Отрочество Панфилов Василий
– Ещё раз, – настойчиво повторил Санька, не отставая от меня.
Закатив глаза, ещё раз вслух повторяю маршрут, вплоть до самых распоследних мелочей, которых на самом деле и нет. Всё важно!
Раздражает немножечко, но не сержусь ни капельки, и не срываюсь на брате. Если бы ему так пришлось побегать, я б и не так нервничал! Оно завсегда выходит, што за близких страшнее стократно, чем за себя.
— Может, я… -- начал было он нерешительно, – всё же останусь? А? Подстрахую…
– Са-ань, – снова закатываю глаза, – ну говорено-обговорено! Маршрут до последнево закоулочка выверен, роль я свою выучил, страховать меня будут люди Котяры. Иди! У тебя своя роль, и нужно показать, што знать не знаешь, ведать не ведаешь… понял? Меня одного подстраховать ещё могут, а если начнём все трое с подозрительными ужимками по городу шастать, так и никово не уберечь!
Вздыхая на всю квартиру, и одеваясь медленно-медленно… а ну как передумаю и возверну взад?! Санька ушёл-таки в Училище, оглядываясь через каждый шаг. Сплёвываю досадливо, глядя в окошко на унылую фигуру, шоркающую против ветра… ну што ты будешь делать, а? Всё ведь правильно делаю, а чувствую себя виноватым!
Чуть погодя ушла и Мария Ивановна, по каким-то своим благотворительным делам, зато с лавок вернулась Татьяна, словоохотливая и пышущая свежими, вкусными сплетнями. Вывалив их на меня за неимением других свободных ушей, она несколько успокоилась, принявшись хлопотать по хозяйству.
Я же, поминутно поглядывая на ходики, маюсь с раскрытой на коленях книгой. Время, как назло, застыло болотом, секунды тянутся совершенно смоляно, медленно-медленно…
Плюнув на всё, достал аккордеон, и начал отыгрывать всяческие отрывки. Получается! С недавних пор получается, значица.
В Одессе мине не раз высказывали за мученье кошек, прося прекратить. Настойчиво! Только перед самым отъездом такое наметилось… не мучительское для ушей. Даже и одобрили как-то, опосля пейсаховки и танцулек с неё.
А вот в Москве будто через несколько ступеней разом пересигнул. Суть ухватил, значица. Пальцы-то у меня ловкие, да аккордеон не гитара, здесь многое иначе. Одни только меха туды-сюды тягать, да пальцами разом по клавишам бегать, это уже совсем непросто. А есть ведь и другие нюансы, так-то!
Вон, Татьяна даже и заслушалась, пыль перестала протирать. А ну-ка… подмигнув ей, я вжарил плясовую, подтаптывая ногой в домашней туфле, подбитой войлоком.
Плечико-то задёргалась, ножка затопала, а потом как пошла лебёдушкой! Чуть не двадцать минут так, и горнишная вся раскраснелась, запыхалась.
А я, вредный такой, вальс! Татьяна страсть как млеет по музыке этой. Повздыхала с прикрытыми глазами, да и закружилась. Руки будто кавалера невидимого обнимают, глаза прикрыты… вся в танце! Растворилась.
– Охти мне, грешной, – выдохнула она, когда я прекратил, – в грех вогнал!
Счастливая! Раскраснелась, улыбка лёгкая на губах, мысли романтические, нездешние. О женихах грезит, кавалеров перебирает.
А мне и собираться пора! Оделся по-простому, да и выскочил. Морду лица в воротник, да как те крыски с Живодёрки – шнырь!
Такая себе мимикрия, уместная и полезная в трущобах, а здесь чуть не сигнал – вот типус подозрительный! И дворами, дворами. Петляю, назад оглядываюсь.
Для такого же трущобника и сойдёт вполне, а опытного филера только раззадорит. Есть! Заприметил-таки! Я ж во все эти глупости, умностей пару засунул, вот и сработали. Идёт, голубчик. Ведёт.
Я через Салтыковский[50] переулок, да через Голофтеевские доходные дома. Шнырь! Там, озираясь, часы вытащил, и жду, жду… А потом р-раз! И значков парочку мелком. Руны. Пусть гадают!
Кружанул через Петровку, да до Кузнецково моста воротился. Главная торговая улица Москвы, не шали!
Я в такой одёжке, что ворот чуть поправил, спину выпрямил, походку сменил... Вот уже не крыска трущобная, а то ли обыватель из небогатых, заскочивший на поглазеть, то ли слуга из приличново дома, посланный сюда по какой-то надобности.
Совсем уж упрощаться потому как не след, филеры тоже не дураки. Если уж хватило мне ума на прогимназию, то уж на такую игру, самую што ни на есть примитивную, и подавно.
Фланирую с самым деловыми видом. Это значица так, што если не присматриваясь ко мне, то вроде как спешу куда-то, а если присмотреться чутка, так бездельник! А вид деловой, это штоб прочь не погнали.
И в лица! Всматриваюсь будто, напряжённо этак. В лица, да в одежду, да нервенность изображаю. Хотя чево уж! И не надо изображать особо, оно само идёт.
– Простите за беспокойство, сударь, – зашагиваю навстречу неспешно прогуливающему господину, по виду из адвокатов, – вы не подскажите…
Господин хмыкает, но вот правильно я выбрал, к кому подойти – останавливается. Объясняет.
А потом прочь, да походка летящая, будто мешок с мукой с плеч сбросил. Вроде как дело сделал. И гадай!
Отошёл мал-мала, и просто – походка, неспешная уже. Гуляю, значица! Туды-сюды по Тверской. Здесь остановился, да с пироженщиком поговорил о том о сём, там с продавцом сбитня.
Отдых вроде как себе даю, после нервенного… чево-то там. Но общаюсь! Сбитенщики, мороженщики-пироженщики, разносчики и приказчики мимохожие. Уж не знаю, што филер подумает, а тем паче, его командиры. Или атаман? Хозяйка? Видно будет… А я так, усложнил малость задачу, из чистой вредности.
Сейчас вроде как выгуливаю филера. Или филеров, не знаю точно. Пусть Федькины молодцы срисуют физии ихние.
В обрат? Шалишь! Ты попробуй ещё, догадайся, што детвора слежкой заниматься может. Да именно филерской притом, а не просто богатого раззяву высматривать, на предмет позаимствовать чего из карманов.
Санька к обеду пришёл, и с порога, не раздеваясь:
– Ну как?!
– Каком кверху, – змеюкой шиплю в ответ, глазами зыркаю. Татьяна сразу – ушки на макушке, глаза горят, в глазах азарт сплетницкий и любопытство досмертное!
Замолк брат, но тут ево так распирать от любопытства стало, што чуть не в дирижабель раздуло.
Глаза вверх… што-то много я их сегодня закатываю! И вижу, до обеда, ну вот ей-ей, не доживёт!
– Ладно, – и башкой этак удручённо мотаю, – руки мой, да пока на стол накрывают, расскажу вкратце.
– Вж-жух! – и чуть не пробуксовкой в ванную комнату Чиж рванул!
… – и всё!? – а сам такой потерянный-растерянный, што даже и жалко.
– А што ты хотел?! Приключений со стрельбой, фехтовальных драк на перилах моста над холодными водами реки, да рукопашных схваток с науськанным цыганским медведем?!
И гляжу, ну как на малово, едва не титешново. Он почему-то больше так понимает, чем когда словами.
– Ну… – и только уши красным заполыхали.
– Эх, Саня… – и волосы ему ерошу, – первый день только Большой Игры, а сколько их будет, Бог весть! И каким сикосем на какой накось она пойдёт, я предсказать не берусь. Пошли за стол.
За обедом Надя рассказывала о своём девичье-гимназическом. Такое всё… кто как из девочек поздоровался, духи классной дамы…
– … капелька, самая капелька! Но такая нотка жасминовая, прелесть просто!
… и прочие несомненные важности.
– А вы чем занимаетесь? – улучив момент, Мария Ивановна «воспитательно» прервала монолог дочки, на што запнулась было, но чуточку виновато склонила голову. Так-то всё знает, но – срывается. Потому как баба!
– Ничево особенного, – отвечаю нарочито вяло, – небольшое детективное расследование.
Санька сразу глаза большие сделал.
– Что-то не так? – уловила Наденька.
– Да всё нормально, – отвечаю за брата, – Татьяна, будь добра, ещё кусочек пирога… Благодарю.
– Всё нормально, – повторяюсь я, – Александр перечитал сыщицких романов.
– А, эти… – Надя чуть нахмурила лоб, вспоминая, – где на одной странице больше картинок с револьверами и кинжалами, чем текста?
– Именно. Фантазия немножечко вразнос пошла.
Младшая Гиляровская не смогла сдержать смеха, глядя на Саньку, надувшевося как мышь на крупу.
Старшая только взгляд этакий кинула на меня… и молчок, только што вздох, еле-еле слышимый. Говорено-обговорено!
… а всё равно – неловко.
Тридцать вторая глава
Большая гостиная Гиляровских, служащая заодно и столовой, потихонечку наполняется гостями.
— Тошка, чертяка! — радуется Владимир Алексеевич, облапив Чехова, и закружив его по комнате, прямо так — в пальто и галошах, – Пришёл-таки!
Морда лица довольнющая, усы растопырились залихватски, ну как тут не заулыбаться в ответ? Вот и Антон Палыч хохочет.
– Поставь на место, чортушко!
Дядя Гиляй его назад отнёс, ну вот как подушку, ей-ей! До чево же здоров опекун, просто слов нет! Не подайся он в журналистику, был бы именитый цирковой борец.
— Рад, очень рад, — поднялся со стула Посников навстречу зашедшему в гостиную Чехову, улыбается в седые усы. Искренне. Слыхал, у вас…
Татьяна сияет полуденным солнышком, радуясь гостям как бы не больше гостеприимных Гиляровских. Вращаясь в таких эмпиреях, пусть даже всего лишь горнишной, она чувствует нешуточную причастность… к чему-то там.
Такие вот именитые да уважаемые хозяйские гости повышают и негласный, но вполне себе явственный, рейтинг домашней прислуги. Сама возможность сказать в разговоре, што давеча сам Плевако хвалил её расстегаи, это даже не ого, а ого-го! Для тех, кто понимает.
– Исаак Ильич! — брат вылетел открывать дверь, в которую ещё даже и не постучали. И нараспашку! Улыбка такая, што морда лица чуть не пополам треснула. Счастье!
– Эко диво! – восхитился опекун, шагая навстречу Левитану, – Никак через дверь почуял? Слыхал я, што собаки хозяев этак учуять могут, но штоб люди?
Художник с палкой, опирается тяжко, лицо в испарине. Помощь Татьяны принимается с большой благодарностью, ему даже и пальто самому снять тяжко. Даже и глядеть на такое – жало шмелиное в самое сердце! Но улыбается. Грустно так, самую чуточку, и светло.
Взгляд на Саньку, и ещё просветлел. А тот будто щеня — прыгает вокруг, и только што хвостиком не виляет, за неимением оного. Чуть-чуть ещё, и лужа на паркете будет, от счастья неизбывного.
Муромцев, Станиславский, Немирович-Данченко… Объятия, пожимания рук, гул голосов давно знакомых и приятельствующих людей. Общение без особой светскости, даже и толикой некоторого панибратства.
За стол рассаживаются без чинов, и мы, дети, вместе с ними. Неловко, страсть!
В нашем возрасте если и празднуют со взрослыми, то за отдельным столом. Этикет!
А тут… неловко, страсть. Но и иначе никак, потому как хоть мы и дети по возрасту, но я – репортёр, печатаюсь уже, притом в серьёзных изданиях.
Пусть не по паспорту, но по жизни – взрослый. И им неловко, на меня глядючи, водку под селёдку в себя заливать, и мне на это глазеть. А иначе — никак!
Наденька писательница признанная, в Европах печатается. Британия, САСШ, Германия, с французами переговоры. Счётец в банке с пятью ноликами, опять же. Не бесприданница! Сама притом. Своим умом, своим талантом.
Ребёнок? Да! Но ведь зарабатывает! Признанный писатель! Казус? Снова да. Сидит, щеками полыхает, но молодец, держится. Будет потом разговоров в гимназии!
Санька. Сперва «Хвост Трубой», а с недавних пор и другие книги иллюстрирует. Как-то легко его рисунки ложатся в книжный да газетный формат, да и читатели его любят. И художник, да…
Маразли, оказывается, и в Москве очень даже знают. Уважают. И если такой человек… надо приглядеться.
Пригляделись: любимый ученик Левитана, другие мастера из Училища благоволят. Не мастер ещё, сильно не мастер, но безусловно -- будет. Никто не сомневается.
И немножечко – уже. Сам Маразли!
… – солянки попробуй, Антоша, – угощает Чехова хозяйка дома совершенно по-свойски, – Татьяна расстаралась, специально под твои вкусы.
– Н-да? Пожалуй… – горнишная с видом именинницы налила ему, притом половник держала с такой превеликой важностью, што никак не меньше, чем маршальский жезл! – и правда, очень вкусно.
Татьяна сияет и оглядывается, все ли видали её триумф? Антон Палыч у неё в любимцах, отношение самое трепетное.
– … под селёдочку, – Владимир Алексеевич сооружает какой-то хитроумный крохотный бутербродик для раскрасневшевося Посникова, – и… ам!
Доктор права и одни из редакторов «Русских Ведомостей» в одном лице, с наслаждением закусывает засунутым в рот бутербродиком.
– Твоя правда, – закатив глаза от наслаждения, соглашается он с Гиляровским, едва прожевав, – после калганной – чудо, как хорошо! Симфония вкусов истинная!
– … непременно, непременно зайди! – хором убеждают Чехова Станиславский с Немировичем-Данченко, – приложи руку на пульс пьесы! И Оленька[51] будет…
Антон Палыч в некотором сомнении, но наконец соглашается, поведя носом при упоминании неведомой мне Оленьки. Выпили за успех «Чайки», стали обсуждать што вовсе уж профессиональное, театральное.
Частят рюмашками мужчины, но этак символически, чуть не на самом донышке толстостенных стопочек. Выпили. И закусили со смаком! Не пянства ради, а сугубо для аппетиту.
Раскраснелись скоро, чуть свободней держатся, но без пьяной развязности. Знают меру! Да и как не знать, когда люди взрослые, да с такой закуской?!
– … и такой-то загорелый приехал, – рассказывает Мария Ивановна Юлии Алексеевне и Степаниде Фёдоровне, – что и не узнала-то сразу! Бурлак-бурлаком, волосы выгорели, а похудел как…
Прислушиваюсь… о похождениях супруга рассказывает. Ну это да! Приключенисто живёт опекун. Не на один том совершенно майнридовских приключений наберётся, притом даже и без врак!
Начиная от скитаний в детском ещё возрасте, заканчивая двумя войнами и неприятностями с полицией, да ничуть не разовыми. А трущобы? Приключения с контрабандистами? Работа на фабриках? Столько томов написать можно, что хар-рошую такую полку займёт!
У меня столько… Задумываюсь, и прихожу к выводу, што не всё ещё потеряно!
Сидеть за столом часами умею, но не люблю. Довольно быстро поев, выдержал несколько раундов светских бесед и расспросов, да и отсел из-за стола.
Гитару в руки, да и наигрываю себе тихохонько романсы – для фона, под настроение.
– А не спеть ли нам песню? – Предложил баском раскрасневшийся Владимир Алексеевич.
– О любви? – вырвалось у меня, на што Мария Ивановна кивнула благосклонно. А што? Наелись, напились, теперича можно и для души чего-ничево!
… – дорогой длинною, да ночью лунною, – самозабвенно выводили гости, – да с песней той, что в даль летит, звеня. Да со старинною, да с семиструнною, что по ночам так мучила меня!
– … ух ты! – Мария Ивановна, раскрасневшаяся и довольная, обмахивается краем шали.
« – В этом времени петь любят» – выдаёт подсознание, с чем я и соглашаюсь. И умеют!
Певцы подустали, тем паче петь с набитыми животами не так-то просто. Но распирает! Хочется, штоб душа развернулась и свернулась!
Переглядываюсь с Санькой, и он сходил за скрипкой. Неплохо уже умеет, да и стесняться почти перестал.
– Не для меня… – трогаю я струны, и брат начинает тихохонько водить смычком по струнам, – придёт весна, не для меня Буг разойдётся, и сердце радостно забьётся в восторге чувств не для меня!
– Вот же дал Бог голос, – читаю невзначай по губам Посникова, но быстро растворяюсь в игре и пении.
А потом… да и куда без них?! Еврейские мои песни, разошедшиеся широко не только по Одессе, но и неожиданно – по Москве. Низкий жанр? Да! А поют все. И фыркают.
– … оц-тоц, первертоц, – задорно выводили гости, а разошедшийся Исаак Ильич даже и пристукивал тростью в такт, – бабушка здорова!
– Оц-тоц… – Станиславский не выдержал и встал, пытаясь вслед за мной повторять танец. Ничегошеньки не получается, но веселья!
– Оц-тоц…
Потом Надя читала новые, ещё не пошедшие в тираж, рассказы о сэре Хвост Трубой, и ево похождениях. Хохот! В лицах читает, выразительно. Талант чтеца у неё мощный, нешуточный – если уж даже сам Станиславский признаёт, безо всяково снисхождения к возрасту и родне.
У Антон Палыча слёзы на глазах от смеха, Исаак Ильич улыбается мечтательно, слушая о похождениях мохнатово рыцаря. Кажется, будто он сам стал хвостатым сэром, следуя по кошачьим королевствам и феодам, расположившимся в старинных московских переулках и двориках.
Татьяна потихонечку разбирает стол, а Санька пристроился с мольбертом делать эскизы. Жадно рисует, торопливо. Взахлёб!
Общая композиция… листок отправляется в папку. Головы гостей… Татьяна с посудой, начертанная вовсе уж схематично. Образы! Потом уже основательно будет рисовать.
Левитан заинтересовался, и вот уже голова к голове обсуждают што-то. Исаак Ильич забывает в такие минуты даже о больном сердце, которое последние месяцы напоминает о себе почти беспрерывно.
Лицо светлое, глаза сияют… нимб?! Трясу головой… ан нет, показалось, Татьяна пронесла самовар, и от его начищенного бока отразился лучик света за головой художника. Но до чево же символично!
Надя тем временем закончила читать, и разговоры скакнули на шалости, да о домашних любимцах. Я же никак не могу отделать от мысли, будто што-то забыл… Левитан чуть повернулся, улыбаясь… ну точно!
Забрав бесцеремонно несколько листков и карандаш, начинаю по памяти набрасывать эскиз тово, привидевшегося. Пусть я и ни разу не художник, но мал-мала умею, и говорят – интересно и самобытно. Да и Училище снова посещать начал, вольнослушателем. Так што…
Юлия Алексеевна встала чуть сзади, наблюдает. Повернулся к ней на мгновение, да улыбнулся. Она в ответ, но так как-то… грустно, што ли…
– Исаака Ильича желаешь нарисовать? – в голосе-то сколько почтения к художнику!
– Агась! Кхм… то есть да! – и замысел свой объясняю, да про нимб, – … понятно, што почудилось, но до чево же символично!
– А я вот я не уверена… – тихо ответила она, – переведя взгляд на художника.
Может, и не сам нарисую… не знаю! Саньке потом покажу да обскажу, небось интересно будет попробовать. Да и сам… почему бы и не да?!
– Идёт, – вполголоса сказала Двойра Сралис, и разговоры вокруг колонки стихли, штобы тут же возобновиться с новой силой и старой темой.
И главное, к концу очереди встаёт всегда, а морда лица такая постная и невинная, шо прямо… Уу! Лимоном бы её накормить! С уксусом!
Вот так подошла, и сразу всем всё ясно – чья и ково это заслуга, водопровод на Молдаванку. Вся такая праведница, шо и не придерёшься, хотя и ух как…
Ишь, отхватила! Пристроила дочку, и сама при дочке пристроилась.
– Как твоё драгоценное здоровьичко? – вкрадчиво поинтересовалась Фейга Бляхер.
– Ой, – Песса Израилевна махнула рукой с видом совершенно измученным, – и не говори! Мальчик доехать не успел до своей Москвы, как уже письмо написал, шо скучает за нас, и особенно за Фирочку. На два десятка листов, да фотографий на столько же! Я не говорила ещё? Он же фотоаппарат купил!
– Говорила, – отчётливо скрежетнув зубами, Фейга растянула губы в сладкой улыбке, – много раз говорила!
– Да? Мине Егорка тоже говорил за память! Так и сказал – тётя Песя, я хотю, шоб Фирочка была щаслива и здорова, а куда она без своей любимой мамеле? Вот вам адрес врача, с которым я договорился – пообещайте, шо будете ходить и следить за своим драгоценным здоровьем за мои деньги! И канешно, бриллиантовым бесценным Фирочкиным!
– Ой, – Песса Израилевна всплеснула руками, – доча договорилась через синагогу за пошить в пользу бедных! У неё же теперь машинка и умение! Лебензон, который кузен нашево благородного революционэра Яши, будет за ткань, а Фирочка за работу. Тибе ничево не надо пошить?
– Спасибо, нет, – оскалу Фейги позавидовала бы и гиена, если бы ей было ведомо такое чувство, как зависть.
– Уверена? – Песса Израилевна окинула её взором кроткой голубицы, – А выглядишь как да! Ну как знаешь!
Бляхер оттащили другие женщины, пропуская осознающую свою святость Пессу к колонке безо всякой очереди, потому как… Ну ясно же! Ещё пара минуточек здесь, и у людей от острой зависти начнёт выходить песок из почек в товарных количествах!
Вердикт баб в отношении Пессы единодушен. Стерва! С такой дружить надо.
Тридцать третья глава
— Уверен?!
— Вот те крест! — божиться Котяра, вбивая щепоть в тело, – Ниточки – к ней, и всё — к ней, но вот…
Он мотает головой так, што мало не до отрыва.
… — не верю!
– Не глупая она, — с жаром продолжает мой уголовный дружок, – но и не умная ни разу! Образованная, это сколько угодно! Со связями? Да! Но никак не стоумовая! Хитрая она, понимаешь? Как… да как служанка в приличном дому, навроде тово. Все расклады разумеет со своево шестка, и свои интересы блюдёт, но никак не…
Котяра замолк, подбирая слова и прищёлкивая машинально холёными шулерскими пальцами.
– Хитрая, – ещё раз повторил он, – но и всё! Ну, властная ещё. Говорят, мужа под каблуком держала.
— На это ума не нужно, скорее характер.
– Характера у неё на трёх иванов! – соглашаючись, мотнул головой Кот, — Поговаривают, што такая себе Салтычиха, и чуть ли не сама с плёточкой любит.
-- Н-да… – у меня ажно мороз по коже волной, от пяток до самого затылка – так, што мякушка чуть не заморозилась.
– Люди знают… – Котяра сызнова пожал плечами, – но не так, штобы до суда аргументы с фактами довести. Если кто к ней и попадал, то либо всё…
Красноречивый взгляд на канализацию.
… – либо запуганы до усрачки.
– Полиция? – у Саньки вылезает недоверие, на што мы оба два с Мишкой хмыкаем одновременно, глядя на нево, как на несмышлёныша.
Чиж ухами и заполыхал – вспомнил, значица, за мои приключения с околоточным, да Мишкиного отца, которого в полиции просто под настроение, ногами. Насмерть.
– Да я што, – забормотал он, – нешто не понимаю? Просто оно вроде так, а вроде – слуга царю и в мундире с медалями… бравые…
Он закраснел ещё больше, и замолк окончательно.
– Так говоришь, – сбил я неловкое молчание, – все ниточки к ней, но слишком уж нарочито?
– Угум, – Котяра, отвернувшись от ветра, закурил, достав из щегольского серебряного портсигара тонкую пахитоску[52], – слишком. Будто повыше кто благоволит ей в этом деле, но тайком. Даже и для неё тайком. Благоволит, и ей же прикрывается, как щитом.
– Н-да?
– Говорю же, – досадливо скривился Кот, – не слишком умная.
– Да я не в упрёк!
– Понимаю, што не в упрёк, – уже спокойней кивнул он, выдохнув струйку ароматного табашного дыма, развеянного злым осенним ветром, вьющимся над промозглой Хитровкой, – сам на себя просто досадую, што накопать сумел всево ничево.
– Ничево? – сажусь на корты, – Да нет, Котяра, ты с Федькиными молодцами очень даже и много накопали. Так получается, што Салтычиху эту полицейскую прикрывать только в полиции и могут, а это, я те скажу, расклады сильно сужает.
– Не факт, – упрямо мотнул головой Котяра, – я те могу с десяток историй рассказать, как через полицию набольшие люди свои вопросы решают. Кто там на ково и как надавил, это такой себе ребус получается, што я решать не возьмусь! Никак. Пороха-то хватит, а вот связей и знаний – нет.
– Владимиру Алексеичу нужно говорить, – веско обронил Мишка, брезгливо отгоняя ладонью брошенный ветром табашный дымок.
– Дело портняжка говорит, – согласился уголовник, делая глубокую затяжку напоследок, и растирая окурок подошвой щегольского сапога.
– Надо, – соглашаюсь с ним, а в голове почему-то мелькает ерундистика из сыщицких книжечек, любимых Санькой. Штоб на живца в моём лице, да похищение в тайное злодейское логово. В замок? Да, впрочем, и поместье какое сойдёт, а можно и катакомбы с пещерами, тоже волнительно и интересно выходит.
Я на цепях, весь избитый и в крови, но ничево злодеям не сказал. Тайны не выдал. Какой? А не важно… И в харю похитительскую-палаческую, мерзкую – тьфу! Гордо этак, хотя и ослабленный весь от мучений.
Верные друзья штурмуют логово, с револьверами, и непременно – с обнажёнными саблями. Или шпагами, тоже ничево. И непременно – в камзолах на босу грудь, и штоб бинты оттудова, неопасно окровавленные.
Потом кто-то… Санька? Мишка? Или всё-таки опекун? Произносят речь о злодейской сущности похитителя, устраивая затем поединок перед закованным мной.
Да! И непременно с подлостью со стороны злодея! Шпага там отравленная, или рычаг, опрокидывающий пол…
Мотаю башкой, штобы вытрясти чушь, потом для верности стучу по ушам, штобы вывалить остатошные остатки. Бре-ед… но сюжетистый, это да! Запомнить надо, даже и записать. Может, кому и пригодиться. Это же ого-го! На все времена.
– Вот, – Котяра достал из-за пазухи тетрадь, – набросал свои мысли и расклады, как вижу. Но сразу обскажи Владимиру Алексеичу, што ручаться не могу! Я хоть и не последняя карта в Хитровской колоде, но даже и на вальта пока не тяну. Мог што-то просто не увидеть, а мог и понять неправильно. Бывайте!
Махнув рукой, он вышел из проулков, растворяясь в Хитровской толпе. Был, и не было. Воротник чуть иначе, шапку сдвинул, шаг сменил, и всё – глаз не цепляется, другой совсем человек. Моргнул, и в толпе его потерял, как и не было.
– Прогуляемся? – предложил я, вставая.
– А филеры? – засомневался Пономарёнок, застёгивая верхнюю пуговицу самошитого пальто, спасаясь от порывистово ветра.
– Пф! Не здесь! Не сунутся.
– Думаешь? Сам же слышал Федькин доклад – профессионалы как есть! Высокой пробы.
– Хоть бриллиантовой! На улице вести, иль даже в притон какой попасть – одно. А так вот, когда тыщщи глаз, дураков нет! Даже если и не опознают раз-другой, то на третий уже примелькается как подозрительный тип. Дураков нет!
– Выходит так, што Хитровка для тебя чуть не самое безопасное место? – вздыбил брови на самый лоб Мишка.
– Ха… выходит, – вынужденно согласился я с ним, и настроение немножечко так, но вниз. Как-то оно не то…
Прошатались через всю Хитровку много раз – спиралями и сикось накось, справа налево, и слева направо. Отчасти как прогулка, потому как с Мишкой мы давненько вот этак не выгуливались, а отчасти как примелькаться.
Мне своей рожей поторговать, штоб помнили и не забывали, да братов примелькать. Многово не жду, но глядишь, так ночной порой если и подойдут, так только проводить, а не совсем даже наоборот. А может, когда и всерьёз што. Кто знает, как жизнь повернётся?
С Мишкой распрощались на Хитровке, хотя и оченно хотелось дойти, пофорсить. Небось помнят! Не столько даже перед дружками-приятелями, сколько перед Дмитрий Палычем да особливо – супружницей евонной. Мёд и мёд!
Я хоть и не злопамятный… хотя вру! Самое оно! И злой вполне, и память хорошая. На всякое.
Владимир Алексеевич вернулся поздно, в самом благодушном настроении, пахнущий распаренным дубовым веником и свежим пивом.
– Договорился по твоему делу, – усаживаясь за стол, объявил он, – как ты и хотел – генеральный патент будет через Швейцарию.
За ужином опекун увлекательно пересказывал перипетии патентново дела, оказавшевося ни разу не простым.
– Ну-с… – дядя Гиляй выдохнул шумно и поставил пустую чашку, вытерев испарину на лице, – что там у вас интересного, молодые люди.
У меня сам собой вылез виноватый вздох.
– Ага… – озадачился опекун, – даже так? Пошли-ка в комнату.
– Ну, – затворив за собой дверь, велел он негромко, – рассказывай.
– Есть такая дама, – начал я, – Голядева Анна Ивановна.
– Та-ак… – Владимир Алексеевич поменялся лицом, и оседлал стул, подавшись вперёд, – по МВД?
– Она.
– Та-ак… продолжай.
Начал с Бутовских своих приключений.
– … ветролёты? – брови подняты изумлённо, – Ты?!
– Ну…
– Пошто не говорил? – от волнения он сбивается на простонародный говор.
– Ну… так. А зачем? Патент на это всё равно не возьмёшь уже, а бередить…
Читать бесплатно другие книги:
