Монстролог. Дневники смерти (сборник) Янси Рик
Я был на кровати – не помню, как я туда попал, помню, что лежал, придавливая Лили своим весом, так же как меня придавливал неотступный взгляд янтарных глаз, а она одновременно противилась и уступала, боролась и поддавалась, ее желание было пропитано ненавистью, радость – страхом и невыразимой тоской.
А во мне просыпалась тварь.
– Хватит, – сказала она, упираясь мне в грудь руками. – Уилл. Перестань.
– Не хочу.
– Мне плевать, чего ты хочешь.
Она ударила меня по лицу. Я оттолкнул ее и вывалился с кровати. Упал в буквальном смысле – мои ноги подогнулись, и я рухнул на пол. Сильно ударился коленом и застонал от боли.
– Ты не честен со мной, – сверху сказала она мне.
– В чем именно?
– Не знаю. Но ведь я права?
– Я ухожу.
– Так будет лучше.
– Но сначала мне надо кое-что сделать.
– Я ничего не хочу слышать.
– Я ничего бы не говорил, если бы ты хотела.
– Тогда зачем начал? Просто уходи, и все.
– Я хотел сказать тебе…
– Ну, что?
– …одну вещь. Сейчас скажу.
– А потом?
– Потом я уйду.
– Тогда говори.
– Если бы он сказал «да», там, на мосту, я бы его не сбросил.
– Вот как? – Она расхохоталась. – А я бы сбросила.
Уортроп продолжал спать. Я же, напротив, бодрствовал; мне казалось, я никогда больше не усну, проживи я еще хоть тысячу лет.
В клуб «Зенон» я прибыл без четверти восемь и сразу попросил отдельный кабинет. Все кабинеты были заняты. Я вызвал управляющего и показал ему стодолларовую бумажку. О, как же он мог забыть? Всего несколько минут назад отменили сделанный ранее заказ на один из кабинетов. В комнате было холодно. Затопили камин. Темные панели на стенах, толстый ковер на полу, стеллажи с книгами, мягкие диваны и кресла, портреты людей с суровыми лицами. А еще в комнате оказалась вторая дверь, которая выходила в коридор для прислуги. Отлично. Я дал управляющему еще двадцатку и велел проводить сюда моих гостей, как только те появятся. Заказав кока-колы, я устроился в углу у камина; у меня было такое чувство, будто я промерз до костей. Воспоминания о прошедшем дне никак не покидали меня. Нежнейший поцелуй… Успел ли я передать ей с ним мое благословение, мое проклятье? Выйдя из дома на Риверсайд-драйв, я долго слонялся по улицам с таким чувством, будто иду не по прямой, а спускаюсь в спиральный тоннель, вроде винтовой лестницы, и этот спуск измеряется не в футах и не в милях, а в часах и годах. Темнота сомкнулась вокруг меня; пожрала окружавшие меня лица. Все ниже и ниже; этому спуску не было конца, дна внизу не было. Кто-то громко окликнул меня: это была женщина. Подняв голову, я увидел размалеванное лицо, блузку, нескромно расстегнутую на груди; она подмигивала и махала мне, стоя на верхней ступени лестницы, а я смотрел на нее снизу; поднимайся, заходи, сладенький. И я представил, как всхожу наверх и оказываюсь в доме, пропахшем капустой и человеческим отчаянием, где меня встречает ее хмурый сутенер – он берет ее деньги и, если надо, защищает от чересчур рьяных матросов с военных и торговых кораблей – а потом мы входим в ее комнату; я раздеваюсь, шершавые доски пола колют мне пятки, ее шершавые руки касаются меня, от нее исходит тяжелый душный запах, и я думаю: может, лучше хотя бы такие прикосновения, чем совсем никаких? А потом я спешу прочь, чувствуя, как закипает во мне гнев, его наихудшая разновидность: та, которая начинается с полного спокойствия.
Но в девять пятнадцать вечера в комнате нью-йоркского клуба для избранных этот гнев покинул меня, ушел нехотя, как упрямый ребенок, которого отправляют спать, и он забирается в свою постель, задергивает занавеску и продолжает дуться там. Внутри меня все стихло, ум стал ясен, как высокогорное озеро при тихой погоде.
Дверь распахнулась, и в кабинет вошел мистер Фолк в сопровождении дородного коротышки в шерстяном пиджаке и шляпе котелком. За ним величественно выступал джентльмен повыше и постарше: у него был двойной подбородок, длинное норковое пальто и трость из полированного черного дерева в руках. Мистер Фолк помог ему снять пальто, его спутник не пожелал разоблачиться. Я встал и подошел к ним.
– Дон Франческо, – сказал я с поклоном. – Бон джорно.
– Синьор Компетелло, – сказал мистер Фолк. – Это мистер Генри, allievo[168] доктора.
Падрон каморры, чуть запрокинув массивную голову с толстым приплюснутым носом, посмотрел на меня сверху вниз и повернулся к мистеру Фолку, не заметив моей протянутой руки.
– Где дотторе Уортроп? – вопросил он.
– Доктор передает вам свои глубочайшие сожаления, – ответил я. – Его задержали неожиданные дела.
Франческо Компетелло опустился на кушетку возле камина и поставил палку между колен, а его спутник встал у него за спиной, сунув руки в карманы, не глядя ни на что конкретно и замечая все. Я вернулся на свой стул напротив Компетелло. Мистер Фолк остался стоять у входа, его пустые руки праздно висели по бокам.
– Я пришел сюда потому, что я человек мирный, – сказал Компетелло. По-английски он говорил с сильным акцентом, но без ошибок. – По той же причине я покинул мою родину. Война, вендетта, кровная месть, вражда… я не бежал; меня изгнали. А еще я здесь потому, что Уортроп мне не враг, и я не желаю ему зла.
Я сдержанно кивнул. Он продолжал:
– Я бизнесмен, ясно? Вы понимаете? А вендетты вредят бизнесу. – Прищурившись, он ткнул в мою сторону толстым пальцем. – Но семья есть семья. Il sangue e non acqua[169]. Вы говорите, что Уортроп расстроен? Но ведь это я – пострадавшая сторона! Это у меня отняли дорогих мне людей, и от меня ждут, что я буду бездействовать? О, нет. Я человек мирный, разумный, но пролитая кровь взывает о крови.
Я продолжал кивать.
– Дотторе понимает. Он тоже мирный человек. И разумный, как вы. Он тоже многое потерял – он любил фон Хельрунга больше, чем иной сын любит своего отца. Так что баланс подведен, синьор Компетелло, и счет можно считать закрытым.
– За этим я и пришел сюда – услышать эти слова из его собственных уст. Он не часто просит меня об услугах, но если уж просит, то всерьез. И я не отказываю. Я заплатил ему свой долг – за то, что он помог мне и моим людям перебраться в эту великую страну, – и чем заплатил? Кровью. И что же он, компенсировал мне убыток? Нет! Он пришел и стал требовать от меня, чтобы я компенсировал убыток ему. «Мне нужен монстро, которого у меня забрали. Достаньте его мне».
– И вы его достали и доставили, – сказал я. – Хотя он наверняка говорил вам, что тварь нужна ему живой. Этот монстр был последний в своем роде.
Его черные глаза превратились в щелки. Жирные пальцы выбивали дробь на золоченом набалдашнике трости.
– Я свое обещание сдержал, – сказал он мрачно. – И не могу сказать этого о нем.
Я напомнил ему о том, что никакой личной вины Уортропа в гибели его людей не было – ни того, что погиб в Монстрариуме, ни тех, чья кровь пролилась на Элизабет-стрит. И что ни Уортроп, ни его ученые коллеги, если на то пошло, не ссорились с каморрой. Более того, монстрологи хотят мира и гарантируют его соблюдение. Им нужны люди вроде Компетелло: разумные, немногословные, не ограниченные условностями закона. Первая смерть случилась без нашего ведома, и мы никак не могли ее предотвратить, две другие стали результатом чудовищной ошибки. Конечно, мы оплакиваем фон Хельрунга, но мы согласны принять цену своей ошибки. И наше единственное и страстное желание – надежный мир с каморрой.
Он слушал внимательно, не меняя выражения лица и не переставая барабанить пальцами. Когда я закончил, он повернулся к мистеру Фолку и спросил:
– Кто этот мальчишка и почему он так со мной разговаривает? Где сам дотторе Уортроп? Я занятой человек!
Я встал. Извинился.
– Мы больше не задерживаем вас, дон Франческо.
И выстрелил ему в лицо. Пока его телохранитель рылся в карманах, я застрелил и его. Он покачнулся и стал заваливаться назад; пуля пробила ему грудную клетку, но он был крупным мужчиной, центр тяжести располагался у него ниже обычного, и в сердце ему я не попал. Тогда я шагнул к нему и выстрелил еще раз, целясь ниже. Его тело упало на пол, глухо стукнув – ковер в кабинете был толстый.
Мистер Фолк уже был рядом. Вцепившись в мое запястье, он пригнул мою руку к полу. Вырвал из моих окостеневших пальцев докторский револьвер.
– Надо спешить, – сказал он. Я кивнул, но не двинулся с места. Просто стоял и смотрел, как он, склонившись над телом здоровяка, роется у того в карманах, ища пистолет. Нашел, выпрямился и дважды выстрелил из него в сторону моего стула. Потом взял руку мертвеца и обхватил его пальцами рукоятку.
– Ну же, мистер Генри, – окликнул он меня и кивнул на дверь для прислуги. Ручка другой двери уже бешено вращалась; в саму дверь колотили снаружи. Я на свинцовых ногах подошел к ней. Мистер Фолк с револьвером в руках занял мое место: между оттоманкой и стулом.
– Когда вас поведут на допрос… – начал я.
Он натянуто улыбнулся.
– Может, и поведут. Хотя вряд ли. Человек имеет право защищаться.
– Вот именно, – сказал я. Теперь только это имело значение. Да. Только оно одно.
Я вышел.
Часть вторая
В комнате было темно, как в преисподней. Шагнув за порог, точно на берег Стикса, я закрыл дверь. Даже вслепую я знал, что попал туда, куда нужно; я чуял его присутствие.
– Мог бы и постучать, – проговорил доктор из кресла у окна. Его голос, тонкий и напряженный после нанесенного ему удара, все же пронизывал собой тьму, растворяясь в ней, точно туман.
– Простите, если разбудил, – сказал я, замирая в неподвижности.
– Я мог принять тебя за грабителя. Еще пристрелил бы в темноте, хотя это не так просто – мой револьвер куда-то запропастился.
Он включил свет.
– Что ты делаешь? – спросил он. – Почему стоишь как вкопанный?
– Да так просто.
Я подошел к нему поближе. Он смотрел на меня из-под набрякших век.
– Мне снился странный сон, – сказал он. – В нем я спускался по узкой-преузкой лестнице. Без перил, с гладкими, какими-то осклизлыми ступенями. Я не видел, куда она ведет, но мне почему-то было очень важно дойти до самого дна. Сделать это нужно было быстро, однако ступать приходилось осторожно, чтобы не поскользнуться и не полететь вниз, где я мог сломать себе шею. Внезапно я понял, где нахожусь: на Харрингтон-лейн, спускаюсь в подвал у себя дома. На тринадцатой ступени лестница сделала поворот, так что я не мог судить, сколько еще мне осталось идти. Я все шел и шел, пока свет не померк окончательно, и тогда я понял, что мне уже не свернуть с этого пути, не вернуться назад. Это был мой последний путь, спуск, за которым не будет больше ничего.
– Последний путь… куда? Что ждало вас в конце лестницы?
– Я проснулся раньше, чем смог это узнать. – Он положил голову на спинку кресла и закрыл глаза. – Где мой револьвер, Уилл?
– У мистера Фолка.
– А почему он у мистера Фолка?
Я сделал глубокий вдох. У меня была заготовлена целая речь, но я вдруг забыл слова.
– Доктор Уортроп, сэр, это нельзя было оставлять безнаказанным.
Он со стуком опустил руки на подлокотники, но глаза не открыл.
– Ты приказал ему убить Франческо Компетелло.
– Это нельзя было так оставить, – повторил я снова. Поправлять его я не стал.
– Хватит твердить одно и то же, – рявкнул он. – И что? Компетелло мертв?
– Да.
Он опять ударил обеими руками по подлокотникам.
– Ты понимаешь, что это значит. Нет, конечно, ты ничего не понимаешь, иначе ты бы этого не сделал. Ты развязал войну.
– Он хладнокровно убил доктора фон Хельрунга, – сказал я. – Невинного человека, не имевшего ровно никакого отношения к тем трем убийствам. Это нельзя было оставлять без ответа.
– Без ответа? Вот, значит, как? Без ответа, значит? – И он выскочил из кресла так проворно, что я вздрогнул. – Компетелло был могущественнейшим падроне самого безжалостного преступного синдиката нашей страны – а ты его убил! Мало тебе того, что по твоей вине погиб бесценный биологический образец, а с ним и мой друг! Нет! Тебе, злодею, давно достигшему последней ступени той самой проклятой лестницы, этого показалось недостаточно…
– Это нельзя было так оставить.
– Хватит твердить одно и то же. Что с тобой? Где ты, Уильям Джеймс Генри? Куда ты подевался? Я ищу тебя, и не нахожу. Тот мальчик, которого я знал, никогда бы…
– Где тот мальчик, которого вы знали? Он в Адене, доктор Уортроп. И на Сокотре. И еще на Элизабет-стрит.
Но он упрямо помотал головой.
– Нет, это не он, – это совершенно другой биологический вид. В Адене у тебя не было выбора: русские убрали бы нас обоих, если бы ты ничего не предпринял. И на Сокотре тоже – что еще мы могли поделать? Кернс решил не выпускать нас живыми с этого острова. Даже на Элизабет-стрит ты вел себя честно, хотя и заблуждался, полагая, будто моя жизнь зависит от твоих действий. Но это! Это была месть: поспешная, безжалостная, жестокая, чудовищная…
– Вы ошибаетесь! – закричал я. – Между этими случаями нет никакой разницы! Я тот же, каким был тогда, каким останусь и впредь. Я тот же, во мне ничего не переменилось. Это вы бессердечный. Вы чудовище. Я не просил вас делать меня таким. Но у меня не было выбора, вы ни о чем меня не спрашивали!
Он затих.
– Каким ты не просил тебя делать?
– Таким, каким вы меня сделали.
Склонив голову набок, он смерил меня тем жутковатым пылающим взором, каким обычно созерцал очередной распластанный на лабораторном столе образец.
– То есть это я во всем виноват, – произнес он медленно. – Таков твой аргумент.
– Скорее, констатация факта, – возразил я.
– Я виноват во всем, что ты совершил с тех пор, как попал ко мне. Русские. Итальянцы. Кернс. Все они на моей совести.
– Да, как и все, чего я не делал. Даже смерть мейстера Абрама. Она тоже на вашей совести, да, Уортроп, и она тоже.
Он скрестил на груди руки и отвернулся. Я продолжал:
– Жалость, любовь, прочая сентиментальная чепуха тут ни при чем – я убил Компетелло не для того, чтобы отомстить за мейстера Абрама. Мщение – подходящий мотив для Компетелло, но не для меня. В той коробке было послание, которое нельзя было оставлять без ответа, вы знаете это не хуже меня, но в одном доктор Кернс был прав: у вас есть слепое пятно, и оно не дает вам ясно видеть вывод, который с неизбежностью вытекает из вашей же философии…
– Хватит! – завопил он. – Это неслыханно… это смешно… это неприлично!
– Это правда, – продолжал я спокойно. – Та самая, которую вы, по вашим словам, цените превыше всего на свете. Вы спрашивали меня, кто я, но вы сами знаете ответ: я тот, кто ждет вас у подножия лестницы.
Рванувшись вперед, он схватил меня за грудки и поднял в воздух, приблизив мое лицо к своему.
– Я сдам тебя им. Я расскажу им все, что ты сделал, и обсуждай тогда неизбежные выводы с бандитами!
Я рассмеялся ему в лицо. Он отшвырнул меня и, пошатываясь, пошел к двери. Я остался стоять; я не упал.
– Какую ужасную ошибку я совершил, – сказал он. – Нельзя было брать тебя в свой дом – в этом отношении ты прав: я лицемерен. Жалости нет места в нашем мире, а я пожалел тебя. Нет места милосердию, а я был с тобой милосерден…
– Милосердие? Это вы называете милосердием?
– Я пожертвовал для тебя всем! – взревел он. – А ты только и делал, что тянул меня назад, ставил мне подножки, предавал меня на каждом шагу! Все шло великолепно до того самого момента, пока ты не сунул нос туда, куда тебя не просили.
Я распахнул дверь. Он рявкнул, чтобы я закрыл ее, и я, как верный слуга, уже сделал движение, чтобы затворить ее, но остановился.
– Я сказал, закрой дверь.
– Я ухожу от вас, доктор Уортроп, – сказал я, глядя через открытую дверь в коридор и на лифт, который увезет меня вниз, в фойе, откуда я выйду в мир без монстрологии и убийств, без тварей, беспомощно копошащихся в банках, и без несказанной, устрашающей красоты куколок, из которых еще не вылупились чудовища. У меня закружилась голова, по рукам и ногам побежали мурашки, сердце часто забилось от избытка адреналина. Свобода.
Он громко захохотал.
– И куда же ты пойдешь? А главное, что ты станешь делать, когда придешь туда?
– Куда я пойду? – переспросил я. – На край света! Где буду изо всех сил стараться забыть вас и все, с вами связанное, даже если на это уйдет тысяча лет!
Каждый имеет право защищаться.
Вот в чем суть. И только она одна имеет значение.
Я вышел.
На Риверсайд-драйв я пришел почти бегом.
Как абсурдно просто – и просто абсурдно, – думал я, – цепь, державшая меня все эти годы, оказалась сотканной из воздуха! Дом, бывший моей тюрьмой, имел стены не плотнее воды; понадобился лишь хороший пинок, чтобы пробить в них брешь и оказаться на свободе. Свобода! Я несся вперед со скоростью, в сотни раз превышающей скорость света, и теперь, не связанный ничем, не ограниченный прошлым, которое сжалось в крохотную точку где-то далеко позади меня, я побежал в кассу. Свобода! Я больше не слышал голосов из пламени, а главное, я не слышал его голоса, надсадно вопящего в темноте ночи – Уилл Генри-и-и-и-! – и к черту всех, танцующих в огне, и скребущихся в банках, к черту плен янтарных глаз, жестокую насмешку чудовищ, безбожие усовершенствованной природы, и его, его тоже к черту: того мальчугана в потрепанной шапчонке, который, потеряв однажды бога, сотворил себе другого из того, кто нашел и приютил его. К черту все, к черту его и все кровопролития, к которым привело служение ему. Кровь, кровь, кровь, реки крови, они текут, захлестывают, удушают; надо рваться изо всех сил, пинать ногами, и тогда можно будет проложить путь к свободе и снова начать дышать.
Дышать.
– Где она? – задыхаясь, выпалил я, появляясь в дверях.
– Мисс Лили? Она уже легла и не велела…
Но я оттолкнул его и кинулся вверх по лестнице, перескакивая через две ступеньки за раз, наконец-то восходя, поднимаясь, чтобы ворваться в ее комнату, где тут же больно ударился ногой об угол раскрытого дорожного сундука и, потеряв равновесие, упал и растянулся на полу лицом вниз.
Я услышал, как закрылась дверь. И тут же ее голос:
– Как у тебя только наглости хватает…
Я перекатился на спину и вынул из кармана пиджака бумагу.
– Хватает – и не только на это! У меня есть вот что.
– Что там у тебя еще?
Я сел и помахал бумажкой.
– Мой билет на утренний пароход. Завтра я отплываю с вами в Англию, мисс Бейтс!
Она нахмурилась.
– Это вряд ли.
– Совершенно точно. – Я, смеясь, вскочил с пола. – Третьим классом, конечно – я же не дитя Риверсайд-драйв!
Она сложила на груди руки и поглядела на меня, нахмурившись.
– Что-то я ничего не понимаю.
– Я свободен, Лили! Покончил со всем, и с ним тоже.
Я схватил ее запястья и потянул ее руки на себя. Она вырвалась.
– Ты пьян.
– Пьян, но не от вина. Не знаю, почему я никогда не замечал раньше – а вот ты видела, ты с самого начала все видела. Ты называла его моим доктором. И была права: я не принадлежал ему, это он принадлежал мне. А то, что принадлежит мне, я могу сохранить, а могу и выбросить, как захочу. Как я захочу!
– Но почему именно сейчас? Что он натворил на этот раз?
Я покачал головой.
– Дело совсем не в нем. – Я снова протянул к ней руки, она опять попыталась увернуться, но не успела: охотник поймал добычу. Притянув ее к себе, я сказал:
– Я люблю тебя, Лили.
Она отвернулась.
– Нет.
– Да. Я люблю тебя. Я люблю тебя с двенадцати лет. И сделаю для тебя все, что угодно. Только скажи. Скажи, что ты хочешь, я все исполню.
Она посмотрела на меня. Ее глаза были голубыми и прозрачными до самого дна, точно воды того озера на Сокотре, в которое я бросился, чтобы смыть грязь. Я был осквернен, и ледяная вода очистила меня. Да, думал я. Вот в чем наше спасение.
– Оставь меня, – сказала она тихо. – Иди, куда пожелаешь, только оставь меня. – Она высвободилась из моих объятий. – Ты пугаешь меня, Уилл. Нет, я говорю не так – а как, не знаю, у меня нет таких слов – но в тебе чего-то как будто не хватает. Чего-то важного, того, что, как мне кажется, было однажды, а теперь пропало.
– Не хватает? – Я чувствовал, как кровь приливает к моему лицу. О чем это она? Мне показалось, что я знаю. – Я не лгу. Я правда люблю тебя.
– Перестань повторять одно и то же, – сказала она. – Убегай, если хочешь. Но не прикрывайся мной, как предлогом.
– Я не убегаю, Лили. Я бегу к цели.
Я сделал к ней шаг. Она отступила. В этот миг меня охватило ужасное желание ударить ее, и я едва справился с ним.
– Пожалуйста, Лили, не отвергай меня. Я этого не вынесу. Я никогда не говорил тебе об этом, хотя должен был; не знаю, почему я молчал, – твои письма были единственным, ради чего я жил. Они возвращали меня к реальности, не давали окончательно сбежать от нее в пустоту. Пожалуйста, Лили, прошу, позволь мне поехать с тобой завтра. Позволь хотя бы попытаться доказать тебе, что ты не предлог, а причина. Мое чувство к тебе цельно. Я сам целен. Я человек.
– Человек? – Она поглядела на меня с изумлением.
– Однажды он сказал мне, что я – единственное, что еще помогает ему оставаться человеком, но я не понял тогда, что он имел в виду, а теперь, кажется, понимаю: я привязывал его к реальности, как ты привязываешь меня. Ты связываешь меня, Лили, но связываешь светом, не тьмой. Твой дядя говорил мне, мы сами должны решать, что выбрать: тьму или свет… Нет, не могу объяснить толком!
Я ударил кулаком по ладони. Я настигал ее, но она ускользала. Почему, почему я не мог нагнать ее?
– Я все никак не могу забыть то, что ты рассказывал, – сказала она. – Маленький мальчик под столом…
– Какой еще мальчик? – Я не сразу понял, о чем она. Моя растерянность быстро перешла в гнев. – А. Он-то тут при чем?
– Ты хотел его убить.
– Ну и что? Не убил же.
– А почему ты его не убил?
– Не знаю; не помню; теперь неважно.
– Ты говорил, что это Уортроп. Уортроп тебя остановил.
Я понял, к чему она клонит, и рассердился еще сильнее.
– Это была случайность. Кто угодно мог…
– Правда, Уилл? Что еще мог кто угодно?
И тут тварь внутри меня вырвалась на свободу – с такой силой, что едва не разорвала мир пополам… Лили стояла передо мной, приоткрыв рот, я сжимал ее лицо обеими руками, и чувствовал ее череп, хрупкий, как у птички, и распускавшуюся внутри меня тьму, бездну, ничто, мою специфическую особенность, чистое безумие моего совершенного здравого смысла, а ведь он говорил мне об этом, он, тот, кто сорвал человеческое лицо, обнажив трагический фарс за ним, за что и заслужил ироническое прозвище Потрошитель, он говорил: «Теперь твои глаза открылись. Ты видишь даже там, куда другие боятся обращать взгляд».
Свет, как желатин, сгустился вокруг ее лица. Свет пробивался наружу.
– Человек, – зарычал я. – Я не знаю смысла этого слова. Расскажи мне, Лили. Объясни, что оно значит. Что в нем такого особенного? Может, способность любить? Крокодилица будет защищать свой выводок до последнего издыхания. Надежда? Львица сутками способна караулить добычу. Вера? Кто знает, что за божества обитают в воображении орангутана? Человек – строитель? То же и термит. Человек – мечтатель? Домашний кот грезит изо дня в день, сидя на подоконнике и греясь на солнце. Я знаю правду. Я видел ее своими глазами. Я наблюдал, как она скребется за стеклом в банке. Как она извивается в холщовом мешке. Она смотрела на меня янтарными глазами. Мы живем в ветхой постройке, Лили, наспех слепленной поверх провала глубиной в десять тысяч лет, и муслиновыми занавесками отгораживаемся от правды.
Она плачет. Лили плачет, ее лицо по-прежнему зажато в моих ладонях, и слезы прокладывают неровные дорожки по ее щекам, сдавленным моими руками.
– Ты видишь теперь, что мне не нужен тот, кто будет хранить мое человеческое начало, потому что никакого человеческого начала у меня нет.
Я отшвыриваю ее от себя. Она падает на кровать, всхлипывает. Кричит мне:
– Уходи!
– Я имею право защищаться, – с трудом выталкиваю из себя я. Мне не хватает воздуха: я ощущаю чудовищное давление; я точно вдруг опустился под воду на много миль. – Вот что главное. И только это важно.
Я ушел.
А потом у меня была встреча с мистером Фолком возле Большого Центрального вокзала. Я опоздал; он пришел вовремя, с потрепанным чемоданчиком в одной руке и с билетом в другой.
– Я уж думал, что вы не придете, мистер Генри, – сказал он.
– Возникли кое-какие проблемы.
Я подошел к нему вплотную, он вложил мне в руку револьвер. Я опустил его в карман пальто.
– Серьезные? – спросил он.
– Философские.
– А! Ну, значит, очень серьезные. – Он улыбнулся.
– Как все прошло в полиции?
– Детектив попался славный. Тот самый, друг доктора фон Хельрунга. Сошлись на том, что была стрельба: они стреляли в меня, я в них. Они остались лежать, я поднялся. Оказал городу услугу, ни дать ни взять. То есть вслух он так, конечно, не сказал, но смысл я понял.
Я кивнул.
– Вижу, вы уже взяли билет.
– Решил прокатиться в Калифорнию – там я еще не был, да и погода в тех краях, говорят, подходящая.
– А как насчет Европы? – я показал ему мой билет. – Земля ваших предков.
– О, мистер Генри, это соблазнительное предложение. – Он взял у меня билет. – Третий класс?
– Можете поменять. Я доплачу.
– Не приходилось мне еще путешествовать на пароходе. Вдруг укачает?
– Ешьте соленое печенье. Говорят, танцы тоже помогают.
– Танцы?
– Впрочем, как хотите. Отправление все равно завтра.
– Зато мой поезд уходит через десять минут. Хотите поменяться?
Я покачал головой.
– Я никуда не еду, мистер Фолк.
– Напрасно. Полиция знает, на кого я работал, и еще они знают, что каморра не успокоится, пока не разберется с вами со всеми.
– Мне случалось сталкиваться с людьми похуже каморры, мистер Фолк.
Он пожал плечами.
– Зато про них этого не скажешь, верно, мистер Генри?
Еще с минуту мы стояли, улыбаясь друг другу.
– Та девушка, – сказал он. – Взяли бы вы ее с собой.
Читать бесплатно другие книги:
