Отрочество Панфилов Василий
Непросто всё. Настолько непросто, што поездку нашу всерьёз думали оформить как паломническую. Только то и остановило, шо жиды в нашей компании как-то не шибко с православным духом сочетаются.
Да и останавливаться тогда пришлось бы не у дяди Фимы в еврейском квартале, а в какой-нибудь шибко православной обители со всеми втекающими и вытекающими, а оно не мне с Санькой, ни тем паче староверистому Мишке, ни в дугу. Не говоря уже о тёте Песе с Фирой. Благополучно всё порешалось, но немножечко затягивается из-за чиновника Священного Синода, решившего растопыриться начальственным бугорком на нашем пути. На взятку напрашивается, падла такая. А дядя Гиляй закусился принципиально, но тут бы и я на принцип пошёл.
Ишь, вошка канцелярская, взятку ему! Да и ладно бы, если бы за способствование намекнул вежественно, а то — за отсутствие препон, которые сам и же создаёт!
Тут раз дай слабину, замаешься вдругорядь отбиваться от таких же вошек начальственных. Сразу укорот давать надо, даже через собственное неудобство. Штоб знали!
Раз, другой, да третий – наотмашь по зубам крысиным, по ручонкам жадным культяпистым! Через жалобы начальству, через суды, газеты. Зубами скрипеть потом будут, ненависть таить, но – без препон, потому как им же дороже выйдет.
Но тут если начал, то выдерживать до конца нужно, линию гнуть. Сломаешься на каком-то этапе, так всё попомнит крапивной семя! Трижды своё сдерут, да отдельно за обиды свои взяточнические, за доходы небывшие, за страхи, внимание репортёрское.
Поплывём, или как моряки говорят – пойдём, на несколько дней позже, чем могли бы. Не критично.
Терпёжка лопается, это да! Но не страшно, есть чем себя интересным занять. Оно и в Одессе делов куча – не знаю, за што и хвататься. Единственное нерадостное — Мишка после Константинополя возвращаться в Москву будет.
От этого немножечко грустинка на сердце, но и так-то — ого! Каникулы устроили ему, чисто гимназисту-барчуку какому, лёгкие от пыли портняжной продышали. А главное, не хромает уже! С тросточкой пока, потому как ноги ещё слабые, но — не хромает. А?!
– Экий ты… – тётя Песя, сдувающая с меня перед выходом последние пылинки, замялась, подбирая слова, – взрослый стал.
— Длинный, -- поправил я её самокритично, оглядывая в зеркале свою физиономию, несколько лошадиную от исхудалости. И это ещё ого-го! Такая себе морда лица была ранее, што сам себя пугался, и это безо всяких шуток!
Сейчас волосы отросли немножечко. Всё тот же ёжик колючий на голове, но не как у гимназиста-приготовишки, а с намёком на изысканность и военный стиль. Кожа больше не бледная, а главное – без следов от гнойников! Последнее больше всего радует.
« – Скоро прыщи пойдут!» – выдало подсознание ехидно.
Несколько минут мы ждали во дворе, под пронзительными взглядами соседей, обсуждающих нас весьма громогласно и без малейшего стеснения.
– Ты видела это лицо? Нет, ты видела или где, я тибе говорю?! – тётя Хая, которая Рубин и дура, спорила с приятельницей из соседнего двора, забредшей на зрелище и поговорить, – Шло… Егорка, повернись! Вот же имечко! Всё у них не как у людей!
– Видишь таки? – она тыкала в мою сторону всё пятернёй – для убедительности, – Нормальное почти лицо, а не урод-уродом, как он недавно! Ну!? А ты мине шо говорила?! Сейчас ещё немножечко вкусного одесского воздуха и полезной еды от Песи… Шо? Да бывает иногда и вкусная, так мальчики говорят. Вежливые! А может, не так штобы и часто ели нормальное, сравнить таки не с чем!
– Песя готовит не под твоё надо, а как положено! – вступилась за Фирину мамеле другая соседка, не успевшая поругаться с ней от чувства острой зависти.
– Мишенька! – тётя Хая, которая Кац, всплеснула руками, выйдя из своих комнат, – Какой ты красивый мальчик в этом костюме! А зная за твоё портновское будущее и обеспеченность, ты становишься таки ещё красивее! Такой себе красивый жених, шо даже и тьфу три раза на твоё христианство с двоеперстием!
– Таки да! – вылезла со стороны бездочерняя, а потому не стеснятельная в таком деликатном вопросе Ривка, – Я даже так скажу, шо много наших с таким женихом подумают, и легко станут не нашими, если он да и всерьёз!
Мишка заполыхал красным, от стеснения вперемежку со злостью, но смолчал. Знает уже, шо с бабами спорить, это зачем? Чисто потеря времени и трата нервов с репутацией!
Спустя минуточку во дворике чаячьими голосами разругались почти все бабы, беря подруг на горло и оскорбления.
– Вот поэтому, – одними губами сказал Миша, – никаких жидовок!
Я хотел было сказать в ответ всего и разного, но немножечко подумал, и не стал. А потом вышла такая нарядная и красивая Фира, што оно всё стало как-то мимо и неинтересно.
Даже жара жарой быть перестала, и солнце, как по заказу, спряталось на подремать за пушистым белоснежным облаком.
– Эсфирь Давидовна, – я по-взрослому подставил локоть, в в который вцепилась разрумянившаяся девочка, – позвольте проводить вас к экипажу!
Извозчик осклабился зубасто, показав жёлтые, совершенно лошадиной крупности зубы, и шумно почесался в проволочной чернявой бороде, нарушая очарование момента.
Тётушки, не прекращая скандалить промеж собой, начали умиляться такими взрослыми и красивыми нами. Пожелания и фразы просто так зазвучали такие, будто мы собрались уже не то в церковь, не то в синагогу, притом все четверо разом.
Всё это вперемешку с междусобойной руганью, расчувствованным сморканьем в фартуки и зовом детей, штоб посмотрели на нарядных нас.
Отъехали когда, я к Фире поворотился.
– Видела? – та закивала, – Слышала? Вот… штобы сама так – ну никогда! Жу-уть! Не женщины, а натуральный базар чаячий!
Ехали пока, потренировались немного во взрослых разговорах.
– Будьте добры, Александр, пните пожалуйста Михаила!
Короткий пинок по лодыжке здоровой ноги…
– Благодарю вас, друг мой, – киваю ему светски, приподымая шляпу, – это было очень кстати! – И за што же мне такая честь? – осведомлялся в ответ Михаил, щиплясь с подвывертом.
– Я заметил друг мой, шо вы хромаете на одну ногу, и решил сделать вас более симметричным!
Очень быстро мы стали симметричными на синяки через изучение этикета, но настроение от этого ни разу не попортилось. Не мешал даже наглый извозчик, лезший в нашу великосветскую беседу со своим простонародным юмором.
На Приморском бульваре щедро расплатился полтинником, не запрашивая сдачи.
– На чай и закуску к нему!
– Весёлые господа! – подмигнул водитель кобылы на прощание сперва левым, а потом и правым – подбитым глазом, – Ну если вдруг шо, то я завсегда готов и рад! Н-но, залётная! Фира мине под руку подошла, братья рядышком, и такой себе променад устроили. Неторопливо, с тросточками, по сторонам глазеем, да себя показываем.
Неловко немножечко, и одновременно ну до чево хорошо от взрослости своей! Не абы где по улочке деревенской, а в Одессе! С невестой под руку, с братьями рядом.
Недавно ещё – сирота, а вот уже – братья, невеста.
Пусть знают! Такое себе объявление о серьёзных намерениях, да не просто перед Фириной мамеле, а на весь город.
А внутри всё равно – р-раз! И ёкнуло. О Сенцовке мечтания – как в красной рубахе да яловых сапогах по ноге, да с гармошкой… Ажно башкой мотнул, штоб глупость эту вытряхнуть!
Нет, так-то можно… Но уже немножечко и не так!
По лестнице чинно спустились. Красотища! Вроде и бывал здесь не раз, но каждый раз наглядеться не могу, как надышаться. Взахлёб!
Такая красотища невозможная, што и не верится в дело рук человеческих. Кажется она была здесь всегда со времён допотопных, а то и с сотворения мира. Образовалась, вместе с бухтой.
– Я устала, – привстав на цыпочки, прошептала мне в ухо Фира, – поедем домой?
– Если ты из-за меня…
– Нет! – она даже головой замотала, – Просто непривычно, и от того тяжело. Так-то я не задумываюсь, как себя вести, а просто – веду. А сейчас будто на сцене под сотнями глаз, и каждое движение выверенным должно быть, отрепетированным.
– Непривычность давит на нервы, а нервы на тело?
– Ага… поедем?
– Давай. По мороженому сперва? И… – я заприметил в сторонке фотографа, – сфотографироваться надо!
Фотограф, молодой усатый армянин, важно работал с аппаратом, раздувая усы и щёки.
– Всё в лучшем виде будет! Улибайтись! Ай какие красивые!
Фотографировались поодиночке и все вместе, мы с Фирой вдвоём, и без неё, но с братьями.
– Сколько каких?
– Ээ… по семь каждой!
– Не много? – озадачился Санька.
– Не! Нам всем по одной, да Фире и тёте Песе отдельно. Владимиру Алексеевичу ещё, ну и в деревню.
– В деревню? – взъерошился Санька, – Я за! Пусть знают! Небось думают себе всякое, а тут нате вам!
– Нам с мамой одну можно, – застеснялась Фира за мои деньги.
– Зачем одну? – не понял я, – Начинай собирать собственный фотоальбом! Семь!
– Замечательно! – обрадовался фотограф, – Адрес давай… Э, Молдаванка? Тогда аванса немножко!
Двадцать первая глава
— Ша! — я застучал мелком по грифельной доске, привлекая внимание, – Сперва слушать… молча слушать! Шлёма, ты мине понял, или мне повторить через пинок? Пните его через мине! Большое гран мерси!
— Итак! — я приостановился, сверившись со своими записями, и начал рисовать на доске схему, – тактика четыре-четыре-два. Лёва, я знаю за твою запасливость и немножечко жадность, дай ему таки карандаш! Можешь обгрызенный, ему хватит. Вернёт потом два, один штрафным пойдёт! Пишем.
Капитаны и наиболее продуманные игроки футбольных команд Молдаванки склонились над тетрадями. Пока я отлёживался с чумой в больнице от важных дел, спортивная жизнь Одессы сделала большой кульбит с переворотом и делением.
Из нескольких дворовых команд и одной не пойми какой сборной, на одной только Молдаванке сейчас шесть полноценных команд, и даже Боженька не знает, сколько дворовых. Делением! Как одноклеточные.
Р-раз! И каждом дворе, где нашлись деньги на круглый кожаный мяч со шнуровкой, целыми днями буцкают в футбол или об стенку, вызывая у мамаш головную боль, а у примерных мальчиков со скрипочкой чувство острой зависти.
А если денег не нашлось сразу, то находили! Ловили бычков для рынка, мелких рачков для рыбаков, ну и вообще… доставали. Вскрывали заветные копилки, выпрашивали к дню рождения заранее, и за хорошее поведение авансом.
Гордые обладатели собственного мяча взмывали авторитетом куда-то в недосягаемо-небесный Олимп. А если они не только имели мяч, но и умели им буцкать, то и ого!
После того исторического матча, когда мы победили, а я заболел, футбол стал ого-го каким популярным! Меня эта популярность зацепила было в самом начале, но потом произошло столько матчей и спортивных событий, што оно как бы и да, но среди прочих равных. И ни капельки!
– Тактика оборонительная, – продолжил я, почесав нос, – четыре защитника, четыре полузащитника. Подойдёт для команд с не очень такими игроками, но дружными.
— Самое оно для нас, — отозвался Левинзон, поправив карандашом очки на кривом от двух переломов носу, — так што прошу остальных пойти немножечко в сторонку.
– Я те пойду! Я те так пойду, шо ты у мине…
– Сядь! – Вовка Турчанинов упал на жопу, не сводя с оппонента горящих праведным гневом глаз, и жестами показывая, как он его, и куда конкретно, — Вова! Молчи руками, а не только языком! В следующий раз специально из-за тибе скажу придти со связанными руками!
-- А как тогда разговаривать?! – в один голос выдали Левинзон с Турчаниновым, злобно покосившись друг на дружку.
– Вы мине поняли? – я нависнул над ними неустойчивой каланчёй, закрыв солнце, – или таки хотите пойти на выход?
– По тактикам сразу скажу, шо это ни разу не эксклюзив, и забрать понравившуюся только под сибе не выйдет ни разу! Я даже так скажу, шо и ребята с Пересыпи смогут так играть, и может быть даже и получше вас!
Противники засопели, меряя друг дружку косыми взглядами, но молча и без жестикуляций.
– Ха-ая! – пронеслось через дворы, нарушая момент, – Домой! Суп уже готов, а потом ты устала!
– Теперь схема четыре-три-три, или как я… – подсознание ехидно фыркнуло, – называю её – тотальный футбол. Выглядит она следующим образом.
Мелок застучал по доске, и лохматые головы склонились над тетрадками, перерисовывая схемы с моими пояснениями. Не только годки туда-сюда, но и ребята сильно постарше, вплоть до шестнадцати!
Постарше кто, те пока хмыкают и присматриваются ко вроде как детской игре. А на деле – гонор! Взрослому человеку, да слушать внимательно щегла малолетнего, пусть даже этот щегол и трижды футбольный авторитет, это такой себе ущерб для мнимой чести, што и ого! Так што пока присматриваются к игре, схемам, финтам и такому всякому, а следующим летом, к гадалке не ходи, появятся в Одессе уже и совсем взрослые команды. Будут бегать тяжёлой трусцой по полю, курить на скамейке запасных, и наслаждаться взрослыми возможностями спортивной славы.
… – всё! – подытожил я, отряхая руки от мела, – по схемам и тактике в общем и в целом рассказал и нарисовал. По финтам шо успел, то раньше показал, до чумы. Сейчас – извините.
– Да хоть как объяснить! – вылез Шлёма.
– Да ну, – отмахиваюсь рукой, – это как Изя напел! Шо, не слышали? Ну…
– Ой, этот Карузо! – всплёскиваю руками, – Столько шума – хороший певец, хороший певец! А он и фальшивит, и картавит!
– А ты слышал? – меняю голос на басок.
– Нет, мине Изя напел!
Посмеялись, и немножечко порассказывали анекдоты, пока не вышла тётя Песя напомнить про время.
– Санечка, Егор, хватит тратить своё золотое время на этих золотарных бездельников, пора одеваться к Григорию Григорьевичу!
– Это к которому? – удивился Лёвка, странным образом выпавший из темы, которую обсуждает вся Молдаванка.
– Маразли! – хором, отчего у меня ажно глаз дёрнулся.
– А… к самому…
Футболисты, шумно обсуждая тактику и приглашение к Маразли, хотя на самом деле не к нему, а…
– Мальчики! – нарушила ход мыслей тётя Песя, – Ви таки может думать как хотите, но я таки считаю, шо Георгий Георгиевич не должен нюхать вашу вспотелость! Он должен втянуть носом воздух возле вас, если ему придёт таки в умную голову такая странная блажь, и понять одним носом за вашу воспитанность!
Помылись в тазу, потом одевались с помощью тёти Песи, ни разу не нужной нам, но очень – ей.
– Экий ты взрослый, – сказала она, стряхивая невидимые пылинки.
– Только нас приглашали, – перед Фирой почему-то виновато, хотя она ни разу не показывает своё фи.
– Хватит уже, – она вслед за матерью стряхнула с меня невидимое што-то, – иди!
Вымытые до скрипа, надушенные, одетые не то што с иголочки, а просто как портняжные манекены, мы с Санькой деревянно взгромоздились в экипаж.
Это вам не там! Не променад позавчерашний, полудурашливый, а самонастоящее светское мероприятие, без всяких шуток и скидок!
Григорий Григорьевич ещё когда выкупил дворец Потоцких[30], передав его городу, а сегодня в этом дворце открывают Одесский художественный музей[31]. Событие! Со всех сторон событие – хоть культурное, хоть светское.
И мы! Санька как художник, я как журналист. Это… это такое ого! Ого-го-шище! Художник-недоучка, пусть даже и сто раз признанный самим Левитаном, да и не только им, в качестве ученика. Взлёт!
И я, как бы и не совсем настоящий репортёр на главном в Одессе светском событии если не года, то по меньшей мере – лета. Понятно, што просто – улыбнуло Григория Григорьевича воспоминание о кабинете и стихах, и што он может себе позволить немножечко таких как мы… но ого! Такое спасибо, што ажно спасибище!
Проход для праздношатающейся публики перекрыт, вход строго по приглашению. Хожалые самого сурового вида, парочка полицейских офицеров для самых непонятливых.
– Не положено! – рявкнул городовой, и мы протянули приглашения, изученные с самым скептическим видом.
– Проходите! – рука его дёрнулась к козырьку, а на строгом усатом лице деревянной шаманской маской проступило служебное выражение.
– Ф-фух! – выдохнулось у меня через зубы.
– Тоже волновался? – понимающе глянул на меня Санька.
– Ага! Как представил, што меня за шкирдон, да разворот дают… а?!
Посмеялись нервно, ну и успокоились мал-мала. Сразу внутрь заходить не стали, потолкались вокруг красивого дворца с колоннадой, в числе другой приглашённой публики. Вроде как духу набираемся.
– Гля! – Санька едва заметно пхнул меня локтем в бок, – Тоже мальчишка!
– А тебе што говорил?!
Говорить-то говорил, но и сам толком не верил, во што говорю! Одно дело – знать, што среди гостей могут быть и наши ровесники, в том числе и художники, а другое – видеть!
ТЮРХ[32] весьма демократично, в их выставках могут принимать участие не только эти… маститые и седовласые, но и ученики. Но Санька и здесь наособицу ухитрился, потому как мочь-то они могут, но только в домашних выставках. Междусобойных.
Ровесники наши хоть и были, но в большинстве своём как гости, приведённые учителями или родителями. Юных дарований оказалось всего несколько, как выяснилось сильно потом.
– Ба! Егор Кузьмич! – Навроцкий делает удивлённый вид.
– Василий Васильевич! Рад видеть вас здесь, хотя сильнее удивился бы, если б не увидел!
– Мой брат, – представляю я Саньку, – Чиж Александр Фролович.
– Навроцкий, – представляется редактор, пожимая руку.
– Вы как, – он снова поворачивается ко мне, подмигивая, – персональное приглашение от Григория Григорьевича заполучить ухитрились!? Да ещё и на двоих!
– Тс, спешите с выводами, Василий Васильевич! Александр полноценный участник выставки.
– Н-да, – сквозь весёлую гримаску прорвалась досада, – вот это сюрприз так сюрприз! Что ж вы…
– Да кто ж знал, – развожу руками, – што вы, и не знали!?
– Александр! Василий Васильевич! Егор! – Луиджи Иорини, преподающий в Рисовальной школе Одессы, не тратит время на расшаркивание, – Что ж вы, голубчики, на улице? Извольте пройти в здание!
Получасом позже Санька пребывал в полуобморочном состоянии, да и я изрядно подустал.
– Милейший, – выцепив взглядом лакея, подзываю.
– Чего изволите-с? – склонился тот в неглубоком поклоне, – Заранее пардону прошу-с, но шампанское и игристые вина молодёжи запрещено подавать-с.
– Морс или квас имеется?
– А как же-с! – будто бы даже возмутился тот, надыбив седые бакенбарды самого што ни на есть генеральского вида, – Сию мину всё будет-с!
Не соврал! Минуты не прошло, как лакей принёс бокалы с морсом. Мы сцапали сразу по два – один залпом, второй цедить.
– Жу-уть! – тихохонько протянул Санька, затянув меня за кадку с каким-то развесистым фикусом, – В голове будто хороводы водятся! Все эти Папудовы, Воронцовы, Маас… имена, имена… вот веришь, ничегошеньки почти и не помню! Вот эти три запомнил, и всё.
– Потому што за щёку трепали! – насмешничаю я, – Как щеню по холке.
– Э, – скривился брат, – и ты туда же!
– Ладно, не журись. Костанди, Репяхов, Красовский… всех запомнил! Привыкнешь!
– К моим, к моим картинам подошли, – Санька вцепился в мой рукав, – сам… Маразли! Маразли со свитой долго стояли около картины с незатейливым названием «Первая игра в футбол. Одесса»
– … триста… триста рублей, – прокатилось волной.
– Ого! – вырвалось у меня, а Санька пискнул полуобморочно.
– Для спортивного клуба «Эллада» выкупил, – доложил возникший из воздуха давешний лакей, и я посмотрел на него с нешуточным уважением. Силён! Вот так нет-нет… а вот он есть, и с нужной информацией!
Золотая пятёрка перекочевала к нему. На счастье!
Пару часов спустя мы покинули музей, решив немножечко проветрить головы, прогулявшись пешком. Санька в таком себе трансе, што немножечко сильно и не здесь.
Маразли купил, и как прорвало! Ученическая ведь картина, ей-ей! Виден талант, даже мне виден. Но ученическая! Я так думаю, што рубликов сто он за историчность накинул, а ещё сто – как меценат и покровитель искусства.
А вот коты, да дворы одесские – безо всяких! Все, што на открытии были, все раскупили. По пятнадцать рублей, по двадцать пять, много – по пятьдесят. Признание! Негромкое пока, но вполне себе настоящее.
Мирно идём, никого не трогаем, и тут мат очередью пулемётной, да тело долговязое из прохода летит, в ногах своих длинных уже спотыкнулося, и видно – сейчас кубарем по брусчатке пойдёт. Я тореадором извернулся, мимо пропустил, да и на рефлексах – хвать за шиворот! Так штобы совсем хорошо, не вышло, но мягенько тело приземлилось, на жопку костлявую.
А за ним, за телом этим, ещё... тела. Агрессивные, с намерениями нехорошими. Трое, лет по пятнадцать-семнадцать. И на нас. Попутали, видно – решили, што мы с этим из одной компании. А может, и просто сильно наглые.
Тросточкой тяжёлой по ручке протянутой – шарах! До хруста. Да Санька от грёз своих очнулся, и носком полуботинка ему под коленку добавил.
– Вне игры! – меня на хи-хи пробило. Тросточкой поигрываю, азарт пошёл!
А те осторожные, встали поодаль.
– Ты, – говорит старший из этих, – никак попутал, килька наглая? Мы ведь и адресок узнать можем, да наведаться!
И фиксой щерится, вроде как сильно уголовный и страшный. У-у! Бойтесь!
– Я те, крыса помоечная, сейчас адрес скажу – сперва свой, а потом тех людей, которых надо! – меня ажно тряхнуло от ярости, – Всосал? Или разжевать?
Шипнул тот, зубы дрянные показал до самых дёсен, да смолчал. Ишь, сявка каждая будет среди бела дня на людей щерится! Пострадавшего своего забрали без лишних слов, и ушли с оглядочкой.
– Благодарю, – подал голос с брусчатки спасённый. Сидит, за голову держится, а сам такой себе енотик – с чернотой, вокруг глаз наливающейся, што и без доктора ясно – сотряс башки! – Сколько пальцев? – и под нос ему.
– Д-два, – оторопело сказал он, – Благодарю ещё раз! Я Николай Корнейчуков, и если…
– Адрес говори, Николай. Сань! Давай извозчика покличь! Доставим пострадавшего героя.
– Я дойду!
– Сиди уж! Встать толком не можешь, а туда же!
– Извозчик!
Двадцать вторая глава
Поцелуй на бегу, и мы заскакиваем в подъезд, спасаясь от тёплого летнего ливня. Блузка у неё намокла, и виден лифчик, а под ним еле-еле… скорее угадываются, розовые соски.
Сердце глухо бухает, разрываясь от нежности и страсти. В штанах тесно, а когда я гляжу в её шалые глаза, теряются остатки самообладания.
Кнопка лифта, нажатие, и мы снова целуемся, но уже основательно, вдумчиво. Светка не слишком уверенно сбрасывает мои руки со своих выпуклостей и впуклостей, но и сама уже дышит тяжело.
— Погоди, — в голосе обещание грядущих радостей, на что я усиливаю напор. В лифт, на кнопку…
… вывалились из разъехавшихся в стороны дверей, и суетливо – ключом в замочную скважину дрожащими руками, не размыкая объятий и губ.
— Ма-ам! — упёршись рукой мне в грудь, Света отстранила меня и вслушивается в тишину, и на лице красавицы-блондинки расцветает очень женская, обещающая так много улыбка. Тянусь губами…
– Потерпи… – маленькая ручка снова упирается в грудь, – я в душ!
Срываю поцелуй, и отпускаю пискнувшую Лобкис. Только вкусно пахнущий блондинистый вихрь прошёл по квартире, взметнув золотые волосы. Несколько минут, и в дверях ванной она, невозможно красивая и желанная, в одном халатике. Шаг…
– В ванну!
Срываю с себя джинсы на ходу, и Света хихикает в ладошку такому моему рвению. Намыливаюсь остервенело, смываю, вытираюсь, и — дверь нараспашку.
— Моя!
Халатик падает к ногам, и…
… я просыпаюсь с мокрыми трусами. Сигареты на тумбочке… ах да, я ж не курю!
И Светка Лобкис… откуда?! Бывшая одноклассница, с которой у нас ничего и никогда даже не намечалось. Да и не снилась мне она ранее в таких снах, несмотря на всю свою прибалтийскую красоту. А реалистично, зар-раза!
Сменил под одеялом трусы, вытершись заодно использованными.
Обулся, накинул одёжку, да и поспешил умыться, пока не встали прочие обитатели нашей каюты. Низкие потолки, тесно стоящие двухъярусные койки на двенадцать пассажиров. Духота! Иллюминаторы открыты, но воздуха всё равно не хватает, в каюте сырая духота, запахи благовоний и немытого тела, домашней снеди и табака.
— … боготечная звезда явилась еси, наставляя по морю плавающих люте, – забубнила одна из паломниц, соскочив с койки, и бухнувшись на колени перед прикреплённой в изголовье иконки Святителя Николая, – имже смерть предстояще вскоре иногда…
Стало неловко, будто чужое интимное пересеклось с моим. Паломница бубнила молитвы, вбивала в себя щепоть, как гвозди, и кланялась, кланялась…
Дёрнув плечом, вышел, постаравшись не скрипнуть дверью, пока не начались очередные просветлённые нравоучения.
Добрая половина пассажиров маленького пароходика – паломники, и все такие навязчивые, такие липко-благостные… Надоели!
Крестятся, и крестятся, и молятся поминутно. Ну так вам никто не мешает, шо ж вы лезете к окружающим со своими идеалами? Даже до тёти Песи докопались, хотя та на русскую ну вот ни разочка не похожа!
На палубе поутру только матросы, да редкие пассажиры, всё больше из вышедших покурить мужчин. Ночное волнение уверенно сходит на нет, а умытое солнце обещает хорошую погоду. Сколько-то так стоял, думая о разном, но на палубу вышел зевающий Мишка.
— Не дали выспаться, -- зевая душераздирающе, пожаловался он, – и бубнят, и бубнят… А эта, дура старая…
– Агафья?
– Она! Башкой своей седой то и дело в пол – бац! Чисто дятел!
– Опять снилось, – пожаловался я брату, – да реалистично до чево!
– Фирка?
– Окстись! Там и сниться пока нечему!
– А… ну да, – закивал он, – прости за глупость, спросонья брякнул.
– Фира – здесь, – я тронул сердце, – а ниже… так, всякие.
Завтракать из корабельного котла не стали, обошлись припасённым с собой, как и большинство пассажиров. Выбрали укромный уголок на палубе, среди расставленных тюков и ящиков, поближе к низкому борту, да и уселись.
– Курочка, – суетилась тётя Песя, – пропадёт по такой жаре! Кушайте, деточки, кушайте! И помидорки, помидорки!
Солнце не успело ещё набрать полную силу, и вкупе со свежим ветерком и залетающими брызгами, выходило ощущение какого-то пикника на берегу моря. Только лучше!
Фира улыбается, щурясь на солнце и брызги, оседающие на ней прозрачными веснушками. Помидорный сок на кончике носа… смешная!
Мишка рассказывает интересное, подвернув штанины до колен. Рубец от операции заметно уже побледнел, и нога хотя ещё очень худая, но нормальная мальчишеская нога, с мышцами и ссадинами.
Санька молчит и улыбается, поглядывая по сторонам затуманенным взглядом. Творческий человек в поисках натуры!
– Ой, какая красивая девочка! – остановилось проходящая паломница, мелко крестя Фиру, и беззастенчиво пялясь на неё серо-стальными глазами с изрядной желтизной, – чисто Богоматерь в детстве! Жидовка никак? Крестись, деточка, крестись! Смой грехи предков, да и отринь мирское!
– Шли бы туда, где вам рады, – Мишка смерил взглядом тётку, поджавшую на такое губы до ниточки, отчего дрябловатые щёки колыхнулись обиженно.
Паломница удалилась с видом оскорблённой невинности, а наше пикниковое настроение ушло в другую сторону. Не так штобы и совсем плохо стало, а просто… просто. Без настроения.
Читать бесплатно другие книги:
