Золотой дождь Гришэм Джон

— Вы не можете свериться с документами и уточнить?

Совершенно очевидно, что Лафкин не может. Он притворяется, что слишком поглощен изучением чисел и не слышит вопроса.

— Вы и в самом деле занимаете пост вице-президента по заявлениям? — поддразниваю я.

— Да! — рычит Лафкин.

— Тогда позвольте мне спросить у вас вот что. Насколько вы можете судить, затребованные мной сведения в этих распечатках имеются. Да?

— Да.

— Так что вопрос только в том, чтобы их отыскать.

— Если вы заткнетесь хотя бы на минуту, то я их найду! — огрызается он, словно загнанный в угол зверь.

— Мне не положено затыкаться, мистер Лафкин.

Драммонд встает со своего места и в знак протеста выразительно воздымает руки.

— Ваша честь, свидетель делает все возможное, чтобы отыскать нужные цифры.

— Мистер Драммонд, в распоряжении свидетеля было целых два месяца на то, чтобы их отыскать. Вдобавок он вице-президент по заявлениям, и должен разбираться в собственных статистических выкладках. Протест отклонен.

— Мистер Лафкин, давайте на минуту оставим эту распечатку в покое, — предлагаю я. — Скажите, каково в среднем бывает отношение числа страховых полисов к количеству заявлений о выплате страховки? В процентах.

— В среднем, количество заявлений составляет восемь-десять процентов от общего числа выданных полисов.

— А в скольких случаях вы отказываете в выплате страховой премии? Примерно.

— Приблизительно в десяти процентах, — отвечает Лафкин. Ответы он почему-то знает, но особенно счастливым от этого не выглядит.

— А какова средняя сумма, указанная в заявлении, независимо от того, удовлетворено или нет?

Долгое молчание, Лафкин напряженно думает. Похоже, он уже готов сдаться на милость победителя. Ему хочется, чтобы кошмар этот закончился побыстрее, и он мог унести из Мемфиса ноги.

— В среднем, около пяти тысяч долларов, — мычит он.

— Но ведь встречаются и заявления о выплате всего нескольких сот долларов, верно?

— Да.

— Тогда как некоторые заявления стоят сотни тысяч, да?

— Да.

— Так что среднюю цифру определить довольно сложно, не правда ли?

— Да.

— Тогда скажите, те средние показатели, которые вы только что привели — они типичны для страховой отрасли или уникальны для «Прекрасного дара жизни»?

— Мне трудно судить обо всей страховой отрасли.

— То есть, вы не знаете точного ответа?

— Этого я не говорил.

— Значит ответ вам известен? Тогда отвечайте.

Лафкин сутулится и вжимает голову в плечи. Вице-президент мечтает лишь об одном: раствориться в воздухе.

— Да, это средние показатели для всех.

— Спасибо. — Я многозначительно умолкаю, несколько секунд изучаю свои записи, подмигиваю Деку, который бочком выползает из зала и меняю тактику. — Еще несколько вопросов, мистер Лафкин. Не говорили ли вы Джеки Леманчик, что ей следует уволиться?

— Нет.

— А как вы оцениваете её профессиональный уровень?

— Как очень средний.

— Известно ли вам, по какой причине её понизили в должности?

— Насколько я могу вспомнить, это имело какое-то отношение к её работе с клиентами.

— Ей было выплачено выходное пособие?

— Нет. Она уволилась по собственному желанию.

— И никакую денежную компенсацию она не получила?

— Нет.

— Спасибо. У меня все, ваша честь.

Драммонд поставлен перед выбором. Он может допросить Лафкина сейчас, не задавая наводящих вопросов, либо может приберечь его на потом. Спасти положение и поддержать моральный дух этого свидетеля сейчас немыслимо, и я уверен, что Драммонд постарается избавиться от него как можно быстрее.

— Ваша честь, мы откладываем допрос мистера Лафкина на более позднее время, — говорит Драммонд.

Все правильно. Голову на отсечение даю: присяжные видят Лафкина в последний раз.

— Хорошо. Мистер Бейлор, пригласите своего следующего свидетеля.

Я оглушительно ору:

— Пристав, вызовите Джеки Леманчик!

И быстро поворачиваюсь — поглазеть на Андерхолла с Олди. Они перешептываются, склонившись друг к другу, но, услышав её имя, застывают как каменные изваяния. Глаза вылезают из орбит, а челюсти дружно отвисают.

Бедняга Лафкин слышит это кошмарное имя уже на полпути к двустворчатым дверям. Он замирает как вкопанный, смотрит, дико вращая глазами, на стол защиты, и вдруг быстро-быстро перебирая ногами, семенит вон.

Драммондовцы, охваченные смятением, жмутся к своему предводителю. Драммонд встает.

— Ваша честь, мне необходимо проконсультироваться с вами и с господином Бейлором.

Киплер жестом подзывает нас зайти сбоку, чтобы быть подальше от микрофона. Мой оппонент прикидывается разгневанным. Я не сомневаюсь, что он ошеломлен, но упрекнуть меня не в чем. Грудь Драммонда судорожно вздымается.

— Ваша честь, для нас это полная неожиданность! — шипит он еле слышно. Нельзя, чтобы присяжные слышали его слова и видели, насколько он ошеломлен.

— Почему? — с невинным видом осведомляюсь я. — Она внесена в список свидетелей, которых я могу вызвать.

— Вы должны были предупредить нас. Когда вы её нашли?

— А я вовсе не подозревал, что она пропала.

— Защита имеет право это знать, мистер Бейлор, — произносит судья, сдвинув брови и — впервые! — сурово взирая на меня.

Я недоуменно улыбаюсь и развожу руками. Мол, что вы от меня хотите — я ведь ещё мальчишка, и в этих интригах ни уха, ни рыла не смыслю.

— Она числится в списке возможных свидетелей, — настаиваю я. Мне терять нечего — мы все трое прекрасно понимаем, что Джеки Леманчик сейчас даст свои показания. Возможно, мне и в самом деле следовало накануне известить судью, что она уже в Мемфисе, но чего от меня ждать — это мой первый процесс.

Джеки Леманчик входит в зал вместе с Деком. Андерхолл с Олди отводят взгляды. Пятеро соляных столбов из «Трень-Брень», напротив, пожирают её глазами. Джеки выглядит куда лучше, чем вчера. Просторное синее платье, чуть выше колен, висит, подчеркивая худобу женщины. Лицо Джеки накрашено и смотрится приятнее, нежели накануне. Она приносит присягу, усаживается в свидетельское кресло, выстреливает ненавидящим взглядом в сторону бывших боссов из «Прекрасного дара жизни» и готовится дать показания.

Интересно, входят ли Андерхолл или Олди в число её любовников? Вчера вечером она упомянула, что кроме Лафкина, ею пользовался кто-то ещё, но я не уверен, что круг её партнеров ограничен только двумя фамилиями.

Мы быстро справляемся с обязательной частью и переходим к разоблачениям.

— Сколько времени вы проработали в компании «Прекрасный дар жизни»?

— Шесть лет.

— А когда оставили службу?

— Третьего октября.

— Как это случилось?

— Меня уволили.

— Вы не сами об этом просили?

— Нет. Меня уволили.

— Кто?

— Это был целый заговор. Его участники — Эверетт Лафкин, Кермит Олди, Джек Андерхолл и ещё несколько человек. — Она кивает на виновников, и головы присяжных, как по команде, поворачиваются в сторону представителей «Прекрасного дара жизни».

Я приближаюсь к свидетельнице и вручаю ей копию подписанного ею заявления на увольнение.

— Вы это узнаете?

— Да, это заявление которое я сама отпечатала и собственноручно подписала.

— Здесь сказано, что вы просите уволить вас по собственному желанию.

— Все здесь — полная ложь, от начала и до конца. Меня уволили, потому что через меня проходило дело Донни Рея Блейка, по которому пятого октября меня должны были допросить. И меня уволили, чтобы к тому времени я больше не работала в этой страховой компании.

— Кто заставил вас подать на увольнение?

— Те, кого я только что назвала. Это был настоящий преступный сговор.

— Объясните, пожалуйста, что вы под этим подразумеваете?

Джеки Леманчик впервые смотрит на присяжных, а те в свою очередь глазеют на неё. Она проглатывает комок в горле и начинает рассказывать:

— Меня вызвали к начальнику в субботу, за несколько дней до назначенного допроса. Там уже сидел Джек Андерхолл — вон тот, в сером костюме. Он — один из юрисконсультов компании. Он заявил, что я должна немедленно уволиться, но у меня есть право выбора. Либо меня увольняет администрация — и тогда я ухожу с пустыми руками. Либо я прошу уволить меня по собственному желанию, и тогда руководство выделит мне десять тысяч долларов наличными, чтобы я держала язык на привязи. Но решение я должна принять сию же минуту, в его присутствии.

Накануне вечером она рассказывала мне об этом сухо и без эмоций, но выступление перед судом — совсем иное дело. Джеки закусывает губу, почти с минуту борется с собой, потом наконец продолжает:

— Я мать-одиночка, воспитываю двоих детей, и долгов у меня тьма-тьмущая. Выбора у меня не было. В одночасье я лишилась работы. Я подписала заявление, взяла деньги и подписала обязательство о неразглашении любых сведений, касающихся каких-либо страховых дел.

— Включая дело Блейков?

— Дело Блейков стояло особняком.

— Если вы взяли деньги и подписали это обязательство, то почему согласились выступить свидетелем на этом процессе?

— Немного придя в себя, я посоветовалась с адвокатом. Это замечательный адвокат. И он сказал, что меня незаконно вынудили подписать это обязательство.

— У вас сохранилась его копия?

— Нет. Мистер Андерхолл не позволил мне оставить её у себя. Можете его сами спросить. Держу пари, что оригинал до сих пор у него хранится. — Я медленно поворачиваюсь и, наряду со всеми присутствующими, устремляю пристальный взгляд на Джека Андерхолла. Внимание юрисконсульта мгновенно переключается на внезапно развязавшиеся шнурки, и он начинает возиться с ними, делая вид, что не слышит, о чем идет речь.

Я перевожу взгляд на Лео Драммонда и впервые за все время вижу — адвокат совершенно сломлен. Его славный клиент, конечно же, умолчал и о подкупе Джеки Леманчик и о принуждении её к увольнению со службы.

— А что заставило вас обратиться к адвокату?

— Я не знала, что мне делать. Меня лишили работы. Не говоря уж о том, что меня, как женщину, постоянно притесняли, да ещё и сексуально домогались.

— Кто-либо из тех, кого мы знаем?

— Протестую, ваша честь! — заявляет Драммонд. — Возможно, это кого-то и развлечет, но к делу отношения не имеет.

— Пока протест отклонен, — говорит судья. — Посмотрим, куда заведет обвинение эта линия. Прошу вас, мисс Леманчик, отвечайте на вопрос.

Джеки делает глубокий вдох и говорит:

— В течение трех лет я была любовницей Эверетта Лафкина. До тех пор, пока я ни в чем ему не отказывала, мне повышали жалованье и я продвигалась вверх по служебной лестнице. Когда же мне все это осточертело и я ему впервые отказала, меня тут же низвели из старших инспекторов в простые. Жалованье урезали на двадцать процентов. И тогда Рассел Крокит, старший инспектор по рассмотрению заявлений, которого уволили в одно время со мной, решил, что пришел его черед позабавиться. Он прилип ко мне и начал угрожать, что если я не уступлю, то тут же вылечу с работы. Если же соглашусь, то он скоро добьется, чтобы меня вновь повысили в должности. Словом, или пан, или пропал.

— Скажите, они ведь оба женаты?

— Да, и у обоих есть дети. Но они и прежде клеились к девушкам из нашего отдела. Я могу вам десяток имен назвать. Но они не единственные наши боссы, которые распределяли должности в обмен на постель.

И вновь взгляды присутствующих обратились на Андерхолла и Олди.

Я ненадолго умолкаю, делая вид, что отыскиваю на столе нужную бумагу. Это один из взятых мной на вооружение приемов, который должен позволить присяжным глубже прочувствовать только что сказанное.

Я смотрю на Джеки, которая промокает уголки глаз салфеткой. Я замечаю, что глаза у неё уже красные. Присяжные сочувствуют ей всей душой, готовы, кажется, линчевать её обидчиков.

— Давайте вернемся к делу Блейков, — предлагаю я. — Вы ведь занимались им, верно?

— Да. Самое первое заявление миссис Блейк с просьбой об оплате страховки было передано мне. Следуя официальной инструкции, я направила ей письмо с отказом.

— Почему?

— Как почему? По первому разу мы всегда отвечали отказом на подобные заявления. В 1991 году, во всяком случае.

— На все заявления?

— Да. Нам было предписано сначала отказывать всем подряд, а потом принимать к повторному рассмотрению заявления с просьбой о выплате относительно небольших страховых сумм. В конечном итоге мы даже в отдельных случаях их оплачивали, тогда как выплаты по заявлениям на крупные суммы производили лишь тем клиентам, которые прибегали к услугам адвокатов.

— И когда были введены эти инструкции?

— С первого января 1991 года. Поначалу, как нам объяснили — в порядке эксперимента.

Джеки умолкает. Я киваю.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Согласно разработанной схеме, в течение всего календарного года нам было предложено отказывать в оплате всех страховых заявлений на сумму свыше тысячи долларов. Причем отказывать независимо от того, насколько обоснованным было поданное заявление. Да и более мелкие суммы зачастую не оплачивали, если нам удавалось найти какие-то придирки. Крупные же полисы оплачивались лишь в редких случаях. Только тогда, повторяю, когда страхователь прибегал к услугам адвоката и начинал всерьез угрожать иском.

— И как долго функционировала эта схема?

— Двенадцать месяцев. Эксперимент был введен на один год. Никто прежде в страховой отрасли ничего подобного не изобретал, и наша администрация была в полном восторге. А что — в течение года отказывай всем подряд, поднакопи деньжат, потрать какие-то крохи на выплаты по исковым заявлениям — и только и успевай подсчитывать барыши!

— И каковы были эти барыши?

— Миллионов сорок чистоганом.

— Откуда вы это знаете?

— Да эти недоноски в постели мать родную продадут. Чего я только не наслушалась. Про жен их, делишки грязные. Не думайте только, что мне это доставляло хоть какое-то удовольствие. Нет, я страдала. Надо мной просто измывались. — Глаза Джеки подозрительно блестят, а голос дрожит.

Я снова молчу, делая вид, что внимательно изучаю документы. Наконец спрашиваю:

— И как же проходило заявление миссис Блейк?

— Сначала в выплате страховой премии ей было с ходу отказано, как и всем остальным. Но речь шла о слишком крупной сумме, поэтому её заявление рассматривали не так, как обычно. После того, как мы обратили внимание на диагноз «острый лейкоз», всю переписку взял под личный контроль Рассел Крокит. Довольно быстро выяснилось, что страховой полис вовсе не исключал выплату компенсации на пересадку костного мозга. И дело это мигом стало весьма серьезным сразу по двум причинам. Во-первых, компании вовсе не улыбалось выплачивать столь крупную сумму. Во-вторых, застрахованный юноша был неизлечимо болен.

— Значит в вашем отделе знали, что Донни Рей Блейк уже стоит одной ногой в могиле?

— Ну конечно. В его истории болезни все черным по белому было сказано. Как сейчас помню заключение его лечащего врача, в котором было написано, что химиотерапия прошла успешно, но в течение года почти наверняка случится рецидив и тогда, если своевременно не трансплантировать костный мозг, больной обречен.

— Вы показывали кому-нибудь это заключение?

— Да — Расселу Крокиту. А он — своему боссу, Эверетту Лафкину. И тем не менее было принято решение деньги не выплачивать.

— Но вы знали, что по закону страховка должна быть выплачена? — уточняю я.

— Все это знали, но руководство компании сознательно шло на риск.

— Поясните, что это значит?

— Компания готова была рискнуть, ставя на то, что страхователь не обратится к адвокату.

— Вам известно, какова в то время была вероятность, что пострадавший прибегнет к услугам адвоката?

— У нас было принято считать, что адвоката нанимает лишь один из двадцати пяти клиентов, получивших отказ. Именно это и послужило отправной точкой в проведении эксперимента. Наше руководство знало, что ему эти штучки сойдут с рук. Страхователи большей частью были людьми малообразованными, и у нас считалось, что, получив отказ, они вряд ли догадаются прибегнуть к услугам адвоката.

— А что происходило в тех случаях, когда вы получали письмо от адвоката?

— Тогда дело принимало совершенно иной оборот. Если сумма справедливых претензий страхователя не превышала пяти тысяч долларов, мы её выплачивали да ещё приносили письменные извинения в придачу. Извините, мол, ошибочка вышла. Компьютер, например, сбой дал. Или машинистка не туда посмотрела. Я сотни таких писем рассылала. Если же сумма претензий превышала пять тысяч, то делом этим занимался уже старший по рангу. По-моему, большей частью такие претензии оплачивались. Если же адвокат потерпевшей стороны все-таки возбуждал иск, компания проводила с ним закулисные переговоры, чтобы не доводить дела до суда.

— И как часто это случалось?

— Точно сказать не могу.

Я благодарю свидетельницу, слезаю с возвышения, поворачиваюсь к Драммонду и, мило улыбаясь, говорю:

— Ваш черед.

Я усаживаюсь рядом с Дот, которая заливается горючими слезами. Она и так винила себя, что обратилась к адвокату слишком поздно, а слова Джеки Леманчик разбередили её и без того кровоточащую рану. Каков бы ни был исход, она всегда будет винить себя в смерти сына.

Но я доволен — некоторые присяжные обратили внимание на слезы безутешной матери.

Бедняга Лео медленно вышагивает к тому месту, откуда ещё можно задавать вопросы, находясь на максимальном удалении от жюри присяжных. Я понятия не имею, о чем он может спрашивать, хотя уверен: попадать в засаду этому матерому волку не впервой.

Драммонд с подчеркнутой доброжелательностью представляется Джеки, не забыв отметить, что они никогда прежде не встречались. Я понимаю — тем самым он дает понять присяжным, что даже предположить не мог, о чем она собирается поведать. Джеки угощает Драммонда уничтожающим взглядом. Ей одинаково ненавистны компания «Прекрасный дар жизни» и любой адвокат, согласившийся её защищать.

— Верно ли, мисс Леманчик, что не так давно вас поместили на лечение? — Вопрос задан тактично, почти заботливо. Вообще-то в судебной практике не принято задавать вопрос, ответ на который не знаешь, и тем не менее мне показалось, что он и сам не ожидал, к чему это приведет. Не зря, должно быть, ему что-то столь яростно нашептывали в последние четверть часа.

— Нет! Это неправда! — Джеки ощетинивается.

— Как? Разве вы не находились на принудительном лечении?

— Никуда меня не помещали. Я сама попросилась в клинику и провела там две недели. Я пользовалась полной свободой и была вольна уйти в любое время, когда мне заблагорассудится. Кстати, согласно договору, мое лечение должно было оплачиваться компанией «Прекрасный дар жизни». Медицинская страховка действовала в течение двенадцати месяцев после моего ухода. Теперь же, ясное дело, они и мне отказывают.

Драммонд грызет ноготь и задумчиво смотрит в свой блокнот; он делает вид, будто не слышал последних слов свидетельницы. Следующий вопрос, Лео!

— Вот значит почему вы здесь? Вы гневаетесь на «Прекрасный дар жизни»?

— Я ненавижу эту компанию и всех недоносков, которые в ней служат. Вы довольны моим ответом?

— И сегодня, давая показания, вы движимы ненавистью? Сводите счеты?

— Нет. Я здесь потому, что знаю правду, каким образом они обманывали тысячи людей. Это должны знать все.

Бросьте, Лео — бой неравный.

— А почему вы попросились на лечение?

— Я борюсь с алкоголизмом и депрессией. Сейчас у меня проблем нет. А вот за следующую неделю уже не поручусь. В течение последних шести лет ваши клиенты обращались со мной как с последней шлюхой. Меня, словно мячик, перебрасывали из постели в постель, и каждый брал от меня то, что хотел. Они пользовались тем, что в карманах у меня ветер свищет, а на шее двое ребятишек сидят. И ещё они балдели от моей задницы. Я перестала себя уважать. Но я сражаюсь, мистер Драммонд. Я хочу спастись во что бы то ни стало и не страшусь никакого лечения. Жаль только, что ваш клиент не желает оплачивать эти треклятые счета.

— Ваша честь, у меня больше нет вопросов. — Драммонд поспешно сигает за свой стол. Я помогаю Джеки спуститься и провожаю почти до самых дверей. Я говорю ей слова признательности и обещаю непременно позвонить её адвокату. Дек отвезет её в аэропорт.

Уже почти половина двенадцатого. Мне хочется, чтобы присяжные во время ланча как следует обдумали показания Джеки, и я прошу судью Киплера объявить перерыв пораньше. Официальная причина звучит так: чтобы решить, каких свидетелей вызывать следующими, я должен ознакомиться с компьютерными распечатками.

Десять тысяч долларов штрафа, наложенного судьей на «Прекрасный дар жизни», прибыли во время утреннего заседания, и Драммонд поместил их на временный депозит, присовокупив к ним двадцатистраничное ходатайство. Он рассчитывает оспорить штраф, а деньги до завершения слушания останутся на специальном судебном счету.

Мне бы его заботы.

Глава 45

Рассаживаясь по местам после обеденного перерыва, некоторые присяжные улыбались мне. Вообще-то им не положено обсуждать какие бы то ни было перипетии дела, пока оно официально не передано им для вынесения вердикта, однако все знают, что, едва успев покинуть зал суда, они начинают перешептываться. Несколько лет назад двое присяжных, не сойдясь во мнении относительно искренности свидетеля, прямо в коридоре затеяли настоящую потасовку. Причем это был всего лишь второй по счету свидетель в судебном процессе, рассчитанном на две недели. Судья, понятное дело, объявил процесс недействительным, и все пришлось начинать заново.

Нашим присяжным предоставили целых два часа на то, чтобы не только тщательно пережевать, но и переварить показания Джеки. Теперь настало самое время научить их, как поправить кое-что из содеянного. Иными словами — пора наконец и о деньжатах потолковать.

— Ваша честь, наш следующий свидетель — мистер Уилфред Кили, — объявляю я.

Кили быстро находят, и он буквально врывается в зал суда — ему не терпится поскорее принести свои показания. Он бодр и улыбчив — разительный контраст с Лафкином, — словно его компанию только что не изобличили в злостных махинациях. Весь его облик внушает здоровье и уверенность — да, он человек ответственный, и ему можно полностью доверять.

Я задаю несколько дежурных вопросов, устанавливаю, что он исполнительный директор и член совета директоров, один из главных руководителей компании «Прекрасный дар жизни». Кили всем своим видом выражает горячее стремление помочь правосудию. Я вручаю ему копию последнего финансового отчета компании. Кили берет её с таким видом, словно изучает этот документ каждый день.

— Будьте любезны, мистер Кили, скажите присяжным, сколько стоит ваша компания?

— В каком смысле? — переспрашивает он.

— Я имею в виду чистую стоимость.

— Это понятие расплывчатое.

— Пусть так. Тогда загляните в этот финансовый отчет, посмотрите суммарную стоимость всех активов, вычтите из неё сумму пассивов, и назовите присяжным величину полученной разности. Она и составит чистую стоимость вашей компании.

— Это не так просто.

Я недоверчиво трясу головой.

— Тогда, возможно, вы согласитесь со мной, что чистая стоимость вашей компании лежит в пределах от четырехсот до пятисот миллионов долларов?

Уличать корпоративных чинуш во лжи выгодно вдвойне; мало того, что одного из них ловят со спущенными штанами, так ещё и следующий свидетель вынужден говорить правду. Кили ничего не остается, как повиноваться моим указаниям. Не сомневаюсь, что Драммонд всю плешь ему проел, пытаясь втолковать, что иначе нельзя.

— Да, это вполне разумная цифра. Я согласен с вами.

— Спасибо. Теперь ответьте, какова сумма наличных активов вашей компании?

Вопрос застает противника врасплох. Драммонд встает и вносит протест, который Киплер отклоняет.

— Ну, это трудно сказать, — мнется Кили, начиная, как я и ожидал, перечислять сложности оценки наличности такой огромной и разветвленной компании, как «Прекрасный дар жизни».

— Полно вам, мистер Кили, вы — исполнительный директор. Вы отдали компании восемнадцать лет жизни. Вы владеете данными всех финансовых отчетов. Неужто вам не известно, сколько у вас денег?

Кили лихорадочно листает страницы, а я терпеливо жду. Наконец он называет мне некую цифру, и я в очередной раз благодарю Макса Левберга. Извлекаю на свет божий собственный экземпляр и прошу Кили пояснить значение одного из так называемых «резервных счетов». Когда я подал иск на сумму десять миллионов долларов, финансисты «Прекрасного дара» тут же, не сходя с места, отложили эти десять миллионов в резерв для оплаты иска. Так они поступают при подаче любого иска. Деньги по-прежнему принадлежат компании, по-прежнему инвестируются и приносят барыши, однако числятся в пассиве. Таким образом, возбуждая многомиллионные иски, клиенты способствуют процветанию страховых компаний — те тут же заносят эти денежки в резервный фонд, а потом уверяют, что стоят на грани банкротства.

И все вполне законно — комар носа не подточит. Такова уж эта отрасль с её закулисными интригами и крайне сомнительной бухгалтерией.

Кили пускается в разглагольствования, пересыпая речь непонятными терминами. Он предпочитает запутать присяжных, но не сказать правду.

Я спрашиваю его про суть ещё одного фонда, после чего мы переходим к остаточным счетам. Изымаемым. Затем — к неизымаемым. Я сверлю его как жук-древоточец, чувствуя себя как рыба в воде. Основываясь на сведениях, которые почерпнуты из полученных от Макса Левберга документов, я подытоживаю цифры и спрашиваю, верно ли, что наличность, которой распоряжается компания, составляет около четырехсот восьмидесяти пяти миллионов долларов.

— Если бы, — только и отвечает он, хохотнув. Никто в зале его веселья не разделяет.

— А сколько у компании денег на ваш взгляд, мистер Кили?

— Ну, не знаю, — пожимает плечами он. — Миллионов сто, наверное.

Что ж, пока этого достаточно. В заключительном слове я набросаю основные выкладки на доске и сумею объяснить присяжным, где эти акулы скрывают свои денежки.

Я передаю Кили копию компьютерной распечатки по заявлениям страхователей, чем вновь застаю его врасплох. Еще во время обеденного перерыва я решил отказаться от повторного допроса Лафкина, взамен направив главный удар на Кили. Тот мечет молящий взгляд на Драммонда, но адвокат не в состоянии его выручить. Кили — исполнительный директор, и ему сам бог велел помочь нам разобраться в хитросплетениях интриг собственной компании. Во вражеском стане наверняка рассчитывали, что я вновь вызову для дачи пояснений Лафкина, чтобы заставить его испить чашу до дна. Ан нет, я принимаю решение, что разлюбезный вице-президент уже испил свою чашу до дна. А то станет ещё выкручиваться и опровергать показания Джеки Леманчик. Нет уж, не бывать этому.

— Вы узнаете эту распечатку, мистер Кили? Ее передали мне сегодня утром.

— Да, разумеется.

— Чудесно. Можете вы сказать присяжным, какое количество полисов на страхование здоровья выдала ваша компания в 1991 году?

— Ну, точно я не помню. Сейчас проверю. — Он переворачивает страницы, берет одну, откладывает, берет следующую, и так до бесконечности.

— Девяносто восемь тысяч плюс-минус несколько сотен — это близко к реальности?

— Вполне вероятно. Да, думаю, что это соответствует действительности.

— А сколько заявлений на выплату страховых премий поступило в 1991 году по этим полисам?

Повторяется та же тягомотина. Кили роется в распечатке, бормоча себе под нос какие-то цифры. Мне даже немного стыдно за него. Время идет, и наконец я подсказываю:

— По моим сведениям, таких заявлений было примерно одиннадцать тысяч четыреста. Что вы на это скажете?

— Что ж, это вполне похоже на правду, но я все-таки хотел бы удостовериться сам.

Страницы: «« « ... 2223242526272829 » »»