Дневник Паланик Чак
На их десятом свидании Мисти спросила Питера, зачем он взял ее противозачаточные таблетки.
Он пришел к Мисти, в ее квартиру. Мисти работала над новой картиной. Телевизор был включен, там шла какая-то испанская мыльная опера. На новой картине высилась церковь, облицованная тесаным камнем. Медный шпиль, потускневший до темно-зеленого цвета. Витражные окна, оплетенные паутиной замысловатых узоров.
Прорисовывая ярко-синие двери церкви, Мисти сказала:
— Я же не идиотка.
Она сказала:
— Любая женщина сразу заметит разницу между противозачаточными таблетками и розовыми леденцами с корицей, которыми ты их подменил.
Питер взял в руки ее последнюю картину, дом за белым дощатым забором, картину, которую он вставил в рамку, и засунул ее под свой старый мешковатый свитер. Как будто беременный очень квадратным ребенком, он ходил по квартире Мисти, переваливаясь с ноги на ногу. Вытянув руки по швам, он придерживал картину локтями.
Потом он чуть сдвинул руки, и картина выпала из-под свитера. За один удар сердца от пола, от разбившегося вдребезги стекла, Питер поймал ее двумя руками.
Ты поймал ее. Картину Мисти.
Она сказала:
— Ты на хрена это сделал?
И Питер сказал:
— У меня есть план.
Мисти сказала:
— Я не хочу детей. Я хочу стать художницей.
В телевизоре какой-то мужик швырнул на землю какую-то бабу, и она так и осталась лежать, облизывая губы, ее грудь вздымалась под облегающим свитером. Вроде бы она была офицером полиции. Питер не знал по-испански ни слова. Но испанские мыльные оперы нравились ему тем, что слова персонажей можно было понять, как угодно.
Запихивая картину под свитер, Питер сказал:
— Когда?
И Мисти сказала:
— Что когда?
Картина выпала, и Питер ее поймал.
— Когда ты станешь художницей? — сказал он.
Испанские мыльные оперы хороши еще тем, что любой кризис там разрешается очень быстро. Сегодня мужчина и женщина бросаются друг на друга с мясоразделочными ножами. Завтра они преклоняют колени в церкви на крестинах своего новорожденного младенца. Их руки сложены для молитвы. Люди терпят любые мерзости друг от друга, скандалят и рукоприкладствуют. Развод и аборт сценарием не предусмотрены.
Мисти не понимала, это любовь или просто инерция.
По окончании института, сказала она, вот когда она станет художницей. Когда соберет некоторое количество работ и найдет галерею, где их можно выставить. Когда сумеет продать хоть сколько-нибудь картин. Мисти хотелось быть реалисткой. Возможно, она устроится учительницей рисования в старшей школе. Или техническим рисовальщиком, или художником-иллюстратором. Что-то практическое, прикладное. Не всем же быть знаменитыми художниками.
Запихивая картину под свитер, Питер сказал:
— Ты можешь стать знаменитой.
И Мисти велела ему заткнуться.
— Почему? — сказал он. — Это правда.
По-прежнему глядя в телевизор, беременный ее картиной, Питер сказал:
— Ты очень талантливая. Ты можешь стать величайшей художницей своего поколения.
Глядя в телевизор, на испанскую рекламу какой-то пластмассовой игрушки, Питер сказал:
— С таким даром ты просто обречена стать великой художницей. Зачем тебе институт? Это напрасная трата времени.
То, что тебе непонятно, можно понять как угодно.
Картина выпала из-под свитера, и Питер снова ее поймал. Он сказал:
— Тебе нужно только одно: рисовать.
Возможно, поэтому Мисти его и любила.
Любила тебя.
Потому что ты верил в нее даже больше, чем она сама верила в себя. Ты ожидал от нее большего, чем она ожидала сама от себя.
Прорисовывая крошечные золоченые дверные ручки, Мисти сказала:
— Может быть.
Она сказала:
— Вот поэтому я не хочу детей…
Просто для сведения: это было даже мило. Подменить все ее противозачаточные таблетки крошечными леденцами-сердечками.
— Выходи за меня замуж, — сказал Питер. — И ты станешь следующей великой художницей школы Уэйтенси.
Мора Кинкейд и Констанс Бертон.
Мисти сказала, что всего двух художниц нельзя считать «школой».
И Питер сказал:
— Трех, считая тебя.
Мора Кинкейд, Констанс Бертон и Мисти Клейнман.
— Мисти Уилмот, — сказал Питер и засунул картину обратно под свитер.
Ты так сказал.
В телевизоре какой-то мужик без остановки кричит: «Te amo… Te amo…» темноволосой девице с карими глазами и пушистыми длинными ресницами, пинками спуская ее с лестницы.
Картина выпала из-под свитера, и Питер снова ее поймал. Он встал рядом с Мисти, которая прорисовывала детали высокой каменной церкви, пятнышки зеленого мха на крыше, рыжую ржавчину на водосточных трубах. Он встал рядом с ней и сказал:
— В этой церкви, вот прямо в ней, мы и поженимся.
И гл-гл-глупенькая Мисти, она сказала, что выдумала эту церковь. На самом деле такой церкви не существует.
— Это ты так считаешь, — сказал Питер.
Он поцеловал ее в шею и прошептал:
— Выходи за меня замуж, и остров устроит тебе грандиозную свадьбу, какой там не видели сотню лет.
11 июля
Время — за полночь, внизу, в вестибюле отеля пустынно, только Полетта Хайленд сидит за конторкой. Грейс Уилмот обязательно вам расскажет, что Полетта — Хайленд по мужу, а в девичестве она Питерсен, и ее мать была из Ниманов, причем по линии Тапперов. Раньше это означало огромные деньги, потомственное богатство и по линии отца, и по линии матери. Теперь Полетта — портье в отеле.
У камина в противоположном конце вестибюля, утопая в красном кожаном кресле, Грейс сидит и читает.
Вестибюль «Уэйтенси» — это десятилетия старого барахла, наслоившегося друг на друга. Сад в помещении. Парк. Шерстяной ковер — зеленый мох поверх гранитной плитки. Синий ковер, что спускается по лестнице, — водопад, омывающий лестничные площадки, струящийся по ступенькам. Ореховые стволы, оструганные, отполированные и снова собранные воедино, они образуют лес идеально квадратных колонн, прямые ряды темных блестящих деревьев, подпирающих лесной полог из гипсовых листьев и купидонов.
Хрустальная люстра под потолком — твердый солнечный луч, что разбивается вдребезги по всей этой лесной поляне. Сверкающие хрустальные висюльки, они кажутся крошечными на такой высоте, но когда заберешься на высоченную стремянку, чтобы их протереть, каждая подвеска будет размером с кулак.
Ниспадающие складки зеленого шелка закрывают окна. Днем они превращают солнечный свет в мягкую зеленоватую мглу. Диваны и кресла — обитые тканью цветущие кусты с длинной густой бахромой. Камин как костер в чаще леса. Весь вестибюль — остров в миниатюре. Сад в помещении. Эдем.
Просто для сведения: в этом пейзаже Грейс Уилмот чувствует себя как дома. Даже больше, чем в собственном доме. В ее доме.
В твоем доме.
На половине пути через вестибюль Мисти пробирается меж диванов и маленьких столиков, и Грейс поднимает глаза.
Она говорит:
— Мисти, иди посиди у огня.
Она снова склоняется над своей книгой и говорит:
— Как твоя голова? Сильно болит?
У Мисти совсем не болит голова.
У Грейс на коленях — раскрытый дневник, ее дневник в красном кожаном переплете, она вглядывается в страницы и говорит:
— Какое сегодня число?
Мисти ей отвечает.
Дрова прогорели до ложа оранжевых углей за каминной решеткой. Ноги Грейс свисают с кресла, носки ее коричневых, с пряжками, туфель направлены к полу, но до пола не достают. Голова в длинных белых кудряшках склонилась над книгой, раскрытой у нее на коленях. Рядом с ее креслом стоит торшер, его свет отражается яркими бликами от серебряного ободка увеличительного стекла, нависающего над страницей.
Мисти говорит:
— Мама Уилмот, нам надо поговорить.
Грейс перелистывает пару страниц и говорит:
— Ой. Я все перепутала. Голова у тебя заболит послезавтра.
Мисти наклоняется к Грейс и говорит ей в лицо:
— Зачем ты морочишь моего ребенка, чтобы потом ее сердце разбилось?
Грейс поднимает глаза от книги, ее лицо провисает от удивления. Ее подбородок и шея сминаются в складки от уха до уха. Ее поверхностная мышечно-апоневротическая система. Ее подбородочный жир. Сморщенные платизмальные тяжи у нее на шее.
Мисти говорит:
— Зачем говорить Табби, что я стану знаменитой художницей?
Она смотрит по сторонам — рядом по-прежнему никого нет, — и Мисти говорит:
— Я официантка, моими стараниями у вас есть крыша над головой, и это уже кое-что. Я не хочу, чтобы ты поощряла моего ребенка питать надежды, которые я не смогу оправдать.
Грудь сдавило, воздуха уже не хватает, но Мисти говорит:
— Ты хоть понимаешь, в каком свете меня выставляешь?
Губы Грейс расплываются в гладкой, широкой улыбке, и она говорит:
— Но, Мисти, ты ведь и вправду станешь знаменитой.
Улыбка Грейс — это занавес, раздвигающийся на сцене. Вечер премьеры. Это Грейс раскрывает себя.
И Мисти говорит:
— Нет, не стану.
Она говорит:
— Мне не дано.
Она самый обычный человек, который живет и умрет в безвестности, никому не нужный и не интересный. Непримечательный. Не такая уж и трагедия.
Грейс закрывает глаза. По-прежнему улыбаясь, она говорит:
— О, ты станешь знаменитой, как только…
И Мисти говорит:
— Замолчи. Перестань.
Мисти говорит, обрывая Грейс на полуслове:
— Ты так вот запросто вселяешь надежды в других людей. Неужели ты не понимаешь, что тем самым их губишь?
Мисти говорит:
— Я чертовски хорошая официантка. Если ты вдруг не заметила: мы больше не правящий класс. Мы уже не хозяева жизни.
Питер, проблема твоей матери в том, что она никогда не жила в трейлере. Не стояла в очереди с продовольственными талонами. Она не знает, как жить в бедности, и не желает учиться.
Мисти говорит, что лучше бы им воспитать Табби так, чтобы она сумела вписаться в эту экономическую ситуацию, чтобы она сумела найти работу в том мире, в котором ей предстоит жить. Нет ничего страшного в том, чтобы обслуживать столики. Убираться в гостиничных номерах.
Грейс кладет между страниц кружевную ленточку вместо закладки. Она поднимает глаза от книги и говорит:
— Тогда почему ты пьешь?
— Потому что люблю вино, — говорит Мисти.
Грейс говорит:
— Ты пьешь и таскаешься с мужиками, потому что боишься.
Должно быть, под мужиками она подразумевает Энджела Делапорта. Мужчину в кожаных штанах, который снимает у Уилмотов дом. Энджела Делапорта с его графологией и фляжкой отменного джина.
И Грейс говорит:
— Я хорошо понимаю твои чувства.
Сложив руки на дневнике у себя на коленях, она говорит:
— Ты пьешь потому, что хочешь выразить себя и боишься.
— Нет, — говорит Мисти. Она наклоняет голову к плечу и искоса смотрит на Грейс.
Мисти говорит:
— Нет, ты не понимаешь мои чувства.
Огонь рядом с ними трещит и выстреливает искрами. Искры уносятся по спирали в каминную трубу. От камина идет запах дыма. От их костра в чаще леса.
— Вчера, — говорит Грейс, читая из дневника, — ты начала копить деньги, чтобы уехать обратно в свой родной город. Ты их складываешь в конверт, а конверт прячешь под угол ковра, рядом с окном в твоей комнате.
Грейс поднимает глаза, ее брови ползут вверх, мышца, сморщивающая бровь, сминает в складки крапчатую кожу на лбу.
И Мисти говорит:
— Ты за мной шпионила?
И Грейс улыбается. Постукивает увеличительным стеклом по открытой странице и говорит:
— Все записано в твоем дневнике.
Мисти ей говорит:
— Это твой дневник.
Она говорит:
— Нельзя вести чей-то чужой дневник.
Просто, чтобы ты знал: старая ведьма шпионит за Мисти и все записывает в свою жуткую книжицу в красном кожаном переплете.
И Грейс улыбается. Она говорит:
— Я его не веду. Я его просто читаю.
Она переворачивает страницу, смотрит сквозь увеличительное стекло и говорит:
— О, завтрашний день обещает быть интересным. Тут написано, что ты, по всей вероятности, познакомишься с весьма привлекательным полицейским.
Просто для сведения: завтра Мисти сменит замок на двери в свою комнату. Первым делом, с утра.
Мисти говорит:
— Прекрати. В последний раз повторяю: не надо.
Мисти говорит:
— Мы сейчас говорим о Табби, и чем скорее она научится жить обычной, нормальной жизнью с нормальной, обычной работой и стабильным, надежным, обычным будущим, тем счастливее она будет.
— От звонка до звонка сидеть в офисе? — говорит Грейс. — Стричь собак? Стабильный, надежный зарплатный чек раз в неделю? Ты поэтому пьешь?
Твоя мать.
Просто для сведения: она сама напросилась.
Ты сам напросился.
И Мисти говорит:
— Нет, Грейс.
Она говорит:
— Я пью потому, что мой муж — глупый, ленивый, оторванный от действительности мечтатель, которому с детства привили мысль, что однажды он женится на знаменитой художнице, и он не смог справиться с собственными обманутыми надеждами.
Мисти говорит:
— Ты, Грейс, ты просрала своего ребенка, и я не дам тебе просрать моего.
Наклоняясь так близко, что ей видна пудра, забившаяся в морщины Грейс, и красные паутинные ниточки там, где помада Грейс кровоточит в морщины вокруг ее рта, Мисти говорит:
— Прекрати врать моей дочери, иначе, клянусь, я завтра же собираю манатки и увожу Табби с острова.
И Грейс смотрит мимо Мисти, смотрит на что-то у нее за спиной.
Не глядя на Мисти, Грейс вздыхает. Она говорит:
— Ох, Мисти. Теперь уже поздно.
Мисти оборачивается, и у нее за спиной стоит Полетта, портье, стоит в своей белой блузке и темной плиссированной юбке. Полетта говорит:
— Прошу прощения, миссис Уилмот?
Они обе — и Грейс, и Мисти — говорят в один голос:
— Да?
И Полетта говорит:
— Не хочу вам мешать.
Она говорит:
— Но мне нужно только подбросить дрова в камин.
Грейс захлопывает книгу у себя на коленях и говорит:
— Полетта, пожалуйста, разрешите наш спор.
Подняв лобную мышцу так, что та тянет вверх лишь одну бровь, Грейс говорит:
— Разве вы не хотите, чтобы Мисти скорее написала свой шедевр?
Погода сегодня: переменная злоба, сопровождающаяся капитуляцией и ультиматумами.
Мисти же развернулась, чтобы уйти. Но оборачивается, останавливается.
Волны снаружи плещут и бьются о берег.
— Спасибо, Полетта, — говорит Мисти, — но пора бы уже всем на острове смириться с мыслью, что я так и умру большим толстым ничтожеством.
12 июля
Если тебе интересно: твой друг из художки, тот длинноволосый блондин, который порвал себе ухо, чтобы отдать Мисти сережку, так вот, он теперь лысый. Его зовут Уилл Таппер, и он управляет паромом. Он твой ровесник, и мочка его уха так и свисает двумя клочками. Рубцовая ткань.
Сегодня вечером на пароме, возвращаясь на остров, Мисти стоит на палубе. Холодный ветер старит ее лицо, растягивает и сушит кожу. Мертвые плоские чешуйки ее рогового слоя. Мисти стоит, никого не трогает, попивает пиво из бутылки, спрятанной в плотный бумажный пакет, и тут в нее тычется носом огромный пес. Пес принюхивается и скулит. Хвост поджат, горло судорожно сжимается под густой шерстью на шее, как будто пес что-то глотает, снова и снова.
Мисти хочет его погладить, но пес пятится от нее и мочится прямо на палубу. К ним подходит какой-то мужчина, держащий в руке поводок, и спрашивает у Мисти:
— С вами все хорошо?
У бедной жирной коровы Мисти с ее личной пивной комой.
Ну, да. Делать ей больше нечего, как стоять в луже собачьей мочи и рассказывать какому-то незнакомому мужику всю историю своей блядской жизни, здесь, на пароме, с пивом в руке и шмыгая носом, чтобы не разреветься. Как будто так просто взять и сказать: ну, раз уж вы спрашиваете, я опять провела целый день в чей-то чужой замурованной прачечной комнате, читая бредовые надписи на стенах, пока Энджел Делапорт делал снимки со вспышкой и говорил, что ее ублюдочный муж на самом деле — любящий и заботливый человек, потому что хвостики в его «и» сильно загнуты кверху, даже когда он называет ее «отмщением в страшном проклятии смерти».
Энджел и Мисти, они весь день терлись задницами, и она обводила пальцем слова на стенах. Такие слова:
«… мы принимаем грязный поток ваших денег…»
И Энджел все спрашивал Мисти:
— Вы что-нибудь чувствуете?
Домовладельцы рассовывали по пакетикам свои зубные щетки, чтобы отправить их в лабораторию на анализ, чтобы выявить гнилостные бактерии. Для иска в суд.
Там, на пароме, мужчина с собакой говорит:
— На вас надето что-нибудь, доставшееся от человека, ныне покойного?
Ее жакет, вот что надето на Мисти, ее жакет и туфли, а на лацкане жакета приколота брошка из той кошмарной дешевенькой бижутерии, которую ей дарил Питер.
Которую ей дарил ее муж.
Которую ты дарил ей.
Весь день в замурованной прачечной комнате, слова кричали со стен: «… мы не дадим вам украсть наш мир, чтобы заменить им разрушенный вами мир…»
И Энджел сказал:
— Здесь другой почерк. Он меняется.
Он сделал еще один снимок и прокрутил пленку на следующий кадр. Он сказал:
— Вы, случайно, не знаете, в каком порядке ваш муж работал в этих домах?
Мисти рассказала Энджелу, что новый хозяин должен вселяться в дом только после полнолуния. По старой плотницкой традиции, первым в новый дом входит любимый домашний питомец семьи. Потом мешок кукурузной муки, соль, метла, Библия и распятие. Лишь после этого в дом въезжает семья со всей своей мебелью. Суеверие, да. Но такая традиция.
Продолжая отщелкивать кадры, Энджел сказал:
— То есть мешок муки должен войти сам по себе?
Беверли-Хиллз, Верхний Ист-Сайд, Палм-Бич, в наши дни, говорит Энджел Делапорт, даже лучший район в любом городе — всего лишь роскошный номер-люкс в аду. За воротами вашей крепости — все те же, одни на всех, улицы в транспортных пробках. И вы, и бездомные наркоманы, вы все дышите одним и тем же вонючим воздухом и слышите один и тот же рев полицейских вертолетов, всю ночь преследующих преступников. Луна и звезды стерты огнями миллиона автосвалок. Все теснятся на одних и тех же тротуарах, заваленных мусором, и наблюдают один и тот же рассвет, мутный и красный за пеленой смога.
Энджел говорит, богатые люди не отличаются особым терпением. Деньги дают возможность просто уйти от всего некрасивого и неидеального. Вы не согласны мириться с уродством. Всю жизнь вы бежите, отстраняетесь, сторонитесь.
Читать бесплатно другие книги:
