Плацкарт Козлов Владимир
Песня закончилась. Вокалист сказал в микрофон:
– Большое спасибо всем тем, кто дослушал нас до конца. Мы были бы рады за это угостить всех вас водкой. Но только тогда, когда разбогатеем. А то пока…
Микрофон отключился. Заиграла «металлическая» фонограмма.
У входа стояли охранник и пьяные парни. Девушка куда-то исчезла.
– Валите лучше из клуба, пока не отпиздили, – сказал охранник.
Парень в пиджаке заорал:
– Я сейчас тебе покажу – отпиздить! Ты знаешь, где я работаю? В ФСБ. Тебе что, удостоверение показать? Все, пиздец тебе. Считай, что ты больше здесь не работаешь. У тебя семья есть? Все, считай, что семьи у тебя больше нет.
Парни вышли, хлопнула дверь.
Играл «Фастфуд». Я пил пятое пиво. У сцены прыгали, толкая друг друга плечами, трое пацанов не старше пятнадцати лет, с криво поставленными «ирокезами» на головах, и панкушка, которую я видел в мужском туалете. Один панк был в черной кофте с надписью на спине «Все государства – концлагеря».
Впереди меня по ступенькам «Р-клуба» спускались две девушки. Я не помнил, видел их в клубе или нет.
Я спросил:
– Девушки, а в какую вам сторону?
Язык заплетался. Они хохотнули.
Я пробормотал:
– Извините.
Вторник
У соседей сверху заплакал ребенок. Какая-то женщина попыталась его успокоить, потом стала орать на него. Я открыл глаза, посмотрел на окно. Оно начинало синеть. Я зажмурился, снова открыл глаза, поглядел на часы. 09:21. Если быстро одеться и побежать, опоздал бы на полчаса, может, на сорок минут. Но не было сил одеваться, бежать, садиться в автобус, спускаться по эскалатору. Хотелось заснуть и проспать целый день. Я повернулся лицом к ковру над диваном и закрыл глаза.
Рассвело. Я встал с дивана, сунул ноги в шлепанцы. Подошел к окну, отодвинул тюлевую занавеску. Над домами висело унылое серое небо. Дождя не было. В окне дома напротив тетка в халате что-то делала у плиты. С Коровинского шоссе на Ангарскую повернула коричневая «ГАЗель». Я поднял с пола джинсы и просунул ноги в штанины. Подошел к телефону, набрал номер офиса.
– Маша, привет, это Дима Макеев. Я сегодня себя плохо чувствую – голова сильно болит. Не смогу быть на работе.
– Хорошо, спасибо, что сообщили. Выздоравливайте!
У подъезда стояла старуха с пятого этажа с большой черной овчаркой на поводке. Я ненавидел всех собак в нашем доме за то, что они ссали в лифте. Увидев меня, собака дернула поводок в мою сторону, зарычала. Старуха оттащила ее.
Я вышел из магазина с «Балтикой-тройкой» в руке, сделал большой глоток. Перешел дорогу, повернул к пруду. На лужах блестела тонкая корочка льда.
На обложенном бетонными плитами берегу мужик в пятнистой военной куртке удил рыбу. В стеклянной полулитровой банке копошились опарыши. У берега плавала пачка от сигарет «Лиггет-Дукат». Я подошел к рыбаку, встал рядом, отпил пива.
Недалеко от нас тетка под пятьдесят сняла синий спортивный костюм, осталась в черном закрытом купальнике, зашла в воду.
– Она здесь все время купается, – сказал рыбак. – Даже зимой – прорубь делает специально. По системе профессора Иванова. И здоровается со всеми. Я иду, посмотрел на нее – она тут же: «Здравствуйте».
Я пошел вдоль пруда, на ходу допивая пиво. На другой стороне что-то кричал алкаш в темной куртке. Слов нельзя было разобрать. Навстречу мне шел дед в меховой зимней шапке, опираясь на трость. Он посмотрел на меня и сказал:
– Вам кричат, молодой человек. Слышите? Вас зовут. Вон – на том берегу.
Я спросил:
– Бутылка нужна? Сдадите. Она рубль стоит или больше. Точно не знаю.
– Нет, спасибо. Сами сдавайте.
– Как хотите.
Я бросил бутылку в сухую траву.
Часть четвертая
Суббота
Игорь взял со стола двухлитровую «бомбу» пива «Охота», отвинтил крышку, налил в два стакана. Мы сидели в комнате отдыха сауны, на деревянных скамьях, подложив под голые задницы полотенца. В «мокрой» парилке кого-то хлестали веником.
– Что, столица замучила, раз так часто стал приезжать? – спросил Игорь.
– Да нет, не замучила. Наоборот, привык уже там. В Москве – все нормально. Лучше, чем здесь… Просто захотелось приехать…
– Приехал – и ладно. Давай тогда выпьем знаешь, за что? За девушек, которые нам никогда не достанутся.
Мы чокнулись, слегка сплющив пластиковые стаканы.
Я отпил и спросил:
– А почему такой странный тост?
– Я дня два назад осознал, что некоторых девушек из своей школы до сих пор хочу трахнуть. В смысле, таких, какие они были тогда, а не таких, какие сейчас. Получается, что хочу я того, что мне никогда уже не достанется…
– Ладно, хватит. Что-то ты грузишь сегодня…
– Нет, послушай. Помню двоих – шли на класс меня старше. Я – в восьмом, а они были в девятом. Лариса и Оля. Всегда вместе ходили. Я вроде как с ними «дружил» – тырил дома из бара конфеты с ликером для них, в буфете коржики покупал, сигареты в киоске. Деньги на завтрак никогда не сдавал, все – на коржики и на сигареты.
– Ты что, в восьмом классе надеялся раскрутить их на секс?
– Пожалуй что да. Но так я это не формулировал. Вообще не формулировал. У меня были, скажем так, очень смутные планы. – Он улыбнулся, сделал глоток.
– И что потом?
– Ничего. Дружба закончилась. В начале десятого появился парень у Оли, потом – у Ларисы. Стало не до меня. Оля потом поступила в наш пед, на физмат. Про Ларису не знаю. Может, тоже – с ней за компанию. Работают сейчас в какой-нибудь в школе, обеим за тридцать, по двое детей…
Я допил свое пиво, поставил стакан на стол.
– Пошли погреемся, я здесь замерз.
В парилке под потолком светила тусклая лампа. На верхнем ярусе сидел полный мужик в вязаной шапке, весь поросший густыми черными волосами. По его животу и ногам стекал пот. Мы положили подставки и сели на средний ярус. Я сказал Игорю:
– Ну, ты меня удивил. Я не знал, что ты был такой озабоченный в восьмом классе…
– А ты разве не был?
– Не-а. Меня тогда больше музыка волновала, чем секс. Сидел дома и слушал кассеты – часами, приду из школы и слушаю. «Кино», «Аквариум», «ДДТ»…
– А у меня восьмой и девятый – самое было время… Все готов был отдать за секс и бухло. Ну, бухло еще иногда выпадало, а с сексом – полный пролет. Это уже в институте, скажем так, стало попроще… Смотри, как оно странно: в шестнадцать лет секс и бухло – это все. А сейчас – обычное дело. Рутина. Девальвация кайфа происходит, ты видишь? И что теперь остается? Ничего. Можно, конечно, заниматься самообманом, делать вид, что все – так, как надо.
– Не понял, про что ты?
– Мне скоро тридцать один, и я хочу жить, как хочу, а не сидеть в сраной клетке, в которую сам себя и загнал. Почти все наши ровесники – ну, те, кого я знаю – сидят в полной жопе. Но они этого не замечают или притворяются, что не замечают. У некоторых все, вроде, благополучно: жена, ребенок, думают уже о втором… И у меня то же самое. Тебе в этом смысле попроще – ты свободен. Нет семьи, нет детей. Захотел – уехал в Москву, захотел – можешь вернуться. Так ведь?
Деревянная дверь отворилась, вошли два коротко стриженных парня лет по двадцать пять. У одного на цепочке болтался крестик с распятым Иисусом. Парни сели на нижний ярус, под нами.
– Хорошо, что сегодня не пил перед баней, – сказал парень с крестиком. – Хоть нормально попариться можно. Пацаны предлагали, но я сказал, что не буду: в баню иду. Вот после – можно пивка потянуть. Только «Ярпиво», не сраную «Балтику» – от нее не пьянеешь, а охуеваешь, да?
– А мне – что одно, что другое: разницы нет, – ответил приятель. – Я дня без пива прожить не могу. Хоть бутылку, да выпью. Может, год уже или больше…
– Знаешь, как это называется? Пивной алкоголизм.
– Иди ты в пизду…
– Сам иди. Это еще как посмотреть, что лучше – водка или твое пиво. От пива желудок только так садится, капитально.
Я сказал Игорю:
– Пойдем в бассейн, окунемся.
– Пошли.
В бассейне никого не было. В голубой хлорированной воде плавал листок от банного веника.
– Знаешь, что? – сказал я. – Перебирайся ко мне в Москву. Устроишься на работу легко: ты классно в компьютерах разбираешься, лучше меня. Сначала сам переедешь, можешь жить у меня, потом обживешься, снимешь квартиру, перетянешь семью. Многие ведь так делают.
– Звучит, конечно, заманчиво, но для меня нереально. Неохота мне дергаться. Пусть все остается как есть. Все происходит само по себе, я не хочу в это вмешиваться.
– Так решили за нас в высших сферах?
– Ага.
Игорь спустился по лесенке, оттолкнулся от бортика и поплыл. Он переплыл бассейн и лег на воде, держась руками за бортик. Я подплыл. Игорь встал на ноги, пригладил ладонью намокшие волосы.
– Ответь-ка ты мне на один вопрос, Димыч. Ты уже скоро полгода в Москве. Кем ты себя ощущаешь – провинциалом или уже москвичом?
– Ну у тебя и вопросы. Никем не ощущаю. Я про это не думаю.
Родители сидели у телевизора, смотрели шоу «Как стать миллионером?».
– Ну, как сауна? – спросила мама.
– Нормально. И недорого. В три раза дешевле, чем в Москве.
Мама кивнула.
Я зашел в детскую. Анюта и Макс лежали на диване, обнявшись. Макс мял ее грудь. Я сказал:
– Привет, молодежь. Сорри, что вошел к вам без стука.
– Ничего, мы не сильно стеснительные, – сказал Макс, не убирая руку с груди Анюты. – Как Москва? Ничего там еще не взорвали?
– Макс, у тебя что, крыша съехала? – сердито сказала Анюта. – Дима все-таки там живет, а ты такой бред говоришь.
– Да ладно, успокойся ты. Я, типа, пошутил, и Димон меня понял? Так ведь?
– Ну да.
– Ну так как там – в Москве?
– Как обычно. Зима. Снег. Холодно. Пробки.
– Когда назад?
– Завтра вечером.
– Надо нам как-нибудь к тебе в гости заехать, да, Анька? На Новый год, может? А то брателло полгода в столице, а ты у него еще не была.
– Да я не очень стремлюсь. Я бы лучше на Запад куда-нибудь съездила. А Москва меня чем-то отталкивает. Что-то в ней стремное есть, бескайфовое.
Воскресенье
Радиоузел поезда передавал старую песню «Землян»:
- Но снится нам не рокот космодрома
- Не эта ледяная синева
- А снится нам трава, трава у дома
- Зеленая, зеленая трава.
Когда я ходил в третий класс, эту песню часто крутил сосед за стеной, Саня Громов. Потом он купил кассетник «Весна» и ходил с ним гулять на улицу. В кассетнике обычно играли песни, записанные с телевизора: Леонтьев, Боярский, Пугачева, Антонов, «Земляне». Я завидовал Сане, потому что у нас кассетника не было, только старый бобинный «Ростов», и к нему всего три бобины – Высоцкий, Окуджава и Визбор. Их папе давно записали бывшие институтские одногруппники. Папа слушал их редко: ни он, ни мама музыку не любили. Они вообще не умели развлекаться и отдыхать – жили только семьей и работой. Такие они и сейчас, единственное развлечение – телевизор.
Напротив сидела девушка с бледным лицом, в сером свитере, с короткими темными волосами. В ушах торчали наушники плеера «Sony».
«Трава у дома» закончилась, следующая песня была «Листья жгут». Я содрал открывалкой снизу стола крышку с «Балтики-тройки», сделал глоток. На моей полке сидели два деда. Их сумки, привязанные к тележкам, покачивались на третьей полке над боковыми местами. Дед со сморщенным лбом, в серой трикотажной рубашке, говорил:
– Я знаю одно. В Белоруссии сейчас лучше живут. Там и зарплаты, и пенсии больше…
– А вот и не лучше, – перебил его второй дед. – У меня там сестра, двоюродная, в Гомеле. Ну, получает она пенсии где-то тысячу пятьсот – на наши деньги. Но там и продукты дорогие, дороже, чем у нас…
Девушка достала кассету из плеера, положила на стол, вынула из сумки другую. Я заметил обложку – Том Уэйтс, альбом «Machine Bone». Она надавила на кнопку «play» и отвернулась к окну.
Я взял с третьей полки матрас, скрученный, с подушкой внутри, бросил на свою верхнюю полку. Спросил у девушки:
– Снять вам матрас?
– Что? – Она вынула левый наушник. – Что вы сказали?
– Вам снять матрас?
– Нет, спасибо, не надо. Я не буду ложиться.
Дед в рубашке спросил:
– Девушка, а вы мне не уступите нижнюю полку?
– Нет, я наверх не могу.
Дед сморщил губы. Я раскатал по полке матрас. Из подушки высыпались несколько перьев.
В узком предбаннике у туалета стояли полная девушка в черной юбке и дядька в жилете с карманами.
Я спросил:
– Кто последний?
– Я, – ответила девушка.
Я поднял крышку мусорки, положил туда бутылку от пива. В ней лежала бутылка от водки и кожура мандаринов.
Открылась дверь в тамбур, дохнуло холодом и табаком. Загрохотали колеса. В вагон вошел дядька в очках.
Я зашел в туалет, закрыл дверь на защелку. Из стены торчал кран для пожарного рукава, покрашенный в красный цвет. Стекло было непрозрачное, с мелким узором. Я взялся за ручку окна, потянул ее вниз – не поддалась.
Старики уже спали, поджав ноги на полках. Я положил полотенце на железку с натянутой сеткой, сел рядом с девушкой. Она мельком глянула на меня, отвернулась к окну.
– Вы вообще ложиться не будете? – спросил я.
Она вытащила левый наушник.
– Вообще ложиться не будете?
Она резко мотнула головой.
– Нет. Я никогда не сплю в поездах. И раньше уснуть не могла, а после аварии – и тем более. Нога начинает ныть – почему-то, именно в поездах. – Она нажала на плеере кнопку «stop», вытащила второй наушник. – А вы из Москвы, или там работаете?
– Работаю. Уже скоро полгода.
– А я уже больше двух лет, как в Москве. У меня там раньше жил дядя – я поехала к нему, чтобы лечиться после аварии. Он был богатый, фирма своя. Продажа автомобильных масел. Я сначала жила у него, а теперь квартиру снимаю…
– А можно – мы будем на ты?
– Да, конечно. И заодно познакомиться можно. Меня зовут Катя.
– А меня – Дима.
– Очень приятно.
– Мне тоже. И ты так все время – если ездишь домой, то ночью не спишь?
– Да. Сижу, слушаю плеер. Приезжаю, две чашки крепкого кофе – и на работу. Я работаю в агентстве недвижимости, на Красных воротах. А живу на Домодедовской. Далеко, конечно, и с пересадкой, но это – Москва, не наша деревня. В Москве я могу сидеть в офисе и зарабатывать – более или менее. А у нас пришлось бы для этого бегать, целый день быть на ногах. А я так уже не могу…
Навстречу шел пассажирский, мелькали тускло освещенные окна. У деда на верхней полке свесился край одеяла. За перегородкой кто-то храпел.
Катя рассказывала:
– Я закончила наш филфак. С третьего курса торговала на «Спартаке» с девчонкой знакомой. После диплома – ну, не учительницей же идти? – одолжили денег, взяли себе по киоску у Заречного рынка. Она продуктами занималась, а я – порошками, мылом, пастой зубной…
– А где был ларек, с какой стороны?
– Если стоять ко входу спиной, то направо.
– Помню эти ларьки. Но тебя там, вроде, не видел…
– А я через год уже там не сидела сама – две девчонки работали у меня, продавщицы. Молоденькие, только школу закончили, но толковые. А я только товар подвозила. Квартиру снимала на Ленинской – чтобы ближе к Заречному. Машину взяла – «опель-вектра», девяносто пятого года. А потом на ней и разбилась. Все из-за гололеда. Машина – в лепешку, у меня – открытый перелом в трех местах.
Катя провела рукой по бедру и чуть ниже колена.
– Главное, что все помню – сознание не теряла. А в машине лежала бутылка вина – даже и не разбилась. Я открыла ее, пробку внутрь продавила и всю выпила – пока гаишники не приехали и скорая помощь. И знаешь, что менты мне потом заявили?
– Что ты пьяная попала в аварию?
– Вот именно. Меня же хотели во всем обвинить, хотя я правил не нарушала, просто жуткий был гололед. Пришлось все связи поднять, чтоб отмазаться. И в больнице потом то же самое – свинство полнейшее. Мне дядя лекарства передавал – дорогие, пятьдесят долларов за укол. А медсестры кололи мне дешевое обезболивающее, а мое отдавали знакомым своим. Это мама случайно увидела, устроила им скандал. Они извинялись… Ладно, выйду я покурю.
– Я с тобой.
– Ты что, куришь?
– Нет, не курю. Так, постою с тобой в тамбуре.
– Я сама очень редко курю. Просто сейчас…
В тамбуре было холодно. На заиндевевшем стекле отпечаталась чья-то ладонь. Толстый мужик курил и пил «Клинское».
– Когда я у дяди жила, все было шоколадно, – сказала Катя. – У него детей своих нет, поэтому он относился ко мне, как к дочке. Везде с ним ходила – по ресторанам дорогим, суши всякие ела. Он был любитель суши. И дорогих коньяков – «хенесси» и «мартель». И пил за рулем – хоть бы что. Выйдем с ним из ресторана – он такой пьяный, что я даже в машину с ним боялась садиться, тем более, после аварии…
Мужик бросил под ноги бычок, растоптал, открыл дверь и вышел из тамбура. Катя затянулась, выпустила дым.
– …А потом проходит пятнадцать минут, максимум – полчаса, и он уже, вроде, не пьяный. А когда узнала, что его застрелили, я не могла поверить. Не могла понять, как такое могло случиться. – Катя выбросила бычок. – Пошли, я замерзаю.
Катя шептала:
– Фирма была небольшая, никому он дорогу не переступал, с бандитами не общался – ну, насколько я знаю. После этого мне пришлось все самой. Жена его – она меня на два года старше всего – меня, естественно, выгнала: зачем я ей? Она скоро замуж вышла опять, привела какого-то идиота. А я устроилась в агентство недвижимости. Пошла туда специально, чтобы себе квартиру найти, а потом и осталась. И квартиру нашла неплохую. Практически рядом с метро – две остановки троллейбусом, и недорого, двести пятьдесят, хотя такая сейчас стоит как минимум триста. Я каждый месяц жду, что хозяйка мне цену поднимет, но пока не поднимает…
Поезд замедлил ход, дернулся и остановился. Я встал, поглядел в окно. Прожектор освещал одноэтажное здание маленькой станции и засыпанный свежим снегом перрон.
Вторник
По ТНТ шло реалити-шоу «Дом-2». Участники расселись на бревнах на «лобном месте» и обсуждали какую-то дребедень. Я отпил коктейля «хуч-апельсин», поставил банку на пол у дивана.
Зазвонил телефон. Я встал, подошел к столу, взял трубку.
– Алло.
– Алло, добрый вечер. Могу я услышать Дмитрия?
– Это Дмитрий.
– А, привет, я тебя не узнал… Это Кирилл, помнишь меня?
– Конечно, помню. Ты что, в Москве?
– Нет, я дома. Твой московский телефон мне дала твоя мама. Я как-то звонил – давно уже, месяца два или больше. Он все лежал у меня, а я никак собраться не мог, чтобы позвонить. А сейчас у меня в Москве будет выставка, и я подумал, что раз ты здесь, то, может, придешь на открытие?
– А когда это будет?
– Через неделю. Вернисаж – шестнадцатого, в четверг. В семь часов. Сможешь?
– С работы придется пораньше уйти, но ладно. А где, в какой галерее?
– Давай я тебе все потом расскажу, когда приеду. Я тебе позвоню, хорошо?
– Хорошо. Рабочий мой есть у тебя?
– Да, есть.
– Запиши на всякий случай. Девятьсот пятьдесят девять двадцать три тринадцать.
– Последняя цифра какая?
– Тринадцать.
– Все, есть, записал. Ну, пока.
– А как ты вообще? Расскажи?
– Потом расскажу, при встрече.
– Счастливо.
– Пока.
Я знал Кирилла по изостудии в городском доме культуры. Это было на первом курсе. Институт жутко ломал, отношения с одногруппниками не сложились, с музыкой тоже не получалось. Однажды после занятий я шатался по центру города и прочитал у входа в ДК объявление про набор в изостудию – «начальная подготовка не обязательна».
Кроме меня записались Кирилл и десяток девчонок. Все, кроме меня и Эльвиры, которой было лет тридцать, учились в одиннадцатом классе и готовились поступать в институты, где на вступительных сдавали рисунок.
В середине декабря мы рисовали гипсовую маску. До этого рисовали отдельно нос, потом переносицу и глаза. Было холодно, отопление не включили, все сидели в куртках и шубах. Кирилл – в очках с одной дужкой – сидел у стены, вдоль которой стояли мольберты. Он рисовал всегда молча, хотя и любил поболтать. Когда мы с ним шли к остановке, он говорил, не переставая.
Передо мной сидела Марина – в синем пуховике с капюшоном. Я разглядывал родинку у нее на щеке, заколки-бабочки в волосах и розовую резинку, стянувшую коротенький хвостик. Она тоже всегда молчала, не принимала участия в разговорах других девчонок.
Из кабинета вышел преподаватель Арсений Петрович – под шестьдесят, в засаленном пиджаке, со спадающим на лоб седым чубом. С ним был его гость – Серебров, художник-авангардист, по основной профессии – инженер. Они часа полтора просидели в кабинете Арсения. Иногда за закрытой дверью слышался звон стаканов. Серебров пожал руку Арсению, не глядя на нас, и ушел.
Арсений встал за спиной у Марины, долго смотрел.
– Молодец, молодец, Марианна. Вот оно – то, что надо.
Потом он глянул на мой рисунок.
– Неплохо, Дмитрий, неплохо. Давай, давай, действуй дальше.
От Арсения пахло водкой и луком. Он сел на пустой стул в углу.
– Знаете, что, хорошие вы мои? Надо смотреть на то, что вы делаете здесь, не только, как на творческий акт, хотя это и творчество, ясное дело… Но и как на способ зарабатывать деньги. Вон, ко мне раньше ходили ребята – уже давно все в кооперативах, зарабатывают хорошие деньги. Не то, что мы здесь. Получил сегодня зарплату – десять долларов, если по курсу… Американец какой-нибудь десять долларов этих на чай в ресторане оставит, а тут платят за месяц…
Арсений поправил свой чуб, поковырялся в носу.
– Эх, жил бы я в нормальной стране, то, наверно, знал бы штук шесть языков иностранных, а так ни одного толком не знаю. Вот недавно вспоминал – а что это значит «гирл» по-английски, и не мог долго вспомнить. Потом только вспомнил, что «девушка». А сейчас не поймешь совершенно, в какой мы стране живем. Слышали, что СССР больше нет? Теперь – содружество независимых государств, СНГ. Как звучит оно даже противно – эс-эн-гэ, как будто гадость какая-то, гнусность.
Занятие кончилось. Мы сложили рисунки в ящик, сдвинули мольберты к стене. Я вышел на улицу вслед за Мариной – пообещал себе, что обязательно заговорю: спрошу, можно ли ее проводить.
Она шла впереди метров на десять: пуховик, вареные польские джинсы и коричневые сапоги. На плече – черная сумка.
– Ты куда так разогнался? – крикнул Кирилл, догоняя меня.
Марина свернула к своей остановке, я и Кирилл пошли прямо – к своей.
– Ты чего так рванул? Всегда, вроде, вместе. Ладно, слушай анекдот…
Через месяц изостудия развалилась – дому культуры сократили бюджет на кружки. Марину я больше не видел, с Кириллом иногда перезванивался. Он поступал в Москве в институт имени Сурикова, не поступил, пошел в наш «кулек», бросил, устроился оформителем, женился, рисовал маслом абстрактные композиции и продавал возле ГУМа.
Четверг
В туалете «МДМ-Кино» парень в клетчатой кофте держал в руке рулон туалетной бумаги и, разматывая его, вытирал руки. Он нетрезво улыбался и поглядывал на приятеля, который стоял с закрытыми глазами, прислонившись к стене. Я вытер руки о джинсы и вышел из туалета.
Катя стояла у стоек с дисками.
– Пойдем? – спросила она.
Я кивнул.
Мы вышли на лестницу. Я шел чуть впереди, Катя держалась за мою руку. Она почти не хромала.
Падали редкие снежинки, кружились в оранжевом свете уличных фонарей. Над супермаркетом вращался красный куб «24 часа».
– Может, прогуляемся до метро Парк культуры? – спросила Катя. – Здесь недалеко, и, вроде, сегодня не холодно…