Дань псам. Том 2 Эриксон Стивен

Глава 5

• Молю, не говори мне о погоде
• О солнце, облаках, о дальних странах
• Где бури рождены
• Я не желаю знать, как ветер вереск ворошит
• Как дождь стеною падает на камни
• И древние набитые дороги
• Молю, не хвастайся болезнями своими
• Болезнями родни или старух
• В конце пути
• Я не потрачу времени, жалея о богатствах
• Ни мысли не отдам, ни чувства пелене
• Утраченного счастья и удачи
• Молю, о пропастях и безднах расскажи
• Которые ты пересек без страха и сомненья
• Не об изменах
• Что плодятся словно черви
• Хотел бы я увидеть гнев твой пред потерей
• Сильней, сильнее плачь, кричи и кулаки сожми
• Тугую землю бей
• Молю, воспой безжалостные прелести любви
• Что стала пьяной мукой, отняла рассудок
• Заставив хохотать и плакать
• Хочу, чтобы с капризными богами неба
• Ты сделку заключил
• Без торга и без задних размышлений, до сезона зимних
• Слез
• Об этом спой, и я уже не вздрогну
• Тебя пойму, тебя увижу и на фоне
• Ревущих бурь
• Когда о жизни ты споешь своей как жизни бесконечной
• И о любви своей как солнца доблестном огне
• Грядущего неспешным шагом
• Туда, где истина родится…

«Молитва, или Конец незначительных дел», Баэдиск из Натилога

Даруджистан! Слава бесконечная! Кто посмеет назвать незначительным хоть одно дело? Тот юнец, спешащий с охапкой овощей — крики торговки от лавки сзади, строгий взор стражника в тридцати шагах, верно оценившего скудость шансов поймать беспризорника. Бессмысленно? Чепуха! Голодные рты накормлены, гордость сверкает — наверное, у торговки окажется на одну монету меньше — но ведь она все равно пошла бы на лишнюю кружку пива для муженька (если ублюдок подохнет от жажды, для нее же лучше)! Страдающий врожденным пороком сердца стражник не пустился в тяжелую погоню по людной улице — он проживет еще несколько месяцев, отработав полные двадцать лет и тем обеспечив пенсию для жены и детей. Он мирно отойдет, словив последний поцелуй, полный преданности и всего такого.

Работница гончарной мастерской за той лавкой с руками, склизкими от глины — она мечтает, о да, мечтает о годах, когда жизнь обретет форму, когда каждое касание пальцев будет глубоко царапать гладкую поверхность сосуда, изменяя будущее и переделывая прошлое, меняя даже сам замысел. Ибо намерение пролагает тропу, посылая рябь по воде, и даже десятилетия горького опыта не могут отменить непредсказуемости. Разумеется, она не думает о подобных вещах и подобными терминами. Боль в левой руке изгнала все мысли, кроме мыслей о боли; что может означать эта боль и какие травы ей заварить, облегчая страдания — разве все это незначительные мысли?

А как насчет девочки, жалобным взором следящей за волом в упряжи, что встал напротив входа в «Женские чары» Корба? Мать его внутри и наверняка пробудет там еще звон — разумеется, ведь у Мамы есть Дядя Дорут, секрет-для-всех-всех, хотя кому тут рассказывать, кроме вола, а он может ответить лишь мычанием. Огромный нежный темный-темный глаз уставился на ребенка, и мысли текли в обеих направлениях — хотя о чем может думать вол, если не о тяжелом ярме и еще более тяжелой телеге, и что хорошо бы лечь на мостовую, и о чем может думать дитя, кроме как о супе из говядины — так что рождения маленького философа не произошло, хотя в грядущие годы — ну что же, она, как и мать, сообразит, что можно завести собственного секретного дядю, срывая сладкие плоды брака, но избегая досадных помех оного.

А как насчет солнца над головами, взорвавшегося веселым светом, чтобы омыть чудный град, благословляя все незначительные дела? Велика нужда, столь внезапная и насущная, протянуть руку, сомкнуть пальцы вокруг яркого шара, потянуть — ниже, все ниже! — назад к ночи, к царству темноты, в коей все виды важных дел заставляли трепетать небеса и корни самой земли. Ну, почти.

Назад, требует толстый коротышка — ибо это его рассказ, его знание, его крик Свидетельства! В ночь прибытий, к делам прибывших в прибывающей ночи! Да не забудем мы малейшее из незначительных дел. Да не станем мы восхвалять само понятие незначительности, давая повод вообразить, что она существует — вспомним лучше беспризорника, торговку и стражника. Вспомним работницу и девочку и вола и дядю Дорута с головой между ног чужой жены, и не станем спешить к делам нового дня (увы ему!)

Мрак тоже умеет рассказывать, мудро подмигивая. Мы в самой сердцевине!

Ночь, наложение теней, на редкость неинтересное пятно, могущее привлечь внимание разве что скучающей кошки на гребне крыши особняка — янтарные глаза следят за тенью, сдвинувшейся с места прежнего нахождения. Блудная тень ползет вперед, через двор к более густым теням стены имения… Присев на корточки, Торвальд Ном огляделся, заметив голову кошки и проклятые ее глаза. Он бросился к углу и снова замер. Уже можно слышать разговор двоих охранников, спорящих о чем-то; голос, полный подозрений и готовых сорваться обвинений, обращается к голосу обидчиво отрицающему.

— …проклятие, Дорут, я тебе не верю!

— Почему бы, Милок? Я давал тебе повод? Нет…

— Худа тебе нет! Первая моя жена…

— Проходу мне не давала, клянусь! Наскакивала как на крысу…

— Крысу! Это верно.

— Никогда не оставляла одного! Милок, она меня буквально изнасиловала!

— В первый раз! Помню, она сама рассказала, и глаза так блестели…

— И у тебя поднялся как черный жезл самого Худа…

— Не твое дело, Дорут…

Тут что-то прижалось к ноге Торвальда. Кошка, урчащая как ручей по гальке, выгнувшая спину и поднявшая хвост. Он поднял ногу, занес над тварью — но заколебался, поставил обратно. Если подумать, кошачьи глаза и уши окажутся благом, ради сладкого поцелуя Апсалар! Если она решится пойти за ним, разумеется.

Торвальд осмотрел стены, карнизы, завитки метопов и полоски ложных пилонов. Утер пот с ладоней, посыпал их пылью, начал карабкаться.

Добравшись до первого подоконника, залез на него и присел. Да, это не очень мудро — но падение его не убьет, даже плечо не вывихнет. Затем вытащил кинжал, осторожно просунув между ставней и отыскав защелку. Кошка прыгнула следом, чуть не сбив его — Торвальд едва не упал, но сумел восстановить равновесие. Неслышно выругавшись, продолжил открывать защелку.

— …все еще тебя любит, понял?

— … что…

— Любит. Она любит разнообразие. Говорю тебе, Милок, твою последнюю завоевать нелегко… было…

— Клянешься!?

— Ты мне самый старый и лучший друг. Больше никаких секретов! Когда я клянусь, значит, говорю правду. У нее большой аппетит, так что проблем нет. Я не лучше тебя, просто другой. Вот и все.

— Сколько раз в неделю? Скажи, Дорут?

— О, каждый второй день или…

— Но я тоже через день!

— Четные и нечетные. Я ж говорю — аппетит.

— А я…

— … после смены пойдем пить….

— Да. И сравним впечатления.

— Мне нравится, ха! Эй, Милок…

— Да?

— Сколько твоей дочке?

Защелка звякнула, освобождая ставни; одновременно меч свистнул, вылетая из ножен, и у ворот под аккомпанемент диких воплей пошла схватка.

— Шутка! Честно! Просто пошутил, Милок…

Голоса теперь доносились от фасада; Торвальд вставил кинжал между свинцовых створок и открыл окно. Торопливо шагнул в темную комнату. Во дворе забухали сапоги, от главных ворот донеслись новые вопли. Зазвенел разбитый фонарь, полетел на мостовую чей-то меч.

Торвальд быстро закрыл ставни и окно.

Сзади зловеще заурчали, мягкая челюсть уперлась в колено. Он протянул к кошке руку — пальцы уже скрючились… но снова передумал. Проявить уважение к проклятой твари, да — когда она услышит то, что нельзя услышать и увидит то, что нельзя увидеть…

Повернувшись на корточках, он принялся изучать комнату. Какой-то кабинет, хотя почти все полки пусты. Чрезмерные амбиции, вот что такое эта комната. Внезапный порыв к культуре и мудрости, разумеется, обреченный на гибель. Тут одних денег недостаточно — требуется также и интеллигентность. Вкус, пытливый ум, интерес к другим материям — к тому, что не очевидно. Неужели хозяину недостаточно было послать слуг в книжную лавку и заказать «этих штучек на целую полку или даже на две»? Хозяин явно не особый знаток, так какая разница? Наверное, он даже не умеет читать и не стал бы разбираться, что стоит на полках…

Он подобрался к полке, на которой все же имелось десятка два свитков и переплетенных книг. Каждый свиток туго свернут и запечатан — как он и подозревал.

Торвальд начал читать заголовки.

«Трактат о дренажных выемках каменных желобов района Гадроби», из девятнадцатого доклада года Землеройки, раздел Необычных Обстоятельств, Гильдия горных мастеров. Автор: член Гильдии?322.

«Сказки о Памби Неустрашимом и Мире внутри Древесного Ствола» с иллюстрациями какого-то мертвеца.

«Потерянные Сказания Аномандариса», с аннотацией.

Торвальд наморщил лоб: этот может оказаться ценным. Он торопливо развязал веревочку и раскатал свиток. Пергамент оказался пустым, только внизу было написано: «На данный момент научные комментарии недоступны». Клеймо издателя определяло свиток как часть серии Утраченных Работ, публикуемых Гильдией Пергаментщиков Крепи.

Свернув бесполезный свиток, он занялся другими.

«Иллюстрированный справочник Головных Уборов сапожников Генабариса четвертого столетия Сна Бёрн», сочинение Долбозубба Стибра, самого себя прозывающего серийным собирателем и карателем Сапожников, получившим пожизненный срок. Публикация Библиотеки Тюремной Ямы Натилога.

Он не сомневался: иллюстрации окажутся многочисленными и до излишества детальными. Почему-то любопытство не пробудилось в нем.

Ссора у ворот была улажена. Многочисленные охранники возвращались с места драки, всячески ругаясь и что-то бормоча; звуки голосов быстро затихали по мере того, как они входили в главное здание, и это подсказало Товальду: хозяин дома и скорее всего спит. Проблема. Ублюдок свихнулся на теме безопасности и наверняка прячет несметную казну прямо в треклятой спальне. Что же — мир таит вызовы, без вызовов жизнь бессмысленна, бесцельна и, что важнее всего, скучна.

Он перешел к двери, ведущей в коридор; помедлил, обертывая лицо тряпкой, так, чтобы оставались видимыми только глаза. Кошка хрипло урчала. Подняв задвижку, он медленно открыл дверь и уставился в коридор. Слева внешняя стена; справа проход вдоль всего здания, двери и в середине выход на главную лестницу. И стражник, сидящий лицом к лестнице. Черные волосы, красный прыщавый нос, отвислая губа, а мышц на кряжистом костяке столько, что хватило бы на двух — трех Номов. Дурак вязал; губы и брови шевелились в отсчете петель.

А проклятая кошка крадется прямиком к нему.

Торвальд бесшумно закрыл дверь.

«Нужно было удавить чертову тварь».

В коридоре послышалось приглушенное проклятие, застучали по лестнице сапожищи.

Он снова открыл дверь, выглянул. Стражник пропал. Вязанье лежит на полу, нить тянется за скатившимся вниз клубком.

Ха! Чудесная кошка! Да, если он ее встретит еще раз, то расцелует — но не там, где она лижется — есть пределы для благодарности, и если она нализала себя, он ее целовать не будет.

Торвальд быстро закрыл за собой дверь и на цыпочках пробежал по коридору. Осторожно выглянул на пролет главной лестницы. Кошка унеслась с клубком неведомо куда, и за ней убежал и стражник. Он обратился лицом к двойной резной двери, что была прямо за стулом стражника.

Закрыто? Да.

Вытащив кинжал, он провел по щели.

Изысканные украшения на двери часто сопряжены с недостатком надежных механизмов. Здесь был именно такой случай — он сразу услышал, как откидывается простая защелка. Внизу послышались крики. Он открыл створку и торопливо вошел, снова приседая. Комната — какая-то контора — единственная лампа с коротким фитилем, едва заметное в тусклом свете бюро с грудами папирусных свитков. Еще дверь, узкая и маленькая, за плюшевым креслом.

Торвальд Ном прошелестел к ней.

Закрутив лампу на столе, подождал, пока глаза не привыкнут к темноте, присел еще ниже и глянул в щель под дверью. Порадовался, что там тоже нет света. Надавил на резное дерево с глубокой золоченой резьбой. Осторожно отворил дверь.

Внутрь. Бесшумно закрыл дверь за спиной…

Внутри — тихое дыхание из громадной кровати под балдахином. Потом: — Сладкая среброрыбка, это ты? — Голос был женским, хотя хрипловатым. В кровати завозились.

— На этот раз ночной налетчик? Оо, это забавно — я закрою глаза и буду стонать, пока ты будешь угрожать и требовать молчания. Спеши. Я уже замерзла, лежа здесь. КТО-ТО В МОЕЙ КОМНАТЕ!!!

Торвальд Ном медлил, разрываясь между необходимостью и… еще одной необходимостью.

Он развязал пояс и прошипел: — Сначала сокровище, женщина! Ты знаешь, где оно! Говори, мерзкая тварь! Где оно, женщина?

Она шумно задышала. — У тебя новый голос! Красивый голос! Сокровище, ха! Ты сам знаешь, где — у меня между ног.

Торвальд закатил глаза: — Не это. Другое.

— А если не скажу?

— Я тебя утащу как заложницу.

— О! Я ничего не скажу! Тащи!

Проклятие! Он запутался. Невозможно, чтобы она не понимала, что он не тот, за кого она его приняла — ведь он не пытается выдать себя за того, за кого… И как выпутаться?

— Ну-ка, перевернись на спину. Встань на карачки. Да, вот так…

— Ты хуже животного!

Торвальд замер у края постели. Хуже животного? О чем она? Покачав головой, он влез под балдахин. Ну что ж, придется по-плохому.

Вскоре: — Среброрыбка! Новый эликсир? Боги, он восхитителен! Я больше не могу звать тебя среброрыбкой! Скорее … лосось! Прыгающий над ручьем! О!

— Сокровище, или я использую нож. — Он прижал холодное лезвие к ее правому бедру.

Она снова задышала. — Под кроватью! Не режь меня! Продолжай, чтоб тебя! Сильнее! Твой сделает мне ребенка — наконец-то… Ребенок! На этот раз будет!

Гм. Что же, он сделал что положено, бросил монетки в храмовую чашку, все такое; и пусть молитвы даруют ей благословенный рай материнства. Женщина обмякла, распласталась на постели, постанывая, а он слез на холодный дощатый пол и залез под кровать. Костяшки пальцев уткнулись в большой и длинный ящик. Нащупав ручку, Торвальд вытащил его.

Женщина застенала: — Не пересчитывай, муженек. Ты все портишь, когда так делаешь!

— Я не считаю, женщина. Я краду. Оставайся здесь. Закрой глаза. Не шевелись.

— Глупо как-то звучит, не находишь?

— Заткнись, или я снова сделаю это.

— А-а! Снова принял эликсир?

Он взломал замочек острием кинжала. Внутри, очень удобно — для него — разложенное в мешочки, таилось подлинное сокровище. Целое богатство в драгоценных камнях, украшениях и золотых консулах. Он торопливо собрал добычу.

— Ты считаешь!

— Я тебя предупредил. — Он снова залез в постель. Опустил взор — и понял, что начало не обещает долгого продолжения. «Боги подлые, всегда у меня так…» — Слушай, — сказал он, — мне нужно еще эликсира. В конторе. Не шевелись.

— Не буду. Обещаю!

Он поспешно пробрался по комнате, прижал ухо к двери в коридор.

Тихое, неспешное звяканье бамбуковых спиц.

Торвальд вложил кинжал в ножны, перевернул рукоятью вниз. Открыл дверь и поглядел на волосистую макушку охранника. Сильно ударил. Рукоять затрещала, стражник осел на стуле, а потом грудой сложился у его ножек.

Кошка поджидала в библиотеке.

«Дядя Раз, Дядя Два, Папы Нет. Тетя Раз, Тетя Два, Мамы Нет».

Сейчас присутствовали и были настороже Дядя Раз, Тетя Раз и Двоюшки Раз, Два и Три. Двоюшка Раз подошел ближе, почти на расстояние быстрого, крепкого тычка локтем. Он любит так делать; к тому же попутно он хочет взять луковицу из кучки на столе. Но малец знал привычки Раза — у него был для изучения целый год, полный синяков — и поэтому как бы случайно сделал шаг в сторону, лучезарно улыбнувшись Тете Раз. Та ворковала над нежданным богатством, Дядя Раз сидел напротив. Малец был готов смущенно моргнуть, едва Дядя поднимет на него глаза — но сейчас не моргал, ибо точный расчет времени — это все, как не устает повторять Дядя Два. К тому же нужно следить за Двоюшкой Раз, ведь первый его замысел не удался.

Двоюшке Раз (которого прозвали Цапом) придется напрячь мозги, вырабатывая более хитрый план. Кажется, что хитрости взяться неоткуда — мозги Цапа отличаются вялой тупостью — но ему словно бы демоны помогают, наперебой подсказывают жестокие идеи. Цап не остановится, это ясно. Нет, он запомнил и начал планировать. Чем дальше, тем хуже будет.

Но сейчас ему нет дела до Двоюшки Раз, да и вообще ни до чего, что может случиться вечером или завтра утром. Он ведь принес домой еду, целую охапку еды, доставил ношу под радостные крики облегчения.

Человек, в честь которого он был назван, человек давно умерший, тот, что не был Дядей Раз или Дядей Два — но, разумеется, был не Папой, а Дядей Три — ну, этот человек мог бы гордиться мальчиком — одноименником, который помогает семье держаться вместе.

Подхватив себе луковицу, малец Харлло пробежал в безопасный уголок единственной комнаты и, за миг до того как впился в лакомство, поймал взгляд Дяди Раз и кивнул, подмигнув, в ответ.

Как вечно твердит Дядя Два, расчет времени позволяет человеку измерить мир и найти в нем свое место. Расчет — это не мир «может быть», расчет — это мир «да» и «нет», «так» и «этак». «Сейчас» или «завтра». Расчет — свойство зверей, ловящих других зверей. Он свойственен тигру с неподвижным, следящим взором. Он свойственен и жертве, когда охотник становится добычей. Это как с Двоюшкой Раз: каждый миг — охота, дуэль, битва. Но Харлло изучил путь тигра, спасибо Дяде Два, у которого даже кожа становится тигровой, едва пробудится холодный и неумолимый гнев. У него глаза тигра. Он — самый храбрый и мудрый человек в Даруджистане. И он — единственный, кроме самого Харлло, кто знает: Тетя Два — вовсе не Тетя, а Мама. Пускай она этого не признает, никогда не произносит вслух, никогда не подходит к своему единственному ребенку, сыну Насилия. Когда-то Харлло думал, что Насилие — имя Папы; но теперь он узнал, что Насилие — не имя, а то, что люди делают друг другу. Как локтем под ребра и еще хуже. Вот почему Мама остается Тетей Два, вот почему в редкие визиты она не встречает его взор, как Харлло не пытается, вот почему она не говорит ничего, а если говорит, голос звенит гневом.

«Видишь ли, Харлло, тетя Стонни ненавидит слова», объяснял Грантл. «Когда слова подкрадываются слишком близко к тому, что она скрывает».

Да, он видит. Он много чего видит.

Цап заметил его взгляд и скорчил страшную рожу, обещая скорую расправу. Младшая сестра Цапа, Мяу, смотрела с края стола, смотрела и не понимала — да и куда ей, в три года от роду. Двоюшка Три, которую звали Хныка, лежала скрытая в колыбельке и пеленках, в полной безопасности от всего, как и подобает младенцам.

Самому Харлло было пять или почти шесть. Он уже стал высоким — долговязый, шутил Грантл, долговязый и тощий. Именно так растут мальчики.

Тетя Мирла положила оставшиеся овощи в кипящий над очагом котел; Харлло заметил, как она бросила понимающий взгляд на мужа, а тот кивнул, продолжая массировать обрубки под коленями (у большинства людей там расположении икры, лодыжки и стопы, но Дядя Бедек пережил несчастный случай, что — то вроде Насилия, но неумышленного, и теперь не может ходить, что сделало жизнь труднее для них всех. Поэтому Харлло приходится делать все то, что не желает делать Цап, а тот не желает делать ничего… разумеется, кроме как травить Харлло).

Воздух в убогой комнате стал пахнуть землей и сладким, потому что Мирла бросила кизяк в маленький очаг под котлом. Харлло знал, что утром ему придется пойти и собрать новых кизяков — за городом, на Западном берегу Озера, а это будет целое приключение.

Цап прикончил свою луковицу и подбирался к Харлло, уже сжав руки в кулаки.

Но Харлло расслышал стук сапог на улице, треск сухих веток дерева, обрушившего крышу домика напротив; еще миг — и Дядя Два распахнул циновку входа и втиснулся в комнату, пригнувшись — полоски на лице были словно заново нарисованы, так ярко они выделялись, а глаза светились словно два фитиля. Он улыбнулся, показав клыки.

Бедек помахал рукой: — Грантл! Входи, дружище! Погляди, какой пир сварганила Мирла!

— Как раз вовремя, — ответил здоровяк, входя. — Я принес копченую конину. — Он заметил Харлло и подозвал к себе: — Пора нарастить парню хоть какие мышцы.

— Ох, — сказала Мирла. — Он никогда не сидит на месте, вот в чем беда. Ни мгновения!

Цап скривил губы, спеша спрятаться подальше. Взгляд его был полон ненависти и страха. Грантл подхватил Харлло и держал, визжащего, одной рукой, а потом перенес к очагу и вручил извивающуюся «посылку» Мирле.

Бедек поглядел в глаза Грантлу. — Рад видеть тебя снова, — произнес он негромко. — Слышал, как ты управился у ворот и в Непоседах. Жаль, что я такой…бесполезный.

Отпустив Харлло, Грантл вздохнул: — Может, дни твоих путешествий с караванами и прошли, но это не делает тебя бесполезным. Ты поднимаешь отличную семейку, Бедек. Чудную семейку.

— Никого я не поднимаю, — пробурчал Бедек. Харлло хорошо знал этот тон, слишком хорошо знал, ведь прошло всего несколько дней, едва ли неделя, с тех пор, как Дядя Раз вылез из глубокой и темной ямы, в которую сегодня снова лезет. Проблема в том, что Бедеку нравится эта яма. Нравится, как Мирла суетится вокруг вся во вздохах и охах, лезет с ласковыми объятиями; и так будет продолжаться до самой ночи, а ночью они будут скрипеть кроватью и издавать всякие другие звуки, а наутро Бедек будет, конечно же, улыбаться. Однако когда Мирла так суетится вокруг муженька, забыв обо всем остальном, Харлло приходится ублажать все капризы девчонок; что еще хуже, некому тогда избавить его от нападок Цапа. Предстоят жестокие побои, да уж.

Мирла не может много работать — не после последнего ребенка, который повредил что-то в брюхе и теперь она слишком легко устает; даже готовка знаменитого супа оставляет ее измотанной и слабой, вызывает головную боль. Когда в силах, она занимается починкой белья — но это слишком редко случается, и набеги Харлло на ближайшие рынки становятся все важнее для семьи.

Он терся рядом с Грантлом, который сел напротив Дяди Бедека, достал кувшин вина. Это заставляет Цапа держаться в стороне, что, разумеется, делает все только хуже; но и так пока сойдет. Ведь ты не можешь выбирать семью, двоюродного брата и кого-то еще. Они такие, какие есть, вот и всё.

К тому же он может уйти рано утром, пока Цап спит, и пробраться за город, вдоль озерного берега — там мир растягивается в длину и ширину, там нет трущоб, а есть только холмы с козами и пастухами, а за ними вообще никого нет — одна голая земля. Существование подобных мест нашептывало Харлло мысли о возможностях, которые он не решался облекать в слова… но все это принадлежит будущей жизни, смутной, призрачной, но такой многообещающей. Яркой как глаза Грантла. Только это обещание и заставляет Харлло выдерживать удары Цаповых кулаков. Бедек и Грантл говорят о прошлой жизни, когда они ходили в одних и тех же караванах — и Харлло кажется, что прошлое, которого он не видел, потому что оно было до Насилия — прошлое было местом великих деяний, местом, в котором жизнь была гуще, солнце ярче, закаты красивее, в котором звезды сияли в черных небесах и луна была не затуманенной, а люди высокими и храбрыми, и никто тогда не говорил о прошлом, потому что оно происходило прямо тогда.

Возможно, он найдет такое место в будущем. Сможет распрямиться, растянуться.

Напротив Харлло скорчился в темном углу Цап. Он следил за Харлло, ухмылялся, и глаза его обещали нечто совсем иное.

Мирла поднесла им по полной тарелке.

Порванные на полосы папирусные листы легко загорелись, послав клочья пепла по дымоходу. Дюкер следил, как они взлетают, и видел ворон, тысячи ворон. Вороны — воровки похитили из памяти все воспоминания, кроме этих; он не может ни о чем думать, он стал совершенно бесполезным для жизни. Все попытки вернуть памяти лица павших — провалились. Все попытки записать ужасную историю — оказались тщетными. Плоские и безжизненные слова, живые сцены, начертанные мертвецом.

Кем были товарищи, с которыми он шел бок о бок? Кем были те виканы и малазане, ведуны и воины, солдаты и священные жертвы, повисшие вдоль дороги часовыми тщеты, взирающие вниз, на собственные марширующие тени?

Балт. Лулль. Сормо Энат.

Колтейн.

Имена, но не лица. Хаос и ужас молний, мгновения — бегство, усталость, отверстые, кровоточащие раны, пыль, вонь упущенного дерьма — нет, он не может записать такое, не может донести истину каждого события.

Память подводит. Мы обречены изображать отдельные сцены, описывать и обосновывать каждое действие, тем самым оправдывая его — под каждым безумным и иррациональным поступком должен быть солидный фундамент мотиваций, смысла, значения. Должен быть. Альтернатива… неприемлема.

Но именно к этому раз за разом ведут его попытки писать. К неприемлемым истинам, тем, на которые нельзя смотреть даже краем глаза. Которым тем более нельзя посмотреть прямо в глаза. Ибо в них нет ничего, достойного почтения. Нечем оправдать даже простое стремление к выживанию, тем более бесконечный водопад провалов и бесчисленных смертей.

Даже здесь, в мирном городе, он следит за горожанами и их повседневными плясками — и с каждым мгновением растет в нем презрение. Ему не нравится путь, на котором мысли становятся жестокими, не нравится гнев при виде существования, кажущегося бесцельным и бессмысленным … но ему не сойти с пути наблюдений, открывающих пустоту повседневной жизни, молчаливых или крикливых ссор с супругами, друзьями, детьми и родителями. Он видит толпы на запруженных улицах, и каждая жизнь замкнута в себе, каждый мнит себя правым и не обращает внимания на окружающих — люди полностью поглощены своей жизнью. Почему бы ему не наслаждаться зрелищем? Их полнейшей свободой, необыкновенной роскошью воображения, в котором они контролируют свою жизнь? Это, конечно же, не так. Вместо свободы люди воздвигли для себя преграды, влачат кандалы, которые сковали собственными руками. Бренчат цепи эмоций, страхов и забот, нужды и злобы, мятежа против безвестности, на которую обречена каждая личность. Да, это самые неприемлемые истины.

Не это ли таится за стремлением к власти? Сорвать покров анонимности, восстать во славе или позоре, словно с начищенным щитом и сверкающим мечом? Издать крик, который расслышат даже за вратами личной жизни?

Увы, Дюкер слышал слишком много подобных криков. Стоял, сжавшись, в вихре воплей торжества и вызова, становящихся стонами отчаяния и бесполезной ярости. Отзвуки силы сливаются в один тон — тон полнейшей пустоты. Это видит любой историк, достойный своего звания. Нет, в писаниях нет ценности. В них меньше смысла, чем в суете ребенка, стучащего кулачками по равнодушной, не замечающей криков тишине. История ничего не значит, ибо единственное ее содержание — человеческая тупость. О, были мгновения славы и великих дел, но надолго ли сохраняется эта слава? От одного вздоха до следующего. Да. Не более того. Что до остального… пинайте ногами кости и обломки, ибо только они остаются надолго, пока всё не превратится в прах.

— Ты какой-то задумчивый, — сказал Колотун, со вздохом склоняясь и наполняя до краев кружку Дюкера. — Что не может удивить, ведь ты только что сжег плоды годичных усилий, не упоминая уж о папирусе ценой в большой консул.

— Я возмещу стоимость, — ответил Дюкер.

— Не смеши. — Целитель откинулся на спинку стула. — Я только сказал, что ты задумчив.

— Видимость обманывает, Колотун. Мне больше не интересно думать. Ни о чем.

— Отлично. Хорошее состояние ума.

Дюкер продолжал смотреть на пламя, следить за черными воронами и их полетом в трубу. — Для вас — не особенно хорошее. Вам нужно думать об ассасинах.

Колотун фыркнул: — Ассасины. Дергунчик уже обговаривает, где зарыть долбашки. Дюжину. Дымка ищет штабы Гильдии, а Хватка и Жемчуг работают с советником Колем, чтобы определить источники финансирования контракта. Дай нам неделю — и проблема перестанет быть таковой. Навсегда.

Дюкер криво усмехнулся — Не лезьте к малазанским морпехам, даже если они в отставке.

— Не пора бы уже всем это понять?

— Люди глупы, Колотун.

Целитель моргнул. — Не все.

— Верно. Но Худ ждет всех — глупых, умных, хитрых, тупых. Ждет с одной и той же понимающей улыбкой.

— Не удивляюсь, что ты сжег книгу.

— Да.

— Итак, если ты больше не пишешь историю… что ты делаешь?

— Делаю? Да ничего.

— Ну, об этом деле я теперь знаю всё. Даже не думай возражать. Да, я иногда кого-то исцеляю. Но прежде я был солдатом. Теперь я не солдат. Теперь я сижу и жирею, и мой жир насквозь пропитан кислой желчью цинизма. Я растерял всех друзей, Дюкер. Как и ты. Распугал всех, и ради чего? Будь я трижды проклят если знаю. Ничего не знаю и не понимаю вообще.

— Значит, это встреча собратьев по уму. Но, Колотун, мне кажется — ты снова на войне. И враг, как всегда, опасен и неумолим.

— Гильдия? Подозреваю, ты прав. Но это же не надолго? Не нравится мне быть отставником. Словно ты публично отказался от собственной ценности, какой бы она ни была. Чем дальше, тем яснее ты понимаешь, что ценности в тебе было много меньше, чем раньше мнилось. От этого еще хуже.

Дюкер опустил кружку, встал. — Верховный Алхимик пригласил меня на обед. Завтра. Лучше пойти поспать. Береги спину, целитель. Иногда брат тянет, а сестры нигде не видно.

Колотун молча кивнул и принял на себя бремя пристального взгляда в огонь. Дюкер вышел.

Историк вышел из прогретого помещения и попал под сквозняки. Он пересекал слои воздуха просто холодного и ледяного. Чем ближе к комнате, тем холоднее.

Где-то над жалким храмом в пасти дымохода плясали вороны — искорки. Их было почти не видно во тьме. Каждая несла слово, но молчала. Они были слишком заняты, они наслаждались экстазом яркого, ослепительного огня. А потом гасли.

Газ вылетел на улицу очень рано, едва сообразил, что обычная дневная выручка не купит ему веселой ночи в кабаке. Зорди следила за муженьком, отмечая жалкую сутулость, которая всегда проявлялась в нем, когда Газ сердился. Он резкими скачками выбежал в ночь. Куда он идет, она не знала — да и не очень хотела знать. За прошедшую неделю ее лоток дважды обокрал тот тощий клещ — уличный сорванец. Боги, что за родители в наши дни? Недоноску наверняка не больше пяти лет, это точно; он уже верток словно угорь на мелководье. Почему его не секут, как положено? Особенно в таком возрасте, когда найдется много типов, готовых поймать паренька, побить, продать или использовать иначе. Если его используют совсем нехорошим способом, то после свернут шею. Зорди мельком отметила, что это жестокая мысль и жестокий образ, скорее подходящий для муженька, чем для нее. Хотя он скорее думал бы о том, сколько монет она приносила бы без воровства. Наверное, еще о том, что сделал бы с недоноском, попади тот к нему в руки.

Она вздрогнула от таких мыслей, но тут же была отвлечена — Ноу, сторожевой пес в соседнем дворике, необычайно яростно забрехал — хотя она сразу сообразила, что Ноу не любит Газа, особенно когда тот идет такой вот походкой. Когда Газ бредет к дому пьяный и бесполезный, шелудивая скотина звука не издаст. Игнорирует Газа напрочь.

Псы, знала она, могут вынюхать дурные намерения. И другие звери также, но особенно псы. Газ никогда не трогал Зорди, ни шлепка ни затрещины — он отлично понимал, что без жены и ее огорода окажется в полной заднице. Искушение у него было — много раз — но каждый раз в его глазах вдруг что-то вспыхивало, какое-то удивление… и он улыбался и отворачивался, сохраняя кулаки и все прочее для кого-то другого. Газ любит хорошую драку где-нибудь в аллее позади таверны. Любит лупить по морде, если морда слабее и пьянее его. И нет рядом дружков, способных заступиться и даже напасть со спины. Все от мерзостей жизни, так он частенько объясняет.

Зорди не знала, о каких мерзостях он толкует, но некоторые догадки у нее были. Например, она сама. Жалкий клочок земли с овощами. Ее пустое чрево. Годы и тяжкий труд, состарившие ее, укравшие былую прелесть. О, в ней было много чего, делавшее его несчастным. Если хорошенько подумать, ей повезло, что он держится рядом так долго, ведь он работал у рыбака на сетях и потерял все пальцы в ту несчастную ночь, когда что-то большое затаилось внизу, неподвижное и незаметное, так что рыбаки успели поднять сеть на борт лодки. Вот тогда оно и взорвалось в дикой силе, прокатившись по воде что твой таран. Скорченные пальцы Газа отскочили словно морковки, и теперь у него только большие пальцы остаются и нижние костяшки всех прочих.

Кулаки, созданные для драк, говорит он и бессознательно оскаливает зубы. И ни для чего больше. Она думала, что это вполне достаточное и понятое основание напиваться при малейшей возможности.

Но потом она стала чувствовать в себе гораздо меньше великодушия. Точнее говоря, великодушия вообще не осталось. Даже жалость съежилась и куда-то пропала, словно сухой лист на осеннем ветру. Он словно изменился на глазах… но она понимала, что скорее изменилось что-то за ее глазами — не тот, на которого смотрят, но та, что смотрит. Она больше не трясется, видя его ярость. Больше не стыдится сутулости и бессильного гнева — просто смотрит и видит всю тщетность его жалости к себе, его уязвленной гордости.

Она пуста, да. Она думала, что будет опустошенной весь остаток жизни. Но что-то новое начало заполнять бездну. Вначале оно вызывало содрогания, уколы совести… но не сейчас. Теперь мысли об убийстве наполняют голову и ей приятно, словно она погружается в ароматическую ванну.

Газ жалок. Он сам так сказал. Он сказал, что был бы счастливее мертвым.

По правде говоря, она думает точно так же.

Вся эта любовь, вся отчаянная нужда… а он стал бесполезным. Надо было давным-давно его прогнать. Он сам понимает. Держаться за него вот так — для нее сущая пытка. Он говорит жене, что нападает лишь на слабаков. Дураков и того хуже. Говорит, делает это, чтобы держать кулаки сильными, укреплять костяшки. Что это позволяет ему оставаться в живых (хо, вот уж отличная причина!) Человеку нужно мастерство, это так. И неважно, в хорошем он мастер или в дурном. На деле же он выбирает самых злобных и здоровенных ублюдков, каких может найти. Доказывает себе, что костяшки сохранили убийственную силу.

Убийственную, да. Пока что он в них уверен.

Но рано или поздно, понимал Газ, монетка ляжет не той стороной — и его хладный труп останется в аллее. И хорошо. Когда ты скапливаешь монету, которую не вполне заслужил, кто-то непременно приходит и отбирает все.

Он знал, что она не будет скорбеть. Любящий способен заметить, когда любимая уже не отвечает ему любовью. Он не винил ее и не стал любить меньше; нет, его страсть стала еще сильней.

Таверна «Голубое Яйцо» занимала угол обширного квартала бедных домов, смердящих мочой и гнилым мусором. В разгар праздника анархия достигла особого размаха здесь, среди портовых улочек; Газ далеко не единственный слонялся в ночи в поисках неприятностей. Ему пришло в голову, что он отнюдь не уникальный человек, как думал раньше. Что он всего лишь один из тысяч бесполезных городских негодяев, ненавидящих себя и бегающих по следу друг друга словно стая шелудивых псов. Знакомые обходили его стороной, разбегаясь с пути. Газ приближался к излюбленному месту боя, задворкам «Голубого Яйца». Мелькнувшая мысль — насчет других, насчет скрытых тенями лиц вокруг — быстро исчезла. Он почуял в жарком и сыром воздухе запах крови.

Кто-то обставил его. Возможно, и сейчас околачивается на другой стороне аллеи. Ну, может быть, дурак сделает круг и он сможет устроить ему то же, что тот устроил кому-то… а, вот и недвижная куча, скорченное тело. Газ подошел и толкнул тело носком сапога. Услышал хриплый, булькающий вздох. Воткнул пятку в ребра. Раздался треск и хруст. Кровь хлынула струей; тихий стон, последний вздох… Плевое дело. Конец.

— Доволен, Газ?

Он повернулся на звук тихого, сочного голоса, принимая защитную стойку и зная, что не успевает — но ожидаемый кулак так и не коснулся его. Газ с руганью отскочил, прижавшись плечами к стене, и с растущим страхом поглядел на высокую фигуру в каком-то саване. — Я не боюсь, — злобно зарычал он.

Насмешку незнакомца словно смыло волной. — Откройся, Газ. Открой душу своему богу.

Газ ощутил, как входит в рот воздух, холодя зубы, ощутил, как растягиваются в ухмылке потрескавшиеся губы. Сердце колотилось в груди. — У меня нет бога. Я знаю только проклятия. А тебя не знаю. Совсем.

— Конечно, знаешь, Газ. Ты принес мне шесть жертв. Я считаю.

Газ не мог различить лицо под капюшоном, но воздух между ними внезапно наполнился тошнотворно-сладким, пряным запахом. Словно холодная грязь, та, что стекает из бойни. Показалось, он слышит жужжание мух… но звук исходил откуда-то из головы. — Я убиваю не ради тебя, — сказал он жалким, тонким голосом.

— И не должен. Я не требую жертвоприношений. Нет… надобности. Вы, смертные, освящаете любую землю, даже грязь этой аллеи. Вы цедите на нее жизнь. Ничего иного не нужно. Не намерений, ни молитв, ни заклинаний. Меня призывают без конца.

— Чего тебе нужно от меня?

— Пока — чтобы ты продолжал пожинать души. Когда придет время большего, Газ Гадробиец, тебе подскажут, что нужно.

— А если я не…

— Твои желания не имеют значения.

Он не может избавиться от адского жужжания в черепе. Он качает головой, прищуривает на мгновение глаза…

Когда он открыл глаза, бог исчез.

«Мухи. Мухи в голове. Боги, уходите!»

Кто-то забрел в аллею, шатаясь, бормоча и хватаясь вытянутой рукой за каждую преграду.

«Я смогу выгнать их. Да!» И он тут же понял истинность мысли, понял, что убийство заставит замолчать проклятых мух. Развернулся и побежал, готовя руки, к пьяному дурню.

Тот поднял глаза в последний миг — и встретился с ужасными костяшками.

Крут из Тальента замедлил шаги вблизи от узкого прохода к дому, в котором нынче жил. Кто-то стоит в тени, загородив дверь. Он встал в десяти шагах от него. — Отличная работа, — сказал он. — Ты был за моей спиной почти все время. Я уж подумал, что ты дилетант. Но вот он, ты…

— Привет, Крут.

Услышав голос, Крут вздрогнул и вытянул шею, пытаясь пронизать взором сумрак. Всего лишь смутная форма — но, как он понял, подходящая форма. — Боги подлые! Не думал, что ты вернешься. Ты хоть представляешь, что случилось за время твоего отсутствия?

— Нет. Что, не расскажешь?

Крут ухмыльнулся. — Расскажу. Но не здесь.