, и после нескольких дней в отделении интенсивной терапии его перевели в палату. Работа почек начала медленно восстанавливаться. Из-за тяжелого состояния на момент трансплантации Гари рисковал надолго задержаться в больнице.

Примерно через неделю у него взлетел уровень билирубина, и он снова стал желтеть. Я назначил УЗИ, которое показало нормальный ток крови по сосудам. На следующий день уровень билирубина продолжил расти, и я назначил биопсию. Отторжения не было. Еще через день я решил провести ЭРХПГ (ту же процедуру, что мы делали Нейту). Я ненавижу проводить ее сразу после трансплантации, потому что в ходе этой процедуры приходится устанавливать канюлю в желчевыводящий проток донора, который я недавно пришил к протоку реципиента. Я боялся повредить анастомоз, но меня мучило подозрение, что у Гари образовалось сужение на месте соединения двух протоков. К счастью, в случае обнаружения сужения наши первоклассные хирурги смогли бы протянуть через него стент. Во время ЭРХПГ они увидели странную рыхлую опухоль, блокирующую желчевыводящий проток. Они сделали биопсию, но стент установить не смогли.

Проклятье. Я промывал проток перед сшиванием, и все было хорошо. Уровень билирубина Гари продолжал повышаться, и через пару дней мне пришлось назначить повторную ЭРХПГ. На этот раз хирурги смогли обойти опухоль и установить стент. Все прошло удачно. Биопсия показала доброкачественную гиперпластическую ткань. Я решил, что все беды позади.

Через пару дней кровяное давление Гари упало до 70, его сознание затуманилось, каловые массы стали черными. Все это свидетельствовало о кровотечении в верхнем отделе желудочно-кишечного тракта. Гари отвезли в отделение интенсивной терапии и установили ему дыхательную трубку. После этого я попросил своих коллег снова сделать ЭРХПГ. Как и ожидалось, доброкачественная опухоль сильно кровила. Хирурги ввели в нее эпинефрин, сужающий кровеносные сосуды и останавливающий кровотечение, и установили несколько зажимов. Однако они не были уверены в результате.

Ночь прошла спокойно, но на следующий день у Гари опять началось обильное кровотечение. Кровяное давление снова упало. Хирурги запустили в него скоп, пытаясь выжечь кровоточащую ткань. Результат не устроил ни их, ни меня. Я был уверен, что кровотечение продолжится, поэтому сообщил жене пациента Дорис, что Гари снова предстоит операция. Она нервничала, и я тоже.

Я отвез Гари в операционную в тот же вечер. Когда я вошел в брюшную полость, то сразу увидел, что печень выглядит отлично. Я перешел к двенадцатиперстной кишке и позвал своего коллегу Клиффа, который специализировался на операциях на ней. Протечки двенадцатиперстной кишки опасны из-за ее разрушительного содержания (желчи и панкреатического сока), а также из-за сложности сшивания отверстий. Клифф стоял у меня за плечом, пока я вскрывал двенадцатиперстную кишку и искал сгусток. Кровотечения не было, но я ждал, что оно может начаться в любой момент. Опухоль совершенно точно была не похожа на раковую. Я аккуратно ее обошел и зашил кишку. Клифф дал мне свое благословение и ушел.

А мы с коллегой Филом переключили внимание на желчевыводящий проток, и уровень напряжения в помещении сразу упал. Такие операции я делал множество раз. Мы отделили желчевыводящий проток от печени под старым анастомозом и над тем местом, где проток впадает в двенадцатиперстную кишку, и удалили стент, который ранее туда поместили наши друзья. Я попросил шелковую нить 2–0, чтобы прошить проток. Фил направил кончик протока вверх, чтобы я мог наложить швы.

Внезапно мы обнаружили кровотечение рядом с печенью. Неужели мы что-то повредили? Убрав кровь с помощью отсасывателя, мы увидели, что виновником оказалась маленькая вена, которая очень хотела остаться незамеченной. Я взял нить и все привел в порядок.

Мы приступили к следующему этапу операции: подготовке кишечника к соединению с желчевыводящим протоком. Мы переместили ретракторы ниже и подготовили тонкую кишку, необходимую для того, чтобы перенаправить проток. Затем мы снова переместили ретракторы и обнажили желчевыводящий проток, проделали отверстие в тощей кишке и с помощью прерывистого шва соединили желчевыводящий проток с тощей кишкой. Все выглядело идеально. Промыв внутренности литром теплого физраствора, мы стали зашивать живот пациента.

Мы закончили зашивать примерно в два часа ночи. Я поговорил с Дорис, отвез Гари в отделение интенсивной терапии и поехал домой с настроением, которое бывает после удачно проведенной сложной операции. Я думал, что теперь Гари в безопасности.

На следующий день, сидя в своем кабинете, я прокручивал в голове все этапы операции, как профессиональный гольфист вспоминает каждый удар игры. Внезапно я воскликнул: «Я не соединил другой конец желчевыводящего протока!»

Я сразу же позвонил Филу, но он был в самолете – направлялся за органами. Я оставил ему сообщение, желая уточнить, действительно ли мы забыли это сделать. Как только Фил приземлился, он тут же перезвонил мне и сказал: «Вот дерьмо! Мы и правда этого не сделали! Ты должен везти его обратно!»

Я спустился в отделение интенсивной терапии. Дорис улыбнулась мне со своего стула рядом с кроватью. Лежавший Гари выглядел усталым, но живым. Он был счастлив, что ему удалили дыхательную трубку. Он начал благодарить меня, но я быстро его прервал: «Я забыл об одном этапе операции. Мне нужно отвезти вас в операционную».

Он ответил: «Я стал жертвой врачебной ошибки?»

Да, в целом это было так.

Малкольм Гладуэлл однажды написал эссе для The New Yorker под названием «Физический гений». В нем говорилось об Уэйне Гретцки и выдающемся нейрохирурге Чарли Уилсоне: «Чарли Уилсон рассказывает, как идет бегать по утрам и продумывает в голове каждую из предстоящих операций: он визуализирует всю процедуру и предугадывает результат. «Это виртуальная репетиция, – говорит он. – Когда я провожу операцию в реальности, мне кажется, что я делаю это уже во второй раз».

Я «провожу» операцию в своей голове, прежде чем приступить к ней в реальной жизни. Пока сижу в кабинете или мою руки перед операцией, я продумываю свои движения и предугадываю проблемы, с которыми мы рискуем столкнуться.

Я тоже «провожу» операцию в своей голове, прежде чем приступить к ней в реальной жизни. Пока сижу в кабинете или мою руки перед операцией, я продумываю свои движения и предугадываю проблемы, с которыми мы рискуем столкнуться. Перед лапароскопией я внимательно просматриваю снимки компьютерного томографа, представляя всю анатомию в 3D и воображая, как будут выглядеть все структуры (чем чаще вы это делаете, тем проще вам становится). После серьезной операции я никогда не могу заснуть, потому что прокручиваю в голове все этапы работы. Я могу сказать, что сделал хорошо, а что мог сделать лучше, и это помогает мне не допустить ошибок во время следующей операции. Возможно, такое поведение характерно для любой сферы деятельности, сочетающей технические навыки с умственной подготовкой.

В тот день я забрал Гари в операционную. Внутри его уже все слиплось, а ведь прошел лишь день после операции. Я немного углубился и нашел незакрепленный конец желчевыводящего протока. Выздоровел бы он, если бы мы оставили все как есть? Я в этом не уверен. Я закрепил конец протока и зашил пациента. Сегодня, спустя шесть лет после трансплантации, Гари чувствует себя прекрасно.

В области трансплантологии бороться с осложнениями нам помогает еженедельная конференция по заболеваемости и смертности, на которой обсуждаются операции предыдущей недели. Буквально каждая хирургическая программа и все программы резидентуры проголосовали за ее сохранение. Эта конференция полезна для обучения и улучшения качества работы с пациентами, но большинству хирургов она просто помогает сбросить камень с плеч. Конференцию обычно ведет главный хирург, резиденты представляют клинические случаи, а остальные хирурги задают вопросы, комментируют, дают рекомендации и часто критикуют. Хирург, проводивший операцию, делится впечатлениями, рассказывает, что пошло не так, и рассуждает, как можно было сделать иначе. Бывают случаи, когда я убежден, что все сделал правильно и поступил бы точно так же во второй раз. Однако нередко возникают ситуации, в которых мне следовало принять иное решение, отказаться от операции, позвать на помощь, поместить почку в другое место, иначе пришить артерию к печени, по-другому поступить с мочеточником. Каждое из этих решений привело к страданиям пациента: повторной операции, другой процедуре, продленному пребыванию в больнице, переливанию крови, потере органа и даже смерти. Обсуждать все это с коллегами очень полезно, несмотря на то что иногда они осуждают меня за ошибки. Мы все стараемся не допускать тех же ошибок с новыми пациентами.

В области трансплантологии бороться с осложнениями помогает еженедельная конференция по заболеваемости и смертности, на которой обсуждаются операции предыдущей недели.

Мне всегда нравился совет, что у каждого хирурга должна быть метафорическая «коробка», куда он складывает все осложнения. Он должен иметь доступ к коробке каждый раз, когда встречает пациента с осложнениями, а также при обсуждении своих клинических случаев на конференциях по заболеваемости и смертности. В то же время хирург должен уметь закрывать коробку и убирать ее, когда идет домой к семье. Тот, кто теряет доступ к коробке, становится самоуверенным и бесчувственным. Тот, у кого такая коробка отсутствует, рискует сойти с ума от бесконечных мыслей о случившемся. Такие хирурги часто уходят из профессии или по-настоящему не погружаются в нее после окончания обучения. Некоторые ограничиваются лишь простыми процедурами и зовут на помощь коллег при малейших трудностях. Хирургам необходимо найти способ жить с осложнениями, делать из них выводы и помогать пациентам справляться со всеми трудностями, причиной которых они могли стать, а затем двигаться вперед.

Иногда в хирургии возникают проблемы, даже если вы не совершали ошибок. Именно такие случаи особенно испытывают вас на прочность. Помню, несколько лет назад, зимой, я пересаживал почку молодой женщине – девушке, если быть точнее, – с IgA-нефропатией[126], аутоиммунным заболеванием, при котором в почках накапливаются антитела, что приводит к воспалению и почечной недостаточности. Девушке было 19, и в остальном она была абсолютно здорова. Она получила хорошую донорскую почку, правую. У правых почек короткие почечные вены, и они немного плотнее левых. Когда их извлекают у умерших доноров, то обычно сохраняют манжету полой вены, соединенную с правой веной, что позволяет удлинить вену при необходимости. Я решил не удлинять вену, потому что реципиентка была миниатюрной, и необходимость в этом отсутствовала. Помню, я заметил, что вена на месте входа в почку была довольно тонкой, но правые вены всегда такие. Я промыл вену жидкостью, чтобы расширить ее, и убедился, что она не пропускает раствор. Мне не требовалось ни перевязывать крупные сосуды, ни запаивать мелкие. Мы с резидентом Джейком начали операцию примерно в 21:00. Она прошла успешно: как только мы имплантировали почку, она наполнилась кровью и сразу начала производить мочу. Зашивая пациентку, я испытывал прекрасное чувство удовлетворения, и, хотя уже почти наступила полночь, мы сделали аккуратный косметический шов рассасывающимися нитями.

Иногда в хирургии возникают проблемы, даже если вы не совершали ошибок. Именно такие случаи особенно испытывают вас на прочность.

Подъехав к дому и выключив двигатель, я потянулся за телефоном. Обычно я держу его в месте для стаканов рядом с сиденьем, но в этот раз я его там не обнаружил. Я проверил карман куртки – ничего. Я взглянул на свой дом, где везде был потушен свет, и представил своих мирно спящих дочерей. Было уже около половины первого ночи, но, выходя из машины, я занервничал. Вдруг со мной пытались связаться, а я был недоступен?

Я снова завел машину, за пять минут доехал до больницы и пошел к своему шкафчику на третьем этаже. Подходя, я услышал, как звонит мой мобильный. Я взял телефон и увидел 10 пропущенных звонков от Джейка. Вот черт.

Открывая сообщения, я услышал, как по громкоговорителю объявляют мое имя. Меня срочно вызывали в операционную. У меня душа ушла в пятки.

Я быстро стянул уличную одежду и стал торопливо надевать хирургический костюм, параллельно перезванивая Джейку. Сняв трубку, он закричал: «У нее кровотечение! Я не могу до тебя дозвониться!»

Я вбежал в операционную в тот момент, когда Джейк и команда натирали бетадином оголенный живот пациентки, который раздулся, как у беременной. Я заметил, что кожа, на которой не было бетадина, белела, как у трупа. Мониторы показывали кровяное давление чуть выше 60, а пульс – 150. Несколько резидентов-анестезиологов и других работников переливали кровь из пакетов в вену на шее пациентки.

Я попросил медсестру, которая торопливо готовила все необходимое для операции, принести немного льда на случай, если почку придется извлечь. Я планировал промыть почку, охладить ее и по возможности вернуть в тело пациентки. Я подошел к раковине и сделал глубокий вдох. Пока мы мыли руки, Джейк рассказал мне, что произошло.

Вскоре после окончания операции давление пациентки начало падать, а ее живот стал раздуваться. Было очевидно, что у нее внутреннее кровотечение. Я не мог решить, как поступить: наорать на Джейка за то, что он самостоятельно принял решение везти пациентку в операционную, или обнять за проявленную инициативу.

Я прервал Джейка на середине предложения и стал обсуждать с ним шаги, которые нужно предпринять, вернувшись в операционную. Я воображал себе реки крови, которые нам предстояло увидеть. Я велел Джейку защитить глаза, и мы вошли в операционную, где медсестра надела на нас халаты и перчатки. Мы задрапировали пациентку, и я попросил медсестру подготовить побольше лапаротомических прокладок. Затем мы разрезали красивый шов на коже, а после – швы на фасции. Я предупредил анестезиологов, что ее кровяное давление, вероятно, упадет еще ниже, а затем мы сняли швы со второго слоя. Кровь хлынула из живота и чуть не залила нам лица. Мы быстро обложили все прокладками, чтобы на время остановить кровотечение. Анестезиологи смогли немного поднять давление пациентки, и нам удалось избежать остановки сердца. Мне очень хотелось убрать пропитанные кровью прокладки, чтобы узнать причину кровотечения, но пришлось ждать, пока давление не поднялось.

Попросив Джейка взять отсасыватель, я слегка приподнял почку и увидел поток крови, струившийся из одного сосуда. Я даже слышал, как бежит кровь. Кровотечение было венозным. Я поместил палец на отверстие в вене подобно тому, как учил Лиллехай молодого Кристиана Барнарда более 50 лет назад.

Пока Джейк орудовал отсасывателем, мне удалось аккуратно поместить зажимы Алиса на почечную вену так, чтобы целиком не перекрыть ток крови внутри сосуда. Проблема заключалась в том, что боковая стенка этой тонкой короткой вены лопнула. Я не знал, почему это произошло, но, какой бы ни была причина, кровотечение было под контролем. Удивительно, но почка оставалась розовой и наполненной кровью. Она уже не производила мочу, но из всех проблем эта была самой незначительной.

Пока анестезиологи продолжали реанимационные мероприятия, я продумывал свои дальнейшие действия. В итоге решил зашить боковую сторону вены. Я наложил швы, снял зажимы и расслабился. Почка оставалась розовой, а вена мягкой. Все было в порядке. Я спросил анестезиологов, как дела: их численность сократилась всего до одного резидента и одного штатного сотрудника, что было хорошим знаком. Они быстро перелили пациентке 8 единиц крови, что, возможно, составляло весь объем крови в ее организме. Я осмотрел операционную: на полу, залитом кровью, валялись сырые губки. Я чувствовал, что даже мои брюки под халатом пропитались кровью.

В течение следующих дней мы наблюдали за этой молодой женщиной, как ястребы. Ее вывезли из операционной с установленной дыхательной трубкой и увезли в отделение интенсивной терапии. Я пошел поговорить с родственниками пациентки, которых медсестры снова собрали в комнате ожидания. Они выглядели обеспокоенными, но проявили понимание. Почка пациентки немного медлила, но постепенно ожила. Придя в себя, девушка разозлилась, что я наложил на разрез скобы: я счел неразумным тратить время на косметический шов после второй операции. Восстановительный период был нелегким, чего она не ожидала, но, когда я увидел ее у себя на приеме через 6 недель, она выглядела очень хорошо. Она вернулась к нормальной жизни – красивая молодая женщина с функционирующей почкой.

Девушка спросила, насколько близка она была к смерти. Я ответил, что она подошла к ней вплотную. Она поблагодарила меня и даже обняла. Сказала, что не винит меня в осложнениях. Девушка прекрасно себя чувствовала и была счастлива, что может жить без диализа. Она даже приподняла футболку, показывая мне скобы, и сказала, что гордится своим боевым ранением.

Сделал ли я что-то не так? Может быть. Изменил ли я что-то в своей работе после того случая? Возможно, я трачу больше времени на подготовку к операции, желая убедиться, что все идеально. Теперь я быстрее растягиваю вену, что позволяет мне меньше давить на почку, а также накладываю швы подальше от почки, где вена толще.

Еще я никогда, никогда не забываю телефон. Спасибо, Джейк, что спас жизнь моей пациентке. Если бы все сложилось хоть немного иначе, она могла бы умереть. Я бы чувствовал себя ужасно, а она лишилась бы целой жизни, которой сейчас наслаждается. Надеюсь, она никогда не вернется на диализ.

17

Ксенотрансплантация[127]. От одного вида к другому

Ксенотрансплантация – это будущее трансплантологии и навсегда им останется.

Норм Шумвей

Ксенотрансплантация всего лишь за углом, но этот угол – очень далеко.

Сэр Рой Калн, 1995

Новый Орлеан, январь 1964 года

Когда 38-летний хирург Кит Реемтсма впервые встретил Эдит Паркер, он знал, что она умирает. У Паркер, 23-летней чернокожей учительницы из маленького луизианского городка, практически отсутствовало мочеиспускание и была выявлена тяжелая почечная недостаточность в связи с первичным заболеванием почек. Она провела в больнице более двух месяцев, в течение которых была подключена к перитонеальному диализу – новшеству того времени. Однако диализ не мог стать долгосрочным методом решения ее проблем. К сожалению, для нее не нашлось потенциальных доноров среди родственников. Доктор Реемтсма предложил один очень рискованный вариант: пересадить пациентке две почки шимпанзе.

Харизматичный Реемтсма ранее успел завоевать себе репутацию любителя рисковать. Он учился в медицинской школе при Пенсильванском университете и окончил резидентуру в Колумбийском университете. После интернатуры он пошел в армию и во время Корейской войны служил на флоте и в морской пехоте. Многие из тех, кто знал его лично, продолжают думать, что именно он стал прототипом Пирса в сериале «МЭШ». Он приехал в Корею с мешком для обуви, полным скотча, и стал широко известен за свое остроумие и умение готовить первоклассный мартини. В 1957 году он прибыл в Тулейн, собираясь оставить свой след в мировой истории.

Доступно лишь немного информации о работе Реемтсма в области трансплантологии до его попыток ксенотрансплантации. Восьмого октября 1963 года он пересадил обе почки макак-резус 32-летней женщине с почечной недостаточностью. Хотя операция прошла хорошо, тело женщины отторгло эти почки, и они были удалены через 10 дней, а еще через два дня пациентка умерла от неизлечимой почечной недостаточности. Однако этот случай не остановил доктора Реемтсма. Он знал, что у человека с шимпанзе совпадает больше генов (согласно некоторым исследованиям, совпадение достигает 96–99 %), чем с макак-резус (лишь 90 % с небольшим). Итак, когда у 43-летнего портового рабочего Джефферсона Дэвиса диагностировали заболевание почек в терминальной стадии, возникшее на фоне гипертонии, и ему начали перитонеальный диализ, Реемтсма знал, что отсчет пошел. У Дэвиса была сердечная недостаточность из-за скопления жидкости, которое нельзя было контролировать краткосрочным диализом и ограничением количества потребляемой жидкости. В течение нескольких недель Реемтсма много раз беседовал с Дэвисом насчет возможности получения трансплантата у шимпанзе. Дэвид согласился на операцию, ведь у него не оставалось выбора.

У человека с шимпанзе совпадает большинство генов – согласно некоторым исследованиям, совпадение достигает 96–99 %.

Утром 5 ноября 1963 года Реемтсма пошел в Благотворительную больницу «и побрил шимпанзе, списанного из цирка за вспыльчивость». Это было достаточно крупное животное с группой крови, совместимой с группой Дэвиса. Затем Реемтсма привез примата в Тулейн и под анестезией удалил ему обе почки единым блоком, соединенные с аортой и полой веной. После этого он стал пересаживать их Дэвису: нижний конец аорты и полой вены он соединил с наружной подвздошной артерией и веной, а мочеточники по отдельности ввел напрямую в мочевой пузырь (эту технику Каррель разработал 50 лет назад, и мы до сих пор ее используем при пересадке детских почек взрослому пациенту). Дэвису назначили азатиоприн, стероиды и облучение – все иммуносупрессивные средства, доступные в то время. Самый острый период отторжения пришелся на четвертый день после пересадки, но лечение облучением и повышенными дозами стероидов оказалось действенным. Новые почки Дэвиса заработали, и 18 декабря, спустя полтора месяца после трансплантации, его выписали. Однако всего через два дня он вернулся в больницу с пневмонией, которая в итоге убила его через 63 дня после пересадки. На момент смерти его почки функционировали нормально без каких-либо признаков отторжения.

В 1984 году маленькая девочка по имени Фэй получила сердце бабуина. Она прожила 21 день и умерла от отторжения.

Всего через неделю после смерти Дэвиса Реемтсма провел такую же операцию на Эдит Паркер, пересадив ей две почки шимпанзе. Почки заработали сразу же и уже в первый день произвели семь литров мочи. Кровяное давление женщины быстро нормализовалось, как и результаты ее анализов. Отечность ног стала проходить. Пик отторжения пришелся на 23-й день после трансплантации, но лечение помогло его снять. В конце концов Паркер отправилась домой и возобновила работу учителем. Спустя шесть с половиной месяцев после операции почки продолжали нормально функционировать. К сожалению, через 9 месяцев она внезапно скончалась, возможно, из-за нарушения баланса электролитов. Вскрытие не показало отторжения или каких-либо других проблем с новыми почками.

За два года Реемтсма и его команда провели еще 11 пересадок органов шимпанзе, то есть в общей сложности операций было 13. Продолжительность жизни после трансплантации составляла от 9 до 60 дней. К 1965 году, когда стал доступен долгосрочный диализ, а результаты операций по пересадке органов от мертвых доноров начали улучшаться, Реемтсма отказался от ксенотрансплантаций на людях, но продолжил свои исследования в лаборатории.

Успехи Реемтсма вдохновили других хирургов попробовать себя в ксенотрансплантации. Старзл провел 6 пересадок почек от бабуинов людям. Продолжительность жизни реципиента после трансплантации варьировалась от 9 до 60 дней. Большинство пациентов умирали от инфекций, что, вероятно, было связано с иммуносупрессией, необходимой для предотвращения отторжения генетически различающихся органов. Во всем мире предпринималось множество попыток ксенотрансплантации, из которых самым известным стал случай с малышкой Фэй, в 1984 году получившей сердце бабуина в Медицинском центре университета Лома-Линда. Она прожила 21 день и умерла от отторжения. Первоначальный план состоял в том, чтобы использовать сердце бабуина до тех пор, пока не будет найдено подходящее человеческое сердце, но трансплантат не успели найти вовремя.

В начале 1990-х годов исследователи объявили мораторий на ксенотрансплантацию, который должен был продлиться до выявления четких рисков передачи инфекций, улаживания трудностей с информированным согласием (что звучит странно, поскольку сложно представить примата или свинью, дающих согласие) и решения проблемы жестокого обращения с животными. Хотя Управление по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов не объявляло официального моратория, стало ясно, что любые попытки ксенотрансплантации на людях должны сначала получить его одобрение.

Сегодня никто из исследователей не думает о приматах как об источнике органов для пересадки. На это есть множество причин. Например, шимпанзе – редкие животные, которые находятся под защитой. Приматов нельзя воспринимать как доноров. Во-первых, многие их органы слишком малы (именно поэтому реципиенту требовались сразу две почки), а во-вторых, их сложно разводить, потому что самки рожают только по одному детенышу. Уход за этими животными и извлечение их органов обошлись бы слишком дорого. И еще они слишком похожи на людей, чтобы мы могли активно разводить их в качестве источников органов. Еще одна проблема, получившая широкую огласку в прессе (хотя, может быть, слухи преувеличены), заключается в том, что получение органов от столь генетически близких животных может привести к возникновению ксеновирусов и других инфекций, которые могут стать угрозой общественному здоровью. Возможно, наша иммунная система не готова к борьбе с эндогенными вирусами и другими инфекциями, которые встречаются у приматов.

Сегодня никто из исследователей не думает о приматах как об источнике органов для пересадки.

Буквально все в сфере трансплантологии сегодня считают, что свиньи (особенно мини-пиги) будут служить донорами органов, если ксенотрансплантация станет реальностью. Их легко разводить (в одном помете может быть от 4 до 8 поросят), их размер позволяет им стать донорами (они весят от 20 до 70 килограммов), они генетически схожи с людьми (хоть и меньше, чем приматы), они недорогие, и, что самое важное, общество принимает тот факт, что их разводят для потребления.

Возможно, главной преградой к их использованию в качестве доноров стало бы наличие у свиней -Gal-эпитопа – белка, присутствующего в клетках неприматов. Этот белок отсутствует у людей, приматов и мартышкообразных (из-за эволюции). У нас в организме есть антитела, которые приводят к быстрому отторжению трансплантатов, полученных от этих животных. В 2002 году исследователи клонировали первого мини-пига без -Gal-эпитопа, что стало большим шагом к тому, чтобы ксенотрансплантация стала клинической реальностью. Тем не менее чудес не бывает. Органы этих свиней, пересаженные приматам, продержались дольше обычного, но время их функционирования все равно измерялось днями и месяцами, а не годами. Кроме того, требовались очень жесткие иммуносупрессивные меры.

Буквально все в сфере трансплантологии сегодня считают, что свиньи (особенно мини-пиги) будут служить донорами органов для человека.

-Gal-эпитоп был не единственным барьером к успеху. Похоже, что иммунная реакция даже на органы свиньи без этого белка была гораздо сильнее, чем в случае с аллотрансплантатами[128]. Из-за этой преграды, а также из-за открытия ретровируса, присутствующего у свиней (свиного эндогенного ретровируса), радость от предвкушения светлого будущего ксенотрансплантации, а также финансирование этой области стали уменьшаться.

Все изменилось после открытия CRISPR/Cas9, системы, способной удалять гены из эмбриона животного (и даже вводить новые гены), благодаря которой можно всего за несколько месяцев получить новое поколение животных для экспериментов. С момента этого открытия было сделано множество важных шагов вперед. Группа Джорджа Черча из Гарварда получила свиней с неактивными копиями свиного эндогенного ретровируса, что стало огромным достижением. Теперь не нужно бояться, что человечество вымрет из-за ксеновирусов. Барьер, мешавший Управлению по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов одобрить исследования в области ксенотрансплантации, был устранен. Сегодня многочисленные компании быстро меняют гены свиней, делая их органы более похожими на человеческие, чтобы свести к минимуму риск отторжения после трансплантации. Одна фармацевтическая компания, United Therapeutics, вложила более ста миллионов долларов в подобные программы, объединившись с такими академическими лидерами, как Алабамский и Мэрилендский университеты. Позднее компания планирует создать огромную ферму, которая сможет поставлять тысячу свиных органов в год. Ферма будет оборудована вертолетными площадками, чтобы сразу отправлять органы в места назначения.

Почки, пересаженные от свиней приматам, «живут» год и более, но без жесткой иммуносупрессивной терапии не обойтись.

Действительно ли все это претворится в жизнь? Возможно. В нескольких центрах объединили свои усилия исследователи-суперзвезды и клинические лидеры в области трансплантологии/ксенотрансплантологии, которым оказывается поддержка и со стороны промышленности. Хотя такие органы, как почки, пересаженные от свиней приматам, «живут» год и более, без жесткой иммуносупрессивной терапии не обойтись. Несмотря на все преграды, мы прошли долгий путь.

Когда я смотрю на исследователей, вовлеченных в эту оживленную работу, я не могу не вспоминать пионеров, сделавших пересадку органов реальностью, несмотря на оказанное им сопротивление: Старзла, Мюррея, Шумвея, Барнарда, Юма, Мура и других. Я вижу те же качества: упорство, сосредоточенность, уверенность в успехе и смелость. Думаю, клинические испытания начнут проводиться уже через 5–10 лет. Могу предположить, что их результаты будут удовлетворительными, но не прекрасными. С введением каждой новой процедуры, лекарства или технологии всегда наступают темные времена, когда ученые проходят путь от периодических успехов к реалистичному методу лечения пациентов. Смогут ли новые пионеры продолжать работать, оставаться позитивными и не утратить своей смелости? Посмотрим.

18

Итак, вы хотите стать трансплантологом?

Одеваясь, я снова задумался об операции. Стоило ли закрепить сигмовидную ободочную кишку на брюшной стенке, чтобы предотвратить ее повторное перекручивание? Разве Стоун так не делал? Кажется, он называл это колопексией. Стоун предупреждал меня об опасности колопексии или, наоборот, рекомендовал ее? Надеюсь, мы убрали все губки. Нужно было пересчитать их еще раз и еще раз все осмотреть. Проверить, нет ли кровотечений. Я вспомнил высказывание Стоуна: «Пока брюшная полость открыта, ты ее контролируешь, но, стоит ее зашить, она начинает контролировать тебя». – «Я понимаю, что ты имеешь в виду, Томас», – сказал Гош, выходя из операционной.

Абрахам Вергезе. «Рассечение Стоуна»

Наконец, в хирургии есть то, что значит для меня гораздо больше интеллектуального вызова в виде решения задач, больше вознаграждения за попытки помогать людям и больше благодарности от тех, кому я помог. В наших пациентах мы видим сырую человеческую природу: страх, отчаяние, смелость, понимание, надежду, смирение и героизм. Пациенты учат нас жить и, что самое важное, справляться с неудачами.

Джо Мюррей. «Хирургия души»

На третьем курсе медицинской школы я начал задумываться о карьере хирурга. Не могу сказать, что, когда я выбирал будущую специализацию, меня осенило. Я просто наслаждался временем, проведенным на практике в разных отделениях. Мне казалась привлекательной идея, что после усердной учебы я овладею удивительным умением вскрывать людей и устранять неполадки внутри их. Мне нравилось, что хирургия имеет дело с решаемыми проблемами, в отличие от терапии, где приходится работать с хроническими заболеваниями, от которых невозможно излечиться. Я считал, что в хирургии надо иметь «стальные яйца»: я всегда становился очень тихим под давлением, и мне было интересно, смогу ли я стать хирургом, несмотря на это. А еще мне всегда нравился Бенджамин Пирс.

Среди студентов-медиков популярна книга «Итак, вы хотите стать хирургом». В ней можно найти много полезной информации о поступлении в резидентуру и о различных программах обучения. В ней также приведен список черт характера, которыми должен обладать хирург: нужно «любить работу в команде», «быть ответственным и всегда стараться приносить пользу», «разделять радость хирургической команды, предвкушающей интересную операцию», «наслаждаться тем, что пациент с каждым днем чувствует себя все лучше после тяжелой травмы или операции».

К тому моменту, как я стал задумываться о карьере хирурга, я уже знал о радостях взаимодействия в команде, о быстром темпе работы и чувстве предвкушения масштабной операции. Однако я не осознавал всего груза ответственности, который ежедневно будет ложиться на мои плечи в результате принятия решений, способных значительно повлиять на жизнь людей. Я также не представлял, как долго буду переживать об этих решениях, какое чувство вины испытаю в случае ошибок и как мне будет тяжело наблюдать за страданиями пациентов после операции, даже если вс прошло хорошо. Я предполагал, что к окончанию резидентуры приобрету уже настолько большой опыт, что смогу выйти из любой ситуации. Однако на последнем году обучения я понял, что момент, когда все вдруг станет ясным, никогда не наступит. Мне стало комфортнее сопоставлять отрывочные сведения (которых всегда мало), а затем принимать решения, основываясь скорее на интуиции, нежели на чем-либо еще. Сегодня, спустя 10 лет работы штатным хирургом и 20 лет с момента поступления в школу медицины, я чувствую то же самое. Я принял тысячи, нет, миллионы решений относительно пациентов, одни из которых были незначительными, другие – очень важными, но почти все они привели к каким-либо последствиям. Большая часть этих решений оказалась верной, но немало было и неправильных. У большинства моих пациентов в итоге все сложилось хорошо, но я отчетливо помню каждого, у кого было иначе. Я помню, как они выглядели, страдали и умирали, и помню отчаяние и грусть на лицах их близких, которые ничем не могли помочь.

У большинства моих пациентов в итоге все сложилось хорошо, но я отчетливо помню каждого, у кого было иначе. Я помню, как они выглядели, страдали и умирали, и помню отчаяние и грусть на лицах их близких, которые ничем не могли помочь.

Хирурги ищут способы справляться с плохими результатами: они винят во всем пациентов или окружающих, злоупотребляют алкоголем или просто стараются не зацикливаться на неудачах. Тем не менее мы получаем большую поддержку от коллег, и нам становится легче после того, как мы поделимся своим опытом с местным или национальным сообществом. В области трансплантации печени, где пациенты находятся в крайне тяжелом состоянии, а осложнения после операции и летальные исходы особенно распространены, привыкнуть к плохим результатам легче. Когда вы приходите в отделение интенсивной терапии к будущему реципиенту печени и видите дыхательную трубку в его горле, а также капельницу, по которой ему поступают лекарства, поддерживающие кровяное давление на совместимом с жизнью уровне, вы думаете: «Я сделаю все возможное. Без трансплантации он точно не выживет».

Разумеется, я хочу, чтобы у всех моих пациентов все сложилось хорошо, и, конечно, я сочувствую каждому из них. Я чувствую огромную ответственность, когда сообщаю семье новость о смерти пациента или возникшем осложнении. Тем не менее, когда я возвращаюсь к себе в кабинет из операционной или иду на новую операцию, я заставляю себя двигаться дальше. Мне приходится это делать. Однако каждый неутешительный результат, каждая смерть, каждый разговор с семьей отрывает от меня частицу меня самого, и мне становится немного сложнее убрать подальше коробку с осложнениями, когда я вечером возвращаюсь домой.

Я часто задумываюсь о том, через что пришлось пройти пионерам на заре трансплантологии. У каждого из них пациенты умирали один за другим на протяжении десятилетий, и лишь иногда бывали «успешные» случаи, когда люди проживали год. У них не было никаких гарантий, что операция пройдет успешно, коллеги считали их сумасшедшими, и с точки зрения закона они рисковали оказаться в тюрьме. Почему они продолжали свое дело? Какой нужно быть личностью, чтобы справляться с такими испытаниями? Существуют ли такие люди среди хирургов сегодня?

Я часто задумываюсь о том, через что пришлось пройти пионерам на заре трансплантологии. У каждого из них пациенты умирали один за другим на протяжении десятилетий.

Среди пионеров трансплантологии встречались люди с разными характерами. Джо Мюррей был рассудительным и очень религиозным. После каждой неудачи он снова и снова анализировал информацию, пытался понять, что он мог сделать иначе, и двигался вперед. Несмотря на плохие результаты, следовавшие один за другим, он никогда не сомневался, что однажды его команда добьется успеха.

Дэвид Юм был полон энергии и всегда заражал окружающих своим воодушевлением. Как и Мюррей, он никогда не подвергал сомнениям свои шансы на успех. Он вдохновлял всех вокруг, мало спал и всегда пробовал что-то новое.

Рой Калн, похоже, меньше всех был подвержен состоянию рефлексии. Ему очень нравилась та ранняя пора экспериментов, и, вспоминая то время, он испытывает легкость и даже счастье. Калн объединяет в себе хирурга и исследователя и одинаково трепетно относится к каждому из этих видов деятельности.

Шумвей, как и Калн, обожал хирургию, любил обучать студентов и испытывал презрение к публичности и славе. Счастливее всего он чувствовал себя в операционной и часто говорил резидентам во время операции: «Разве это не весело? Разве это не просто? Что может быть лучше? Ничего».

Барнард не был прирожденным хирургом и не чувствовал себя комфортно в операционной. Вероятно, именно по этой причине он провел так мало трансплантаций после того, как добился славы и богатства, к которым стремился. Однако он определенно был целеустремленным. Любой, кто за два года оканчивает резидентуру, занимается лабораторной работой, пишет диссертацию и овладевает двумя языками, является целеустремленным.

Лиллехай справлялся с плохими результатами, просто смиряясь с ними и двигаясь дальше: пациенты умирают, такова жизнь. Ах да, еще он считал, что мартини каждый вечер в большом количестве тоже хорошо помогает. Заболев раком в молодом возрасте и приняв факт собственной смертности, Лиллехай установил более близкие отношения со смертью, чем большинство других людей.

Тому Старзлу успехи дались сложнее всего. Он говорил, что ненавидит хирургию, что не может есть или говорить перед операцией и что боится облажаться и убить пациента. Хотя Старзл стал первым, кто освоил технику одной из сложнейших операций в мире, он никогда не чувствовал себя комфортно в операционной и заставлял окружающих за это расплачиваться. Как хирург он широко известен своей резкостью. Еще одной чертой, которая часто помогала ему, но страшно мучила, была его феноменальная память. Однажды, находясь в самолете с органами на борту (из-за непогоды самолет непрерывно раскачивался), он диктовал исследовательскую статью. Говоря в диктофон, он ссылался на источники, которые собирался цитировать: «Здесь привести мою седьмую статью… здесь двадцать восьмую… здесь двухсотую». К моменту посадки статья была готова. Старзл не забывал пациентов, плохие исходы операций, лица убитых горем родственников. У него отсутствовал механизм, который помогал бы ему справляться с неудачами.

Несмотря на различные черты характера и стратегии борьбы с неудачами, у всех пионеров было кое-что общее – смелость. В книге о хирургах-трансплантологах «Смелость потерпеть неудачу» ведущие социологи и биоэтики Рене Фокс и Джудит Суэйзи пишут, что именно смелость помогла пионерам не сдаться в 1950–1960-е годы, когда пересадка органов казалась несбыточной мечтой. Именно смелость подпитывала их в мрачные 1970-е, когда шансы на годовую выживаемость после операции составляли лишь 20–50 %. Многие пациенты мучительно умирали из-за инфекций и чрезмерной иммуносупрессии. Этот период закончился лишь тогда, когда в начале 1980-х годов циклоспорин стал клинической реальностью. Согласно Фоксу и Суэйзи, пионеры никогда не опускали рук, несмотря на плохие результаты и насмешки со стороны коллег, учились жить со своими неудачами и не сдавались в борьбе против смерти.

Вне всяких сомнений, смелость – это то, что движет каждым хирургом. Но можно ли считать, что это смелость потерпеть неудачу? Я считаю, что пионеров отличала от всех остальных смелость добиться успеха. Несмотря на все поражения, несмотря на людей, называвших их сумасшедшими и убийцами, несмотря на угрозу увольнения, потерю лицензии и даже тюремный срок, они ни на секунду не сомневались в том, что нужно продолжать. Мне кажется, что уверенность и смелость были встроены в их ДНК, и они не теряли эти качества долгие годы.

Некоторые из пионеров любили хирургию как таковую и не могли ею насытиться. Шумвей писал: «Хирургия, причем не только кардиохирургия, настолько восхитительна, а ответственность настолько велика, что моя зависимость поистине ужасна. Я был целиком поглощен хирургией, потому что безмерно любил ее». Лиллехай, Дентон Кули и Рой Калн говорили о своей любви к проведению операций. Юму и Муру нравилось быть хирургическими лидерами и инноваторами где бы то ни было: в операционной ли, в лаборатории или в учебной аудитории. Для этих мужчин жизнь хирурга была всем, к чему они когда-либо стремились. Она определяла их во всех отношениях. Жизнь за пределами операционной их почти не интересовала.

Смелые пионеры существуют и сегодня. Доктор Нэнси Ашер, декан хирургического факультета Калифорнийского университета в Сан-Франциско (это она пожертвовала почку сестре), много лет провела в Миннесотском университете, пока там строился великолепный центр трансплантации печени в 1970–1980-х годах. Она известна как искусный хирург. В ее операционной всегда тихо, чтобы она могла сосредоточиться. Несмотря на то что она провела в хирургии более 40 лет, ей до сих пор нравится оперировать, и ее фокус нисколько не сместился. Они с мужем Джоном Робертсом пришли в Калифорнийский университет в Сан-Франциско в 1988 году и создали свою программу по пересадке печени, ставшую одной из передовых в мире. Доктор Ашер также является национальным лидером в области пересадки печени от живых доноров, одной из самых сложных дисциплин.

Я говорил с доктором Ашер об ответственности хирурга, которая никогда не уходит. Она не воспринимает негативно свое беспокойство о пациентах. Доктор Ашер считает честью проводить трансплантации пациентам и брать на себя ответственность за их новые органы, ход операции и ее результат.

Аллан Керк, заведующий кафедрой хирургии в университете Дьюка, достиг вершины академической карьеры: он стал членом Национальной медицинской академии. В Висконсинском университете Керк был одним из немногих, кому удавалось совмещать клиническую практику с работой в лаборатории, где он ставил эксперименты на приматах. Один из проектов, который он возглавил во время обучения, заключался в том, чтобы подключать пациентов со скоротечной печеночной недостаточностью к печени свиней, чтобы фильтровать кровь до тех пор, пока пациенты не получат человеческие трансплантаты. Он проделывал это множество раз, но самым запоминающимся пациентом стала девочка, которую он держал подключенной к свиной печени 10 дней! Он не отходил от постели девочки, наблюдая за тем, как ее кровь из бедренной вены протекает через пластиковую трубку в свиную воротную вену, а затем направляется в полую вену и вену на шее. Пациентка в итоге получила трансплантат, и операция прошла успешно, но, к сожалению, позднее девочка умерла.

Я люблю оперировать, но зависимости у меня нет. Признаться, я всегда рад, когда операция отменяется, подобно тому, как радуюсь, если отменяется встреча, на которой должен присутствовать.

Для доктора Керка хирургия – это не только операции, но также наука и предклинические эксперименты. Если доктор Ашер зависима от самой хирургии, то доктор Керк – от жизни хирурга-академика. Ему нравится оперировать, но им движет не только это.

У меня все иначе. Я люблю оперировать, но зависимости у меня нет. Признаться, я всегда рад, когда операция отменяется, подобно тому, как я радуюсь, если отменяется встреча, на которой должен присутствовать. Хотя мне нравится работать на пределе возможностей и заниматься академической работой помимо хирургии, я никогда не ощущаю той одержимости, которую испытывали пионеры. У меня есть смелость потерпеть неудачу, но нет смелости добиться успеха. Во мне отсутствует неумирающая убежденность, что я всегда приду к своей цели, несмотря ни на что.

Пионеры в области трансплантологии были и остаются целеустремленными зверями, как мне нравится их называть. Мы все должны быть им благодарны, и я испытываю чувство глубокого благоговения, когда о них думаю.

Но даже если современные пионеры существуют, возможны ли сегодня эксперименты и неутешительные результаты, какие случались в те времена? Рой Калн ответил на этот вопрос решительно: «Невозможны». У Старзла сложилось иное мнение. Он полагает, что все это уже имеет место в других областях, например лечении рака и генной инженерии: «Это происходит прямо сейчас у нас на глазах. Кто-то внезапно делает что-то неожиданое, и – вау – уже все готово. Да, это может и должно произойти снова».

Сегодня все не так, как раньше. Хирург не может просто пришить человеку сердце шимпанзе и почки бабуина, что, вероятно, хорошо. Хирург не имеет права извлечь органы умершего пациента, не поговорив с его семьей.

Сегодня все не так, как раньше. Хирург не может просто пришить человеку сердце шимпанзе и почки бабуина, что, вероятно, хорошо. Хирург не имеет права извлечь органы умершего пациента, не поговорив с его семьей. Это опять же хорошо. Даже если человек тяжело болен или умирает, это не оправдывает попыток испробовать на нем что-то новое, если нет достаточного количества данных, подтверждающих шансы на успех. Так все и должно быть.

Фрэнни Мур согласился бы с такими правилами. В ответ на использование в 1969 году механического сердца, вызвавшего у общества противоречивые чувства, он написал:

«Отчаянные меры вроде временного замещения сердца аппаратом… поднимают особый этический вопрос… имеет ли врач право предпринимать какие-либо шаги относительно умирающего пациента в безнадежной ситуации? Ответ на этот вопрос может быть отрицательным… Нет никаких оснований предполагать, что эти шаги принесут какую-то пользу. Это дает ложные надежды пациенту и его семье, дискредитирует биомедицинские науки и представляет хирургов как авантюристов, а не осмотрительных людей, которые стремятся облегчить страдания с помощью надежных мер… Только благодаря работе в лаборатории и осторожным испытаниям на живых животных «безнадежные отчаянные меры» могут стать мерами, способными как-то помочь пациенту».

Мур действительно опережал время и всей душой верил в хирургию. Однако он понимал, что у агрессивной хирургии есть границы, выход за которые грозит страданием и продлением боли.

Я солидарен со Старзлом и Муром относительно перспектив хирургии в современном мире. Пионеры сегодняшнего дня будут двигать трансплантологию вперед, делясь информацией о тщательно проведенных исследованиях на национальных конференциях. Вполне вероятно, что в течение следующих 5 лет будут проведены экспериментальные пересадки почек генетически модифицированных свиней людям. У нас есть множество протоколов, по которым пациенты проходят короткий курс иммуносупрессивных препаратов, а затем целиком отказываются от иммуносупрессии. Каждый год на клиническую арену выходит все больше новых идей. Более того, новые иммуносупрессанты, которые мы используем в клинических испытаниях последние 10 лет, дают надежду, что скоро появятся менее токсичные препараты, поддерживающие работу пересаженных органов.

В работе хирурга мне нравится многое. Хирургия не состоит исключительно из многолетней учебы ради овладения определенными навыками, которые позволят вскрывать людей и устранять внутри их неполадки, пока они находятся под угрозой смерти. Из всех областей хирургии трансплантология лучшая. Каждый раз, когда я вшиваю орган и он начинает работать, я не могу поверить своим глазам. Меня радует, что мы получаем что-то от смерти и преподносим бесценный подарок реципиентам и их семьям. Я счастлив быть частью удивительного обмена между двумя людьми, который свяжет их навеки. Более того, я люблю иммунологию, основную науку трансплантологии.

Меня радует, что мы получаем что-то от смерти и преподносим бесценный подарок реципиентам и их семьям. Я счастлив быть частью удивительного обмена между двумя людьми, который свяжет их навеки.

Единственный минус – это постоянная ответственность и понимание, что, несмотря на все победы, невозможно избежать поражений, которые случаются из-за принятых мной решений. Как сказал Старзл, у хирургов не получается вести «нормальную» жизнь. У меня часто возникает ощущение, что моя работа – помогать людям, чтобы они могли вернуться к своей жизни и делать то, на что у меня никогда не хватает времени. Мне очень сложно «отключать» мозг, когда я прихожу домой, и жить настоящим моментом. Моя голова всегда занята мыслями о проблемных пациентах, об анализах и процедурах, о телефонных разговорах с резидентами, в которых те сообщают о слишком низком давлении или слишком высокой температуре пациента. Хирурги говорят, что, когда они смотрят на пациента в тяжелом состоянии, их терзают сомнения в диагнозе и охватывает чувство зависти. Они завидуют, что пациент лежит в постели и отдыхает. На нем нет груза ответственности, кроме собственной болезни. Несомненно, тяжелое заболевание мучительно. Оно отделяет вас от друзей и семьи, не говоря уже о боли и других физических страданиях, которые оно причиняет. Но в то же время оно освобождает вас от рутины и повседневных дел, которых вы всегда хотели избежать.

Есть ощущение, что моя работа – помогать людям, чтобы они могли вернуться к своей жизни и делать то, на что у меня никогда не хватает времени.

Я не жалею об обучении, о практике, о сделанном выборе. В действительности я благодарен за ответственность и привилегии, которые сопровождают хирурга. Мне приятно нести эстафетную палочку, которую передали нам пионеры трансплантологии. В какой-то момент мы передадим эту палочку новому поколению целеустремленных и смелых трансплантологов, которые сделают открытия, о которых мы даже не мечтали.

В то же время я испытываю облегчение, когда мои дочери говорят, что готовы заниматься чем угодно, только не трансплантологией. Однако они обе еще маленькие. Возможно, они тоже станут трансплантологами, и я буду очень ими гордиться.

Когда самолет выравнивается на высоте 6000 метров, я смотрю на Феликса, хирурга, прошедшего обучение в Германии. Он, комфортно растянувшись на сиденье, заснул с наушниками. Я не хочу спать и смотрю в ночное небо, освещенное луной. На секунду я задумываюсь о том, что я делаю здесь, над фермами Ошкоша, вдали от своей семьи. Мои маленькие дочки сейчас мирно спят, а проснувшись утром, поймут, что меня нет дома. Они к этому привыкли.

Я снова перевожу взгляд на Феликса и холодильник на полу, который мой напарник бесцеременно использует в качестве подставки для ног. Внутри холодильника печень, две почки и поджелудочная железа. Где-то в том же ночном небе и под светом той же луны еще два самолета летят в противоположном от нас направлении. В каждом из них есть холодильник. В первом лежит сердце, а во втором – два легких.

Всего два дня назад эти органы работали в унисон, позволяя 42-летнему отцу семейства есть, пить, ходить на работу и держать на руках своих детей. Эти органы помогли ему забраться на крышу, чтобы прочистить водосточные желобы, но не смогли предотвратить его падения. Сейчас они лежат среди льда, но скоро наполнятся кровью и оживут. Они позволят пяти другим людям жить, любить, радоваться, грустить и проводить время с близкими. Эти люди не знают друг друга и даже не живут в одном городе, но они навсегда будут связаны нитями трансплантации. Они будут спасены мужчиной, который уже не сможет стать свидетелем своего дара жизни. Но, возможно, у его жены и детей это получится. Быть может, они подумают: «Да, он был прекрасным человеком». Так думаю и я.

Где-то в том же ночном небе и под светом той же луны еще два самолета летят в противоположном от нас направлении. В каждом из них есть холодильник. В первом лежит сердце, а во втором – два легких.

Я откидываюсь назад и закрываю глаза, но мне не спится.