Возвращение Хислоп Виктория
– А знаете, – наконец заговорил он, – я не уверен, что смогу объяснить.
– Не переживайте, – успокоила она мужчину, заметив, что его глаза покраснели и наполнились слезами. – Это я так, из праздного любопытства поинтересовалась.
– Да как же мне не переживать, – ответил он, немного волнуясь и смотря прямо на нее.
Тут Соня осознала, что неверно поняла его слова. Во взгляде старика читалась такая ясность, что она не сомневалась – он мыслит здраво, как никогда.
Официант продолжил:
– Я переживаю, что вся эта страшная история забудется, точно как забыли Лорку и многих других.
Соня откинулась на спинку стула. Ее ошеломила страсть в голосе мужчины. Он говорил о событиях почти семидесятилетней давности так, словно они произошли не ранее чем вчера.
– Я не могу назвать какой-то одной причины, по которой развязалась война. Вначале царил жуткий сумбур. Никто не понимал толком, что происходит, и уж точно не ведал, чем все закончится и как долго продлится.
– Но что-то ведь подтолкнуло такое развитие событий? И как в них оказался замешан Лорка? Он же был поэтом, а не политиком, ведь так?
– Понимаю, вы задаете вроде бы простые вопросы. Хотел бы я дать на них простые ответы, да не могу. Годы перед гражданской войной не были совсем уж безмятежными. Какое-то время в стране происходили брожения, политическая обстановка была настолько сложной, что большинство из нас не знали даже, как к ней подступиться. Народ голодал, левое правительство, казалось, топталось на месте, и армия решила взять руководство страной на себя. Это если объяснять вкратце.
– Картина вырисовывается довольно-таки ясная.
– Это только так кажется, уверяю вас.
Соня потягивала свой кофе. В ней пробудилось любопытство, и, поскольку других посетителей у него вроде бы не наблюдалось, женщину так и подмывало порасспрашивать пожилого официанта поподробней.
Тут в кафе заявилась экскурсионная группа из двенадцати японцев, и скоро они уже с нетерпением ждали, пока у них примут заказ. Старик-официант отошел, чтобы обслужить новых гостей, и Соня наблюдала за тем, как мужчина записывает их пожелания себе в блокнот: тяжкое занятие, но его выручало терпение: японцы не владели ни испанским, ни английским; на последнем, кстати, он изъяснялся бегло, но с сильным акцентом. Теперь стало понятно, почему меню здесь так часто были проиллюстрированы кричаще-яркими снимками неаппетитно выглядевших кушаний и молочных коктейлей с пенкой; так иностранцы по крайне мере могли сделать заказ, просто ткнув пальцем в понравившееся блюдо.
Когда он вынес японцам их напитки и выпечку, у него оказалась и вторая чашка кофе для Сони; она была тронута таким к себе отношением.
Кафе стало наполняться посетителями, и Соня поняла, что то время, когда она безраздельно владела его вниманием, вышло.
– Ла куэнта, пор фавор. – Она попросила счет, почти полностью задействовав весь свой словарный запас испанского.
Хозяин кафе покачал головой:
– Не беспокойтесь.
Соня улыбнулась. Простой знак внимания, но он ее тронул. Интуиция подсказывала ей, что за ним не водилось привычки раздавать напитки направо и налево.
– Спасибо. С вами было очень интересно побеседовать. Я, пожалуй, пойду посмотрю на дом Лорки. Как мне отсюда до него добраться?
Он указал Соне на улицу и добавил, что в конце ей нужно будет повернуть направо. Десять минут, не больше, и она окажется рядом с Уэрта-де-Сан-Висенте, усадьбой в южной части города, служившей семейству Лорка летней резиденцией.
– Красивое место, – сказал он. – И там сохранилось кое-что из вещей Федерико и его семьи. Правда, немного стылое.
– Стылое?
– Сами увидите.
На этом расспросы пришлось прекратить: старик вернулся к работе и уже стоял к Соне спиной, принимая очередной заказ. Женщина поднялась, собрала свой путеводитель, сумочку и карту и стала пробираться к выходу, огибая скопившихся туристов.
Она уже начала удаляться от кафе, когда старик нагнал ее и на секунду придержал за руку. Ему не терпелось еще кое-чем поделиться.
– На кладбище тоже стоит подняться, – проговорил он. – Лорка умер не там, но на том склоне были расстреляны тысячи других.
– Тысячи? – с сомнением переспросила она.
Старик кивнул.
– Да, – уверенно подтвердил он. – Несколько тысяч.
Для города такого размера Соне эта цифра показалась огромной. Видимо, старик все-таки не совсем дружил с головой, да и отправить туристку поглядеть на муниципальное кладбище тоже было довольно странно. Она вежливо кивнула и улыбнулась. Пусть даже дом погибшего поэта и вызывал у нее некоторое любопытство, никакого желания посещать места погребений женщина не испытывала.
Следуя полученным указаниям, Соня прошла по длинной прямой улице Рекохидас, ведущей на окраину города. Магазины уже открылись, и под обрывки музыки, доносившейся изнутри, тротуары заполнялись молодыми девушками; они шли, держа друг дружку под руку и переговариваясь, а под мышкой у них болтались новенькие объемные пакеты. Эта улица была центром молодежной моды, и манящие витрины, в которых были выставлены сапоги, яркие, переливающихся оттенков ремни, манекены с невыразительными лицами в стильных пиджаках, притягивали этих девушек, как мед – пчел.
Прогуливаясь по солнечной стороне улицы и чувствуя биение жизни, прекрасной как никогда, тяжело было вообразить себе Испанию такой, какой представил ее владелец кафе, – раздираемой распрями. Пусть ее и заинтриговало то, что он рассказал о войне, Соня терялась в догадках: отчего свидетельств о ней почти не осталось? Она не заметила ни мемориальных досок, ни памятников, увековечивавших события того времени, да и в атмосфере, царившей вокруг, не было и намека на то, что молодежь здесь ощущает груз прошлого. Может, большинство туристов и приезжало в Гранаду ради исторических памятников Альгамбры, но такие улицы, как эта, демонстрировали, что существует иная Испания, устремленная в будущее, преобразовывающая здания с многовековой историей в футуристичные дворцы из стекла и стали. Толике старых магазинных фасадов удалось сохранить свой первоначальный вид – с нарядными вывесками и именем владельца золотом на черном стекле, но они были все-таки диковинками, сохраненными из соображений ностальгии, и к современной Испании отношения не имели.
В конце улицы, там, где заканчивались магазины и вырастали безликие, выстроенные словно под линейку многоквартирные дома, перед Соней открылся прекрасный вид на зеленеющие за городом долины Веги, на ее тучные пастбища. Сверившись с картой, женщина повернула вправо и, миновав ворота, вошла в парк. Он раскинулся на несколько гектаров и представлял собой нечто среднее между скучным городским сквером и садом Елизаветинской эпохи с клумбами сложных геометрических форм: его песчаные дорожки тянулись мимо выложенных ломаной линией бордюров и низко подстриженных живых изгородей. Растения недавно полили: с бархатистых пурпурных лепестков хрустальными бусинками свисали капельки воды, а влажный воздух был напоен одуряющей смесью ароматов розы и лаванды.
Насколько могла судить Соня, это место было совершенно пустынным, если не брать во внимание пару садовников да двух седовласых мужчин, которые сидели на скамейке, прислонив трости к коленям. Они были полностью увлечены разговором и даже не взглянули на Соню, когда та прошла мимо; звук трубы, пронзивший воздух, их тоже нисколько не побеспокоил, хотя и разносился по пустому парку особенно гулко. Одинокий трубач не выступал (смысла в этом, учитывая скудное число гуляющих, не было), а так – просто использовал возможность поупражняться.
Согласно путеводителю, усадьба Сан-Висенте находилась в самом центре, и сейчас сквозь густую листву деревьев Соня могла наконец разглядеть очертания белого двухэтажного здания. Рядом теснилось нескольких человек в ожидании, когда откроются двери.
Дом, связанный с именем великого Федерико Гарсии Лорки, оказался куда скромнее, чем ей представлялось. В одиннадцать часов темно-зеленая входная дверь распахнулась и выстроившимся гуськом гостям разрешили войти. Их на испанском поприветствовала хорошо одетая женщина средних лет. Соне подумалось, что манеры выдавали в ней экономку: она держалась как хозяйка, но к дому, за которым присматривала, относилась с благоговением. От гостей ожидалось, что и те будут чтить его как святыню.
Познаний Сони в испанском хватило, чтобы уловить кое-что из речи, которую женщина выдала перед началом экскурсии: Лорка любил этот дом и провел здесь много счастливых летних дней; в доме ничего не меняли с того августовского дня 1936 года, когда он уехал в центр города искать убежище у своих друзей; после смерти поэта все члены его семьи оказались в изгнании. Гостей просили не пользоваться вспышкой; на осмотр дома дается полчаса.
У Сони сложилось впечатление, будто женщина предполагала, что посетители имеют представление о поэте и его произведениях, точно как экскурсовод в соборе ожидает, что туристы знают о том, кто такой Иисус Христос.
Дом, как и выданная информация, излишествами не баловал: белые стены, высокие потолки, на полу плитка. Души в нем было не больше, чем в окружающем его теперь парке. Трудно было представить, как за этим обеденным столом из темного дерева, окруженного жесткими стульями с высокими спинками, велись оживленные разговоры или как за этим громоздким письменным столом Лорка сочинял стихи. В витрине было выставлено несколько его рукописей: строчки, выведенные изящным кудрявым почерком, рядышком – тонко выполненные цветные рисунки. На стенах висели любопытные портреты и кое-какие наброски Лорки для театральных постановок, но вот понять, что он был за человек, представлялось решительно невозможным. Дом оказался скорлупой, пустой оболочкой, и Соня почувствовала разочарование. Старик в кафе говорил о поэте с такой страстью, к тому же она была немного озадачена тем, как слабо теперь ощущалось, что в доме когда-то жила целая семья. Может статься, все здесь навевало ей мрачные мысли, потому что она пришла сюда, услышав историю убийства поэта.
Соня остановилась у стенда с открытками. Только здесь начинала появляться хоть какая-то ясность. Здесь обнаружилось несколько десятков портретов поэта. Вот он – человек, некогда наполнявший этот дом своим присутствием. Было что-то поразительно живое и современное в его лице, а карие, шоколадного оттенка глаза неотрывно смотрели не только на фотографа, но и на любого другого посетителя этого дома, взглянувшего на снимок спустя все эти годы.
У него были волнистые волосы, густые брови, угреватая, неровная кожа и оттопыренные – вероятно, больше, чем бы ему хотелось, – уши. Образов он на себя примерил немало: на одном из фото он играл роль дядюшки, а его племянница, похожая на поэта словно родная дочь, сидела у него на коленях и училась читать, водя пухлым пальчиком по странице. На другом он весело позировал вместе со своими братом и сестрой; казалось, будто все трое едва сдерживают смех, чтобы снимок получился. От теплоты, которой были проникнуты и тот день, и их чувства друг к другу, фотография буквально светилась. Остальные изображения были семейными и позволяли хоть краем глаза заглянуть в давно ушедший в небытие мир, в котором дети носили хлопчатобумажные передники, младенцев обряжали в чепцы, женщины занимались вышиванием, а мужчины восседали в полосатых шезлонгах. Много было снимков, выдававших ребячливую сторону характера Лорки: на одном поэт, стоявший за огромным нарисованным бипланом, изображал летчика, на другом его улыбающееся лицо выглядывало в прорезь ростовой ярмарочной фигуры полнотелой женщины. Сквозила в них какая-то детская дурашливость; на прочих же, где Лорка позировал с группой других интеллектуалов или с молодым человеком, он был сама серьезность.
Чем бы он ни занимался: играл на фортепиано, выступал с речью, дурачился, позировал фотографу, – поэт явно был человеком, влюбленным в жизнь; эти фотографии, от которых веяло теплом и жизнелюбием, воодушевили Соню не в пример больше, чем сам дом. Они запечатлели драгоценные мгновения беззаботной жизни, от которой скоро не останется и следа. Одним этим они уже приковывали к себе внимание.
Фотографии были разложены по порядку и выставлены в аккуратных деревянных отделениях, тянущихся вдоль прилавка. На последней в ряду был изображен Лорка, стоящий у входной двери этого самого дома летним днем; яркий солнечный свет резко обозначил отбрасываемую мужчиной густую тень. Соня задумалась: что, если этот снимок был сделан в то же лето, когда поэта арестовали и убили?
Женщина двигалась вдоль ряда фотографий, вытаскивая по одной каждого вида.
– Я могу вам чем-нибудь помочь? – спросила девушка за кассой.
Ее слегка озадачило то, как надолго посетительница задержалась у открыток. У них, бывало, подворовывали, но обычно это случалось, когда на экскурсию приводили школьников, в то время как эта женщина не вызывала даже и тени подозрения. Заприметив пачку открыток в руках Сони, девушка, перегнувшись через прилавок, потянулась к стопке книг.
– Если нужно так много, – сказала она, – лучше возьмите вот это.
Соня взяла из ее протянутых рук маленькую книжицу и пролистала страницы. Там были собраны все изображения с открыток и даже больше, снимки сопровождались подписями и цитатами. Со словарем у нее, может, и получится их перевести.
Взгляд Сони остановился на последнем снимке Лорки, где он сидит в белом костюме за столиком в кафе в компании стильно одетой дамы в берете. Перед ними на столике стоит графин с вином, сквозь густую крону деревьев пробиваются солнечные лучи. За другими столиками расположились еще посетители; они сидят, откинувшись на плетеных стульях: картина людского отдыха, мирной и спокойной Испании.
Под снимком несколько слов: «Lo que ms me importa es vivir». Их Соня могла перевести и без словаря: «Для меня важнее всего – жить».
Трагическая ирония этих слов поразила ее в самое сердце. Во всех увиденных образах: в тюрбане, в аэроплане, с друзьями, с семьей – Лорка представал человеком с неуемным аппетитом к жизни. Сейчас уму было непостижимо, как поэт, любой поэт, мог стать фигурой столь важной, чтобы подвергнуться казни. Простой сельский беленый дом являл собой застывшее во времени воплощение невинности, памятник, который не трогали, хотя все находившееся от него в непосредственной близости смели с лица земли, освободив место новой прогрессивной Испании. Все равно что надгробная плита над пустой могилой.
Соня отдала девушке несколько песет за книжку и вышла.
Совсем скоро она уже была в гостинице. Стоило ей нажать кнопку вызова лифта, как двери открылись и ей навстречу шагнула лучащаяся довольством, как это бывает после десяти часов добротного сна, Мэгги.
– Соня, – накинулась она на подругу, – ты где была?
– Так, гуляла… – ответила Соня. – Я же тебе записку оставила.
– Да видела я. Просто не была уверена, когда ты ернешься.
– Я поднимусь, туфли возьму, – успела проговорить Соня в узкую щель между смыкающимися дверями лифта.
В тесной кабине на нее накатила небольшая слабость, и она поняла, что ей нужно перекусить. Женщина мельком поймала свое отражение в зеркальной стене тускло освещенного лифта. Вспомнив сияющую физиономию Мэгги, она почувствовала себя страшилищем: ввалившиеся глаза, запавшие щеки. Под глазами полумесяцами залегли темные круги, немытые волосы потеряли всякий блеск. Признаваясь самой себе, что ей нет дела до своей внешности, она тем не менее понимала, что все равно чувствует нотки давнишней обиды, когда мужчины бросают на Мэгги восхищенные взгляды, а Соня превращается в незаметное приложение к подруге. Играя эту роль многие годы, никаких новых эмоций по ее поводу она уже не испытывала.
Вернувшись к себе в номер, Соня спешно расчесалась, подвела глаза карандашом и мазнула губы блеском. Спускаясь на лифте, она немного повеселела, рассматривая свое похорошевшее отражение.
Подруги поспешили на улицу и теперь подгоняли друг дружку, с одинаковым нетерпением стремясь поскорее оказаться на уроке танцев.
Всего двадцать минут спустя Сонин энтузиазм поугас, а резкие звуки духовых, немного искаженные проигрывателем, стали действовать ей на нервы. Тело не слушалось, словно принадлежало одному из магазинных манекенов, которые попались ей на глаза тем утром. Стараясь усвоить объяснения преподавателей, она, как маленькая, отсчитывала ритм, повторяя и удерживая в уме цифры.
Фелипе вдруг заметил ее нахмуренные брови и напрягшиеся руки.
– Сеньора, – с укором проговорил он, – не так. Пожалуйста. Расслабленнее.
Соня почувствовала себя пристыженной. Здесь было грехом напрягать тело и голову, вместо того чтобы отдаваться чувствам. Она сомневалась, что у нее хоть что-нибудь сегодня выйдет.
Когда ровно в пять урок закончился, женщина почувствовала облегчение.
– Я совсем никуда не гожусь, – бормотала она себе под нос, возясь с пряжкой; в конце концов стянула туфли, не расстегивая, и в сердцах закинула их в сумку, лежавшую в нескольких шагах от нее.
– Не дури, – отозвалась Мэгги. – Просто у тебя сегодня выдался неудачный день. Вечером пойдем танцевать. По-другому никак не научишься, а иначе зачем мы тогда вообще сюда приехали?
– Зачем приехали? – раздраженно проворчала Соня, когда они вышли из здания. – Я уже и не помню.
– А еще отпраздновать мой день рождения.
– Мэгги! Прости меня! Он же сегодня! С днем рождения! Господи! Какой ужас! У меня совершенно вылетело из головы, какое сегодня число. Прости меня, ради бога.
Она раскинула руки и там, прямо на залитой солнцем улице, крепко, с чувством обняла подругу.
– Не переживай, – улыбнулась Мэгги. – Я все понимаю. Правда понимаю. Тебе о многом нужно подумать, но лучшее, что ты можешь для себя сделать, – это попробовать переключиться на что-то другое. Тебе надо хоть немного расслабиться.
При других обстоятельствах Соня не стала бы сдерживать раздражение от советов Мэгги, но только не сегодня. Сегодня у Мэгги был день рождения.
– Да. Пожалуй, ты права, – согласилась она.
– Так мы пойдем сегодня танцевать?
– Разумеется, пойдем. У тебя есть какое-то особое местечко на примете?
– Да, имеется тут одно, совсем рядом с нашей школой. Обстановка там теплая, непринужденная. Тебе понравится.
Незадолго до полуночи Соня, нагнувшись, миновала низкую каменную арку и спустилась по узкой лестнице в тускло освещенное подвальное помещение. В одном углу его разместилась небольшая барная стойка, перед которой выстроились в ряд высокие табуреты; две танцующие пары наслаждались тем, что вся танцплощадка принадлежит только им. Вечер был уже поздний, и повороты и вращения походили в их исполнении на акробатические трюки.
Соня быстро сообразила, почему ее давняя подруга настаивала на их приходе именно сюда. Не успели они одолеть последнюю ступеньку, как из полутьмы бара возник красивый коренастый мужчина и двинулся к ним навстречу. Перекрикивая пресекающую попытки разговоров музыку, Мэгги представила Пако, и, хотя все трое активно помогали себе жестами, многое осталось недопонятым. Загвоздка была не столько в гулком и неослабевающем биении музыки, сколько в скудных познаниях Пако в английском, а их – в испанском. Как бы то ни было, он угостил обеих подруг напитками: после проявления столь внимательного к себе отношения Соня не могла не поддаться его обаянию. Наконец, извинившись жестом, он повел Мэгги танцевать. Соня понимала, чем он так притягателен: то, что Мэгги возвышалась над своим новым кавалером на целую голову, не мешало тому источать какую-то чарующую сексуальность.
Соня завороженно наблюдала за тем, как, положив руку с широко разведенными пальцами, напоминающую звезду, на поясницу Мэгги, Пако уверенно, но без всякой нарочитости и ловко вел ее в танце. Соня сидела на высоком табурете с бокалом холодного пива в руке, и ее переполняло ощущение дежавю. Сколько раз она сидела в сторонке, пока Мэгги танцевала? Так происходило, когда им было по четырнадцать, так происходит и сейчас, более двадцати лет спустя.
Вот только в таких местах в зрителях не засидишься: всеобщая горячая любовь к танцам предполагала, что двигаться будут все. В клуб прибывал народ, и скоро пригласили и Соню. Была она в настроении или нет, об отказе и речи не могло идти.
Она узнала музыку. Это была одна из записей, под которую они в тот день танцевали; знакомый ритм – не слишком медленный, но и не слишком быстрый – придал ей уверенности. Последующие пять минут были пронизаны переживаниями: интимными, телесными, воодушевляющими и наполнявшими силами. Она почти сразу почувствовала, как возникло столь желанное согласие между умом и телом, и ее ноги начали двигаться словно сами по себе. Казалось, будто разорвались невидимые тросы, тянувшие ее к земле. Нежданное знакомство закончилось с последним тактом мелодии. Как было заложено в самом танце. Единственное, что осталось в памяти, – партнер вел ее так, будто танцевал с рождения, будто для него это было так же естественно, как дышать.
На третьем или четвертом танце, каждый – с новым партнером, Соня начала понемногу раскрепощаться. Ей больше не нужно было подсказывать ногам, куда повернуть, или отсчитывать в уме ритм. Ее посетило мимолетное, смутно знакомое чувство: как она, еще будучи в Лондоне, смотрела на своих преподавателей-кубинцев и видела на их лицах похожее выражение – они танцевали душой, а не телом. Соня вспомнила ощущение пробежавших по телу мурашек. Теперь она знала, каково это, когда и сама прониклась магией танца.
В перерывах она возвращалась к бару. Время от времени Мэгги с Пако покидали танцплощадку и подходили к ней. Мэгги вся блестела. Ее белая рубашка, сияющая в свете люминесцентных ламп, намокла от пота и теперь просвечивала, а капельки испарины, выступившие на лбу, сверкали, словно тиара.
– Ну ты как, Соня? – спросила она подругу. – Развлекаешься?
– Да не то слово, – ответила та совершенно искренне.
Соня не имела ни малейшего понятия, в котором часу она наконец уронила голову на подушку. Последовала очередная бессонная ночь, но на этот раз не из-за переживаний по поводу Мэгги, чья кровать в их двухместном номере так и осталась пустовать. Этой ночью Соня крутилась и вертелась до рассвета по вине эндорфина, курсирующего по ее венам.
Глава 6
Незадолго до полудня Соня переключила кран на холодную воду и ахнула, когда из лейки душа хлынули, окатывая тело жгучими волнами, ледяные струи. Прямо то, что доктор прописал, для того чтобы окончательно проснуться и быть готовой к новому дню. Следующей была мысль о чашечке кофе, и здесь раздумывать было не о чем. Она выскользнула из вестибюля, зная, что все равно уже опоздала на жалкий гостиничный завтрак, состоящий из упакованного в пленку «вечного» круассана, есть который можно было, только обмакнув его в водянистый кофе.
Следуя подсказкам какого-то внутреннего компаса, она тем же самым путем вернулась на симпатичную площадь, где оказалась вчера. Ее влек обратно не только прекрасный кафе кон лече, которым там угощали, но и ощущение, что разговор с доброжелательным официантом еще не окончен. На улице было зябко. К моменту ее прихода все столики снаружи пустовали, и она прошла внутрь. Женщина просидела там не меньше пяти минут, но к ней так никто и не вышел. Сила охватившей ее досады была совершенно несоразмерна ситуации. «Поблизости есть куча других кафе, где варят приличный кофе», – говорила она себе.
Пока она ждала, заметила, что чем больше в кафе посетителей, тем охотнее, судя по всему, в него заходят люди. Она уже была готова последовать их примеру и перейти в другое заведение, но тут услышала за спиной приветливое «Буэнос диас, сеньора».
Соня обернулась. Позади нее стоял улыбающийся хозяин кафе, явно обрадованный ее приходу.
– Я решила, у вас закрыто.
– Нет-нет. Прошу прощения, был на телефоне. Что будете заказывать?
– Кафе кон лече, пор фавор. И перекусить. Что-нибудь из выпечки?
Спустя несколько минут хозяин вернулся с заказом.
– Поздно легли? – заметил он. – Не сочтите за грубость, у вас очень усталый вид.
Соня улыбнулась. Прямота хозяина кафе была ей по душе, она знала, что с разводами вчерашней туши и следами бессонницы на лице выглядит ужасно.
– Вечер удался?
– Удался, – улыбнулась она в ответ. – Ходила танцевать.
– Вам понравилось? Может, нашли дуэнде?[18]
Соне это слово было незнакомо. Ей послышалось что-то похожее на «дуэт», – наверное, он спросил, нашла ли она себе партнера. Впервые за прошедшие сутки ее мысли обратились к Джеймсу. Понравилось бы ему здесь? Оценил бы он потрепанный антураж танцевальной школы? Неустанное напряжение сил на занятиях? Мощь децибелов в ночном клубе? Ответом на все эти вопросы было «нет». «Вот величие архитектуры, быть может, могло прийтись ему по нраву», – подумала она, бросив взгляд на верхние этажи крепких, довольно представительных зданий, которые окаймляли даже эту совсем не центральную площадь. Она почувствовала легкий укол вины, когда сообразила, что даже не подумала набрать Джеймса, хотя, с другой стороны, он ей тоже не позвонил. Наверняка безумно занят какой-нибудь банковской сделкой – в этом она практически не сомневалась! – и нисколько по ней не скучает.
– Я потрясающе провела время, – просто ответила она. – Фантастико.
– Буэно, буэно[19], – проговорил он, словно получил личное удовлетворение от того, что у его посетительницы выдался отличный вечер. – Люди всегда будут танцевать. Даже когда мы жили при тираническом режиме, люди продолжали танцевать. Немало из нас по вине священников утратило веру, но у многих просто-напросто уже было во что верить. Для некоторых танец стал новой религией, выражением протеста.
– Я, собственно, и приехала-то сюда ради уроков танцев, – призналась Соня и со смехом добавила: – Мне просто нравится танцевать, но я не думаю, что танцы станут моей религией.
– Да, я тоже так не думаю. Но сегодня все совсем по-другому. Сейчас в Гранаде танцуют повсюду – и делают это не таясь.
Как и днем раньше, свободного времени, в отличие от посетителей, у хозяина кафе было в избытке, хотя Соня догадывалась, что в сезон дела обстоят иначе. Она тоже никуда не спешила, а этот улыбчивый пожилой испанец был явно не прочь с ней побеседовать.
– А вы танцуете? – полюбопытствовала Соня.
– Я? Нет, – ответил он.
– И как давно у вас это кафе?
– О, уже много лет. Оно перешло ко мне в середине пятидесятых.
– И вы все это время прожили здесь?
– Да, все время, – тихо признался он.
Столько десятилетий просидеть на одном месте, на одной работе – такое с трудом укладывалось в Сониной голове. И как только можно терпеть монотонное однообразие столь неумолимого постоянства?
– Мир тогда перевернулся с ног на голову. Из-за гражданской войны. Она все изменила.
Соня смутилась: об истории Испании она ничего толком не знала, но почувствовала, что надо как-то ответить.
– Наверное, было ужасно… – начала она, но мужчина ее перебил.
Соня поняла, что он больше не хочет обсуждать эту тему.
– Ни к чему вам такие разговоры. Это долгая история, а вас ждут танцы.
Ее собеседник был прав. После ее прихода посетителей в кафе не прибавилось, поэтому он ее и не торопил, но ей действительно было пора на занятие по танцам. Хоть ей и нравилось проводить в этом кафе долгие часы в компании любезного хозяина, танцы пропустить она не могла. Соня бросила взгляд на часы и изумилась, как быстро пролетело время, – уже была половина второго. Урок начинался в два.
– Очень сожалею, – извинилась Соня, – но мне пора.
– Скажите, пока не ушли, вы побывали в доме Лорки?
– Побывала. И поняла, что вы имели в виду, когда назвали его стылым. Так с ходу и не поймешь, в чем там дело, верно? Только сразу чувствуется, что для его обитателей все кончилось плохо, поэтому никто в нем столько лет и не жил.
– А парк понравился?
Ему искренне хотелось узнать о ее впечатлениях и было интересно, что она скажет.
– Как по мне, слишком уж он правильный. Надо постараться, чтобы превратить сад в столь угрюмое место, но владельцам это удалось.
Соня подумала, – ее слова о родном для него городе могли прозвучать грубо, но, услышав его ответ, облегченно вздохнула.
– Полностью с вами согласен. Место малоприятное. Сам Лорка бы его возненавидел. Я точно знаю. Как раз против такой чопорности и скудости воображения он и протестовал.
Благодушие пожилого мужчины вдруг резко сменилось гневом. Она не могла не сравнить его со своим отцом – воплощением кротости и терпения. Ничто не могло вывести Джека Хейнса из состояния молчаливого смирения. Хозяин кафе, что ни говори, был человеком другой породы. Она заметила промелькнувшую в его взгляде сталь, блеск которой наталкивал на мысль, что благодушие старика имеет свои пределы. Была у него и другая сторона. Соне пришло на ум, что в стереотипном представлении о горячности испанцев все ж таки что-то есть. Этот жесткий взгляд совсем не вязался с ее представлением о нем как об образчике доброты, каким она видела его до настоящего момента. То был отголосок злости, но не на нее, а на какую-то мысль, проскользнувшую у него в голове. Резче обозначились складки у рта, погас уже знакомый Соне огонек теплой улыбки в глазах.
– Мне и правда пора, – сказала она. – Спасибо за завтрак. Или за обед? Даже не знаю, но все равно спасибо.
– Приятно было побеседовать. Желаю хорошо провести время за танцами.
– Я уезжаю домой только послезавтра. Так что, может, еще загляну на завтрак, если у вас будет открыто.
– Конечно будет. За исключением редких выходных, я выхожу на работу каждый день, сколько себя помню.
– Тогда до завтра, – обрадовалась Соня.
Она улыбнулась, отчасти потому, что увидит его снова, отчасти из-за нескрываемой гордости хозяина за свое кафе, явно детище всей его жизни. Создавалось впечатление, будто он сам со всем управляется. Не было ни жены, ни сына, который последовал бы по его стопам. Она закинула сумочку на плечо и поднялась. До начала урока оставалось менее пяти минут.
До школы Соня добралась с небольшим опозданием и вошла в класс, когда Фелипе с Корасон уже приступили к показу новых движений. Только это была не сальса. Накануне вечером норвежки сходили на одно из представлений Сакромонте и теперь горели желанием научиться чему-нибудь из увиденного. Мэгги не стала возражать, а мужская часть группы согласилась при условии, что во второй части занятия они снова займутся сальсой. Уже второй раз за два занятия преподаватели могли продемонстрировать классу то, что, по их мнению, являлось величайшим танцем на свете.
Как только демонстрация закончилась и стих бешеный, похожий на пулеметную очередь перестук ног, Корасон крикнула своим ученикам: «Вот как мы приступаем к фламенко».
Музыка, под которую они сейчас танцевали, была совсем не похожа на дерзкое звучание сальсы, с чьим ритмом все они уже успели сродниться. Поймать ее ухом, прочувствовать ее пульс было не в пример сложнее; при этом все такты имели одинаковый размер, хоть удивительным образом и казалось, что сам метр часто меняется. Звуки гитары сопровождались хлопками, отмечавшими как сильные, так и слабые доли; эти удары, перекликаясь друг с другом, создавали ритмическое полотно невообразимой сложности, но временами разрешали рассинхронизированность и сливались в унисон, в один-единственный хлопок на последней доле. Соня напряженно вслушивалась, стараясь определить в ритме устойчивую последовательность.
Теперь Корасон держала руки высоко над головой. Гибкие запястья позволяли ей выписывать в воздухе идеальные круги, пальцы в такт музыке то сжимались, то разжимались. Бедра, следуя ритму, вольно покачивались, и время от времени она подчеркивала сильные доли прищелкиванием языка.
Вскоре движения за ней с большим или с меньшим успехом стала повторять вся женская половина группы.
Так они разогревались минут десять-пятнадцать, подстраиваясь под ритм. Из полугипнотического состояния их периодически выдергивали назидания Корасон:
– Прислушайтесь! Слышите их? – спрашивала она, без особого труда умудряясь одновременно покачиваться и разговаривать. – Удары о наковальню? Звуки ковки?
Группа смотрела на нее с потерянным видом. На их тугодумие она отвечала испепеляющим взглядом и упорно не отказывалась от сравнений.
– Ну же, – вскрикивала она, теряя терпение, – прислушайтесь! Дзынь! Дзынь! Дзынь! Дзынь! Вы что, не заходили в Альбайсин? Не замечали, сколько там кованого железа? Не слышали звуки из кузниц? Разве они до сих пор не разносятся по этим узким улочкам?
Кто-то сдавленно хихикнул, но, в представлении Корасон, из-за своей бестолковости в накладе останутся только они сами. У нее ни времени, ни сил на разъяснения больше не осталось.
Соня услышала отзвуки работы в кузнице, ей даже представилось, как в короткие промежутки между ударами над наковальней заносится молот. Все-таки Корасон не безумна. Она хлопала в ладоши и раскачивалась для того, чтобы нагляднее донести до учеников нужный образ, и те из них, кто не был лишен воображения, могли расслышать звуки кузницы.
– А сейчас повторяйте за мной! Вот так!
Складывалось впечатление, что Корасон, раздающая указания как заправская командирша, вернулась наконец в родную стихию. Сальса была для нее на вторых ролях, ее сердце безоговорочно принадлежало фламенко.
Она сжала кулаки, потом постепенно, по одному, стала разгибать пальцы, начиная с мизинца и заканчивая большим, следом еще раз, потом с вариациями: начала с указательного и продвигалась к мизинцу, все это время не прекращая выписывать запястьями круг за кругом, вперед-назад.
С непривычки запястья у Сони свело, руки заломило. У Корасон в движении находились не только кисти, но и все руки целиком: изгибаясь как змеи, они то тянулись вверх, поднимаясь над головой, то опускались вниз, прижимаясь к корпусу. Ученики, кто во что горазд, старались не отставать.
– Мира! Мира! – вскликивала она со смесью досады и безграничного энтузиазма. – Смотрите!
Корасон знала, что у них может получаться гораздо лучше, но на это понадобится время. Пока они поработали над верхней частью тела, и это только начало.
– Хорошо. Хорошо. Муй бьен. Перерыв.
Группа благодарно расслабилась. Передышка, правда, продлилась недолго. На ноги подскочил Фелипе, который до этого только сидел и смотрел. Пришел его черед побыть в центре внимания.
Группа выстроилась вокруг него полукругом и приготовилась наблюдать.
– Это основной шаг, – объяснил он.
Одну ногу, слегка согнув в колене, он выдвинул вперед, потом с ударом поставил ее сначала на подушечку ступни, а потом на пятку. Проделав это движение несколько раз, он начал наращивать темп, чтобы показать, как такие простые шаги складываются в эффектное притопывание, которое ассоциируется у всех с фламенко. Теперь каждый уже сам попробовал повторить основной шаг. Если выполнять его в замедленном темпе, ничего особо сложного в нем не было.
– Планта![20] – выкрикнул он, с силой ударяя ногой об пол.
Следующее слово, которое он выкрикнул, изумительно точно имитировало резкий звук, с которым его каблук впечатался в половицу:
– Такон![21] Та-КОН! – повторил он.
Некоторое время они отрабатывали основной шаг, затем Фелипе усложнил задачу, показав переступание с пятки на носок в различных последовательностях. Кому-то из учеников удавалось за ним поспевать. Те, у кого с координацией было похуже, начали путаться. Все оказывалось не таким простым, каким выглядело поначалу. Фелипе это не останавливало. К фламенко он относился со всей серьезностью и даже не заметил, что некоторые ученики приотстали.
– Обязательно слушайте ритм, который отбиваете ногами, – объяснял он. – При помощи них вы сами создаете себе музыку. Нужно не думать, а слушать.
«А в этом что-то есть», – подумала Соня, предельно сосредотачиваясь, но стараясь следовать совету и задействовать в танце уши, а не голову. Она встретилась взглядом с Мэгги: подруга, похоже, в кои-то веки заскучала.
Теперь снова наступил черед Корасон.
– Самое важное я оставила напоследок, – торжественно объявила она. – А именно с чего все начинается.
К этой минуте большая часть группы просто стояла, потягивая воду из пластиковых бутылок. Изучение фламенко оказывалось не таким легким, как можно было ожидать.
– АктиТУД![22] – И уже по одному тому, как прозвучало это слово, было ясно, что от них требуется.
Ученики наблюдали за тем, как Корасон вскинула подбородок, вздернула нос и приняла исполненную высокомерия позу, которая напомнила Соне о тех танцовщицах фламенко, что они видели три дня назад, – вот как нужно заявлять о себе в начале выступления.
– Самое главное – правильно выйти, – растолковывала она им. – Нельзя выйти тихо и незаметно. О своем появлении нужно объявить во всеуслышание, языком тела. Показать, что теперь в зале нет никого важнее вас.
Корасон относилась к тому типу женщин, которые приковывают к себе внимание, даже просто возникнув в дверях. Она такой родилась. Раньше Соне никогда не приходило в голову, что этому можно научиться; она всегда считала, что подобные способности проявляются сами. И все же двадцать минут спустя, поймав в зеркале отражение женщины, застывшей в уверенной позе, и сообразив, что видит себя, она решила, что у нее тоже неплохо выходит. Одна рука с широко расставленными пальцами тянется вверх, талия изогнута, другая рука скручена и опущена вниз перед собой – с ходу от настоящей танцовщицы фламенко и не отличишь.
Послышалось два отрывистых хлопка: так Корасон дала понять, что эта часть занятия подошла к концу.
– Буэно, буэно. Уже завтра будете готовы выступать в Сакромонте, – улыбнулась она. – Пока отдыхайте, потом снова займемся сальсой.
– Слава тебе господи, – пробурчала Мэгги так, чтобы Соня услышала. – Похоже, фламенко – не моя история.
– Но ты же вроде так загорелась им пару дней назад, – ответила Соня, стараясь скрыть в голосе ехидные нотки. – Все оказалось труднее, чем ты думала?
Мэгги резким движением головы откинула с лица гриву волос:
– Так тут надо целую мелодраму разыгрывать, согласна? С собой в главной роли. Прямо спектакль, а не танец.
– Но разве не любой танец – своего рода мини-спектакль?
– Ну уж нет. По крайней мере, не тогда, когда ты танцуешь в паре. А если и спектакль, то только для одного зрителя – твоего партнера.
И тут Соню озарило: оказывается, в представлении ее подруги танцевать нужно для кого-то. Этот род занятий был для Мэгги частью плана по поиску неуловимого мужчины ее мечты. Вся ее жизнь была подчинена этому замыслу.
– Группа, начинаем через две минуты! – громко объявила Корасон. – Две минуты!
Соня выскользнула из класса и направилась в уборную. Через стеклянные двери главного входа она увидела двух норвежек в компании всех танцоров по найму; они тесной группой стояли на тротуаре, окутанные клубами сигаретного дыма. Неожиданно ее внимание привлек звук, идущий из-за приоткрытой двери на противоположной стороне вестибюля. Чувствуя себя шпионкой, женщина глянула в щелку и замерла от увиденного. Вдоль стен сидели люди, человек десять или около того, и слушали гитариста. Все какие-то неряшливые и бледные от усталости, с неопрятными, растрепанными волосами, они по большей части были одеты в джинсы и футболки с давно уже неразличимыми рисунками. Самый старший на вид мужчина с волнистыми и черными как смоль волосами, забранными в высокий хвост, перебирал струны, наигрывая мелодию такой щемящей нежности, что у Сони комок подступил к горлу. Как раз переливы гитары вкупе с сопровождавшими их негромкими хлопками и заинтриговали ее в первую очередь. Никто не смотрел в глаза друг другу; они держали ритм и, чтобы не сбиться, бесцельно глядели в пустоту.
Одна из девушек, с запавшими глазами, тонкая и гибкая как тростинка, в черных лайкровых лосинах и топе с глубоким круглым вырезом поднялась со своего места. В одной руке она держала объемную, похожую на шапку темно-зеленой пены юбку, расправила и надела ее, недолго повоевав со сломанной молнией. Казалось, девушке некуда было особенно спешить. Затем она застегнула пряжки на своих белесых от пыли туфлях и наконец сняла заколку, которой забирала волосы, чтобы те не лезли в лицо. По ее плечам рассыпались тугие локоны. Она аккуратно обновила прическу: теперь все прядки были надежно зафиксированы. Гитарист тем временем продолжал играть, сопровождаемый нестихающим аккомпанементом из хлопков. Звуки эти складывались в узор, похожий на тот, какой бывает у ручного кружева: сразу и не поймешь, как отдельные петли будут сочетаться между собой, но спустя какое-то время они создают изумительный и симметричный рисунок.
Теперь девушка была готова. Она тоже стала хлопать, словно для того, чтобы поймать ритм. Высоко подняв руки, без какого бы то ни было перехода начала проделывать ими чувственные движения, при этом когда бедра ее покачивались в одну сторону, руки двигались в противоположную. Она танцевала перед гитаристом, а он не сводил с нее пристального взгляда немигающих глаз, ловил малейшее ее движение, отслеживал каждое едва заметное подрагивание ее тела и отвечал, используя ритмы и ноты. Всего мгновение назад его пальцы касались струн со всей нежностью, и вот уже грубо щиплют их, извлекая мелодию, скорее предвосхищая ее, нежели диктуя. Девушка выгнулась назад, словно готовилась пройти под планкой, и, извернувшись всем телом, совершила оборот. Проявив недюжинное мастерство, она проделала все так, будто на нее не действовала сила тяжести. Соне было не по силам представить себе, как можно попытаться изобразить такое и не оказаться при этом на полу, но девушка повторила это движение четыре, пять, даже шесть раз, и стало понятно, что везение тут ни при чем, и с каждым разом изгиб ее тела становился все невероятнее.
Вернувшись в вертикальное положение, она искусно выполнила целую серию пируэтов, вращаясь с такой скоростью, что Соне чуть не показалось, будто девушка просто стоит неподвижно. Моргнешь ненароком – и все, пропустил уже все эти головокружительные вращения. Причем ноги девушки все это время выбивали на полу яростную дробь. В стороне не остался ни один член ее тела, ни одна жилка, задействованы были даже мышцы лица, отчего ее прекрасные черты искажались самым уродливым образом.
Соня застыла как вкопанная. Темперамент этой девушки, гибкость ее тела производили сильное впечатление, но что действительно поразило Соню, так это чисто физическая сила танцовщицы, которая была заключена в столь хрупкую оболочку.
Раз или два танец, казалось, подходил в своему логичному завершению: девушка замирала и, оторвав взгляд от гитариста, переводила его на пальмерос[23], но затем сама начинала хлопать и вот уже опять притопывала и покачивалась, и руки-змеи ее снова изгибались. Несколько раз до Сони доносилось негромкое, подбадривающее «Оле!», подтверждая, что девушка смогла не просто впечатлить членов своей группы, а затронуть их за живое: поддавшись эмоциям, они чуть не подпрыгивали на своих местах и раскачивались из стороны в сторону.
Когда танец на самом деле закончился, ритмичные хлопки тут же сменились бурными аплодисментами. Были те, кто встал и обнял девушку, на лице которой расцвела широкая, удивительная по красоте улыбка.
В какой-то момент Соня приоткрыла дверь чуть пошире, и сейчас в ее сторону решительным шагом направлялся один из пальмерос. Хоть он и не видел Соню, та виновато отступила от двери и, пока ее не заметили, скрылась в уборной. И вроде бы ничего предосудительного не произошло, но у нее появилось такое чувство, будто она стала свидетельницей чего-то недозволенного, какого-то действа, не предназначенного для посторонних глаз.
Тем вечером Соня сама решила вернуться в тот клуб, где танцевали сальсу. Она больше не опасалась заходить туда, где почти никого не знала. Стоило ей расслабиться и принять пару приглашений на танец, она начала получать удовольствие от вечера, не меньшее, чем испытала накануне. Сальса – танец что для ума, что для тела нетребовательный, никакого сравнения с эмоциональным и физическим напряжением фламенко. В голове то и дело всплывала картинка: девушка, которую Соня видела тем днем, со всепоглощающей страстью танцует перед своим хитано, своим цыганом.
Глава 7
Следующим утром Соня впервые поняла, почему близлежащие горы зовутся Сьерра-Невада – «снежный хребет». Хотя небо было ясным, в воздухе чувствовалась морозная свежесть, и когда она толкнула дверь гостиницы наружу, ей на секунду показалось, что дверь эта ведет в холодильник.
Сегодня был их последний полный день в Гранаде. Соня уже грустила оттого, что ее путешествие в Испанию превратилось в историю из прошлого, хотя поездка пока что даже не закончилась. Впереди у подруг был еще один урок танцев и еще одна возможность протанцевать в клубе до рассвета.
Солнце сегодня едва пробивалось из-за блеклых башенок Альгамбры: озарив редким золотым отблеском площади города, оно тут же пряталось за горами. Хозяин ее любимого кафе, «Эль Баррил», что значит «бочка», – она наконец обратила внимание на его название – знал, что редкие посетители вряд ли захотят расположиться снаружи в такой холод, и потому даже не стал в тот день выставлять на улице стулья. Соня вошла в темное нутро кафе. Глаза постепенно привыкли к скудному освещению.
Старик, сидевший за барной стойкой и протиравший бокалы, поднялся ей навстречу. Ему не было нужды спрашивать, что она будет пить: вскоре раздался визг кофемолки – он приступил к приготовлению кофе для нее со всем прилежанием взявшегося за новый эксперимент ученого.
Даже ему было непросто управляться в полумраке: он пересек зал и включил свет. Кафе мгновенно преобразилось. Оно оказалось куда просторней, чем думала Соня поначалу: большое квадратное помещение, в котором располагалось порядка тридцати круглых столиков, возле каждого – два-три стула, в глубине еще несколько десятков стульев, сваленных друг на друга в гору, возвышающуюся аж до потолка. Само пространство было с сюрпризом. Ни в мебели, ни в обстановке ничего примечательного не наблюдалось: внимание Сони привлекли стены кафе, на которых не осталось ни одного свободного сантиметра.
Одна из стен была обклеена десятками афиш с изображениями корриды. Соня уже видела подобные плакаты: они продавались в Испании повсюду, туристы могли разместить на них свое имя, чтобы почувствовать себя известными тореадорами. Однако плакаты, украшавшие эти стены, сувенирами не были: их покрывала патина времени, служившая аттестатом подлинности.
Соня встала, чтобы прочитать подписи на афишах. Бои, которые они рекламировали, происходили на аренах, раскиданных по всей стране: в Севилье, Мадриде, Малаге, Альмерии, Ронде… Список можно было продолжать до бесконечности. Города были разными, а вот имя везде стояло одно и то же: Игнасио Рамирес.
Соня медленно прошлась вдоль ряда афиш, всматриваясь в детали с тщанием художественного критика на открытии выставки. В конце обнаружился фотоколлаж из черно-белых снимков какого-то мужчины, по-видимому Игнасио Рамиреса. Для нескольких портретов он позировал, застыв в принужденной позе, каждый раз в новом костюме для корриды: в обтягивающих бриджах, украшенных вышивкой, короткой, обильно обшитой галуном куртке болеро и треугольной шапочке. В камеру этот свирепый красивый мужчина глядел сердито, обжигая высокомерием даже через фотографии. «Интересно, – думала Соня, – а быка он усмирял таким же убийственным взглядом?»
Читать бесплатно другие книги:
