Черный колдун Шведов Сергей

Глава 3

ШКОЛА

Вот уже несколько месяцев Бес жил в этом странном и непонятном мире — мире наоборот, где реальность подменялась снами, а сон неожиданно оборачивался жестокой реальностью. Это была жизнь среди миражей, в которых терялось его собственное «я» и возникало ощущение черной, как беззвездное небо, пустоты. Странное ощущение, когда не существует ни жизни, ни смерти.

Волосы на бритой голове Беса уже успели порядком отрасти, но он так и не понял ни сути Великого, ни предназначения Храма. Их школа, напоминавшая владетельские замки Приграничья, была затеряна в бескрайней выжженной солнцем степи, и Бес сомневался, что сумеет найти отсюда дорогу к людям, даже если ему удастся вырваться из каменной ловушки. Да и что ему искать среди людей. Человек должен быть одиноким и сильным, так сказал Чирс, и Бесу его слова понравились.

Бес был одним из трехсот учеников в этом странном учебном заведении. Он не знал имен своих товарищей — только номера: первый, второй, третий... Сам Бес был тринадцатым, и ему нравилось это число. Он и стоял сейчас тринадцатым в ряду одетых в желтое послушников. Ордаз, младший жрец Храма Великого, прохаживался перед строем воспитанников с длинным хлыстом в сильной загорелой руке. Капюшон его балахона был откинут на спину, и лысый череп жреца лоснился от пота.

«Храм Великого, — старательно думал Бес, — это лучшее, что создано в нашем мире, а жрец Ордаз лучший из всех, стоящих на плацу». Его череп — кладезь мыслей, умных, возвышенных, благородных. Нет наставника более мудрого и справедливого, чем достойный Ордаз. Служитель Храма жрец Ордаз — это сила, радость, величие и послушание, любовь к Великому и бесконечное смирение перед ним».

Бес мусолил эти мысли до полного отупения. Это было настолько утомительно, что к концу дня у него раскалывалась голова. Наверное, его товарищам было столь же трудно, но Бес этого не знал да и знать не хотел. Послушникам категорически запрещалось разговаривать между собой. Впрочем, и сам жрец Ордаз не был красноречив. Иногда Бесу казалось, что он уже разучился разговаривать, но это обстоятельство не слишком огорчало юношу. Холодные неподвижные лица, пустые потухшие глаза, в которых не было и проблеска дружеского участия, никак не располагали к общению. Достойный Ордаз держал воспитанников в строгости, не позволяя им расслабиться. Его цепкие глаза, казалось, ни на миг не выпускали Беса из поля зрения.

Ордаз взмахнул хлыстом, и привязанная к столбу собака завыла от боли. Бес ненавидел собак, он убивал их, он накапливал в своем сознании холодную ненависть к ним и выплескивал ее наружу тугими волнами. И эти волны, подобные ударам хлыста, избивали отощавшего пса, превращая его в объятую ужасом хрипящую падаль. И чем больше собака хрипела и билась от боли, тем сильнее была ненависть Беса.

Жрец Ордаз смотрел на Беса с одобрением — в обращении с псами номеру тринадцатому не было равных. Два послушника подхватили хрипящее животное острыми крючьями и волоком потащили по плацу, поднимая тучи рыжеватой пыли. Бес стряхнул с лица капли пота. Расслабляться не стоило, это он знал по опыту. Как правило, занятия проводились с рассвета и до заката. Кроме физических упражнений, с которыми Бес справлялся без труда, были упражнения для тренировки мозга, и упражнение с собакой не самое трудное из них. Сегодня предстояло новое испытание, Ордаз предупреждал об этом вчера, и обычно холодные и пустые глаза его сверкали весельем. Бес тогда тоже удивился этому, но не придал значения. В ту минуту он готовился к ночному испытанию, быть может, самому тяжелому из всех. Ордаз называл его промывкой мозгов. Каждый вечер все триста воспитанников собирались в большом зале, надевали на головы шлемы Великого, чтобы подвергнуться чудовищному воздействию чужой неведомой силы, которая раздирала мозги на части. Бес слышал, как кричали рядом товарищи, но сам переносил боль молча, закусив до крови губы. После каждой такой «промывки» он частично терял память. Но и это было не все: кто-то невидимый с упорством маньяка пытался подсунуть ему чужую жизнь. Эта чужая жизнь проступала во снах, и Бес просыпался от собственного крика, обливаясь холодным потом. Храму не нужен был Бес, меченый из Приграничья, Храму нужен был Ахай, послушный слуга Великого, способный нести высшую мудрость непосвященным. Чужие образы вбивались в мозг тяжелыми безжалостными ударами, а его собственная жизнь терялась в отдаленных уголках сознания. Каждое утро Бес упрямо собирал свое прежнее, размываемое «я» и с ужасом осознавал, что с каждым днем это удается ему все труднее. Он уже не был Бесом, но не стал и Ахаем, а завис над пропастью в мучительном напряжении. Внутренняя борьба выматывала его, и он угрюмо думал, что когда-нибудь не выдержит и потеряет не только память, но и разум.

Ордаз взмахнул хлыстом, и послушники дружно повернули направо. Бес шел последним, тяжело переставляя натруженные ноги. Холодная ненависть переполняла его. Все люди враги. И те, кто шагает сейчас впереди, и те, которые остались позади в давно утраченном мире. Храм дает силу, сила дает власть. Убивать во славу Великого. Смерть — наивысшее благо, которым Великий одаривает непокорных. Страх делает людей покорными. Кто не испытывает страха, тот должен умереть. Такова воля Великого. Убивать. Миллионы рук и миллионы мечей во славу Великого. Слава Великого — счастье Ахая.

Бес споткнулся и едва не упал. Переполнявшая его ненависть рвалась наружу. Ордаз подал ему знак выйти из строя. Следом вышел номер третий: худой, смуглый суранец с вытянутым лицом. Бес ненавидел его — он ненавидел всех, на кого падал сейчас его взгляд, даже жреца Ордаза. И, может быть, в первую очередь жреца Ордаза. Номер третий смотрел на Беса с ненавистью, сочившейся из черных провалов глаз. Бес сжал кулаки и приготовился к драке.

— Ваше оружие мозг, — слова Ордаза прозвучали как удар хлыста. — Сейчас мы узнаем, чему научились вы, Ахай и Дразд.

Жрец указал им на столб, к которому были привязаны два человека в шлемах Великого и с черными повязками на глазах. Нет, это были не люди — это были черви, с промытыми до ослепительной белизны мозгами. Бес равнодушно наблюдал, как они корчатся от страха. Страх за собственную шкуру — это все, что им оставили кукловоды. Страх, боль и смерть во славу Великого. Бес не испытывал к ним ненависти, нельзя ненавидеть пустоту. Когда-то черви были людьми, такими же, как номера третий и тринадцатый, но не выдержали испытания. Бес знал, что это такое, он сам прошел через это и сумел сохранить себя. Поэтому он испытывал сейчас законное чувство гордости и превосходства. Черви недостойны его ненависти, а вот номер третий, которого жрец Ордаз назвал впервые Драздом — это совсем другое дело. Ордаз подал команду, его помощники развязали червей и развели по разным сторонам, сунув им в руки по мечу. Черви переминались с ноги на ногу, держа мечи на отлете, словно боялись порезаться о лезвия. Бес опытным глазом определил, что черви до обработки никогда не держали оружие в руках. Подобные навыки остаются навечно.

— Убить!

Бес с шумом втянул воздух и поправил шлем Великого. Ему достался неказистый червь с кривыми короткими ногами. Он почти на голову уступал в росте противнику, который обладал к тому же мускулистыми руками. Дразд злорадно покосился на Беса. Кривоногий задрожал от первого мысленного прикосновения кукловода и попытался стряхнуть с головы медный обод. Меченый без труда подавил его сопротивление. Кривоногий задвигался увереннее. Бес представил, что это он сейчас стоит на арене, держа в руках неуклюжий меч. Он попробовал взмахнуть оружием и удивился его тяжести. Меч был не так уж велик, но мышцы червя оказались слабоваты. Это обстоятельство следовало учитывать. Бес заставил кривоногого сделать несколько выпадов и остался доволен результатом. Теперь надо было заняться соперником. Рослый червь двигался боком, нелепо размахивая мечом. Бес сообразил, что Дразд никудышный боец, отсюда и неуверенность в движениях у его подопечного. Помощники жреца сняли с червей черные повязки, и Беса захлестнула волна панического страха, он едва не сорвал с головы шлем Великого. Червь заметался по арене с тоскливым воем. Бес с трудом справился с животным ужасом подопечного. Кривоногий успокоился и замер, опустив меч к ноге.

Его противник держался более уверенно и даже поднял меч над головой, словно собирался колоть дрова. Бес, казалось, легко ушел от удара, но мышцы ног червя оказались недостаточно быстрыми. Это обернулось потерей правого уха. Кривоногий взвыл от боли и едва не выпустил меч из рук. Бес рассвирепел. Он уже не церемонился с кривоногим. Боль от раны передалась и ему, но он не обращал на нее внимания. Что ни говори, а у меченого был большой опыт во всем, что касалось драк. Он сделал ложный замах справа, верзила неуклюже попытался отразить удар, и тогда Бес просто перебросил меч из правой руки в левую. По его расчетам меч кривоногого должен был пронзить рослого червя насквозь, но он вновь ошибся, не рассчитал сил своего подопечного, — меч вошел в живот верзилы всего на несколько сантиметров. Верзила обхватил живот руками и опрокинулся на спину.

— Добей, — приказал Ордаз.

Кривоногий нанес рубящий удар по открытой шее поверженного врага. И опять удар оказался слишком слабым. Кривоногий рубил и рубил, а верзила все еще продолжал сучить длинными ногами. Беса едва не вырвало от отвращения. Рядом дико кричал Дразд. Он уже не контролировал своего червя, а просто корчился от боли вместе с ним. Ордаз сорвал с Дразда шлем Великого и ударил кулаком в челюсть. Номер третий отлетел в сторону и затряс головой. Сознание медленно возвращалось к нему, связь с верзилой прервалась, да тот уже, кажется, умер под ударами кривоногого червя. Кривоногий, повинуясь приказу Беса, опустил меч и устало присел рядом с убитым противником. Забрызганное кровью лицо его было тупым и безучастным. Помощники жреца подхватили его под руки и потащили прочь с арены. Бес снял шлем и угрюмо посмотрел на Ордаза, возбуждение прошло, иссякла и переполнявшая сознание ненависть.

— Я доволен тобой, номер тринадцатый, — сказал Ордаз. — Ты заслужил право называться Ахаем, пролив первую кровь чужими руками. Ты сделал первый шаг в своем служении Храму, и этот шаг был уверенным.

— Хвала Великому, — громко произнес Бес и вернулся в строй.

Очнувшийся Дразд уныло сидел на земле, жрец брезгливо покосился в его сторону. Третьему номеру не суждено стать Мечом Храма, он проявил непростительную слабость, когда потерял контроль над своим подопечным, позволив его ужасу захлестнуть свой мозг. Храму нужны сильные. Последние слова Ордаза были приговором. Третий, так и не ставший Драздом, поднялся и побрел прочь, неуверенно переставляя худые длинные ноги.

Все, что происходило потом, Бес помнил плохо — опустошенный мозг отказывался воспринимать реальность. Черви неумело рубились на мечах, нанося друг другу страшные раны. И те, кто были на арене, и те, кто управляли ими, кричали от боли и страха. Беса мутило от усталости и отвращения. К вечеру из тридцати человек в строю осталось двадцать три, но жрец Ордаз был доволен.

— Совсем неплохо, — сказал он помощнику, — у других отсев куда больше.

— Твои усилия, достойный, будут оценены посвященным Варом, Левой рукой Великого, да продлятся дни его вечно, — подобострастно оскалился помощник.

Для Беса наступила пора новых испытаний. Он без труда научился управлять двумя и даже тремя червями, сначала с помощью шлема Великого, а потом и без него. Он старательно обучал своих пешек владению мечами и заслужил похвалу достойного Ордаза. Его черви без труда выигрывали все поединки, даже те, в которых противник превосходил их числом. Ордаз не скрывал удовлетворения — достойный Ахай становился его любимчиком.

Бессловесные номера с обретением имен обрели и голоса. Бес уже не раз слышал их злобный шепот у себя за спиной. Впрочем, он давно уже не ощущал себя Бесом, меченым из Приграничья, а все больше становился Ахаем, жрецом Великого, будущей славой и мощью Храма. Шепот завистников раздражал Беса, и однажды он схлестнулся с самым злобным из своих врагов, горданцем Хармидом. Хармид претендовал на то, чтобы стать правой рукой Ордаза, и видел в лице выскочки Ахая главную помеху своим честолюбивым планам. Молодые жрецы никогда не использовали приобретенную в школе силу друг против друга, категорически запрещалось Ордазом, и все-таки взаимная ненависть Хармида и Ахая оказалась сильнее запретов и страха перед наказанием. Они схлестнулись глазами в присутствии десятка товарищей, испуганных никогда не виданным зрелищем. Впрочем, поединок длился недолго, а результат его потряс до глубины души всех присутствующих. Нет, Хармид не закрыл глаза, не отвернулся от черных глаз противника, признавая тем самым поражение, — он просто рухнул на пол, и красивое смуглое его лицо стало черным от удушья. Хармида удалось привести в чувство. Достойный Ордаз так ничего и не узнал о тайном поединке воспитанников, зато жрец Ахай с этого дня стал настоящим пугалом для товарищей. Его особое положение в школе уже никто не смел оспаривать, и никто из его соучеников не смел поднять глаза в присутствии жреца Ахая, а уж тем более бросить ему в спину недоброе слово. Бес придирчиво отбирал червей в свою десятку, учитывая все: возраст, крепость мускулов, врожденную ловкость, способность быстро реагировать на приказы. Он довольно быстро определил, что самые покорные черви отнюдь не самые лучшие бойцы. Бой требовал определенной самостоятельности, особенно бой групповой, когда сам Бес не в силах уследить за каждым выпадом или движением своих подопечных и их противников. Он упорно тренировал червей, доводя их движения до автоматизма. Бес равнодушно смотрел, как льется кровь чужих пешек, но страшно огорчался, когда из строя выходил кто-то из его десятки. Жаль было напрасно потраченного труда. Впрочем, подобные конфузы случались крайне редко — Бесу и его пешкам не было равных в школе. Их успехи даже встревожили жрецов-наставников, уж слишком велика была убыль исходного материала. По их приказу тупые мечи были заменены на деревянные. Нововведение не слишком понравилось Бесу, ибо вызывало массу споров о победителе. Достойный Ахай увеличил свой отряд сначала до двадцати, потом до тридцати, и наконец до пятидесяти пешек. Ничего подобного в школе раньше не случалось. Жрецы-наставники пребывали в растерянности: как отнесутся к подобному ново введению верховные жрецы Храма и сам посвященный Геронт? Но никто не мог отрицать очевидного — достойный Ахай управлялся с пятью десятками пешек лучше, чем его товарищи с одним.

Система ведения боя, изобретенная Бесом, была довольно проста. Он положил в ее основу шахматы, в которые его научил играть Чирс. Бес довольно быстро освоился с игрой и не раз удивлял посвященного горданца неожиданными решениями. Сейчас Бес успешно применял полученные навыки в игре с живыми фигурами. В его полусотне было десять пешек, отличных стрелков-арбалетчиков, которых он редко пускал в сечу. Десять великанов-варваров, способных сдержать натиск превосходящих численностью противников, Бес называл турами и ставил обычно в центре. Два десятка степняков, отличных наездников, атаковали неприятеля с флангов. Себе Бес отвел роль ферзя и вступал в драку в самые решающие минуты во главе десятка самых отчаянных рубак.

На протяжении нескольких месяцев Бес отлаживал свою систему, без труда расправляясь с отрядами соучеников, которые не успевали с обучением новых червей, взамен стремительно убывавших после каждого учебного боя. Пешки Беса удержу не знали и даже деревянными мечами наносили противнику существенный урон.

Встревоженный Ордаз запретил достойному Ахаю и его червям участвовать в учебных боях, ибо их свирепость пре восходила разумные пределы. Бес не упал духом и продолжал оттачивать мастерство пешек в парных поединках. И его усилия не пропадали даром. Черви были отличным материалом, а Бес обладал даром творца. Он был богом в этом мире крови и боли, от него зависело, дать отличившемуся сладкий кусок и не менее сладкую самку на ночь или подвергнуть провинившегося наказанию, заставив корчиться от боли под страшным взглядом черных глаз. Он отучил их бояться смерти, ибо смерть была благом по сравнению с тем, что ожидало ослушника дрогнувшего в бою, а боль, которую причинял он, была страшнее боли от полученной в бою раны. Не Бес выдумал эту систему тренировки червей, но он довел ее до совершенства, виртуозно чередуя удары хлыста и сладкие пряники. Понятие человечности исчезало в этом страшном мире, и достойный жрец Ахай очень удивился бы, если бы кто-то вдруг упрекнул его в жестокости. Разве с ним обращались иначе? Просто у него оказалось достаточно воли, силы и разума, чтобы стать повелителем в этом аду.

Глава 4

ЭКЗАМЕН

Бес приподнялся на стременах и оглядел ставшую уже привычной выжженную солнцем степь. Здесь, на окраине храмовых земель, сотне выпускников школы предстояло держать последний экзамен. Бес покосился на жрецов, расположившихся чуть поодаль, на пологом холме, отдельной, весьма живописной группой. Среди пяти посвященных и почтенных жрецов Храма выделялся благородством осанки Вар, Левая рука Великого, командующий вооруженными силами храмовиков. Расшитый серебром плащ Вара блестел в лучах восходящего солнца.

Пешки держались плотной стаей за спиной Беса, их неподвижные лица были спокойны. А достойный Ахай волновался. Впервые ему предстояло опробовать свою тактику в настоящем бою, и от исхода этого боя зависело его будущее. Как и будущее девяноста девяти остальных учеников школы, которые сидели в седлах с красными от духоты и волнения лицами чуть впереди своих десяток, готовые победить или умереть во славу Великого на глазах посвященного Вара.

Неправдоподобно синее небо где-то там, далеко-далеко, сливалось с бескрайней рыжей равниной. А потом вдруг у горизонта появилась черная полоска. Эта полоска все увеличивалась в размерах, и вскоре у Беса уже не осталось сомнений — степняки. Жрецы зашевелились в седлах. По священный Вар что-то бросил небрежно жрецу-наставнику, и Ордаз стремительно ринулся с холма, нахлестывая коня.

— Приготовиться, — крикнул он ученикам, не доезжая десятка шагов.

— Хвала Великому, — дружно отозвались сто глоток.

— Атакуем все разом, — распорядился жрец-наставник. — В резерве останется только достойный Ахай со своими пешками. Так приказал посвященный Вар.

Никто не осмелился возразить Ордазу, а уж тем более посвященному Вару, но взгляды, брошенные на Беса, были полны ненависти. Впрочем, зависть товарищей его нисколько не огорчила, да и голова его сейчас была занята другим.

Степняки приближались с пугающей быстротой. С холма сорвался жрец и подскакал к Ордазу, длинный черный плащ почтенного развевался на ветру.

— Это Барак, — крикнул он.

И без того бледное лицо Ордаза побледнело еще больше, бесцветные губы шевельнулись в бессильном проклятии. Бес насторожился — имя Барака почему-то показалось ему знакомым.

— Скажи посвященному Вару, что мы сделаем все возможное и невозможное, дабы задержать степняков.

— Посвященный Вар остается. Он вверяет свою судьбу и твои руки, Ордаз. Не упусти шанса. Если мы уцелеем, то Вар тебя не забудет, достойный. — Жрец хлестнул коня нитью и поскакал обратно на холм, где спокойно восседал в седле посвященный Вар.

Бесу его спокойствие понравилось. Пятьдесят воинов личной гвардии Вара двинулись было с места, чтобы прикрыть жрецов закованными в стальные доспехи телами, но посвященный жестом остановил их.

Бес подозвал одного из своих подручных, самого разумного среди пешек. Храм, видимо, не доработал с его мозгами, но Бес не стал отправлять его обратно, а выдрессировал сам. Возиться пришлось долго, но овчинка стоила выделки. Крол, как называл он подручного за красные, кровью налитые глаза, вполне мог выполнять задачи самостоятельно, в определенных рамках, конечно. Бес указал ему за холм, Крол кивнул и поскакал прочь, уводя за собой три десятка червей. Риск был, конечно, велик, но Бес был уверен, что пока пешки видят его фигуру на вершине холма, они не посмеют оборвать ослабевшие связи.

Степняки неудержимым потоком накатывали на холм. Было их никак не меньше двух с половиной тысяч, но шли они слишком широкой лавой, далеко разбросав по степи фланги, пытаясь охватить в кольцо силы храмовиков вместо того, чтобы ударить по центру. Ордаз поднял над головой меч и хриплым голосом отдал команду. Тысяча пешек, ведомых поводырями, стремительно ринулись навстречу степной вольнице. Бес не слишком верил в их удачу. Он отвел оставшихся при нем пешек на холм и расположился в нескольких шагах от верховных жрецов.

— В чем дело? — набросился на Беса храмовик в черном плаще почтенного. — Почему не атакуешь?

— Приказ посвященного Вара, — огрызнулся тот, глядя не вперед, а назад, где тридцать его пешек во главе с Кролом уже заняли исходные позиции.

Степняки, как и предполагал Бес, смяли строй кукловодов Ордаза. Пешки умирали безропотно, не помышляя о бегстве. Ордаз на белом, как снег, жеребце крутился в самом центре водоворота из желтых и серых тел. Какой-то степняк, умело орудуя саблей, добрался до жреца-наставника и снес ему играючи голову. Искусство степняка восхитило Беса, он даже присвистнул от удовольствия.

Жрецы на холме заволновались. Гибель Ордаза расстроила ряды храмовиков окончательно. Мечи Храма испуганно поворачивали коней, а следом за ними бежали пешки. Бес этому обстоятельству не удивился, он отлично знал слабое место системы: стоило напугать кукловода, и марионетки, обрывая невидимые нити, разбегались кто куда. И чем крепче была связь кукловода с пешками, тем катастрофичней оказывались последствия даже минутной его слабости.

Неожиданно легкая победа грозила обернуться для степняков большими неприятностями. На призыв вождей атаковать холм откликнулось не более трех сотен человек. Все остальные рассыпались по степи, преследуя бегущих. А победа между тем не была полной. Фланги храмовиков продолжали драться с редким упорством, даже попав в окружение. Да и в центре, на высоком холме, по-прежнему невозмутимо сидели в седлах жрецы Храма. И это спокойствие не могло не насторожить степняков, во всяком случае тех, кто еще не потерял разума от хмеля легкой победы. Триста всадников во главе с Бараком ринулись к холму.

— Пора. — Бес махнул рукой Кролу и повел великанов-туров прямо в лоб надвигающимся степнякам. Туры разрубили строй Барака пополам. Крол ударил из-за холма и в течение нескольких минут смял левый фланг атакующих, не ожидавших неприятностей с этой стороны. Посвященный Вар сам возглавил атаку своих гвардейцев. Латники, вооруженные длинными мечами, разметали по степи правый фланг степняков. Это нельзя было назвать полной победой, ибо воинство Барака значительно превосходило храмовиков числом. И Барак, надо отдать ему должное, пытался оказать сопротивление хитроумным жрецам. Но с дисциплиной у степняков были явные проблемы. Напрасно ловкий всадник на белом легконогом коне вскидывал саблю к небу, напрасно гнусили рожки, призывая степняков сохранять мужество. Пешки Беса творили чудеса, не давая противнику передышки. Без особого труда они опрокинули легковооруженных лихих наездников и разорвали кольцо, уже почти сомкнувшееся вокруг храмовиков. Этот маневр позволил кукловодам развернуть сбившихся в кучу пешек и отразить последнюю отчаянную атаку степняков. Барак еще кричал что-то, но его уже не слышали. Превосходство храмовиков в вооружении и верно выбранная тактика сделали свое дело — разношерстное воинство обратилось в бегство.

Бес не выпустил Барака из виду. Степняк оборачивался на скаку и щерил редкие зубы. Был он не так уж молод, как это поначалу показалось Бесу, глубокие морщины рассекали его темное, словно на костре прокопченное лицо. Вождя окружали не менее сотни степняков, но для пешек Беса они не стали непреодолимым препятствием.

— Ну, иди сюда, змееныш, — просипел Барак, когда понял, что уйти не удастся. Он резко поднял коня на дыбы. Бес едва успел перехватить удар его сабли и тут же ткнул левым мечом в неприкрытое кольчугой бедро Барака. Вождь степняков вскрикнул и выронил саблю. Бес ударом меча плашмя по голове выбросил его из седла.

— Молодец!

Бес обернулся: посвященный Вар благосклонно улыбался ему.

— Это Барак. — Бес кивнул на поверженного противника. Два латника, повинуясь знаку Вара, спрыгнули с коней и склонились над степным коршуном.

— Живой, — сказал один из них, поворачиваясь к посвященному.

— Ценная добыча, — кивнул Бесу Вар. — Я тебя не забуду, Меч Храма.

Лагерь храмовики разбили на месте выигранного сражения. Пешки с равнодушными лицами хоронили убитых, своих и чужих, сваливая всех в одну общую яму. Бес наблюдал за их работой, лежа прямо на прогретой солнцем земле и покусывая белыми крепкими зубами сорванный сухой стебелек. У расшитого серебром шатра посвященного Вара сидел Барак со связанными за спиной руками и с ненавистью смотрел на кукловода. Достойный Ахай скосил в его сторону глаза и презрительно сплюнул. Теперь он знал о степняке многое. Непокорный раб Великого Барак много лет тому назад поднял бунт против Храма. Он то исчезал в бескрайних степях, то появлялся вновь, нанося храмовикам чувствительные удары. Целые поселки снимались с мест и уходили вслед за Бараком. Он уводил их за пределы влияния Храма, и где-то там, на юге, у Барака был собственный город, которому он дал легендарное имя — Таш. Ищейки Храма рыли носом землю в поисках этого города, но пока безуспешно. И вот этот смутьян, опасный не столько силой двух тысяч сабель, сколько примером неподчинения Храму, попался наконец в руки смертельных врагов. Достойный Ахай был горд тем, что его служение Великому началось столь удачно. Об этом ему сказал по священный Вар, об этом же говорили другие посвященные и почтенные жрецы. В подтверждение высокой оценки его заслуг посвященный Вар назначил его тысяцким на место погибшего Ордаза, подчинив ему всех уцелевших после боя кукловодов и пешек. Это была высокая честь, и тысяцкий Ахай поклялся верно служить Великому и его наместникам на земле — Геронту и Вару, да продлятся дни их вечно.

В данную минуту достойного Ахая мучила только одна мысль — где он мог слышать прежде это странное имя «Барак»? Конечно, память о прошлой жизни Мечу Храма, ступившему на путь бескорыстного служения, вроде бы ни к чему, но все-таки. Его не покидало ощущение, что с этим именем связано нечто важное в его прошлой, почти уже забытой жизни.

— Повезло тебе сегодня, храмовый пес, — Барак зло сплюнул в сторону Беса.

— Стар ты стал, Барак, — усмехнулся достойный жрец, — тебе бы внукам сказки рассказывать, а не по степи волком рыскать.

Барак заскрипел зубами от душившей его ненависти, но сдержался, не желая ронять достоинство перед молокососом.

— Вели хоронить моих воинов отдельно, — попросил он Беса. — Или вообще не хорони.

— Это еще почему? — заинтересовался тот.

— Негоже свободным людям лежать в одной могиле с псами.

— Пешки не виноваты в том, что они пешки, — криво усмехнулся достойный Ахай. — Брось, старик, смерть уравнивает всех.

Бес вытащил из ножен короткий меч и осторожно погладил клинок пальцем. Таких мечей не умели ковать даже в Храме. Ни одной зазубрины после сегодняшнего боя, хотя поработал он им изрядно. В глазах Барака ненависть сменилась любопытством, меч явно привлек его внимание.

— Где-то я видел подобные клинки... Вспомнил! — Барак вдруг засмеялся почти счастливо. — Северный воин с глазами весенней травы. Это он привел чужаков в наши степи.

— И что с ними стало? — спросил достойный Ахай.

— Два кургана есть в Суранской степи, там они и лежат.

— Уж не твоими ли молитвами?

— Храмовики нас окрутили тогда. Жаль, хорошие были воины.

— Чего жалеешь, — недружелюбно бросил Бес, — коли сам руку приложил?

— Сладкоголосые жаворонки тогда вокруг меня кружили, — невесело усмехнулся Барак. — Одного из них Кюрджи звали, а второго не помню. Помню, что горданец, а вот имя...

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— А я думал, тебе это интересно, — в прищуренных глазах степняка вспыхнул хитрый огонек.

— Мне неинтересно, — сказал Бес, поднимаясь с земли.

Он отошел уже на добрый десяток метров, когда Барак вдруг окликнул его:

— Эй, храмовик, я вспомнил: второго звали Чирсом. Достойный жрец Ахай не обернулся.

Глава 5

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Рекин Лаудсвильский, удобно устроившись в мягком кресле, с интересом рассматривал роскошное убранство кабинета. Такого количества книг ему видеть не доводилось. Королевская библиотека в Бурге по сравнению с этой вы

эти книги? Тогда следует признать, что человек он не только умный, но и ученый. Владетель осторожно скосил глаза на застывшего в неподвижности у стеллажей Чирса. Этот горданец не последний жрец в Храме, но и далеко не первый, хотя, возможно, хотел бы им стать. Вслух о своих планах Чирс никогда не говорил, но Лаудсвильский прожил долгую жизнь и научился разбираться в людях. Этот гордый человек родился, чтобы повелевать, и рано или поздно он своего добьется.

Опасности долгого путешествия мало отразились на настроении благородного владетеля. Путешествие было не только трудным, но и поучительным: Храм оказался сложнее и гораздо опаснее, чем представлялось Лаудсвильскому издалека. Но Рекин не жалел, что проделал столь длинный и опасный путь. Этот путь тернист, но в его конце можно ухватить за хвост желанную птицу удачи. А Рекину удачи как раз и не хватало, как и денег, впрочем. Его положение при Нордлэндском дворе нельзя было назвать блестящим, хотя король Гарольд не раз уже выказывал расположение умному и пронырливому владетелю. Но перед Лаудсвильским всегда маячила чья-нибудь широкая спина. Подобные помехи не могли не вызывать у честолюбивого владетеля раздражение. Причем в иные времена Лаудсвильского отодвигали так далеко, что, казалось, не оставалось никакой надежды вновь пробиться к свету. Но благородный Рекин выныривал на поверхность, еще более хитрый, еще более жадный до власти и денег. Лаудсвильскому нужен был могущественный покровитель, а Храму требовался ловкий агент в Лэнде. До сих пор сотрудничество развивалось без сучка, без задоринки, но Рекину хотелось большего, а главное — он знал, как этого достичь. К сожалению, посвященный Нумилин, Зоркое око Храма, не понял или не захотел понять варвара из далекого Лэнда. А вот Чирс, кажется, понял. Старый друг Кюрджи поспособствовал этой встрече, и Рекин уже не сомневался, что она пройдет успешно.

— Я видел мальчишку в твоем доме, посвященный, — осторожно обронил Лаудсвильский. — он здорово подрос за эти годы, но любезнее не стал.

— Он не узнал тебя, благородный Рекин, — ответил Чирс, не поворачивая головы от заваленного бумагами стола.

— Мне так не показалось, — невесело усмехнулся Рекин, вспоминая полные ненависти глаза Беса.

— Храм умеет промывать мозги, владетель. Такой обработки не выдерживают даже горданцы, а над нашими предками вволю потрудились в свое время генные инженеры.

— Я не знаю, кто они такие, эти инженеры, но я очень хорошо знаю, какими бывают меченые, когда у них сердце разрывается от ненависти.

Чирс отрицательно покачал головой:

— Я несколько раз с ним беседовал — он ничего не помнит.

— Но тебя-то он узнал?

— За эти два года я несколько раз бывал в школе, к тому же мое имя связано с его новым «я». Теперь он не Бес, меченый из Приграничья, а жрец Ахай, Меч Храма и мой племянник, что немаловажно.

— Ты связываешь с ним какие-то планы?

— Может быть, — Чирс недовольно покосился на слишком любопытного гостя. — Но почему тебя это волнует, благородный Рекин? Ведь ты не участвовал в тех кровавых событиях?

— Конечно нет, — поспешно отозвался Лаудсвильский. — Я не люблю пачкать руки в крови. Однако я не могу сказать, что вовсе был в стороне от этого дела. Посвященный Нумилин настаивал на моем участии. Его интересовала реликвия Храма.

— Вот как! — Рекину показалось, что Чирс вздрогнул. — Что это за реликвия?

— Какие-то скорпионы. Я внимательно следил, как делили добычу, захваченную в лесной крепости, там было много любопытных вещей, но ничего похожего на скорпионов я не обнаружил.

Чирс попытался скрыть разочарование. Способности посвященного скрывать мысли и чувства можно было позавидовать, и не будь Рекин таким изощренным интриганом, он бы, пожалуй, поверил в его равнодушие.

— Ульф говорил о какой-то пещере, — вспомнил Лаудсвильский, — но никто ее так и не смог обнаружить.

— Ты окажешь мне большую услугу, благородный Рекин, если отыщешь ее.

— Я сделаю все, что в моих силах, но и ты, посвященный, присмотрись к мальчишке. Меченого не так-то легко сломить.

Лаудсвильский с интересом наблюдал за разворачивающейся на его глазах церемонией. Все в этом главном городе храмовиков было необычно и непривычно для глаз. Город был велик, никак не меньше Бурга, но поражал строгим порядком и чистотой на мощеных улицах. Нищих здесь не было. Храм, видимо, заботился о том, чтобы его под данные не болтались без дела. Лаудсвильский полагал, что этот опыт Храма был бы не лишним для Лэнда, где от воров, бродяг и нищих буквально продыху не было.

Строгая процессия, возглавляемая одетыми в желтое младшими жрецами, медленно двигалась по городу под мерный завораживающий стук барабанов. Лаудсвильский шел в толпе городских обывателей, стараясь не выделяться из общего ряда. На нем был длинный синий плащ и новая, но почти уже потерявшая форму шляпа. Его появление не привлекло внимание окружающих. В толпе почти не раз говаривали, а если где-то раздавался робкий шепоток, то тут же и смолкал под строгими взглядами храмовых стражников, шедших по бокам от процессии.

Рекина сопровождал слуга Чирса, ловкий тип с удивительно плоским лицом и раскосыми глазами. Некоторое время владетель мучительно размышлял, где он мог его видеть, но так и не припомнил. Толпа остановилась, Лаудсвильский вытянул шею, пытаясь через головы впереди стоящих разглядеть, что же там происходит. Толпа разделялась на множество ручейков и медленно вливалась в мрачное каменное строение, поразившее много повидавшего Рекина своими размерами. Это грандиозное сооружение возвышалось над толпой на несколько десятков метров, и рядом с ним люди казались Рекину муравьями, а может быть и являлись таковыми. Ритм барабанов ускорился, послышались гортанные выкрики стражников, и люди, подчиняясь ритму и приказам, почти побежали.

— Это Храм? — спросил владетель провожатого.

— Это Чистилище. Здесь очищаются от пороков и преступных помыслов рабы Великого.

Лаудсвильский, подчиняясь общему порыву, почти вбежал под своды мрачного здания. В Чистилище было темно, как в склепе, и почти так же душно. Владетель едва не упал, запутавшись в полах плаща, но был подхвачен не слишком дружескими руками и водворен на отведенное место рядом с сотнями таких же, как он, растерявшихся людей. Стражники Храма поддерживали в Чистилище строгий порядок. Лаудсвильский подумал, что ему, пожалуй, повезло, запросто мог заработать бичом вдоль спины. Храмовики не церемонились с горожанами — свистящие удары то и дело разрывали спертый воздух, но в ответ никто не издавал ни звука, словно бичи опускались на плечи набитых соломой кукол. Глаза Лаудсвильского постепенно привыкли к полумраку. Здание изнутри выглядело не менее величественно, чем снаружи. Особенно поражали его размеры — владетель не предполагал, что можно собрать такое количество людей под одной крышей.

Пот градом катился по его лицу, спина в пять минут стала мокрой, но он не жалел, что пришел сюда. Зрелище, открывшееся его глазам, было воистину величественным. Толпа горожан с поразительной быстротой заполняла пустое пространство, гигантской воронкой сбегающее к площадке в центре Чистилища, напоминавшей размерами арену для поединков в родном Лаудсвильскому Бурге. Сто мужчин, облаченных в блестящие доспехи, прошествовали мимо оказавшегося в первых рядах владетеля и выстроились на арене полукругом.

— Первые Мечи Храма, — подсказал плосколицый слуга. Лаудсвильскому показалось, что он увидел среди латников Беса, но, возможно, его просто подвели глаза. Зато Чирса он узнал сразу. Тот стоял в облитом серебром плаще среди своих немногочисленных собратьев посвященных, и неровный свет горевшего на помосте огня освещал их не подвижные фигуры.

Вздох, подобный легкому ветерку, пронесся по огромному залу, и наступила мертвая тишина, почти невероятная при таком скоплении народа. Мерно ударил невидимый колокол. Облаченный в роскошную золотую хламиду человек появился в центре помоста, держа в вытянутой руке жезл. Постояв немного, он взмахнул этим жезлом и опустился в невидимое кресло. Владетель мог бы поклясться, что это кресло. Положение спины, рук и ног жреца показывало, что он сидит, но тем не менее ни трона, ни кресла под ним не было. Позолоченный жрец, казалось, висел в воздухе в довольно забавной и нелепой позе. Однако никто не засмеялся. Лаудсвильский уловил на лицах соседей страх, и ему стало не по себе.

Огонь в золотой чаше взлетел к потолку, осветив едва ли не весь огромный зал до самых отдаленных и темных уголков. Трое одетых в желтое служителей Храма вывели на помост обнаженного человека.

— Барак, — выдохнул стоящий рядом с владетелем слуга Чирса и тут же прикусил губу.

Имя, произнесенное плосколицым, ничего не говорило Лаудсвильскому, но по реакции серебряных жрецов он догадался, что этот худой, заросший жидкой бородой старик участвует в церемонии по принуждению. Благородный Рекин не раз видел казнь, случалось, и сам отправлял людей на виселицу, а потому был слегка разочарован тем, что его ожидания закончились столь банальным зрелищем. Видимо, старик уж очень насолил Храму, если проводить его в последний путь явились все верховные жрецы Великого.

Одетые в желтое служители Храма повалили Барака на помост и застыли над ним с обнаженными кинжалами в руках. Хриплое дыхание жертвы и палачей разносилось по всему залу. Сидящий на невидимом троне жрец взмахнул жезлом. Барак вскрикнул и затих. Жрецы принялись орудовать кинжалами. Лаудсвильский вздохнул — храмовики в своих развлечениях могли бы быть и поизобретательней. Наконец жрецы выпрямились, издав при этом торжествующий крик, в руках они держали голову, руку и сердце Барака.

— Хвала Великому. — Верховный жрец поднялся с невидимого трона. И сразу же полилась музыка, тихая и печальная. Все собравшиеся в Чистилище люди качнулись навстречу этой нежной мелодии. В огромном зале зазвучали голоса тысяч людей, слитый чьим-то гигантским усилием в единый мощный глас хвалы Великому. Потрясенный Рекин пел вместе со всеми, не отдавая себе отчета в том, что за слова срываются с его уст. Слезы благодарной радости катились по его лицу, он задыхался от счастья и от ощущения причастности к Храму. Хвала Великому, хвала посвященному Геронту, его Правой руке!

Краем затуманенного сознания Рекин чувствовал ужас всего происходящего, но не в силах был сопротивляться нахлынувшему на него безумию. А музыка все лилась, тихая и печальная, унося людей далеко-далеко, к подножию Небесного трона. Казалось, что все это будет продолжаться вечно: то ли сон, то ли явь, нечто неопределенное, но бесспорно возвышенное. Плосколицый слуга Чирса тоже пел и глаза его сияли радостью. Рекин задохнулся от любви и к нему, и ко всем собравшимся в этом зале, но особенно к верховному жрецу Геронту.

Жрецы-палачи подошли к пылающей чаше и швырнули в огонь голову и руку Барака. Сердце его поднесли Геронту, и тот спокойно наступил на него ногой. Несмотря на переполнявшую его радость, Рекин содрогнулся от отвращения. Прозвучали последние аккорды нежной мелодии, люди постепенно приходили в себя, смущенно поглядывая друг на друга. Правая рука Великого верховный жрец Геронт исчез так же таинственно, как и появился. Потрясенная толпа, подгоняемая ударами бичей, потянулась к выходу.

В этот раз Лаудсвильскому не повезло, храмовый стражник достал-таки его по плечам хлестким ударом, но владетель не почувствовал боли. Он медленно приходил в себя после всего пережитого. Окончательно очнулся он только на улице. Расторопный слуга выдернул сомлевшего владетеля из толпы и узкими переулками повел его к дому посвященного Чирса.

Глава 6

ЕЛЕНА

— Хватит, благородный Рекин, — поморщился Чирс — Я понимаю твое состояние, но пора взять себя в руки. И запомни: управлять овцами в загоне не так уж сложно, достаточно показать им кнут и пообещать много свежего корма. После этого они будут радостно блеять при виде твоих грязных сапог. Нет здесь никакого колдовства, а есть точный расчет и знания, накопленные поколениями. К сожалению, эти знания вырождаются в откровенное шарлатанство. Ты видишь не рассвет Храма, а его медленное угасание.

Чирс придвинулся почти вплотную к Лаудсвильскому, темные глаза его холодно заблестели:

— Найди мне амулет, Рекин, и я осыплю тебя золотом с головы до ног.

Посвященный Чирс был сегодня уж слишком откровенен. Рекин и раньше догадывался, что возня вокруг утерянной реликвии Храма началась неспроста, но он никак не предполагал, что все это так серьезно. Скользкие мысли появились в голове владетеля, но, взглянув в холодное и насмешливое лицо Чирса, он от них отказался.

— Ты разумный человек, благородный Рекин, а мне всегда хотелось, чтобы разумных людей в этом мире было больше, а главное — чтобы они жили подольше.

Лаудсвильскому стало не по себе. Его пытались втянуть в заговор, целей которого он не знал, да и не хотел знать.

— Благородный владетель Лаудсвильский, один из самых могущественных владетелей Лэнда, в глазах нынешних заправил Храма не более чем пыль под солнцем, варвар, которого они в своем глупом самомнении никогда не признают равным себе. Тебя ведь так и не допустили к ногам посвященного Геронта, благородный Рекин?

Лаудсвильский помрачнел. Чирс был кругом прав: владетеля приняли куда менее любезно, чем он ожидал. А главное, цели, которые он ставил перед собой, никого в Храме не интересовали. Но сможет ли Чирс ему помочь, вот в чем вопрос.

Длинные полы расшитого серебром кафтана Чирса колыхались в такт шагам. Горданец, как успел заметить Рекин, не любил долго оставаться на месте. Разговаривая, он прохаживался по залу, ловко огибая тяжелую мебель, сделанную из неизвестных владетелю пород деревьев, и бросал время от времени на собеседника взгляды, в которых проницательность сочеталась с насмешкой.

Благородный Рекин предпочитал разговаривать сидя — хоть какая-то опора в мире, который засасывал его с неутомимостью Змеиного болота. Лаудсвильский на мгновение почувствовал удушье и торопливо расстегнул ворот рубахи:

— Я сделаю все, что в моих силах, посвященный Чирс.

Ответ ни к чему не обязывающий, но лояльный. Впрочем, конкретных предложений ему пока сделано не было, если не считать просьбы способствовать в поисках амулета.

— Было бы неплохо, если бы мальчишка хоть в чем-то мне помог.

— Я же сказал, что он ничего не помнит.

Чирс вдруг застыл на месте и прислушался. В этом странном зале не было окон, хотя солнечный свет проникал сюда в достаточном количестве, но какими путями, Рекин затруднился бы ответить. Владетель тоже напряг слух, пытаясь определить, что же так насторожило хозяина.

— Кажется, это она. Мой племянник называет ее Еленой. Быть может, она поможет нам.

Рекин пожал плечами, ему это имя ничего не говорило, но посвященному Чирсу видней, каким способом воздействовать на родственника.

— Жрец Ахай, Первый Меч Великого, просит твоего внимания, посвященный Чирс, — доложил слуга.

Лаудсвильский вновь стал мучительно вспоминать, где же он видел этого плосколицего гнома.

— Это Хой, — подсказал ему Чирс, — когда-то он служил Тору Нидрасскому. Я выкупил его раненого у степняков после разгрома меченых.

Бес вошел в зал уверенным шагом. Рукояти мечей угрожающе торчали над его плечами, да и во всем облике чувствовались сила и уверенность в своем праве презирать мир вообще, и сидевшего в кресле варвара в частности. Меченый сильно подрос — ростом он теперь не уступал ни брату Гарольду, ни покойному отцу. Зато глаза Бес унаследовал от дяди Чирса: холодные, как провал колодца из ночного кошмара, в который летишь и летишь, задыхаясь от леденящего душу ужаса.

— Я рад видеть тебя, жрец Ахай, — Лаудсвильский поднялся и с достоинством поклонился.

Бес чуть повернул в его сторону голову и ответил небрежным кивком. В глазах его Рекин увидел только обычное для горданцев высокомерие и равнодушие. Неужели он, Рекин, ошибся тогда во дворе? Быть может, его ослепила собственная ненависть к меченым? Он узнал Беса сразу, как только увидел, и ему показалось, что и тот его узнал.

— Благородный владетель прибыл к нам из Приграничья, — пояснил Чирс, — это рядом с крепостью, где ты родился.

— Я помню, — ответил Бес, — кажется, их называют духами.

На лице Лаудсвильского появилось довольно кислое выражение. Чирс засмеялся:

— Это не совсем так, достойный Ахай. Приграничье расположено несколько дальше.

Бес пожал плечами, лицо его сохраняло брезгливо-скучающее выражение. Он явно не собирался напрягать память по поводу столь ничтожного субъекта, как прибывший неведомо откуда варвар. Лаудсвильского порадовало такое не внимание меченого.

— Посвященный Халукар, Чуткое ухо Храма, шлет тебе привет, посвященный Чирс, и заверяет в вечной дружбе.

Тень набежала на лицо Чирса, похоже, он не был обрадован этим приветствием:

— Я рад, что мой племянник удостаивается внимания первых лиц Храма.

— Я виделся с Геронтом, — самодовольно ухмыльнулся Бес — он подарил мне этот камень.

— Не забывай прикладывать руку к сердцу, когда произносишь имя наместника Великого. — Чирс взял из рук Беса камень, засверкавший всеми своими гранями в свете только что зажженных светильников. Кажется, посвященного удивило и насторожило внимание первых жрецов Храма к племяннику, во всяком случае весь его облик выражал скорее неудовольствие, чем восторг.

— Что ты помнишь об острове на озере Духов? Бес поднял на Чирса удивленные глаза:

— Я не помню острова.

— А женщину?

— У меня было много женщин, — равнодушно бросил Бес — Какую именно ты имеешь в виду?

— Речь не о потаскушках, — брезгливо поморщился Чирс — Я говорю о женщине, которую ты любил.

— Я никого не любил и не люблю, — глаза Беса холодно блеснули. — Я и мать свою не помню.

— Твоя мать умерла, когда ты был еще младенцем, — поспешно сказал Чирс.

— Ну, вот видишь, — успокоился Бес — Воспоминания мешают сосредоточиться, а с пешками не так-то просто управляться, особенно когда их не десять, а пятьдесят. Посвященный Геронт сказал, что я самый способный кукловод из всех, кого ему довелось видеть.

Чирс в раздражении прошелся по залу. Лаудсвильскому еще не доводилось видеть властного горданца в столь отвратительном состоянии духа. Неудержимое самохвальство мальчишки приводило его в ярость. Похоже, у Чирса были свои виды на Беса, и вмешательство посвященных Геронта и Халукара могло разрушить далеко идущие планы. Одно из двух: либо мальчишка действительно был незауряден настолько, что восхищал даже посвященных, либо от внимания верховных жрецов не ускользнула возросшая активность Чирса. Рекин плохо знал внутреннюю жизнь Храма, зато далеко не был новичком при нордлэндском дворе, и как бы ни различались системы управления в разных мирах, люди везде одинаковы, со всеми их страстями, подлостью и склонностью к авантюрам. Лаудсвильскому стало легче от этого мудрого вывода, он почувствовал себя увереннее и спокойнее в этом липком, как паутина, краю.

Хой ввел в зал закутанную в дорожный плащ женщину, Плащ был бурым от пыли, лицо незнакомки — бледным от усталости. Лаудсвильский покосился на Беса, тот с любопытством разглядывал подаренный Геронтом злополучный камень и, казалось, не обращал на женщину внимания. Чирс сам помог незнакомке освободиться от плаща. Женщина была красива, но не особенно молода, лет на десять старше Беса, как отметил про себя Рекин.

— Я знала, что он меня забудет, — сказала женщина Чирсу с едва уловимой горечью. — Вы изуродовали его душу.

— Моя душа мне вполне по вкусу, — холодно заметил Бес, — но меня удивляет, что посвященный Чирс позволяет своей наложнице оскорблять гостя.

— Я приготовил эту женщину для тебя, — спокойно отозвался Чирс.

Бес поднялся, подошел к женщине и взял ее за подбородок. Глаза их встретились. Лаудсвильскому показалось, что рука Беса дрогнула. Женщина отступила на шаг и отвернулась. Чирс знаком отпустил незнакомку и повернулся к Бесу:

— Ты поедешь в Приграничье вместе с владетелем Лаудсвильским и этой женщиной. Такова моя воля, жрец Ахай.

Бес равнодушно пожал плечами:

— Меч Храма всегда готов к походу.

— Благородный Рекин проводит тебя до места. Ты должен вспомнить, где находится пещера. Ты был там с женщиной. Черноволосой, с нежными руками.

Глаза, Чирса буквально впились в лицо мальчишки. Лаудсвильский поежился от прихлынувшего страха.

— Я вспомнил, — кивнул головой Бес, — там были стол, очаг, лежанка и эта женщина.

— Нет, это другая пещера. Вспоминай: пещера и два скорпиона.

Лицо Беса исказила гримаса: