Возвращение Хислоп Виктория
Мигель, похоже, устал, но продолжал свой рассказ. Теперь Соня уже другими глазами взглянула на кафе. Казалось, сами стены печалились о том, что произошло с владельцами.
Старик несколько часов продолжал свое повествование, но одна часть истории все еще оставалась нерассказанной. Именно эту часть Соня больше всего желала знать.
— Так что же произошло с Мерседес? — спросила она. Снимок танцовщицы на стене постоянно напоминал о том, почему она на самом деле вернулась сюда.
— Мерседес? — переспросил он. Соня на мгновение забеспокоилась. Может, этот милый старик забыл о ее присутствии? — Мерседес… да. Разумеется. Мерседес… Ну, поначалу о ней ничего не было известно, потому что письма могли скомпрометировать ее мать. Она чувствовала, что мама и так уже под колпаком, и без дочери-коммунистки.
— Получается, она все еще была жива? — В душе Сони затеплилась надежда.
— О да, — весело ответил Мигель. — В конце концов, когда стало безопаснее, она начала писать Конче сюда, в «Бочку».
Мигель что-то искал в ящике у кассы.
Сердце Сони выпрыгивало из груди.
— Они где-то здесь, — объяснил он.
Соня задрожала. Она увидела у него в руке аккуратно перевязанную пачку писем, написанных девушкой, чья фотография неотступно завладела ее мыслями.
— Хотите, чтобы я почитал некоторые из них? Они на испанском. — Старик подошел и сел на стул рядом с ней.
— Да, пожалуйста, — негромко попросила она, вглядываясь в пожелтевшие конверты с загнутыми уголками, которые он держал в руке.
Он осторожно вытащил десяток страниц тонкой почтовой бумаги из первого в пачке конверта — конверты были разложены в хронологическом порядке, развернул. Письмо было датировано 1941 годом.
Почерк был незнакомым. Соня никогда не видела, чтобы мама писала от руки, ведь из-за болезни ей это было тяжело, и, насколько Соня помнила, Мэри всегда пользовалась печатной машинкой.
Буквы, написанные на одной стороне листа, просвечивались на другую, что затрудняло чтение. Старик постарался: сначала цитировал письмо на испанском, потом переводил на старомодный английский.
Дорогая мама!
Я знаю, ты поймешь, почему я так долго не писала. Потому что я боялась навлечь на тебя подозрения. Меня считают предательницей, так как я не вернулась в Испанию, но я надеюсь, что ты меня за это простишь. Мне казалось, что так будет безопаснее для всех.
Хочу рассказать тебе, что случилось тогда, когда я уплыла в Англию на «Гаване» четыре года назад…
С каждой минутой расстояние между Мерседес и ее родным домом все увеличивалось. Незадолго до их отплытия поднялся ветер, и, когда они покидали Бискайский залив, начало штормить. Суровая погода застала всех врасплох. Многие дети никогда до этого не плавали на корабле, поэтому испугались сильной качки. Все они стали плакать, почувствовав себя беспомощными, потеряв твердую почву под ногами и ощутив первые признаки морской болезни; некоторых стало обильно рвать. Даже цвет моря был чужим. Оно было уже не голубое, а отвратительного грязного цвета. Некоторые дети сразу же заболели, а за время путешествия морская болезнь скрутила даже взрослых. Вскоре палубы стали скользкими от рвотных масс.
Несмотря на протест Мерседес, Энрике у нее забрали и отвели на верхнюю палубу. Она на много часов потеряла его из виду, и девушкой овладело такое чувство, как будто она подвела его мать.
— Ты здесь не только для того, чтобы приглядывать за своими детьми, — ругалась одна из старших воспитательниц.
Она была права. Роль Мерседес в этой поездке заключалась в том, чтобы присматривать за группой детей постарше, и некоторые учителя и священники выражали явное неодобрение ее заботой только о двух детях.
Той ночью дети спали там, где только смогли заснуть, учитывая, что судно покачивалось вверх-вниз. Некоторые устроились на дне спасательной шлюпки, другие свернулись на кольцах швартов. Мерседес мало чем могла им помочь. Ее тоже тошнило. Когда на следующий день суровое море успокоилось, все вздохнули с неимоверным облегчением. Через некоторое время показалось побережье Англии, но лишь когда море перестало швырять их по палубе из стороны в сторону, они заметили небольшую темную линию на горизонте — побережье Гемпшира. На второй день к шести тридцати они уже причаливали в Саутгемптоне.
Спокойная гладь залива показалась им раем, и, как только корабль причалил, ужасная морская болезнь исчезла. На палубе корабля маленькие ручки держались за поручни, дети всматривались в новую страну. Все, что они могли увидеть, — это видневшиеся вдали темные границы порта.
Пришвартоваться оказалось делом шумным: послышался тревожный лязг якорной цепи, и огромные веревки, с руку толщиной, были выброшены на пристань. Седовласые мужчины смотрели на них со смешанным чувством жалости и любопытства. От них совершенно не веяло угрозой. Послышались возгласы на языке, которого они не понимали, грубые агрессивные голоса и вопль портового грузчика, которому удалось перекричать всю эту какофонию.
Из-за туч показалось солнце, но испарились новизна и возбуждение от приключения. Эти дети хотели быть дома, с матерями. Во время путешествия многих братьев и сестер разделили, и понадобилось время, чтобы разбить их на группы, но тут помогли шестиугольные значки. Вскоре к каждой группе был приставлен помощник. Мерседес надеялась во время поездки узнать, что входит в ее обязанности, но из-за шторма момент был упущен.
Перед высадкой детей в очередной раз осмотрел врач, и на запястья повязали цветные ленточки, чтобы определить, нуждается ли ребенок в лечении. Красная ленточка — поход в городскую баню для выведения вшей, голубая — выявлена инфекционная болезнь, ребенка следует отправить в больничный изолятор, белая — совершенно здоров.
Все эти бедные крошки выглядели такими грязными! Волосы, красиво уложенные, украшенные лентами и аккуратно заплетенные в косы почти два дня назад, теперь спутались в огромные космы. Красивые вязаные кофты были испачканы рвотой. Сеньориты-помощницы приложили максимум усилий, чтобы привести детей в более или менее презентабельный вид.
Наконец детям разрешили забрать свои вещи, то немногое, что они взяли с собой. Маленькие девочки тут же схватились за любимые куклы, а мальчишки мужественно остались стоять, как маленькие мужчины. К тому времени когда все собрались и были готовы сойти на берег, корабль уже пришвартовали.
Любопытство было взаимным. Каждый рассматривал другого, широко открыв глаза. Испанцы смотрели на англичан, а англичане пялились на сходивших по трапу иностранных детей. Британцы были наслышаны о варварском поведении rojos в Испании, о том, как они сжигали церкви и пытали невинных монахинь. Поэтому они ожидали увидеть маленьких дикарей. Когда эти дети — некоторые даже нарядные — показались на палубе, англичане были поражены.
Первыми, кого увидели испанские дети среди англичан, были члены Армии спасения. Мерседес не знала, чего ожидать от них, одетых в темную форму, с блестящими трубами и тромбонами, наигрывавшими веселые мелодии. Они показались ей похожими на военных, но вскоре девушка поняла, что у них только самые лучшие намерения.
В Саутгемптоне, казалось, был праздник. Улицы были украшены праздничными флагами, и испанские дети улыбнулись, воображая, что все это приготовлено к их приезду. Позже они узнают, что флаги остались после празднования недавней коронации.
Те, кому выдали чистые медицинские карточки, проехали несколько километров на двухэтажных автобусах из Саутгемптона в Северный Стоунхем — место их временного проживания. Там был разбит большой лагерь, растянувшийся на трех полях, аккуратными рядами тут стояли пятьсот белых колоколообразных палаток. В каждую можно было расселить от восьми до десяти детей, девочек отдельно, мальчиков отдельно.
— Indios![92] — радостно воскликнули некоторые дети, завидев палатки.
— Они думают, что все это — большая игра в ковбоев и индейцев, — насмешливо сказал Энрике своей сестре, которая стояла рядом с ним, крепко сжимая в руках куклу.
У Мерседес сразу же возникла ассоциация с самодельными укрытиями, которые люди устанавливали по дороге из Малаги в Альмерию. Но здесь царили порядок, безопасность и, что больше всего трогало, — доброта. Среди этих зеленых лугов они нашли приют.
Организация впечатляла. Помимо разделения на мальчиков и девочек существовали отдельные территории для трех детских групп, которые создали в соответствии с политическими пристрастиями родителей. Организаторы хотели свести к минимуму стычки между враждующими сторонами.
Лагерь жил своей собственной насыщенной жизнью, по собственным правилам, согласно заведенному распорядку дня. В очередях за едой никто не толкался, несмотря на то что уходило четыре часа на то, чтобы получить первое блюдо. Многое из того, что им предлагали, для них, эмигрантов, имело странный вкус, но они были благодарны и за это. Дети и взрослые познакомились с новыми вкусами и запахами, узнали, что такое «Хорликс»[93] и чай. Мерседес обнаружила, что некоторые из ее подопечных прячут еду — слишком привыкли, что неизвестно, когда же удастся поесть в следующий раз.
В солнечную погоду они устраивали пикники, но еще много дней каждый раз вздрагивали, заслышав шум самолетов, пролетающих к расположенному поблизости аэродрому в Истли. Звук самолетов очень сильно напоминал им об угрозе авианалетов. Позже они даже стали ложиться на мягкую английскую траву и наблюдать за белыми пушистыми облаками, уверенные в том, что тень бомбардировщиков больше не закроет собой солнце.
Дети занимались уроками, пением в хоре и гимнастикой, но дисциплина была не слишком строгой, прилагалось максимум усилий, чтобы убедить детей: это место — не тюрьма. Каждый день вручали приз за самую чистую палатку, и Мерседес очень старалась, чтобы ее маленькие подопечные почаще становились победителями. Все они так или иначе страдали от тоски по дому, но даже самые маленькие пытались сдержать слезы до отбоя.
Беженцев было больше, чем ожидалось первоначально, но вскоре стало полегче — когда в первую неделю четыреста человек увезли в приют Армии спасения, а в течение месяца еще тысяча человек разъехались по семьям католиков. Иногда продуктов не хватало, но это нельзя было сравнить с тем, что они испытали в Бильбао. Однажды во время обеда Мерседес рассматривала старый потертый нож и вилку, которыми ела, и поняла, что каждый отдельно взятый предмет в лагере являлся добровольным пожертвованием жителей Англии. Хотя они были в определенной мере защищены от влияния извне, она знала, что британское правительство отказалось финансировать их пребывание в Англии. Предпринимались активные попытки собрать деньги на еду и одежду, и теперь беженцы полностью зависели от доброй воли иностранцев.
Хотя их ограждали от влияния местной прессы, враждебно настроенной к испанцам, одну новость все-таки от беженцев утаить не смогли — националисты захватили Бильбао. Спустя месяц после их отплытия город пал. В Стоунхеме был объявлен день траура. Некоторые дети стали совершенно неуправляемыми: они плакали и кричали, их охватила паника при одной мысли, что их родители мертвы. Энрике вместе с другими мальчиками убежал из лагеря, намереваясь отыскать лодку, чтобы вернуться в Испанию и выступить на защиту родины. Их быстро нашли и вернули в лагерь. Мерседес всю ночь успокаивала Энрике, убеждая его, что с мамой ничего не случилось. Сидя с мальчиком, она подумала о Хавьере, отчаянно надеясь, что он давно уехал из города.
Новость о захвате Бильбао поставила всех перед выбором.
— Мы же не можем сейчас вернуться? — спросила Мерседес у одной из учительниц.
— Нет, не думаю. Теперь детей ждет там еще большая опасность, — ответила Кармен.
— Что со всеми нами будет? — поинтересовалась Мерседес.
— Я знаю не больше тебя, но мы не можем все время жить в лагере, с такой-то погодой!
Предполагалось, что в определенный момент жителей лагеря в Северном Стоунхеме разместят в семьях. Комитет помощи детям басков уже вплотную занимался этим вопросом. По всей стране они организовали «колонии», в которых размещали детей, и место жительства для каждого ребенка определял случай. Для некоторых это была очередная палатка, пустая гостиница или замок. Для Мерседес — большой особняк в деревне.
В конце июля она присоединилась к группе из двадцати пяти детей, включавшей Энрике и Палому, которую отправляли в Суссекс. Они сели на поезд до Хайвардз-Хиз. На вокзале их встречали городской оркестр и дети, которые принесли с собой в подарок конфеты. Это был теплый и счастливый день. С вокзала до деревни, которая находилась в пятнадцати километрах, они добирались на автобусе, а от деревни немного прошлись пешком, пока не достигли воротного столба Уинтон-Холла.
Столбы, украшенные орлами, имели внушительный, но обветшалый вид. Некоторые кирпичи сдвинулись, и у одного из покрывшихся мхом орлов было отбито крыло. Тем не менее они производили устрашающее впечатление. Что же ждет их впереди? Дети, взявшись за руки, примерно километр шли парами по изрезанной колеями дороге. Мерседес шла с Кармен, учительницей, отвечающей за группу. За последние два месяца эти две женщины подружились.
Было жарко. Температура позволяла почувствовать себя как дома. Вокруг них простирались пока не убранные поля: сухие, блеклые хлеба, небо — чистое, ярко-голубое. Бабочки грелись в кустах буддлеи, которые в изобилии росли вдоль дороги, а дети помладше визжали от восторга, глядя на бабочек-адмиралов, кружившихся над головой. Они собирали лютики и ромашки по обочинам дороги, пели песни. Они не заметили, как пришли, и даже забыли о тяжести своих сумок.
Мерседес первой дошла до поворота, за которым открывался вид на дом. Она видела в книгах картинки с роскошными английскими особняками, поэтому имела некоторое представление, как они выглядят, но никогда бы не подумала, что один из таких особняков станет ее домом. Уинтон-Холл был построен из камня песочного цвета и имел такое количество дымоходов и башенок, что дети помладше не могли их все сосчитать.
— Да это же настоящий замок! — воскликнула Палома.
— Мы будем жить с королем? — спросила ее подруга.
Хозяева дома из верхней комнаты увидели, как они шли по дороге, и сейчас уже стояли на верхней ступеньке у входа в дом. У их ног сидели два спаниеля.
Сэр Джон и леди Гринхэм были очень похожи на разорившихся английских помещиков. Уинтон-Холл построил прадедушка сэра Джона, состоятельный промышленник. Но с годами семейное гнездо начали делить проживающие там родственники, их дети и внуки.
— Добро пожаловать в Уинтон-Холл, — пригласил хозяин дома, спускаясь вниз, чтобы встретить прибывших.
Кармен оказалась единственной из группы, кто разговаривал по-английски. Дети со времени приезда выучили несколько слов, но разговаривать еще не могли.
Мерседес знала только «привет» и «спасибо». И то и другое подходило к данной ситуации, и она попыталась произнести эти слова.
Леди Гринхэм осталась стоять на верхних ступеньках, окинув детей высокомерным взглядом. Это не она предложила пригласить сюда беженцев. Это была причуда ее мужа. Он был дальним родственником уважаемой герцогини Атольской, которая являлась основателем Комитета помощи детям басков. Сейчас, когда детей увезли из лагеря, она помогла им найти жилье в Англии. Леди Гринхэм прекрасно помнила, когда ее муж впервые рассказал о своем намерении открыть для них двери своего дома.
— Дорогая, давай поможем этим бедняжкам! — увещевал он. — Они некоторое время поживут у нас.
Он как раз вернулся с собрания, проходившего в Лондоне, на котором Красная герцогиня, как ее обычно называли, просила их поддержать ее начинание.
У сэра Джона было доброе сердце, и он был не в состоянии придумать ни одного предлога, почему не может пригласить группу безобидных маленьких испанцев занять пыльные пустующие комнаты. Собственных детей у них не было, коридоры дома уже давно были безжизненными, если не считать случайно пробежавшей мыши.
— Прекрасно, — неохотно согласилась жена. — Но никаких мальчиков, только девочки, и тех немного.
— Боюсь, так не получится, — твердо ответил он. — Братья и сестры, если такие будут, должны жить вместе.
Леди Гринхэм была против этой идеи изначально. Несмотря на то что в доме царил упадок, она все еще гордилась своим особняком. Давно уже не было слуг, которые бы содержали дом в безукоризненной чистоте. Осталась лишь близорукая домработница, которая изредка помахивала тряпкой и снимала паутину. Однако леди Гринхэм знала о былом величии особняка и о том, какой социальный статус имеет она как его хозяйка.
Дети выстроились на ступеньках и в прихожей, глаза их были широко распахнуты и похожи на блюдца. Со стен на них смотрели темные портреты. Палома захихикала.
— Посмотри на него, — прошептала она Энрике, указывая на одну из фамильных картин. — Он такой толстый!
Она поймала на себе неодобрительный взгляд Кармен. Хотя учительница была уверена, что хозяева не поняли, что сказала девочка, причина ее веселья была очевидной.
Натянутая улыбка исчезла с лица леди Гринхэм.
— Дети, с этого момента нам следует установить некоторые правила! — произнесла она, ни капельки не волнуясь о том, что те ни слова не понимают. Она даже повысила голос, чтобы дети лучше слышали.
Они обступили хозяйку. Впервые Мерседес внимательно посмотрела на англичанку. Она была приблизительно одного возраста с матерью Мерседес, лет сорока пяти. Сэр Джон, у которого пучок рыжих волос полностью не прикрывал лысую голову, был, вероятно, на несколько лет старше жены. Он весь был густо покрыт веснушками, и Мерседес старалась не слишком на него глазеть.
Кармен перевела то, что сказала леди Гринхэм.
— Нельзя бегать по коридорам туда-сюда… Обувь следует снимать после того, как придете из сада… Гостиная и библиотека закрыты для вас… Вы не должны баловать собак.
Они молча слушали.
— Мальчики и девочки, вы поняли правила? — спросила Кармен, пытаясь снять напряжение.
— S, s, s![94] — согласились все.
— Теперь я покажу, где вы будете спать, — сказал сэр Джон.
Поднимаясь по широкой лестнице за хозяевами, дети сильно топали.
Леди Гринхэм остановилась и оглянулась. Дети тоже приостановились.
— Кажется, мы уже нарушили правила, не так ли?
Кармен вспыхнула.
— Да, нарушили. Прошу прощения, — извиняющимся тоном произнесла она. — А теперь, дети, спуститесь вниз по лестнице и снимите обувь, пожалуйста.
Они сделали, как им велели, и теперь их пыльная обувь грязной кучей валялась у подножия лестницы.
— Я позднее покажу вам, куда ее положить, — сказала леди Гринхэм. В своей уличной обуви она громко топала по коридору, пока они не дошли до спальных комнат.
Мерседес заметила одно: хотя они наслаждались теплом, пока добирались сюда, стоило им перешагнуть порог этого дома, как вся теплота дня осталась снаружи.
Мальчики должны были устроиться на втором этаже, в комнате с высокими потолками, окнами с огромными рамами и большим полинявшим персидским ковром. Девочкам были отведены две отдельные, пахнущие плесенью комнаты на чердаке, которые когда-то служили помещением для слуг. В каждой стояло несколько кроватей, которые они распределили по собственному усмотрению. Кармен и Мерседес спали валетом в комнате девочек.
Было время ужина. Поначалу домработница миссис Уильямс была такой же неприветливой, как и ее хозяйка. На кухне она встретила их целым градом «нельзя».
— Нельзя оставлять тарелку на столе. Нельзя стучать ножом. Нельзя переводить продукты. Нельзя давать собаке объедки. Нельзя оставлять шелуху в раковине. Нельзя садиться за стол с грязными руками.
Каждому мимикой было доходчиво объяснено, чего нельзя делать. Затем она улыбнулась — широкая улыбка задействовала каждый мускул на лице, включая глаза, рот и ямочки на щеках. Дети тут же поняли, что в душе это добрая женщина.
В большой столовой с потолка свисала грязная хрустальная люстра, на длинном столе рядом с приборами из дорогого зеленого фарфора фирмы «Вулворт» стояли жестяные кружки. Едва ли леди Гринхэм собиралась сервировать стол для этих иностранцев своим лучшим фарфором.
На первое было подано рубленое мясо и пудинг из тапиоки[95]. Большинство детей справились с жирным первым блюдом, но тапиока далась не всем. Некоторые подавились, а Палому даже вырвало на пол. Кармен и Мерседес кинулись убирать. Было очень важно, чтобы этого не заметила леди Гринхэм, так как этот неприятный эпизод мог послужить доказательством того, насколько опрометчиво поступил ее муж, пригласив сюда детей.
Домработница, хоть и преданная своим работодателям, не хотела, чтобы у вновь прибывших возникли неприятности, поэтому помогла им убрать грязь и пообещала не упоминать о случившемся. Впредь она готовила то, что называлось манной кашей и было гораздо лучше, чем тапиока.
На следующий день после завтрака, состоявшего из хлеба и маргарина, детям разрешили обследовать местность. Они были сбиты с толку: где проходят границы поместья? Дети увидели четко спланированный сад с заросшими газонами и обложенными кирпичом клумбами, на которых теперь было больше сорняков, нежели роз: казалось, они вели непримиримую борьбу друг с другом. Довольно таинственной показалась огромная глубокая яма. Так как в ней валялась гребная лодка без дна, а весла торчали из грязи, как флагшток, они поняли, что когда-то здесь было искусственное озеро. Некоторые дети захотели его обойти, но нашли лишь заросшую тропинку, непригодную для ходьбы. С одной стороны озера простирался лес, с другой — поля, где паслись коровы.
Стояла в саду и какая-то беседка — своего рода убежище для тех, кто любил порисовать. Она была округлой формы, так что свет поступал со всех сторон. У стены стоял мольберт, а старый стол был измазан засохшей краской, тюбики с которой лежали здесь же. Верхние концы кисточек были опущены в чашку. Много лет сюда никто не приходил. Две девочки постарше, Пилар и Эсперанса, обнаружили это секретное место и нашли немного бумаги и кусочки древесного угля. Бумага отсырела, но была еще пригодна, поэтому они начали рисовать. Прошло несколько часов, а они все еще находились в беседке, весьма увлеченные процессом.
Мерседес наткнулась на летний деревянный домик возле озера и толкнула дверь. Там было полно старых кресел-качалок.
— Давай возьмем несколько кресел, — предложила Палома, которая вместе с Мерседес осматривала имение. Она потащила одно из них на солнце и обнаружила, что оно сгнило.
— Ничего страшного, — весело сказала она. — Может, удастся кое-какие починить.
К концу недели они уже точно знали, чем займутся.
Одни нашли площадку, обнесенную стеной, где все еще росли овощи. В прошлом их выращивали в больших количествах, но сейчас там имелось лишь несколько грядок лука и картошки. Одна из девочек зашла в теплицу и нашла в лоханке несколько ягод клубники. Она не могла удержаться и съела одну, а потом весь оставшийся день беспокоилась, чтобы леди Гринхэм не посчитала ягоды и не заметила пропажу.
Другие обнаружили теннисный корт, которым давно не пользовались, а в близлежащем павильоне — старую свернутую сетку. Кармен со старшими мальчиками теперь пыталась ее повесить. На земле все еще была видна разметка. Однажды они отыскали и старые ракетки, у каждой лопнули несколько струн. Дети стали отбивать мяч через сетку. Уже много, много месяцев они так не веселились.
Настало время обеда, сэр Джон пошел их искать. До него доносился их смех. Он увидел детей, пытающихся ловить подачи.
— Что это? — спросила Кармен, протягивая сэру Джону деревянный молоток. В коробке лежало еще несколько.
— А, — произнес он, улыбаясь. — Это клюшка для игры в крокет.
— Клюшка для крокета… — повторила Кармен, ничего не понимая.
— После ужина я покажу вам, как играть в крокет.
— Так это игра?
— Да, — ответил он, — и мы раньше играли в нее на том газоне.
Он указал на огромный и ровный, заросший травой участок, который теперь был покрыт мхом.
— Он стал немного ухабистым, но, тем не менее, почему бы нам не сыграть?
После обеда, состоявшего из картофельного супа, хлеба и кусочка сыра, который показался детям совершенно резиновым, но вкусным, они вернулись в сад. Им дали урок игры в крокет. Сэр Джон установил ворота и начал обучать детей странным и причудливым, как им казалось, правилам игры. Даже мальчишки отказались выбивать друого игрока с поля и пристрастились к более спокойной тактике игры. Они достаточно навидались агрессии за свою короткую жизнь.
Очарование и романтика сада, его разнообразие покорило всех. В этот истинно английский летний день прошлое на время стерлось из памяти. Дети наслаждались настоящим моментом. Можно было спокойно бегать вокруг или просто посидеть. Несколько малышей нашли скамейку на солнышке и принялись рисовать.
Кармен продолжала общаться с некоторыми учителями, и условия проживания в остальных колониях заставили ее ценить то, что они имели в Уинтон-Холле. В одних детей использовали как бесплатную рабочую силу в прачечных, в других католических семьях, не колеблясь, жестоко наказывали за любые проступки.
Те, кто поехал в лагеря Армии спасения, жаловались больше всех: «При виде женщин в шляпках, которые с суровыми лицами заставляют нас петь английские гимны, я начинаю задумываться, зачем мы вообще уехали из Испании, — писала Кармен подруга. — Люди в рясах заставляют нас принять их религию! Разве это звучит не странно?»
Мерседес казалось, что, хотя поступки тех, кто управлял колониями, были продиктованы лучшими намерениями, они часто не понимали, через что пришлось пройти этим детям.
Глава тридцать шестая
Один теплый летний день сменял другой, и настроение в Уинтон-Холле было, как обычно, радостное. Большинство детей на днях получили письма от своих родных из Бильбао. Энрике и Палома оказались среди этих счастливчиков и теперь знали, что у их мамы, маленького брата и сестры все хорошо.
По утрам дети по нескольку часов занимались, но после обеда были предоставлены самим себе. Однажды некоторые из них попытались вспомнить слова из любимых песен и движения из традиционных танцев басков. Для них это многое значило — они не забывали все хорошее, что связывало их с домом.
Они репетировали день за днем, пока каждое слово и каждое движение не стало идеальным. Дети собирались выступить перед сэром Джоном и леди Гринхэм, а также миссис Уильямс, если те захотят.
В тот вечер после ужина они дали представление. Даже леди Гринхэм аплодировала. Сэра Джона переполнял энтузиазм.
— Это было просто изумительно, — сказал он Кармен, — в самом деле замечательно.
— Спасибо, — поблагодарила она, сияя от радости.
— У меня идея! Я думаю, вам следует выступить в деревне!
— Ой, нет, — ответила Кармен. — Дети будут стесняться!
— Стесняться! — воскликнул сэр Джон. — Стеснительными их совсем не назовешь!
— Ладно, я позже поговорю с ними об этом, — сказала Кармен, не желая отказываться от этой мысли. — Вы считаете, что люди заплатят?
За минувшие несколько недель она осознала, что денег на их содержание осталось крайне мало.
Хотя попечительский совет, занимающийся детьми басков, провел активную кампанию по сбору денежных пожертвований, британская публика не всегда радостно раскошеливалась ради детей, которых считала коммунистами. В каждой колонии жили и эмигранты, приехавшие заработать денег.
Сэр Джон оказался прав. В тот же вечер дети единогласно проголосовали за то, чтобы выступить перед публикой с представлением.
— Но у нас только три танца и пять песен, — высказалась одна из старших девочек. — Вы думаете, этого достаточно, ведь мы будем продавать билеты?
Раздался одобрительный шепот: этого будет явно мало. Мерседес, не раздумывая, выдвинула идею.
— Я могу танцевать, — сказала она. — Скорее всего, они никогда не видели фламенко.
— Это, конечно, значительно расширит нашу программу, — согласилась Кармен, которая знала о прошлом Мерседес. — Но кто будет тебе аккомпанировать?
— Да, здесь гитариста не найдешь, — согласилась Мерседес, пытаясь не придавать этому значения. — Но я могу научить вас ритмично хлопать в ладоши.
В полутьме взметнулось вверх несколько рук — энтузиазма тут было не занимать.
— А у меня вот что есть, — послышался голос со стороны кровати, стоящей в самом дальнем углу комнаты. Это была Пилар. Все обернулись, когда услышали щелкающий звук кастаньет. Он напоминал звук цикады, и в эту жаркую ночь они представили, что вернулись домой. Пилар играла на кастаньетах лет с трех-четырех, и теперь в свои четырнадцать она полностью овладела этим мастерством.
— Вот и славно! — воскликнула Мерседес. — Мы дадим настоящее представление.
Теперь в труппе было двадцать танцоров, и все, как безумные, репетировали три дня. Те, кто не танцевал, рисовали афишу, а сэр Джон повесил ее в деревне.
К досаде леди Гринхэм, Мерседес репетировала в коридоре, где покрытие было достаточно твердым, чтобы выдержать силу ее ног. Чтобы посмотреть на нее, девочки садились на ступеньки лестницы и тайком подглядывали через перила. Они никогда не видели ничего подобного и были совершенно очарованы. Девочки хлопали в ладоши и топали ногами, пока Мерседес переводила дух.
Пилар сидела в конце коридора. Она потихоньку отбивала ритм сначала ладонями, пытаясь его уловить, а затем, когда никто не слышал, вела свою партию кастаньет. Лишь после того, как она стала полностью уверена в своем инструменте, Пилар придвинулась поближе и начала аккомпанировать Мерседес. Она продемонстрировала каждый затейливый «узор» звучания кастаньет, заставляя их вибрировать и петь, щелкать и трещать.
— Чудесно, Пилар, — сказала Мерседес. Она никогда раньше не слышала такой мастерской игры на кастаньетах.
В день выступления в деревенском клубе не было свободных мест. Кто-то пришел из чистого любопытства, чтобы посмотреть на этих «маленьких смуглых людишек», как их описали в попечительском комитете. Для них это было подобно походу в зоопарк. Другие явились просто из-за скуки. В английской деревушке было мало развлечений.
Баскские танцы очаровали публику. Миссис Уильямс постаралась найти подходящую ткань, а девочки сами сшили себе костюмы: красные юбки, зеленые жилетки, черные фартуки и простые белые блузки. Они танцевали энергично и с энтузиазмом. Все хлопали и вызывали на бис.
Песни также привели публику в полный восторг. Приятные голоса сливались в такой идеальный унисон — «Anda diciendo tu madre», — что даже самые черствые зрители растаяли. Мерседес за кулисами почувствовала, как к горлу подкатывает комок, когда она услышала, как они пели последнее слово — «madre». Они находились так далеко от своих матерей, и большинство из них были необычайно смелыми.
Мерседес выступала последней. Не могло быть контраста значительнее, чем тот, что существовал между фламенко и наивной простотой баскских танцев. Это было совершенно не похоже на те механические представления, которые она давала на пути к Бильбао. Здесь, в этом зале с протекающей крышей и с аудиторией, состоящей в основном из женщин с каменными лицами, она показала всю свою боль и желание. Она была одета в красное платье в горошек, которое ей много месяцев назад подарил владелец бара. С тех пор она сильно поправилась, и сейчас оно идеально подчеркивало изгибы, которые у нее появились.
Если бы публика испарилась в воздухе в эту теплую ночь, это бы ее не очень расстроило. Сегодня ночью она танцевала для себя. Некоторые из них поняли это и глубоко вздохнули. Она жадно следили за каждым выразительным движением и оценили ее чувства, которые она раскрыла перед ними. Когда кастаньеты хлопнули в воздухе и последовали ритму ее ног, все почувствовали, как волосы на затылке встали дыбом.
Другие нашли ее выступление тяжелым. Это было странно, непонятно и чужеродно, заставило их почувствовать себя довольно неуютно. В конце представления какое-то мгновение стояла тишина. Никто из них ничего подобного не видел. Некоторые начали вежливо хлопать. Другие восторженно аплодировали. Несколько человек встали. Мерседес разбила им сердце.
Вскоре слава баскских песен и танцев, а также фламенко распространилась широко. О них даже написали в местной газете. Стали приходить письма из деревень и городов юга Англии, в которых люди просили беженцев выступить. Все приглашения принимались, так как оплата уходила на их содержание. Раз в неделю они упаковывали свои костюмы и отправлялись в другое место. Разница между простотой традиционных баскских танцев и напыщенным стилем фламенко казалась удивительной всем, где бы они ни выступали. И дня не проходило, чтобы Мерседес не думала о Хавьере, а когда танцевала, она как будто воскрешала его в памяти и снова вызывала в воображении. Ей необходимо было оставаться в форме, когда они снова встретятся, убеждала она себя.
Несколько счастливых месяцев миновали, и единственным человеком, которому не нравилась праздничная атмосфера лагеря в Уинтон-Холле, была леди Гринхэм.
— Почему она выглядит так, будто бы у нее во рту лимон? — однажды вечером спросила Мерседес Кармен.
— Думаю, что она не рада нашему пребыванию здесь, — ответила Кармен, говоря об очевидном.
— Тогда зачем она нас пригласила?
— Это не она. Это сделал сэр Джон, — ответила Кармен.
— Но, по правде сказать, я думаю, она просто из тех людей, которые вечно всем недовольны.
Губы леди Гринхэм были поджаты еще больше, чем обычно, когда она вошла в столовую во время завтрака. Сэр Джон сидел за одним из дальних столиков и пил чай. Ему нравился нескладный гул языка, которого он не понимал.
— Посмотри, — сказала жена, в сердцах швырнув перед ним на стол экземпляр «Дейли Мейл». — Только посмотри!
Все девочки перестали разговаривать. Их встревожила эта внезапная вспышка гнева.
«БАСКСКИЕ ДЕТИ НАПАЛИ НА ПОЛИЦИЮ» — кричал заголовок.
Ее муж развернул газету таким образом, чтобы никто не мог прочитать.
— Возможно, так оно и было, хотя я и сомневаюсь, но это произошло не здесь, не так ли? Никогда не следует верить тому, что написано в газетах.
— Но им явно нельзя доверять! — громко прошептала леди Гринхэм.
— Думаю, мы обсудим это не здесь, — сердито прошипел сэр Джон. Они вдвоем вышли из комнаты, однако было слышно, что они разговаривают на повышенных тонах. Некоторые дети подслушивали за дверью, но почти ничего не поняли. Кармен отодвинула их с прохода, чтобы послушать самой.
Сэр Джон признался, что действительно случались небольшие инциденты в деревушках неподалеку от колоний — кража яблок, например, или случайная размолвка с местными мальчишками, а возможно, одно или два разбитых окна, но он был абсолютно уверен, что ничего подобного не могло произойти в Уинтон-Холле.
Предвзятое отношение леди Гринхэм к детям всегда было очевидным, но сейчас перед Кармен вырисовывалась целая картина. Эта равнодушная англичанка была рада внести свою лепту в благотворительность до тех пор, пока это не очень мешало ее личной жизни. «Проект» полностью захватил мужа, и она уже никогда не уживется с этими чужаками. Они были иностранцами, следовательно, в ее глазах — дикарями.
Кармен ничего не сказала девочкам, но поделилась с Мерседес.
— И что нам делать? — поинтересовалась Мерседес.
— Мы просто должны доказать, что она не права, — сказала Кармен. — Дети должны вести себя как паиньки.
Следующие несколько месяцев так все и было. Они не давали леди Гринхэм ни одного повода для жалоб.
С ноября 1937 года родители начали писать в Комитет. Они хотели вернуть детей домой. С Бильбао сняли блокаду, атаки прекратились. Сейчас они были готовы воссоединиться с детьми, и Энрике и Палома стали упаковывать свои вещи.
Мерседес поехала с детьми на поезде в Дувр, где они должны были пересесть на корабль, плывущий во Францию, прежде чем отправиться в путешествие по Испании. Сидя в вагоне поезда с двумя воспитанниками, она наблюдала за детьми, а за окном проплывали осенние пейзажи в оранжево-золотистых тонах. За прошедший год Палома так и осталась маленькой девочкой. Кукла Роза точно так же сидела у нее на коленях во время поездки в порт, как в прошлом мае. По сравнению с ней Энрике очень сильно изменился. У него был все тот же встревоженный взгляд, но он превратился в юношу. Мерседес представила, как они вернутся к матери, и почувствовала, что ее сердце учащенно забилось.
— Я не уверен, что хочу возвращаться, — признался Энрике Мерседес, когда увидел, что сестра заснула под стук колес. — Некоторые мальчики отказываются уезжать. Они не верят, что на родине безопасно.
— Но нам же написала твоя мама. Она бы не советовала ехать, если бы думала, что это опасно, не так ли? — постаралась убедить его Мерседес.
— А если предположить, что это не она советовала? А что, если ее заставили написать письмо?
— Ты очень подозрительный, — сказала Мерседес. — Я уверена, что Комитет не позволил бы тебе уезжать, если бы не было никаких шансов.
Мерседес не думала, что в письмах, которые регулярно приходили с просьбой вернуть детей домой, было что-то плохое. Казалось вполне естественным, что дети должны вернуться в Испанию, это так и планировалось с самого начала. Многие родители скорее предпочли бы, чтобы их дети стояли рядом и отдавали честь фашистам, чем находились в чужой стране за тысячи километров. Отголоски войны прокатились по всей Северной Европе, поэтому самым безопасным местом для всех оставался дом.
Мерседес крепко обняла двоих детей, прежде чем передала их человеку, который сопровождал целую группу в Испанию. Энрике не расплакался, но ни Мерседес, ни Палома не смогли совладать с собой, так что их прощание было слезным, обещания снова встретиться — искренними.
Наблюдая, как уплывает корабль, Мерседес боролась с желанием вернуться в Испанию. Не имея ни малейшего понятия, где находится Хавьер, испытывая настоящий страх перед неизвестностью, которая ее ждала в Гранаде, она знала, что ей лучше остаться в Англии. Ее по-прежнему многое связывало с детьми, которые не получили вызов от своих родителей. Некоторые ее подопечные знали, что они его и не дождутся, поскольку их родители были убиты. Мерседес села на поезд до Хейвардз-Хиз и вернулась в Уинтон-Холл, куда должны были прибыть новые ребята из другой закрытой колонии. Первоначальное количество колоний, а их было девяносто, постепенно сократилось, так как большинство эвакуированных вернулось домой.
Состав группы уменьшился, однако они продолжали танцевать, каждый раз предвкушая, как вырастет их слава, а местные жители стали к ним добрее. Время от времени к Мерседес присоединялся новый танцор фламенко; иногда приезжали два талантливых брата-гитариста из другой колонии, что в Суссексе.
Когда весной 1939 года пал Мадрид, Франко пожелал, чтобы все эвакуированные и беженцы, которые все еще находились в Англии, вернулись домой. Многие были против. Нищета, гонения и аресты ждали их в Испании.
Мерседес поняла, что должна рискнуть. Она написала короткое осторожное письмо матери о том, где находится, надеясь получить совет, что ей следует делать.
В Гранаде Пабло с Кончей рыдали от счастья, когда получили письмо и узнали, что их дочь жива и здорова.
— Все это время она ухаживала за детьми! — воскликнул отец, изучая аккуратный почерк дочери. — Последний раз, когда мы ее видели, она сама еще была ребенком!
— И она все еще танцует… — сказала Конча. — Это так прекрасно, что она все еще танцует.
Они без конца рассматривали письмо и обсуждали свой ответ.
— Это чудесно, что мы ее снова увидим. Интересно, когда она приедет? — восторженно спросил старик, так как она была его единственной дочерью.
Конча сразу перешла к делу. Она хотела все обсудить и найти решение в ближайшие дни. Пабло, с тех пор как побывал в тюрьме, стал немного медлительным.
— Я думаю, ей следует остаться в Англии, — резко сказала она. — Мы не можем позволить ей вернуться сюда.
— Почему нет? — удивился Пабло. — Война закончилась.
— Пабло, здесь все еще небезопасно, — категорично заявила Конча. — Как бы сильно мы ни хотели ее видеть, это не самое лучшее место для Мерше.
— Я не понимаю, — возмутился он, швырнув очки на стол. — Она просто невинная молодая девушка!
— Однако власти ее таковой не считают, — настаивала Конча. — Она покинула страну. Это считается враждебным поступком, да и к тому же она отказалась вернуться. Поверь мне, Пабло, скорее всего, ее арестуют. Я должна знать, что она в безопасности.
— А как же Хавьер? — продолжал возражать Пабло. — Она захочет его увидеть.
Вот это как раз больше всего волновало Кончу. Если Мерседес узнает, что Хавьер жив и находится в Куалгамуросе, она точно вернется. Ради безопасности дочери она решила утаить эту информацию.
В Уинтон-Холле Мерседес никак не могла дождаться ответа. Наконец среди писем из Испании, на марках которых был изображен новый диктатор, нашелся конверт из Гранады. Мерседес задрожала от одного только вида почерка матери. Она легко его узнала, и ей показалось, что мать совсем рядом.
Она разорвала конверт в надежде получить весточку от каждого, однако лишь разочаровалась. На одном листе было всего два сухих предложения: «Папа и я ждем тебя с нетерпением. Твоя сестра передает тебе привет».
Многое можно было прочитать между строчек. Новость, что ее отец дома, привела Мерседес в неописуемый восторг, однако она была озадачена и расстроена, так как ничего не узнала об Антонио. Она предчувствовала худшее. Мерседес прекрасно поняла смысл второго предложения. Бессмысленное упоминание сестры открывало перед ней все карты: «Я пишу не то, что думаю». Даже если Конча Рамирес и не смогла сказать больше, так как боялась, что письмо проверят, Мерседес поняла: ей не стоит приезжать домой. Она уже не та непослушная девчонка, а взрослая молодая женщина, которая прислушивается к советам матери.
Глава тридцать седьмая
В мае 1939 года, когда Уинтон-Холл наконец распрощался с последними детьми из Бильбао, Мерседес поняла, что пришло время уезжать и ей. В течение двух лет дом оберегал ее и служил крышей над головой, и она знала, что будет с любовью вспоминать роскошные поля и романтические сады.
Большинство сеньорит ушло в отставку, а другие учились на секретаря. Все начали изучать английский язык. За прошедшие два года в Англии немногие выучили хотя бы несколько слов. Проживая и общаясь только с испанцами, они преследовали главную цель — сохранить собственный язык и культуру. Великобритания — это последнее, о чем они думали.
Так же как и Мерседес, Кармен не могла вернуться домой. Как только установился режим Франко, ее отец и брат были арестованы. Они присоединились к сопротивлению, а власти поймали их на горячем — они уничтожили мост возле Барселоны. Оба были приговорены к смерти. Мать Кармен тоже посадили в тюрьму.