Дневник Паланик Чак
Как ты, милый мой Питер.
И Мисти говорит:
— Не спасу дочь от чего?
Мисти смотрит ему в глаза и говорит:
— У нас на острове есть нацисты?
Глядя на нее в упор, доктор Туше улыбается и говорит:
— Конечно нет.
Он идет к своему столу и берет папку с несколькими листами бумаги внутри. Открывает ее, что-то пишет. Смотрит на календарь на стене над столом. Смотрит на свои часы и продолжает писать. Его почерк: конечные линии каждой буквы уходят вниз, под строку, — подсознательный, импульсивный. Голодный, жадный, злой, сказал бы Энджел Делапорт.
Доктор Туше говорит:
— Вы в последнее время занимаетесь чем-нибудь необычным?
И Мисти говорит ему, да. Она рисует. Впервые после института Мисти рисует карандашом и понемножку пишет красками, в основном акварелью. У себя в комнате, на чердаке. В свободное время. Она поставила мольберт у окна, чтобы видеть все побережье до мыса Уэйтенси. Каждый день она что-то рисует. Берет картинки из головы. Список желаний девчонки из белых отбросов: большие дома, венчания в церкви, пикники на пляже.
Вчера Мисти работала, пока не заметила, что на улице уже темно. Пять или шесть часов просто исчезли. Пропали, как недостающая прачечная в Сивью. Сгинули в Бермудском треугольнике.
Мисти говорит доктору Туше:
— У меня постоянно болит голова, но когда я рисую, то почти не чувствую боли.
Его стол сделан из крашеного металла. Такие столы стоят в кабинетах у инженеров или бухгалтеров. Ящики стола выдвигаются на гладких роликах и закрываются с громким грохотом. На столешнице — накладка из зеленого сукна. На стене над столом — календарь, старые дипломы.
Доктор Туше с его рябой лысиной и немногочисленными длинными волосенками, зачесанными от уха до уха, он мог бы быть и инженером. С его круглыми очками с толстенными стеклами в стальной оправе, с его наручными часами на растяжном металлическом браслете, он мог бы быть и бухгалтером. Он говорит:
— Вы же учились в институте, как я понимаю?
В художественном институте, говорит ему Мисти. Но она не доучилась. Забрала документы. После смерти Харроу они перебрались сюда, чтобы позаботиться о матери Питера. Потом родилась Табби. Потом Мисти заснула и проснулась жирной, усталой и немолодой.
Доктор не смеется. Оно и понятно.
— Когда вы изучали историю, — говорит он, — вам рассказывали о джайнах? О джайнизме, индийской религии?
Только не на истории искусства, говорит ему Мисти.
Он выдвигает ящик стола и достает желтый пузырек с таблетками.
— Это очень сильный препарат, — говорит он. — Даже близко не подпускайте к нему Табби.
Он открывает пузырек и вытряхивает на ладонь пару капсул. Капсулы из прозрачного желатина, состоящие из двух половинок. Внутри — какой-то сыпучий темно-зеленый порошок.
Отковырянное сообщение на подоконнике в комнате Табби: Ты умрешь, когда станешь им не нужна.
Доктор Туше держит пузырек перед носом у Мисти и говорит:
— Принимайте только при сильных болях. — На пузырьке нет этикетки. — Это травяная смесь. Она поможет вам сосредоточиться.
Мисти говорит:
— Кто-нибудь когда-нибудь умирал от синдрома Стендаля?
И доктор говорит:
— В основном это зеленые водоросли, немного коры белой ивы, немного пчелиной пыльцы.
Он возвращает капсулы в пузырек и защелкивает крышечку. Ставит пузырек на стол рядом с бедром Мисти.
— Спиртное пить можно, — говорит он, — но умеренно.
Мисти говорит:
— Я и так пью умеренно.
Повернувшись обратно к столу, он говорит:
— Ну, вам виднее.
Гребаные маленькие городки.
Мисти говорит:
— От чего умер отец Питера?
И доктор Туше говорит:
— А что вам сказала Грейс Уилмот?
Она вообще ничего не сказала. Ни слова. Когда они развеяли прах, Питер сказал Мисти, что это был сердечный приступ.
Мисти говорит:
— Грейс сказала, у него была опухоль мозга.
И доктор Туше говорит:
— Да, именно.
С грохотом он задвигает ящик на место. Он говорит:
— Грейс мне сказала, что вы проявляете подающий большие надежды талант.
Просто для сведения: погода сегодня тихая и солнечная, но воздух насыщен галиматьей.
Мисти спрашивает о той индийской религии, о которой он упоминал.
— Джайнизм, — говорит доктор. Он снимает блузку с крючка на двери и подает ее Мисти. Подает, как пальто. Ткань под обоими рукавами потемнела от пота. Доктор Туше переминается с ноги на ногу, держит блузку для Мисти, ждет, когда она засунет руки в рукава.
Он говорит:
— Я имею в виду, иногда, для художника, хронические боли это просто подарок судьбы.
17 июля
Когда они учились в художке, Питер не раз говорил, что любая твоя работа это автопортрет. Не важно, что изображено на картине, «Святой Георгий с драконом» или «Похищение сабинянок», все равно ракурс, освещение, композиция, техника, все это — ты. Даже причина, по которой ты выбираешь сюжет, это ты. Ты — каждый цвет, каждый мазок.
Питер говорил:
— Художник может лишь изобразить свое собственное лицо.
Ты обречен быть собой.
Стало быть, говорил он, мы вольны рисовать что угодно, потому что всегда рисуем только себя.
Твой почерк. Походка. Орнамент на посуде, которую ты покупаешь. Все выдает тебя с головой. Во всем, что ты делаешь, ты проявляешь себя.
Все — автопортрет.
Все — дневник.
На пятьдесят долларов, полученных от Энджела Делапорта, Мисти покупает круглую акварельную кисть № 5 из бычьего волоса. Покупает пушистую беличью кисть № 4 для заливки. Круглую кисть № 2 из верблюжьего волоса. Заостренную колонковую кисть № 6 и широкую плоскую кисть № 12.
Мисти покупает палитру для акварели, круглый алюминиевый поддон с девятью углублениями наподобие формы для выпечки кексов. Она покупает несколько тюбиков акварели. Кипрскую зеленую, виридоновую зеленую, изумрудную зеленую и виндзорскую зеленую. Она покупает берлинскую лазурь и тюбик маренового кармина. Покупает гаванскую черную краску и жженую кость.
Мисти покупает молочно-белую маскирующую жидкость, чтобы закрашивать ошибки. Покупает желтый, как моча, грунт под акварель, чтобы при необходимости можно было смыть краски. Она покупает гуммиарабик янтарного цвета, чтобы краски не смешивались на бумаге. Покупает прозрачный текстурный медиум, чтобы придать краскам зернистость.
Она покупает блок акварельной бумаги, мелкозернистой бумаги холодного прессования, размером 19 на 24 дюйма. Торговое наименование этого размера: «королевский». Размер 23 на 28 дюймов называется «слоновьим». Размер 26,5 на 40 дюймов — «двукратным слоновьим». Это хорошая бумага, не содержащая кислоты, плотностью 140 фунтов. Мисти покупает холсты, наклеенные на картон. Она покупает холсты «суперкоролевского», «императорского» и «антикварного» размера.
Она приносит все это к кассе, и общая сумма получается намного больше пятидесяти долларов, и Мисти приходится расплатиться кредитной картой.
Когда у тебя возникает желание украсть в магазине тюбик жженой сиены, это значит, пора принимать лекарство с зелеными водорослями, которое дал тебе доктор Туше.
Питер говорил, что задача художника — создавать порядок из хаоса. Ты накапливаешь информацию, ищешь закономерности и выстраиваешь систему. Пытаешься найти смысл в бессмысленных фактах. Собираешь мозаику из кусочков всего на свете. Передвигаешь и перестраиваешь. Коллаж. Монтаж. Компоновка.
Когда ты на работе, и за каждым столиком в твоей секции гости чего-нибудь ждут, а ты спряталась в кухне и рисуешь на клочках бумаги, это значит, пора принимать лекарство.
Когда ты приносишь клиентам чек, и на обороте нарисован эскиз — кусочек пейзажа в сплетении света и тени, — ты даже не знаешь, что это за место, образ просто возник в голове. Эскиз ничего собой не представляет, но тебе страшно его потерять. Это значит, пора принимать лекарство.
— Все бесполезные подробности, — говорил Питер, — они бесполезны лишь до тех пор, пока ты не свяжешь их воедино.
Питер говорил:
— Само по себе все — ничто.
Просто для сведения: сегодня в столовой Грейс Уилмот и Табби стоят перед застекленным шкафом, занимающим почти всю стену. В шкафу под неяркими лампами — фарфоровые тарелки на специальных подставках. Чашки на блюдцах. Грейс Уилмот поочередно показывает на них пальцем. Табби тоже показывает на них пальцем и говорит:
— «Фитц и Флойд»… «Веджвуд»… «Норитаке»… «Ленокс»…
Табби качает головой, скрещивает руки на груди и говорит:
— Нет, тут неправильно.
Она говорит:
— В орнаменте «Роща оракула» золотая кайма — четырнадцать каратов. В «Венериной роще» — двадцать четыре карата.
Твоя дочь, эксперт по орнаментам на вымерших сервизах.
Твоя дочь, уже подросток.
Грейс Уилмот тянет руку, заправляет Табби за ухо упавшую на глаза прядку волос и говорит:
— Клянусь, этот ребенок далеко пойдет.
Мисти с подносом на плече останавливается на секунду, чтобы спросить у Грейс:
— От чего умер Харроу?
Грейс отрывает взгляд от фарфора. Ее круговые мышцы глаз выполняют свою работу, глаза широко раскрываются, и она говорит:
— А почему ты вдруг спрашиваешь?
Мисти говорит, что была у врача. У доктора Туше. Говорит, что Энджел Делапорт ей сказал, будто по почерку Питера можно понять кое-что о его отношениях с отцом. Все подробности, которые сами по себе — ничто.
И Грейс говорит:
— Доктор назначил тебе лекарство?
Поднос тяжелый, еда остывает, но Мисти говорит:
— Доктор сказал, у Харроу был рак печени.
Табби показывает пальцем и говорит:
— «Горэм»… «Данск»…
Грейс улыбается.
— Конечно. Рак печени, — говорит она. — Почему ты спрашиваешь у меня?
Она говорит:
— Я думала, Питер тебе сказал.
Просто для сведения: погода сегодня туманная от крайне противоречивых сведений о причине смерти твоего отца. Любая подробность сама по себе — ничто.
И Мисти говорит, что ей сейчас некогда разговаривать. Она занята. Время обеда, самый наплыв клиентов. Может быть, позже.
В художке Питер рассказывал о живописце Джеймсе Макниле Уистлере, который работал на Инженерный корпус армии США: зарисовывал участки побережья, где намечалось строительство маяков. Проблема в том, что Уистлер изрисовывал все поля крошечными набросками человеческих фигур. Он рисовал старух, младенцев, нищих — все, что видел на улицах. Он исправно делал свою работу для правительства, с фотографической точностью переносил на бумагу ландшафты, но не мог пренебречь всем остальным. Он не мог ничего упустить. Мужчины, курившие трубки. Дети, катавшие обруч. Он собирал их всех в быстрых набросках на полях своих официальных работ. Разумеется, правительство отказалось от его услуг.
— Эти наброски, — говорит Питер, — сейчас они стоят миллионы.
Говорил ты.
В Орехово-золотом зале сливочное масло подают в маленьких глиняных горшочках, только теперь на каждом кусочке масла ножом вырезана картинка. Крошечный набросок человеческой фигуры.
Может быть, это дерево или склон холма из фантазий Мисти. Может быть, это утес, или водопад в ущелье, или тенистый овраг, заполненный мшистыми валунами и заросший плющом, обвивающим толстые стволы деревьев. Пока она все это воображает и зарисовывает на бумажных салфетках, гости решают, что будет быстрее сбегать на автовокзал и взять кофе там. Гости стучат вилками по стаканам, чтобы привлечь внимание Мисти. Они щелкают пальцами. Эти летние люди.
Они не дают чаевых.
Склон холма. Горный ручей. Пещера на речном берегу. Усик плюща. Все эти детали, они приходят ей в голову, и Мисти не может их упустить. К концу обеденной смены у нее набирается целая стопка салфеток, бумажных полотенец и чеков, и на каждом клочке что-нибудь нарисовано.
У себя в комнате на чердаке она копит эскизы орнаментов из цветов и листьев, которых не видела никогда. В другой стопке — абстрактные фигуры, похожие на скалы и горные вершины на горизонте. Ветвистые контуры деревьев, кустарник. Что-то, что можно принять за шиповник. За птиц.
То, что тебе непонятно, можно понять как угодно.
Когда ты часами сидишь на толчке и рисуешь всякую ерунду на обрывках туалетной бумаги до тех пор, пока жопа не станет отваливаться, — прими лекарство.
Когда ты вообще не выходишь на смену, когда сидишь в своей комнате на чердаке и общаешься с внешним миром, только если звонишь в обслуживание номеров, когда ты всем говоришь, что болеешь, а сама круглые сутки рисуешь пейзажи, которых не видела никогда, — это значит, пора принимать лекарство.
Когда твоя дочка стучится к тебе и просит поцеловать ее перед сном, а ты говоришь, чтобы она шла ложиться, а ты подойдешь через пару минут, и в конце концов бабушка оттаскивает ее от двери, и ты слышишь, как она плачет, уходя по коридору, — прими лекарство, двойную дозу.
Когда ты находишь браслет со стразами, который дочка пропихнула под дверь, — прими еще одну капсулу.
Когда никто не замечает твое ненормальное поведение, когда все улыбаются и говорят: «Ну, что, Мисти, как продвигается твоя живопись?» — пора опять принимать лекарство.
Когда голова болит так, что нельзя съесть ни кусочка. Когда спадают трусы, потому что задницы больше нет. Проходя мимо зеркала, ты не узнаешь своего отражения в этом тощем, изможденном призраке за стеклом. Твои руки перестают трястись, только когда держат кисть или карандаш. Это значит, что надо принять лекарство. У тебя есть еще полпузырька, но доктор Туше уже принес тебе новый. Оставил на стойке портье. Пузырек с твоим именем на этикетке.
Когда ты работаешь и не можешь остановиться. Когда тебе не хочется ничего, только закончить очередную картину и сразу взяться за новую. Прими лекарство.
Потому что Питер был прав.
Ты был прав.
Потому что все важно. Каждая деталь. Просто мы еще не знаем почему.
Все — автопортрет. Все — дневник. Все наркотики, принятые за всю жизнь, — в пряди твоих волос. Твои ногти. Твое досье. Стенки твоего желудка — документ. Мозоли у тебя на руке выдают все твои тайны. Твои зубы выдают тебя с головой. Твой акцент. Морщинки вокруг рта и глаз.
Во всем, что ты делаешь, ты проявляешь себя.
Питер говорит, что задача художника — пристально вглядываться, подмечать, собирать, систематизировать, архивировать, сохранять, а потом составлять отчет. Документировать. Изображать. Задача художника — просто не забывать.
21 июля Луна в третьей четверти
Энджел Делапорт поднимает к свету одну картину, потом другую. Все картины написаны акварелью. Все они разные. Есть просто контуры странного горизонта, есть пейзажи с залитыми солнцем полями. Сосновые леса. Дом или деревня на втором плане. Глаза Энджела бегают туда-сюда, взгляд ощупывает каждый лист.
— Невероятно, — говорит он. — Выглядите вы кошмарно, но ваши работы… Боже мой.
Просто для сведения: Энджел и Мисти, они сейчас в Ойстервиле. В чьей-то пропавшей гостиной. Они пролезли в очередную дыру, чтобы сделать снимки и посмотреть на граффити.
Твои граффити.
Выглядит Мисти и вправду неважно, никак не может согреться, даже в двух свитерах, ее зубы стучат. Ее руки трясутся, когда она подает Энджелу очередную картину. Плотная акварельная бумага трепещет. Это какое-то кишечное недомогание, последствия пищевого отравления. Даже здесь, в сумрачной замурованной комнате, куда свет с трудом проникает сквозь плотные шторы, Мисти остается в темных очках.
Энджел принес свою сумку с фотографическими принадлежностями. Мисти — свою старую папку для художественных работ. Папка из черного пластика, она осталась еще с института: тонкая, с молнией по трем сторонам. Внутри с одной стороны — тоненькие резинки, чтобы поддерживать большие акварельные листы. С другой стороны — кармашки разного размера, для зарисовок.
Пока Энджел фотографирует стены, Мисти раскрывает папку на диване. Когда Мисти вынимает пузырек с лекарством, у нее так сильно трясется рука, что слышно, как капсулы гремят внутри. Мисти выуживает одну капсулу и говорит Энджелу:
— Зеленые водоросли. От головной боли.
Она кладет капсулу в рот и говорит:
— Я тут кое-что нарисовала. Посмотрите и скажите мне, что вы думаете.
Питер написал что-то краской прямо поверх дивана. Его черные надписи тянутся по семейным фотографиям в рамочках на стене. По декоративным подушкам, обвязанным кружевами. По шелковым абажурам. Питер плотно задернул шторы и написал прямо по ним.
Ты написал прямо по шторам.
Энджел отбирает у Мисти пузырек с лекарством и подносит его к свету из окна. Энджел встряхивает пузырек, капсулы гремят внутри. Он говорит:
— Какие большие.
Желатиновая капсула во рту у Мисти уже размягчается, уже чувствуется вкус порошка. Вкус соли и фольги, вкус крови.
Энджел вручает ей фляжку с джином, и Мисти делает горький глоток. Просто для сведения: она пьет его джин. В художке ты узнаешь, что у наркоманов есть свой этикет. Нужно делиться.
Мисти говорит:
— Угощайтесь. Возьмите штучку.
Энджел открывает пузырек и вытряхивает на ладонь две капсулы. Убирает одну в карман и говорит:
— На потом.
Он глотает вторую капсулу, запив ее джином, корчит страшную рожу, как будто его сейчас вырвет, наклоняется вперед и высовывает красно-белый язык. Его глаза крепко зажмурены.
Иммануил Кант с его подагрой. Карен Бликсен с ее сифилисом. Питер сказал бы Энджелу Делапорту, что страдание — ключ к вдохновению.
Раскладывая на диване свои наброски и акварели, Мисти говорит:
— Что скажете?
Энджел берет картинку, рассматривает. Кладет на место, берет следующую. Качает головой: нет. Качает почти незаметно, словно он парализован. Он говорит:
— Просто невероятно.
Он берет очередную картинку и говорит:
— Какими вы пользуетесь инструментами?
Он имеет в виду ее кисти?
— Соболь, — говорит Мисти. — Иногда белка или бычий волос.
— Нет, балда, — говорит он. — На компьютере. Какой у вас графический редактор? Ручными инструментами так не сделаешь.
Он стучит пальцем по старинному замку на одной из картинок, потом — по летнему домику на другой.
Ручными инструментами?
— Вы же пользуетесь не только циркулем и угольником, да? — говорит Энджел. — И не только транспортиром? У вас все углы одинаковые, идеальные. Вы наверняка пользуетесь трафаретами или шаблонами, да?
Мисти говорит:
— Что такое циркуль?
— Ну, такой инструмент с двумя ножками. В школе им пользуются, на геометрии, — говорит Энджел, изображая две ножки большим и указательным пальцем. — На одной ножке — иголка, в другую вставляется карандаш, чтобы чертить правильные окружности и дуги.
Он берет картинку с домиком на холме над пляжем. Океан и деревья раскрашены разными оттенками синего и зеленого. Единственный теплый штрих — желтое пятнышко, свет в одном из окон.
— Так бы и любовался, хоть целую вечность, — говорит он.
Синдром Стендаля.
Энджел говорит:
— Я дам вам за эту картину пятьсот долларов.
И Мисти говорит:
— Я ее не продаю.
Он достает из папки другую картину и говорит:
— А эту?
Эти картины не продаются.
— А если я предложу тысячу? — говорит он. — Я дам вам тысячу долларов за одну эту картину.
Тысяча долларов. И все-таки Мисти говорит:
— Нет.
Глядя на нее в упор, Энджел говорит:
— Тогда десять тысяч за все вместе. Десять тысяч долларов. Наличными.
Мисти собирается сказать «нет», но…
Энджел говорит:
— Двадцать тысяч.
Мисти вздыхает, и…
Энджел говорит:
— Пятьдесят тысяч долларов.
Мисти смотрит в пол.
— Почему, — говорит Энджел, — у меня такое чувство, что вы их не продадите и за миллион?
Потому что картины еще не закончены. Они не идеальны. Их нельзя показывать людям, пока нельзя. А есть и другие картины, которые она еще даже не начала. Мисти не продает эти картинки, потому что они ей нужны как эскизы для будущей масштабной работы. Они части целого, которое она сама еще не распознала. Они — подсказки.
Мы сами не знаем, почему делаем то, что делаем.
Мисти говорит:
— Почему вы предлагаете мне столько денег? Это что, какая-то проверка?
Энджел расстегивает молнию на своей сумке и говорит:
— Хочу кое-что вам показать.
Он вынимает из сумки какие-то блестящие металлические штуковины. Одна штуковина: две заостренные палочки, соединенные в виде буквы «V». Вторая: полукруг с прорезью, как буква «D» с разметкой в дюймах на прямой стороне.
Энджел прикладывает металлическую «D» к картинке с фермерским домом и говорит:
— Ваши прямые линии, они все абсолютно прямые.
Он прикладывает «D» к акварели с летним домиком, и все линии идеальны.
— Это транспортир, — говорит Энджел. — Им измеряют углы.
Он прикладывает транспортир поочередно к каждой картинке и говорит:
— Все ваши углы идеальны. Ровно девяносто градусов. Ровно сорок пять градусов.
Он говорит:
— Я это заметил еще на картинке с креслом.
Читать бесплатно другие книги:
