Сын ведьмы Вилар Симона

– То, что ты не боишься меня, а даже смеешься, хорошо. Таким ты мне и представлялся. Вижу, что не ошибся. Значит, вместе мы многого добьемся.

– Это ты о чем? – опешил Добрыня.

Кощей широко развел руками, полы его просторных рукавов разлетелись, как черные крылья.

– Да обо всем этом! Разве не любо?

Добрыня не понял. Бессмертный, что ли, предлагает ему в золоте ковыряться? Поэтому промолчал. Ждал, что еще скажет Кощей.

– Твой приход сюда был предопределен изначально, – глухо произнес тот из-под накидки. – Твоя мать обещала мне свое дитя, и вот обещанное исполнилось. Не мальцом ты попал ко мне, но мужем. Я вижу, как ты силен, как дерзок и решителен. И если договоримся, власть великую получим.

– Что ты ведаешь о власти, хозяин Кромки? – шагнул к нему Добрыня, и золото зазвенело, покатилось от его движения. – Ты тут таишься, Кромка отделяет тебя от мира, держит здесь. И ты ничего не знаешь. А если и знал, то забыл.

– Что же я забыл? – прошелестел голос Кощея, и он то ли фыркнул под своей чернотой, то ли засмеялся.

– Хотя бы то, что настоящий правитель не уничтожает и не подавляет подданных, а заботится о них, оберегает и защищает. В людях, в их поддержке и есть сила любого правителя. Ты же думаешь только о себе и о своем обогащении. Поэтому все, что тебе остается, – Добрыня широко развел руками, словно копируя жест Кощея, – это над златом своим чахнуть.

– Почему же чахнуть? – не понял Кощей. – Богатство дает силу, дарит радость, уверенность, упоение.

Ну что такому объяснять? Вряд ли это чудо подземное что-то уразумеет. И Добрыня спросил, что же теперь будет, когда он наконец оказался тут, как того и желал Бессмертный.

– Хочу, чтобы ты служил мне. Как и положено младшему родичу служить старшему. Ибо так и велось исстари. А не то, что ты удумал. – Кощей согнулся, поник головой ниже широких плеч, затем откинулся, как будто его передернуло. – Ты на младшего равнялся, с мальчишкой непутевым связался, который чужой вере подчинился.

– Ты о Владимире? – удивился Добрыня.

Кощей качал головой, сквозь черноту вдруг проступило его худое, покрытое струпьями лицо, провал рта был брезгливо искривлен.

– По Малфриде этот негодник родня мне. Но он меня предал! Он порушил старый покон славянских земель, отказался от нашей исконной веры, ослабил все, что меня веками питало! Но теперь ты наконец здесь и поможешь мне от него избавиться!

– Эко загнул! – возмутился Добрыня. – Не пойду я против сестрича своего Владимира, так и знай!

Настала тишина. Кощей огромной зыбкой массой восседал на троне, и казалось, что он чуть колеблется, но беззвучно, словно некий черный туман. И все же Добрыне почудилось, что он поднял руку… Витязь на всякий случай крепче сжал рукоять кладенца. Однако рука Кощея медленно опустилась, легла на поручень трона, и Добрыня увидел когтистую, лишенную кожи кисть. Как у скелета, давно забытого там, где когда-то рухнуло тело.

– Ладно. Если так дорог он тебе, то не станем его губить. Однако ты поднимешься над ним. Сейчас ты, Добрыня, всего лишь его слуга. С моей же силой станешь его господином.

Добрыня убрал руку с рукояти. Вздохнул.

– Зачем мне быть его господином? Мой сестрич и так хорош. Я горжусь, что сделал его таким. А потому все, что ты предлагаешь, для меня не в цене.

– Ох уж эта родная кровь! – заколыхался в сухом, глубоком смехе Бессмертный. – Я понимаю, какая это сила, и потому не тронул тебя, хотя ты и пришел со злом. Но твое зло для меня ничто. Хотя ты и разгневал меня, когда, едва получив силу, начал освобождать моих пленников. Зачем они тебе? Они мои. Поэтому я и хотел помять тебя немного. Малфриде приказал это сделать.

Упоминание о чародейке, о том, как она превратилась в Ящера и бросилась на них, заставило Добрыню скрипнуть зубами.

– По доброте душевной, наверное, против меня ее направил? А мне дал силу, чтобы я с непокорной ведьмой для тебя расправился?

– Но если тут ты, зачем мне она?

Добрыня хотел ответить, но язык лежал во рту, будто тяжелый камень. И это равнодушное, злобное существо еще недавно что-то лепетало о родной крови! Да нет в нем ничего вообще, чтобы с ним считаться. Тварь он темная, а еще намекает, чтобы Добрыня ему служил.

Кощей вдруг встрепенулся, словно догадавшись, о чем думает гость.

– Ты ведь не глуп и сможешь понять. Да, когда-то я радовался, что у меня в живом мире есть продолжение. Особенно ценил это, когда понял, что мне самому к смертным являться все труднее… почти невозможно! А тут – свой человек в миру. И я надеялся, что верну свою власть через Малфриду. Ведь пригожая женщина, да еще наделенная чарами, любого правителя подчинить сможет. А оказалось, что она всего лишь баба: влюбляется, теряет разум и силу… Думает о своих прихотях, а не о том, что мне надо от нее. Ты же муж сильный, ты другое дело. Мне почти невозможно было следить за тобой, но все же у вестей легкие крылья. Они и до меня доходили, являлись с тенями еще не забывших прошлое душ даже за Кромку. И я узнавал, что Добрыня, сын ведьмы, поднялся с самых низов, многого достиг, многих подчинил. Меня восхищало, насколько ты умен и решителен. Именно ты великая сила Руси! И только ты должен подняться над всеми, должен возродить великое прошлое этой земли!

– Ты, Темный, не учел, что в одиночку я бы ничего не смог. Говорю же, мы с Владимиром вместе Русь меняли. А дальше он сам. И он такую державу в итоге создал, что многие государства с нами мирные договора заключают, торговать хотят, даже породниться с правителем Руси согласны, не считая это зазорным. Так что прославлено на белом свете имя Владимира Киевского. А вот ты, сдается мне, завидуешь его славе и желаешь меня против него настроить.

Кощей неожиданно спросил:

– А сам-то ты чего желаешь?

«Подойти и снести твою голову с плеч!» – вспышкой пронеслось в голове Добрыни. Но понимал, что сейчас это невозможно. Он уже дважды пытался приблизиться к темному силуэту, но кучи золота под ногами звенели, сыпались, любое его движение было заметно. Да и не доберется он так легко до Кощея, просто увязнет в золоте.

– Чего я хочу? Хочу, чтобы морок ненависти с земли новгородской был снят!

Это то, ради чего он все бросил и забрался сюда, в немыслимые для обычных людей дали, за саму Кромку. И теперь ждал ответа. Надо было как-то разозлить Кощея. Вот сейчас тот напомнит, что его морок был направлен против чужой веры, а Добрыне, оставшемуся без креста, даже невозможно ссылаться на то, что он христианин.

Но голос Кощея прозвучал как-то скучающе:

– И это все? Добро. Был морок – и нет его.

Посадник даже растерялся. Так просто? Нет, Бессмертный не был простым. Он что-то хочет за свою уступку.

– И что попросишь за это? Только не забудь про то, что я раньше сказывал: Владимира не трону.

– Да понял я, не тронешь. До поры до времени. Но твоя власть отныне будет так могуча, что он сам на тебя пойдет. И тогда я погляжу, что ты выберешь: склонить голову под топор слуги чужой веры или отодвинуть его и занять его место.

Он что-то задумал. Добрыня ждал. И когда Бессмертный заговорил, в голосе его была даже некая задушевность.

– Ты добр к своему родичу Владимиру. Человеческая привязанность – это достойно. Но зачем тебе Владимир? Всегда ли он был благодарен тебе? Вон услал из стольного Киева в далекий Новгород.

– Он мне отдал самый неспокойный удел, – задумчиво произнес Добрыня. – Кроме меня, там бы никто не справился.

– Значит, самое сложное князь на своего дядьку навесил. А славить кого будут за дела?

Добрыня молчал, пока не собрался с духом.

– Славить всегда будут Владимира. Но я люблю его. Мне его слава в радость.

– Поэтому и подчиняешься? – угадывалась во мраке улыбка Бессмертного. – А ты сперва подумай, кем был бы Владимир без тебя?

В темноте вспыхнули золотистые блики, когда Кощей стал пересыпать золото из ладони в ладонь. И при этом говорил, а Добрыня слушал. Он был поражен, как много знает о нем хозяин Кромки. И о том, как он, еще простой конник в дружине, упросил прибывших в Киев новгородцев выбрать себе удельным князем незаконнорожденного сына Святослава. И как вызвался его сопровождать, поддерживал во власти, направлял. Владимир был юным, шустрым, часто безрассудным, многое в нем не нравилось новгородцам, а вот Добрыня скоро получил почет и уважение всего города, а там и всего края словенского. А когда Ярополк вокняжился, разве тронул бы он Добрыню, если бы тот отдал ему сестрича? Нет, Ярополку был нужен верный и толковый человек на севере Руси, и если бы Добрыня сговорился с князем Киевским, то остался бы во власти и почете. Но нет же, дядька Владимира пожелал остаться с ним и вместе бежать на чужбину. И кто там с северными викингами договаривался о войсках и походе на Русь? Опять же он, Добрыня. Он привел рать, а юный Владимир просто при нем был. Позже, когда дядька посоветовал сосватать Рогнеду Полоцкую, а потом и взять силой, разве оценил Владимир дельный совет? Он только светлокосой красавицей тешился, а Добрыня, как обычно, где-то сзади был, собирал отряды, договаривался с вождями племен, со старшинами родов. Но и будучи в тени, он направлял сестрича к великой цели. О, сколько бы смог тогда Добрыня, если бы не Владимир! Да сгинь тогда юный князь, разве почитавшие смелого воеводу Добрыню воины разбежались бы? И кто бы тогда на стол в Киеве сел? Но и тут Добрыня отступил в сторону, хотя мог и сам… Ведь когда мечи режут нить судьбы, в любом другом месте ее можно наново связать. И возвысится именно тот, кто и завяжет узел.

Кощей еще много говорил. Это была тонкая лесть. Добрыня начал в ней плавиться, поддаваться. Слушал и просто упивался описанием своих заслуг. Бессмертный напомнил про то, как он помогал Владимиру в походах против попытавшихся было восстать и отделиться от Руси племен, и про их совместную войну за присоединение Червенских земель98. А ведь пойти в этот поход посоветовал Владимиру Добрыня, иначе Русь не имела бы сухопутного пути в европейские страны. Владимир согласился, он уже умел и любил воевать, но как-то позабылось, что именно Добрыня сделал из некогда нерешительного мальчишки главу воинства. Кощей же как раз и подчеркивал, что как бы славен и почитаем ни был Добрыня, он всегда находится в тени другого. Разве не так? – спрашивал. И Добрыня готов был согласиться: так!

Добрыня и сам мог многое вспомнить. К примеру, о том, от каких глупостей порой удерживал племяша: то Владимир чуть не поругался с добывшими ему престол варягами, а Добрыня уговорил их идти дальше, в богатую Византию, а не учинять восстание в Киеве; то молодой князь вдруг принялся у своих же дружинников девок уводить, и Добрыне еле удалось замять дело и сговориться с оскорбленными мужьями. То вдруг вспомнилось, как упоенный силой Владимир задумал штурмовать неприступные стены града Булгара, и Добрыне пришлось исхитряться, чтобы отговорить его, дабы не положили там половину войска, сохранив его для других ратных дел, не менее важных, чем покорение черных булгар. Кощей это тоже понимал, излагал все складно. И Добрыня вдруг задумался – а справился бы Владимир без него? Добрыня давно смирился с тем, что вся слава и полнота власти всегда доставались князю. Но сейчас, слушая Кощея, он вдруг ощутил, как что-то начало давить в груди, что-то давно запрятанное, о чем старался не думать. А Кощей вернул его к этим мыслям.

Бессмертный присматривался к лицу гостя, затененного наносником шлема. Вон губы кусает. Хорошо! И он продолжил:

– Я не сказал ни слова неправды, ты сам знаешь. Все это было, Добрыня. Однако скажи, кто оценил то, что ты сделал? Тебе дали княжество в удел? Тебя посадили по правую руку, чтобы вместе править? Нет. В лучшем случае заметили, как ты это сделал. Как никто иной не смог бы. Потому ты и ныне почитаем на Руси, потому твое слово важно и за тобой пойдут. Ты ведь лучший из мужей. Вернее, можешь стать лучшим, если тебе немного помочь. Я же готов помогать тебе в этом. Видишь, сколько тут злата? Ты отродясь столько не видывал. Никто столько не видывал, – довольно захихикал Кощей. – Но поверь мне, если я дам тебе всего пару пригоршней этих сокровищ, чтобы нанять новые войска… Да ты тогда кого хочешь наймешь под свою руку! Ну а слава твоя сделает все остальное. И тогда уже только тебе решать, кто истинный правитель Руси: ты или этот мальчишка, которому ты всю жизнь уступал дорогу.

Добрыня давно опустил меч. Щурился, ибо чем больше говорил Кощей, тем ярче, казалось, сияло золото вокруг. Даже в голове мутилось от этого. А думалось… Может, и прав Кощей? Может, стоит рискнуть?

– И ты готов отпустить меня и помогать в будущем? – спросил он сиплым голосом – в горле было сухо, словно целую вечность воды не пил.

Кощей закряхтел, захихикал, сквозь темную муть накидки проступило какое-то новое лицо – благообразное, седое, возвышенное. Ну чисто мудрый покровитель со светлым ликом. И только загоревшиеся красным глаза указывали, что это все та же нежить, но разумная, что-то замыслившая. Поэтому, не дождавшись ответа, который у Кощея наверняка был готов, Добрыня спросил:

– А что ты захочешь для себя? Ведь не из любви же ко мне такое предложил?

Бессмертный ответил не сразу. Он склонился, стал рассматривать золотые украшения под ногами, любовался перстнями с крупными самоцветами, перебирал искусно выполненную ажурную цепь. «Ну уж не золота же он у меня попросит, – гадал Добрыня. – Оно-то его пьянит похлеще меда стоялого, но у него его столько, что от меня он больше никогда не получит. Нет таких богатств на Руси».

– Отринь своего Бога! – вдруг глухо, но с нажимом произнес Кощей.

Добрыня не удивился. Ну да, что еще нечисти надо, как не избавиться от того, кому столько людей поклоняется, кто силен и при ком все эти духи, тени, кромешники исчезают из мира людей навсегда.

– Ты так боишься Христа? – спросил Добрыня, стараясь чтобы голос звучал как можно спокойнее. Еще бы, прийти к самому хозяину Кромки и в глаза ему говорить, насколько тот боится новой веры.

Кощей выпрямился в кресле, теперь он выглядел статным широкоплечим богатырем, с длинной мощной шеей, темными, ниспадающими до плеч волосами, на голове угадывался зубчатый венец из какого-то вороненого металла. Лицо же превратилось в маску, строгую и непримиримую. Но и гордость в нем была, надменность. И таким же надменным голосом Бессмертный напомнил о том, как сильны раньше были духи и нелюди на Руси, как смертные зависели от них, как вынуждены были поклоняться. И чем больше опасались и верили в силу их чародейства, тем больше почета им было. А уж как самому хозяину Кромки некогда поклонялись! Что могущественнее и страшнее того, кто может утянуть из этого мира? Вот и несли ему дары, вот и боялись его, служили раболепно, лишь бы оттянуть миг ухода. Это позже люди придумали себе иных покровителей. В глухих селениях стали почитать прародителя Рода, с приходом воинственных варягов дружинники начали возвеличивать грозного Перуна, в разраставшихся градах ставили капища богу богатств Велесу. Кощея же продолжали опасаться, как и схожих с ним Морену и Чернобога. От последних Кощей только силу получал, но был недоволен, что его самого как бы отодвинули на потом. На миг ухода, миг смерти. И все же силу свою он не терял. Однако сила эта может разрастись, вернуться и стать главной в славянском мире, если вновь станут его почитать и ставить ему алтари, класть на них жертвы и подношения.

Кощей надеялся, что в этом ему Добрыня поможет. Темный властелин златом своим и чарами поднимет его над всеми людьми славянских племен, а тот изгонит и уничтожит христиан, приказав почитать как главное божество Бессмертного Кощея. Тогда вновь нелюди расплодятся возле смертных, вновь силу приобретут духи и чародейство исконное. А за это Добрыня получит живительные источники чародейской воды, станет неуязвим, будет править вечно, и никто ему помешать не сможет. Ибо Русь с ее племенами вновь станет непроходимой и недосягаемой для чужаков, а если кто и прибудет сюда, то вряд ли уже выберется. А если кто и сможет уйти отсюда, то понесет такую весть об этих краях, что отобьет у кого хочешь охоту думать о Руси.

– Погоди! – поднял руку Добрыня. – Твоя цель мне ясна. Но ведь тогда эта земля одичает, не будет развиваться, расти, станет неинтересна всему остальному миру. Что же ты мне, в глуши править предлагаешь? В краях наподобие тех, какие ты тут, у своих гор, устроил, где люди даже не знают булата каленого, не ведают обо всем остальном мире. Мелко тогда будет мое правление. Я и нынче бльшим владею.

– Кто же тебя заставляет сидеть в глуши? – отозвался Бессмертный. – Имея такую силу, такое мощное волшебство, ты сможешь повести и войска, и духов, и существ Кромки куда только пожелаешь. Ты станешь великим завоевателем, ты будешь уничтожать иную веру, везде восславишь меня. Ну а я приобрету новые силы и буду помогать тебе одерживать такие победы, какие еще никому и е грезились. И все, что для этого надо, – отказаться от Бога, который первым законом поставил заповедь «не убий».

Стать покорителем новых земель? Простирать свою силу везде, куда только заблагорассудится? У Добрыни в первый миг даже голова закружилась от сладости подобного будущего. Но за это Кощей требует поклонения себе. Чтобы везде признавали только его силу, чтобы жертвы умирали на алтарях во славу хозяина Кромки. Однако Добрыня помнил, что говорилось в сказах о почитании Бессмертного: жертву убивать надо медленно, чтобы мучилась, чтобы Кощей наслаждался ее страданиями, а там, глядишь, кого и выхватит себе на потеху. На вечную жизнь в своих подземных владениях смерти.

Добрыня вдруг вспомнил замершую в ледяном кристалле Забаву. Вспомнил других пленников. Сколько таких жертв потребует себе Бессмертный, чтобы развлекаться в этом темном мире? Да и людям ведь неплохо жилось без такого страшного божества, как Кощей. Вон какую державу создали, строили грады, торговали, сражались, браки заключали. И лишить их всего этого только для того, чтобы самому возвыситься? Однако и возвыситься хотелось. Добрыня понимал, что страх подчиняет людей посильнее любых законов и правды, к тому же подвластные быстро привыкают ко всему, смиряются, как-то существуют. И даже считают, что иначе и быть не может, что таков их удел.

Кощей наблюдал за витязем, задумавшимся над его предложением, и лик чародея постоянно менялся, то властным и бледным становился, то словно седой бородой мудрого старца прорастал. Но сколько бы обличий он ни принимал, на каждом из них появлялась довольная ухмылка.

– Не размышляй долго, Добрыня. Ты умен и должен понять, что наши желания превыше всего. Ты вон деву захотел – и я тебе позволил ее забрать. Тебе только и надо было, что отказаться от своей веры в какое-то далекое божество и снять оберег в виде креста. Почему ты это сделал?

– От отчаяния, – признался Добрыня. – Когда человек в отчаянии, ему нужно на кого-то опереться, почерпнуть надежду. Да, люди так устроены, что ищут себе высшую силу для поддержки. Если нет веры в Бога, они готовы поверить в силу неба, деревьев и трав, в духов и чары. Человек может сколько угодно надеяться на себя, но в трудный момент ищет помощи в каком-то чуде. Вот и я, будучи в отчаянии, согласился принять тебя и твои правила.

Ухмылка Кощея стала еще шире. Кожа словно слезла с лица, теперь под темным покрывалом проступал едва ли не скалящийся череп. А что его радовало – признание витязя или очередной перстень, выхваченный из груды украшений, – неясно. Но камень в перстне сейчас привлек его куда больше гостя. Бессмертный рассматривал его, подносил к глазам, отводил руку, любуясь переливчатым блеском. Для Добрыни же эта минута стала передышкой, чтобы еще раз все обдумать. А думал он о заповеди «не убий». В своей жизни он не раз нарушал ее, немало сражался и уничтожал врагов. И как-то жил с этим. Но и каялся. Ибо всегда знал, что кровавый путь не радует, а утомляет, угнетает душу. Поэтому Добрыня понимал – убийство не благо. Благо, когда создаешь, когда даешь жизнь, когда радуешься плодам своей работы. И христианская вера в этом ему только помогала.

Добрыня не считал себя истовым поборником Христа. Он редко молился, он свыкся с верой как с чем-то обязательным, нечасто вспоминал о Боге, однако не сомневался в Нем и любил Его. Эта любовь была сродни привязанности к родным, привычная, спокойная, но крепкая и вечная. Она не такая, как влюбленность в Господа новообращенных, для которых новая вера как первая страсть, как самое яркое чувство. Добрыня же любил Бога всегда и знал – это мое, то, к чему я принадлежу. Это греет душу и утешает. И он уже не сможет стать другим. Он увидел Кощея, оценил его силу, но хочет ли он ему поклоняться и воспевать? Бог, который сказал «не убий», ему был ближе. Да, недавно Добрыня снял крест. Однако не отринул свою веру.

– Нет, – вдруг выпрямился он. – Я уже стал христианином, хорошим ли, плохим ли, но отринуть веру в Христа я не могу. Это мой мир, моя жизнь. Пусть где-то я и оступился, но знаю, что покаюсь и буду прощен, если мое покаяние будет искренним. Ибо мой Спаситель силен и великодушен, он мне нравится таким. А вот ты, чудище темное, мне не по нраву. Родня там мы или нет.

Кощей уронил перстень, темное покрывало его заволновалось, словно он содрогался или же бурно дышал. Как может дышать тот, кто почти не живет? Но Добрыне сейчас это было уже неинтересно.

– Я не уверен в твоей силе, Кощей, – сказал он громко. – Ты тут зарылся среди сокровищ и твердишь о некоей чародейской мощи. А даже на свет выйти не можешь. И ты думаешь, что в такого поверят люди? Даже я в тебя не верю!

– Тогда ты никогда не выйдешь отсюда. Пока не убедишься в моей силе. Сколько ждать придется? Ну поглядим.

И он вновь склонился над златом, сгорбился, стал перебирать свои сокровища, будто забыв о витязе.

За все время, проведенное в пещере, Добрыне вдруг стало по-настоящему страшно. Он готов был биться с Бессмертным, он готов был погибнуть. Но не прозябать до конца своих дней в этом подземелье!

Значит, надо идти на Кощея с мечом. Даром, что ли, он его добывал! И он шагнул вперед, готовый увязнуть в этом злате, но подойти, напасть…

Ничего не вышло. Не успел он сделать шаг, как перед ним образовался провал. Золото, венцы, украшения посыпались туда, и теперь где-то внизу слышался их звон. Но Кощей даже не повернулся. Добрыня же едва удержался на краю, заглянул вниз… Украшения просто упали на некий выступ ниже, но там, еще ниже, тоже было немало сокровищ, сверкавших во мраке, заполнявших расселину в подземелье Кощея. Матерь Божья, сколько же этих цацек накопил тут хозяин Кромки за века! Малфрида говорила, что злато для него превыше всего. Вот он и будет тут радоваться своим безделушкам, пока Добрыня не свалится перед ним без сил от голода и слабости. Пока душа его не отлетит или бездумно покорится хозяину Кромки.

«Будь здесь Сава, он начал бы молиться», – подумал Добрыня. Более того, посадник не единожды замечал, что молитва помогала им в этом мраке. Может, и ему, Добрыне, стоит вспомнить, чему обучали его христиане?

Но сейчас, когда он был без креста, когда он сам отказался от помощи свыше, это казалось нечестным. Зато теперь он имел немалую силу от самого хозяина Кромки. Не забыл еще, как руками крушил ледяные глыбы, как легко и проворно лазил за белым кромешником по скальной стене. Так неужели его остановит какой-то разлом под ногами?

Добрыня собрался с духом и легко перескочил его. Но тут же ударился о невидимую стену холода и был отброшен. Рухнул на груды золотых украшений, даже дух перехватило. Но поднялся быстро, увидел, как скалится Кощей. Тот был доволен, что Добрыне не сладить с его чародейством. Ну это мы еще посмотрим.

Добрыня замахнулся клинком, рубанул… Искры полетели, но невидимая преграда никуда не делась. Кощей же продолжал любоваться золотыми сокровищами, даже не повернувшись. Выходит, знал что-то про кладенец. Может, зачарованный меч способен врагов рубить, а все остальное ему заказано? Попробовать еще, что ли?

Попытка вновь была безуспешной. Ну вот тебе и меч-кладенец. Сталь сверкающая, а против невидимого бесполезная.

Добрыня отошел, старался казаться спокойным, чтобы не впасть в отчаяние. Сел прямо среди золота, смотрел на него безразлично и пусто. Экие сокровища… но и рыбки вяленой на них не купишь. А вот от рыбки Добрыня бы сейчас не отказался. Сколько времени прошло с тех пор, как они перекусывали в пещере с озером? Тут, в подземелье, где царит вечный мрак, время кажется непонятным. Только по тому, как есть хотелось, и можно определить, что немало его прошло. Ну и как Добрыня тут будет выживать, если пожрать нечего? Не уморить же его голодом Бессмертный задумал! Хотя ему, похоже, все равно. Играет своими блестящими цацками, и ничего его больше не волнует.

Добрыня понял и другое: даже испытывая голод, он своей силы не утратил. Видать, то, что пробудилось в нем во время пребывания в этом колдовском мраке, было сродни не человеческому, а кромешному. Наверное, они тоже испытывают вечный голод, но продолжают жить безвременно. И теперь ему, посаднику Добрыне, уготована та же участь.

«Я буду оставаться тут, пока не смогу вызвать Кощея на бой. Только так и можно что-то решить. Однако как это чудище бессмертное вынудить на поединок? У Кощея вековая выдержка, он привык обитать тут веками, но что будет со мной, если и мне придется остаться тут навсегда? Неужели однажды буду вынужден согласиться на то, к чему принуждает Кощей? Или просто сделать вид, что согласен? Но Бессмертный умен, он исхитрится и задумает нечто такое, от чего позже я не смогу отказаться. Выходит, давать согласие нельзя, если я не хочу потерять самого себя. Вон как легко он прельстил меня своими коварными планами, я и сам не заметил, как почти готов был согласиться. Ишь ты, предлагал мне стать великим, но с условием возродить всеобщую веру в Кощея. Нет, это не по мне. Но как же тогда быть?..»

Добрыня не знал, сколько просидел так в раздумьях. Наблюдал ли за ним Кощей? Кто эту нежить поймет? Кажется, столько злата давно должно было его пресытить, но он все же возится с ним, и кажется, что только одно оно ему и мило. А вот что мило самому Добрыне?

Когда такая безысходность, надо отвлечь себя, вспоминая то, что дорого. И Добрыня вспоминал. Как ехал одним теплым погожим днем с Владимиром во главе отряда, как они смеялись каким-то шуткам дружинников, как сладко было чувствовать под собой послушную мощь лошадей. Хорошо им все же было с Владимиром, их связывали доверие и уважение. Да, что бы там ни навеивал Добрыне Бессмертный, а князя своего Добрыня любил и радовался, что он у него такой.

К тому же думать о том, что оставил за собой, было сладко. Пусть ему не выбраться из подземелья, однако Добрыня столько успел за свою жизнь, что людям на Руси будет чем помянуть его. И сын у него остался, Коснятин. Ладный молодец из него выйдет однажды.

А потом пригрезилась Забава. То смеющаяся и в цветах, то испуганная, растрепанная, с изорванным подолом, когда они маялись и искали ведьму в навьем колдовском лесу. Как она тогда сказала: «С тобой мне ничего не страшно». Как тут, в подземельях Кощея, льнула к нему и повторяла, что именно его ждала, именно на него надеялась. Надо же, а он думал, что только о Саве красавица грезит.

Однако Добрыня сам отдал милую Саве. Интересно, как там этот святоша, вывел ли людей из тьмы? Он парень упорный, сможет помочь и Забаве, и пленникам, каких не пожелал оставить. Им еще столько предстоит претерпеть, когда выберутся! Без Малфриды им мертвую рать перед пещерой Бессмертного не миновать…

Ох, а он застрял тут, помощи от него никакой. И Малфрида не поможет. Господи всеблагой и правый, неужели родимая разбила себя о скалы, только бы ему, сыну своему, бедой не грозить? И слезы навернулись на глаза, и он смахнул их, не больно заботясь, видит ли Кощей его горе или нет. Ведь только сейчас Добрыня понял, какая мать у него была замечательная. И пусть творила колдовство кровью, но и оживляла свои жертвы, не отказывалась дать им жизнь. Над шаманом Даа сколько возилась, пока ее в чудище не превратили.

Припомнив Даа, Добрыня неожиданно встрепенулся. О чем там говорил юный шаман, что теперь вдруг показалось неимоверно важным? Силой чародейства седьмой сын местной женщины не обладал, но его учили старинным сказам, обрядам, заклинаниям. И что-то из сказанного им ранее вдруг показалось Добрыне значимым. Вот только что?

Размышляя, он машинально взял в руки золотое очелье. Ишь какое! Словно из сверкающих легких капель создано. Такое только подземные мастера могли изготовить.

И вдруг Добрыня вспомнил. Мастера подземных пещер! Чакли, как называл их Даа. Он говорил, что Кощей неимоверно ценит их, ибо именно они создают для него из золота все эти дивные украшения, которые дарят Бессмертному такое упоительное наслаждение в этом мраке. Причем Кощей оберегает чакли, чтобы их никто не потревожил, никто не отвлек от работы… Иначе, как поведал Даа, мастера уйдут, зароются еще куда-то в подземную твердь. Ищи их тогда.

Добрыня вдруг рассмеялся. Дерзкое он задумал, ну уж лучше так, чем остаться тут навечно.

– Эй, Кощей Бессмертный! Думаю, у тебя больше таких красивых поделок не будет. Наслаждайся тем, что имеешь. Ибо мы по пути сюда пошумели немного… и так уж вышло, что прогнали твоих чакли.

Что-то звякнуло – это Кощей уронил яркий рубин, которым только что любовался. Затем медленно начал подниматься, выпрямляться, расти, почти скрывшись головой в темноте пещерных сводов. И замер неподвижно, словно прислушиваясь. Он что, мог отсюда слышать? Или мог проникнуть взором в свои подземные мастерские?

Добрыня не успел додумать мысль до конца, когда его вдруг оглушил невероятный вопль Бессмертного. Это был и крик, и стон, и рык одновременно, переходящий в жуткий вой. И пещерное эхо откликнулось на него. Казалось, сами стены вопят, передавая ярость и боль разгневанного хозяина подземелья.

Добрыня невольно присел, зажав уши руками. Надо собраться, надо быть готовым… К чему?

Когда он посмотрел на Кощея, тот все еще маячил в вершинах пещеры, но Добрыня видел его полыхающие алым глаза… и полыхающую алым раскрытую пасть Темного. Вот сейчас, казалось, он кинется на Добрыню, но вместо этого раздался его рычащий голос:

– Вы лишили меня последней радости! Даже всех моих умений не хватит, чтобы приманить обратно ушедших под землю мастеров по злату. И я отомщу. Я уничтожу тебя, разотру в пыль…

От него пахнуло горячим ветром. Здесь? В холодном подземелье? Но одновременно Добрыня ощутил, как и в нем самом вспыхнула горячая сила. Он был сродни Кощею, он питался его же чародейством. И значит, он еще поборется.

Витязь выпрямился, он даже улыбнулся, когда крутанул светящимся, как белое пламя, клинком кладенца. Ну же, теперь он покажет, на что способен. Уничтожить его, Добрыню? Ну, это если умения да смекалки хватит!

Однако того, что произошло в следующее мгновение, витязь не ожидал.

Кощей вдруг изменился неузнаваемо. Из темного мрака его накидки появилась тупоносая змеиная голова, потом еще одна, и еще. Их было множество, семь, девять, дюжина… У каждой мерцали алым светом глаза с узкими полосками зрачков, в раскрытых оскаленных пастях полыхало пламя. Головы шевелились, поднимались и опускались, выходя букетом из огромного чешуйчатого туловища, опиравшегося на когтистые колоннообразные лапы. Кощей превратился в огромного многоголового Змея, о котором и в сказах люди боялись говорить. А сейчас он был рядом. Рванулся вперед, легко перемахнул расселину, даже, казалось, не заметив ее.

Добрыня отскочил и увернулся от струи огня, которая, гудя и полыхая, полетела в его сторону из пасти одной из голов. Новообретенная ловкость посадника позволила ему спастись, и он, прыгнув обратно, прямо с лету опустил меч на другую голову. Клинок при этом моментально удлинился, прошелся лезвием по толстой шее, снося голову, как коса стебель. Отрубленная, она мощно рухнула, покатилась по кучам злата, все еще изрыгая пламя, пока не погасла.

Добрыня восхитился собственным умением. И пока остальные головы поворачивались в его сторону, он сразил еще одну. Ну же, толстое, неповоротливое чудище, давай подставляй свои змеиные шеи под звонкую сталь!

Третья голова успела увернуться и послала на витязя струю огня. Добрыня решил, что ему конец, но неуязвимая кольчуга спасла, даже боли от пламени не было. Зато сам он успел рубануть по третьей голове, и она откинулась, повисла на тонкой коже, оторвалась. Но в следующий миг на ее месте, как тесто из квашни, стало появляться нечто пузырящееся, темное… И прямо на глазах у оторопелого витязя выросла новая голова. Бессмертный оставался бессмертным и в теле чудовищного змея.

Сколько же Добрыне придется рубить эти головы? Вон еще одна подкрадывается сбоку – медленно, но неумолимо. Вспыхнули алым глаза, раскрылась пасть. Добрыня по привычке закрылся щитом. Огонь ударил в него, деревянный щит вспыхнул. Не будь рука в кольчуге, Добрыня потерял бы руку. А так только тряс ею, сбрасывая пылающие остатки щита. Гневно посмотрел на Змея. И увидел новую огненную массу, летевшую прямо в него.

Однако ничего не последовало, огонь отразился в зерцале шлема и полыхнул обратно в пасть. И пока другие головы то поднимались, то опускались, выискивая, куда снова отскочил противник, эта занялась огнем, горела, испуская запах паленой кожи.

Было нечто еще, что заметил Добрыня, отскакивая от пытавшейся схватить его сбоку пасти: гловы, пусть и в множестве, особой скоростью не отличались. Видать, на такое количество змеиных голов одного разума не хватало. И пока одни нападали, другие просто озирались, раскачивались. Ну добро! И Добрыня, вновь совершив скачок, резким ударом снес еще пару из них. Одна тут же стала вырастать, но другая мешкала. Тот, кто был внутри змея, не успевал возродить все сразу. Да и непросто было огромному неуклюжему чудовищу поспевать за юрким противником. В итоге еще одна голова была подрезана, моталась, издавая пронзительные звуки, брызжа темной кровью, пока не зависла вбок, не оторвалась; падая, она свалилась и придавила другую из своих же голов.

Добрыня не считал, сколько их осталось или возродилось. Его радовало, что собственный задор и силы не исчезают. Вот так, порой небольшим, но слаженным отрядом, можно успеть больше, чем огромным и плохо организованным воинством. Отрядом сейчас был именно он, потому и замечал, куда поворачиваются, мешая друг другу, головы Змея-Кощея. Одна снова полыхнула огнем. Устоять и не отвести взор было сложно, но огонь опять полетел назад, опалил Змея, и тот, не выдержав, начал рычать множеством глоток, заметался, врезался в стену. И стена сдвинулась, страшный грохот полетел по пещерам подземелья, все содрогалось, рушилось. Только успевай уворачиваться от движущихся скальных стен и падающих сверху глыб. Одна из глыб упала на змеиную голову Кощея, придавила. И пока она пыталась освободиться из-под тяжести, Добрыня рубанул по шее, оставил ее придавленной мощным камнем. Что там, выросла ли новая на месте прежней? Растет, набухает. Но пока еще не появилась, Добрыня снес ее новым ударом. И еле успел развернуться, отразить шлемом поток огня, направляя его на ту из пастей, какая его изрыгнула.

Змей-Кощей опять рванулся в сторону. Налетел на стену, и от этого толчка снова содрогнулись стены, одна рухнула, открыв новые проходы. Грохот стоял такой, что казалось, будто все горы сдвигаются. А может, так и было? В любом случае Добрыня теперь больше метался, стараясь не оказаться погребенным под камнепадом, чем следил на Змеем. Тому, видать, тоже было несладко, вон на него обрушилась новая стена… или целая гора завалилась? По крайней мере, откуда-то сверху полился свет, стало видно за темной пылью светлое туманное небо. Ах, выбраться бы туда! Но как же Змей проклятый? Вон вылезает из-под обломков, мотает головами, зыркая то влево, то вправо, высматривая жертву. И пока чудище выискивало его, Добрыня смог удлинившимся клинком прямо с дальнего выступа рубануть одну из плоских голов, проносившихся мимо. Длинная шея опала и волочилась за топающим к Добрыне огромным туловищем, а голова вновь начала набухать, чтобы вырасти.

Вокруг все рушилось. Если в подземелье и были еще какие-то твари и чудища Кощея, то сейчас их просто развеяло огромной чародейской силой, а то и завалило скалами. Но все же Добрыня чего-то добился: заметил, что вырастали и вновь исторгали огонь всего пять или шесть голов. Кощей не успевал возрождать остальные, и его обезглавленные толстые шеи просто волочились по камням и раздавленным украшениям, попадая под ноги чудищу, которое даже спотыкалось о них, раскачивалось. Змей зарычал оставшимися пятью головами – даже обида в этом рыке слышалась. Но звук и сила все равно были такие, что опять дрогнула и начала рушиться новая стена, все сдвинулось. Огромная каменная глыба упала как раз на Змея, но не раздавила его, а разлетелась на огромные куски, закрыв ими блестевшее золото, – слышно было, как оно звенит, проваливаясь куда-то в бездны вновь образовавшихся расселин.

Змей-Кощей, казалось, не обратил на это внимания. Рычал, выл, топтался на месте, выискивая, куда во время последнего обвала скрылся его противник. Но Добрыня решил повременить немного, укрылся за скалистым выступом, переводя дыхание. Его рука, сжимающая меч, болела, во рту чувствовался отвратительный вкус паленой кожи, прыжки получались уже не столь легкими и стремительными. Сколько времени длился этот нескончаемый бой? Сколько он еще продлится? И хватит ли у Добрыни сил, чтобы закончить начатое?..

Он выглянул из-за уступа, увидел, как топчется Змей, и понял, что его страшный противник тоже начал уставать. Болтающиеся без толку головы на подрубленных шеях истекали темной кровью, неуклюжие лапы все чаще стали оступаться. Длинный хвост, ранее так яро метавшийся из стороны в сторону, теперь как-то устало задевал стены пещеры, сдвигал их, но уже не рушил. Разве Кощей может уставать? Внезапно Добрыня разглядел иней, которым покрылся Змей, заметил, что под ним побелели обломки скал, а головы, какие ранее изрыгали пламя, сейчас дышали холодным паром.

Добрыня припомнил, как Малфрида сказала не так давно: «Силе тоже порой надо получить откат, чтобы потом снова вернуться… Изморозь – это усталость после чар».

Значит, после напряжения мощного чародейства Кощей, как и он, утомился. Вон даже замер на миг, головы шевелятся, озираются, выискивая противника среди рухнувших обломков, среди новых выступов, образовавшихся на стенах.

И Добрыня вышел, окликнул Бессмертного:

– Ты слышишь меня, чудище? Я здесь!

Одна из голов взревела, но остальные медлили. Эта же сделала быстрый рывок в сторону Добрыни, плюнула огнем. Добрыня не то чтобы бездействовал, просто на мгновение замер – и огненный шар полетел обратно в пасть чудовища. Голова тут же задымилась, тяжело опала, потемнела вся.

– Да охолонь ты, – заслонился мечом Добрыня, готовый разить, если и другие нападут.

Но не напали. Более того, Добрыня и уследить не мог, когда перед ним оказался сам Кощей – высокий, худощавый, с широкими плечами… Вот только голова все еще была тупорылой, с алыми мерцающими глазами. Жутко все это выглядело. Особенно когда голова прошипела, выговаривая слова:

– Ты смиряешшьссся?

Неужели пощадит? Неужели опять начнет его уговаривать?

– Зачем мне смиряться? Не за тем сюда шел. Но другое скажу. Разве ты не понял, что нам не победить друг друга? Ты – бессмертный, я – неуязвимый. Мы можем долго продолжать гонять друг друга, пока остатки твоего золота не провалятся ниже Кромки.

Кощей стал озираться змеиной головой, оскалился, заметив, сколько золота утекло в темные провалы. Он рывком послал голову в сторону Добрыни – шея вмиг стала длинной, быстрой, – но наткнулся на свое отражение в пластине шлема и был отброшен с такой же силой, с какой сделал рывок. Кощей пошатнулся, едва не рухнув, но устоял. И лишь после этого вновь раздалось шипение:

– Что скажешшь тогда? Зачем медлишшь?

Добрыня соображал быстро, вспомнил много. Вспомнил, как отменил сражение под градом Булгаром, уверив всех, что им не победить тех, у кого даже нищие в сапогах ходят, и уж лучше русичам поискать лапотников. Значит, если есть что-то, с чем сейчас не можешь справиться, надо попробовать отложить это до лучших времен.

– Давай выйдем на поединок позже. Не среди этих камней и залежей золота, а где-то в другом месте. Там и закончим начатое. Думаю, неплохо будет нам снова сойтись дней через семь у моста через реку Смородину, где живой мир с миром Кромки соединен. У тебя будет твое колдовство этой стороны, я же богатырскую силу своей земли испробую.

Кощей как-то странно, утробно забулькал. Смеялся, что ли? Или из змеиного горла слова выходили с трудом? Но когда он заговорил, Добрыня вполне разобрал его речь:

– Добро. Через седмицу я приду к Калинову мосту. Но тогда уже пеняй на себя. Если мой верх, я тебя уничтожу или заставлю служить мне. Кромешником станешь, воле моей будешь повиноваться беспрекословно и вечно!

– Да ты победи сперва, – процедил сквозь зубы Добрыня.

Он слышал, как Кощей уходил, потом темной тенью спрыгнул в одну из глубоких расселин, где надеялся разыскать свое провалившееся золото. Добрыня же смотрел вверх, выискивал, где из пролома свет пробивается. Ох и соскучился же он по свету ясного дня!