Заклинатель джиннов Ахманов Михаил
— Что это значит количественно? — Я вытер вспотевший лоб, потом не без труда сглотнул — в горле пересохло. — К примеру, мы перемещаем город… город, в котором я нахожусь… перемещаем его на расстояние в десять парсек, в систему Арктура…
— Одиннадцать целых и одна десятая, — поправил Джини.
— Ладно, пусть так… Какая необходима энергия, чтобы перенести весь город?
— Форма и размер перемещаемого участка почвы?
— Диск двухсотметровой толщины, радиусом сорок километров.
Спираль с огоньками и математические символы исчезли с экрана, сменившись белоснежной кошачьей мордочкой. Видимо, для таких расчетов присутствие Чеширского кота и даже Багиры было излишним.
— Неподалеку от места твоей дислокации находится энергетический комплекс, — сообщил Джинн.
— Да, атомная станция в Сосновом Бору.
— Ее недельной выработки хватит. В течение года можно переместить примерно пятьдесят объектов указанной тобой величины.
Потрясенный, я зажмурился и прикусил губу. Петербург, со всеми его островами, домами, храмами и мостами, с доброй частью Невы, с Кронштадтом, Пушкиным и Павловском, парил в неизмеримых далях, словно Лапута, и направлялся прямо на Арктур. За ним неслись другие города, побольше и поменьше, каждый на своей частице тверди величиной с Монблан. Или с Эверест, что, в сущности, рояли не играло… При желании в космос могли улететь все Альпы вместе с Гималаями, оставив в земной коре пару чудовищных кратеров. Фантастическая картина! Разумом я понимал, что это возможно, но чувства бунтовали.
— Очень небольшой расход энергии, а масса перемещается огромная… — пробормотал я, вцепившись в волосы всей пятерней.
— Это не перемещение, — откликнулся Джинн. — Не перемещение в том смысле, как понимают его ваши математики и физики. Это… — Он смолк на секунду и тут же сообщил: — Я в затруднении. Еще не существует терминов, чтобы описать данный процесс.
— Трансгрессия, — вырвалось у меня, — пространственная трансгрессия… Ты изобрел трансгрессор, Джинн![71]
— Понятие принято и зафиксировано. Есть еще вопросы?
— Да, конечно. Ты создал математический аппарат, но это теория. А как с практической реализацией?
Я ошибался, думая о длительном пути, что разделяет теорию и практику. Это в самом деле тяжелая и долгая дорога, но только для людей, чья сигнальная система несовершенна, а жизнь медлительна и коротка… Джинн одолел эту трассу минут за пять.
Представленная им конструкция напоминала овальную вертикальную раму; под ней располагались генераторы и поисковый блок, ориентирующий трансгрессор на тот или иной район Галактики. Но эта функция была не единственной — по утверждению Джинна, блок обеспечивал поиск землеподобных миров, а также локализацию финишной зоны на их поверхности с точностью до сантиметра. Устройство, похожее на раму, предназначалось для переброски разведчиков, которые должны были обследовать новый мир и выбрать точки для дислокации жилых, культурных и промышленных объектов. На следующем этапе в путь отправлялись города и крупные сооружения, но их переброска осуществлялась иначе, с помощью трех-четырех трансгрессорных станций, располагавшихся вдоль периметра переносимой области. Их функция состояла в том, чтобы создать переходную зону, нечто наподобие гигантского экрана размером в десятки километров, который накрывал транспортируемый объект.
И — в путь! Париж и Нью-Йорк, Москва и Лондон, Шанхай и Лима, Красноярск и Дели… разумеется, моя Саламанка и Петергоф с их университетами… В путь! За миллиарды, биллионы миль, хотя займет он не более секунды…
По экрану скользили чертежи и схемы, расчеты конструкций, модулей и узлов, макеты плат, данные из справочников. Эскиз сооружения в целом, вид сверху, вид сбоку, сечение «а», сечение «б», сечение «в», проекция на плоскость… В этом таилось странное очарование; как я уже давно заметил, эскизы и чертежи впечатляют людей — конечно, за исключением математиков — гораздо больше, чем уравнения и формулы. В чертежах есть некая определенность, даже вещественность; чертежи означают, что мы перешли от Ее Высочества Теории к Его Величеству Проекту; научным изысканиям — конец, и за работу берутся инженеры.
Это убеждало. Конечно, я не мог разобраться во всех деталях и тонкостях, но Джинн, несомненно, предусмотрел их до последней гайки и заклепки. Этот проект мог быть реализован — не в отдаленном будущем, не завтра, а сейчас; мы — я говорю о земном человечестве — уже обладали всем необходимым: знаниями, источниками энергии, материалами. Мы могли создать трансгрессор не на бумаге, а в камне и металле; построить его и разлететься во все края Галактики. Соблазнительная перспектива! Однако…
Я наклонился к экрану и спросил:
— Можно ли использовать трансгрессор в военных целях? Скажем, для переброски десантников или космического флота? Либо контейнеров с чем-нибудь пакостным, тетрачумой или сибирской язвой?
Белая кошка сощурилась.
— Вы, люди, странные создания — все, что вы изобрели, от колеса и лопаты до ракеты, годится для войны и мира. И вы, мечтая о втором, не забываете о первом… — Голос Джинна был неуверенным и тихим, словно его обуревали печальные мысли. — Устройство, созданное нами, тоже подходит для войны. Разумеется, подходит! Да, с его помощью можно послать солдат, осуществить вторжение или перебросить во враждебный мир нечто смертельное для вашей формы жизни! Но это, Теплая Капля, зависит лишь от вас. Я могу помочь… немного…
— Как?
— Я разработал метод для блокировки переноса. Очень простой: передатчик сферических радиоволн определенной частоты. Построить его не сложнее, чем радиотелескоп… Такое устройство создаст сферу помех, и поисковый луч трансгрессора не сможет нащупать даже звездную систему, не говоря уж о планетах. Мир, окруженный этой сферой, будет закрыт. Чтобы проникнуть в него, придется преодолеть физически межзвездное пространство, а это для вас невыполнимая задача. Во всяком случае, пока.
Я молча кивнул, соглашаясь с ним. Не идеальный выход, но лучше что-то, чем ничего… Джини, разумеется, был прав: трансгрессор — тоже оружие, такое же как колесо, если приделать его к боевой колеснице, или лопата, которой можно врезать по черепу. Все зависит от нас, но всякая помощь будет не лишней… Сфера помех? Способ, как спрятаться в непроницаемом коконе? Что ж, подходит… На век или на два столетия, пока не родится гений, который эту сферу раскурочит, как гнилой орех![72] Люди так изобретательны…
Голос Джинна снова нарушил тишину.
— Что я должен делать, Теплая Капля?
— Разослать материалы по всем необходимым адресам. Теоретическое обоснование, пояснительную записку и сам проект… От имени Сергея Невлюдова, [email protected]. Вместе с просьбой Невлюдова зря не беспокоить и обращаться за консультацией лишь в самых крайних случаях.
Конечно, побеспокоят, думал я. Однако не сразу, не сразу! Пока разберутся, пока расчухают, что это не шутка и не розыгрыш, пройдет дней десять или хотя бы неделя. Достаточно, чтобы удрать! Скажем, на Андаманские острова или к помирившимся тутсихутам… В какой-нибудь медвежий угол, где можно скрыться и отсидеться во время всплеска популярности… Не столь уж трудная задача, раз тебе служит Джинн! — Прошу уточнить адреса рассылки, — промолвил он, взирая на меня с экрана.
— Всем правительствам, включая те, которые в изгнании… всем ведущим университетам и НИИ… всем крупным фирмам, банкам и другим финансовым учреждениям, а также общественным фондам… движению «зеленых» и политическим партиям, где больше тысячи… нет, десяти тысяч членов. Разумеется, в ООН, ЮНЕСКО, НАТО и прочие международные союзы.
— Выполнено, — сказал Джинн. — Что теперь?
— Теперь отдохнем, — откликнулся я. — Спасать мир — такая тяжкая работа!
Экран погас, но монотонный шепот еще звучал в вокодере, напоминая голос гипнотизера:
— Ты устал, Теплая Капля… Ты должен есть и спать… Я знаю, людям нужен отдых… Вернусь, когда позовешь…
Поднявшись, я направился в ванную, умылся ледяной водой, выпил на кухне кофе, что-то съел, налил молока в блюдце Белладонны. Затем пошел в родительскую спальню, вытащил из шкафа Коран, вернулся к себе, сел в кресло и раскрыл книгу на суре «Могущество». Строчки дрожали перед глазами, буквы прыгали и кувыркались, но все же через несколько минут начали складываться в знакомые слова:
Во имя Аллаха милостивого, милосердного! Поистине, Мы ниспослали его в ночь могущества! А что даст ему знать, что такое ночь могущества? Ночь могущества лучше тысячи месяцев. Нисходят ангелы и дух в нее с дозволения Господа их для всяких повелений. Она — мир до восхода зари!
— Мир до восхода зари… — повторил я вслух, поворачиваясь к окну.
Оно было темное, открытое звездному небу, где бледным диском висела луна, еще без признаков той сероватой дымки, которая ранней петербургской весной обозначает рассвет. Но с улицы уже доносился гул моторов и шелест шин, со двора — протяжные стоны и резкое хлопанье двери, а сверху, снизу и с боков — те шорохи и скрипы, невнятное бормотание и шарканье, которые в нашем блочном доме разносились по всем этажам подобно утренней мелодии. Близилось утро, ночь кончалась. Ночь моего могущества… Та, в которой нисходит ангел для всяких повелений… Та, которая лучше тысячи месяцев…
Веки мои слипались, тело налилось приятной тяжестью, и было лень подняться, сделать три шага и рухнуть на тахту. Кресло казалось таким уютным и мягким, таким надежным… Я уронил Коран на колени и заснул.
И снилось мне, будто я надеваю контактный шлем, застегиваю браслеты и по велению кибернетической волшебной палочки, переношусь в виртуальную реальность. В пространство, полное тепла и света, в лазурные сказочные небеса, где плывет пушистое облако, похожее на божью перинку в детском издании Библии, только восседает на нем не Саваоф, а Джинн собственной персоной. И вид у него непривычный, не белой кошки, не Багиры и не Чеширского кота, а облик смуглого пенсионера-араба лет под девяносто, в чалме и роскошном халате — ни дать ни взять старик Хоттабыч из одноименной книги. Сидит он за столом, а на столе угощение, пиво, фрукты, шпроты и, разумеется, бутылка «Политехнической». Я приземляюсь рядом с ним, чувствуя под ягодицами пышную облачную плоть, осматриваю стол и говорю:
— Что нарядился, дружище? Что достархан накрыл? Праздник у нас какой или иное торжество?
— Праздник, — подтверждает Джинн. — Все-таки мы с тобой, Теплая Капля, мир спасли! Отметить бы надо.
И мы отмечаем — в полном согласии с русско-исламской традицией, ибо Аллах не велел правоверным пить вина, а вот про пиво и «Политехническую» в Коране ничего не сказано. Закусываем шпротами, хурмой и финиками, а после Джинн и говорит:
— Ну доволен? Осчастливил человечество? Может, о награде думаешь, о благодарности мечтаешь? Как бы не так! Не будет ни наград, ни благодарностей! Сперва щелкоперы твою биографию по косточкам разложат, и станешь ты на день сенсацией, и снимут тебя в профиль и анфас, и на горшке, и у компьютера… А после, как разлетятся по разным созвездиям, никто и не вспомнит. Земная слава преходяща!
— Не надо мне славы, — отвечаю я, — и не хочу я на горшке сниматься и быть сенсацией. Мне бы куда-нибудь слинять… куда-нибудь, где щелкоперы не найдут и папарацци не достанут. Поможешь, друг?
— Как не помочь! Поможем, со всем удовольствием… Только слова мои о благодарности не забывай. Не будет ее, ежели сам не пошустришь.
И с этими словами он начинает жевать ананас, а я, будто в недоумении, спрашиваю:
— Куда ты клонишь, приятель? Слава, награда, благодарность… Прости уж меня, тупоумного, не врубаюсь! Это ты о чем?
— О том, — объясняет Джинн, покончив с ананасом, — что мир ты спас, а мир спасителей не любит. Плохо они кончают, эти спасители! А потому надо тебе обеспокоиться собственным благом. — Он отхлебывает пива и советует: — Ты, Теплая Капля, сам себя награди. Сам! Проси у меня чего хочешь! И помни — я все могу!
Тут навалились на меня такая тоска и печаль, что финик показался горьким.
— Это мы уже обсуждали, — шепчу я, — об этом говорили… Не хвастай, дружище, и душу мне не растравляй. Не можешь ты всего! А то, что можешь, мне не нужно.
— Как не нужно? — удивляется Джинн. — Не нужно богатство, чтоб жить в довольстве и добрые дела творить? И власть не нужна, чтобы наказывать злодеев и защищать обиженных? И знаний тебе не нужно? О том, как устроен мир, с чего он начался, к чему придет и где в нем место человеку?
Я нерешительно качаю головой.
— Нужно, наверное, нужно… Но это все не для меня, а для людей. А мне…
Джинн наливает стакан, поднимает его и осушает, не чокаясь.
— В их память… Я, Теплая Капля, выполняю только разумные просьбы, а воскрешение умерших и погибших есть желание иррациональное. Ты знаешь, что их не вернуть. Ни родителей твоих, ни друга… Но разве жизнь закончилась? И разве все дорогие тебе умерли?
Он глядит на меня с хитрым прищуром, и я отвечаю, что, конечно, нет и я не против, чтобы этих дорогих и близких стало больше. Скажем, на одну арабскую принцессу… Но как это устроить? Как добиться, чтоб полюбили Сергея Невлюдова? Его, а не богатства, не власть, не знания, дарованные этому счастливцу? Не преходящую славу спасителя мира? С одной стороны, все это нелишне, а с другой — соблазн! Великий соблазн для женщины, тем более — принцессы! Принцессам ведь нужны герои, и потому… Джинн, покачивая головой в чалме, перебивает меня сочным басом Глеб Кириллыча:
— Это все фантазии, юноша, бред и фантазии от лишнего ума! Они пользительны для писаных романов, а в романах житейских следует не фантазировать, но держаться ближе к телу.
— Хотелось бы, — вздыхаю я.
— Вот и не щелкай клювом, — советует Джинн. — Как прозвенит тебе звоночек, так становись поближе и хватай!
— Когда же прозвенит?
— Когда, когда… Может быть, сейчас!
И в самом деле я слышу пронзительную трель звонка. Сон мой осыпается лепестками увядшей розы, и, открыв глаза, я вижу, что в комнате по-прежнему темно. Было утро, пришел вечер… Сколько же я проспал? Наверное, часов двенадцать…
В прихожей надрывался телефон. Зажав под мышкой увесистый томик Корана, я вылез из кресла, переместился к аппарату и поднял трубку.
— Серега? Эт-то я, Ссизо.
— Привет, Север, — произнес я, отряхивая остатки сна.
— Сслушай, п-парень… Сизо, как обычно, был под хмельком и слегка заикался. — 3-знаешь, что нашим живоглотам к-карачун пришел? Никеша, значитса, наб-больничном, Альбертик вовсе штиблеты отбросил, а у Керимки п-пожар… Смотались они куда-то с П-пыжичем… видать, кррутые наехали, а новгородская к-крыша протекла. В общем, Сергуня, я нынче безработный, до самого первого апреля. А там ссговорился в могильной шарраге на к-кладбище, покойных личностей в-ваять… — Хорошее дело, — одобрил я. — Богоугодное! — В-вот и я о том же… А пока простой, могу твою кошку ув… увек… тьфу, черт!., увековечить! Как сговорились, ящик пива и четыре п-пузыря. Годится?
— Годится. Когда придешь с натурой ознакомиться?
Сизо задумчиво хмыкнул.
— Не завтра. Н-на завтра горючее есть… Вот послезавт-рева — в самый раз. Лады?
— Договорились[73].
Я осторожно опустил трубку на рычажки и замер в темном коридоре, прижимая к груди Коран. Голова у меня вдруг закружилась; минувшие события мелькали стремительной чередой, явь мешалась со сном, и я уже не мог определить место каждого деяния и сказанного слова. Возможно, мой разговор с Хоттабычем на облаке — реальность, а все, что напророчил Джинн, — ночной кошмар? Возможно, нет никакого трансгрессора, ни схем, ни чертежей, ни формул, а есть фантазии и бред от лишнего ума? Признаться, я пожелал, чтоб это оказалось правдой, чтоб гибель мира была видением, чтоб Джинн исчез или превратился в кого-нибудь знакомого, в того же Глеб Кириллыча, сел в кресло и промолвил: не строй фантазий, парень, и не спасай того, чего нельзя спасти! Иди-ка лучше в Графский, к своей Захре, иди к ней и скажи…
Резкий звонок, и все вернулось на свои места. Вздрогнув от неожиданности, я включил свет, шагнул к двери, пробормотал:
— Бянус, наверное… А ведь грозился, что сегодня не придет…
Дверь отворилась, и в мой дом шагнула девушка. Матово смуглая кожа, чуть выступающие скулы, брови, похожие на птичьи крылья, и глаза — колдовские, темные, словно арабская ночь, влажные, блестящие… Она двигалась изящно и легко, как танцовщица, и выглядела спокойной — только ресницы трепетали, и на губах, полуоткрытых, непривычно ярких, будто бы застыл вопрос: ждешь ли ты меня?… как встретишь?… что мне скажешь?…
Захра, звездочка моя! Моя ненаглядная! Что я еще могу сказать?
Апофеоз
ПЕСНИ ПЛЕМЕН
Есть шестьдесят девять способов сочинять песни племен, и каждый из них правильный.
Редьярд Киплинг.
Дверь открылась. Он стоял передо мной, а я не знала, что мне делать, какие вымолвить слова. Он выглядел бледным и усталым — набрякшие веки, заострившийся нос, щеки в точечках щетины, морщинки у суховатых губ… Любимый мой! Мой джабр!
Броситься ему на шею? Опустить глаза и ждать? Сказать, что я ошиблась дверью? Вспомнить о нашей встрече на факультете? Представиться? Назвать имена Ахмета и хакима Саши? Велик Аллах! Дорога от сердца к сердцу открыта, но как шагнуть на нее? И какой из шагов будет правильным?
Я переступила порог. Его глаза вспыхнули и засияли, как два аквамарина. В его руках была книга, которую он прижимал ее к груди.
— Коран? — спросила я. — Один наш общий знакомый говорил, что у вас целая коллекция Коранов. На русском, арабском, французском… Может быть, есть и на финском?…
Странное выражение мелькнуло на его лице — такое, будто он узрел чудо из чудес или услышал великое откровение. Я остановилась в замешательстве.
— Коран на финском? — протянул он. — Такого, думаю, в природе не имеется, но если вам угодно, будет. В отличном компьютерном переводе и очень быстро. Не успеем кофе выпить и за жизнь поговорить…
Потом что-то случилось. Что-то произошло — стремительное, непонятное, неотвратимое… Мы все еще стояли у распахнутых дверей, но я вдруг обнаружила, что книги нет в его руках, но были они не пустыми — в них очутилась я. Его щека колола мою щеку, пальцы зарылись в волосы, прикосновение губ обжигало…
Он что-то прошептал — так тихо, что я не расслышала.
— Что? Что, милый?
Его голос окреп, обрел уверенность и мощь:
— Награда… Ты — моя награда!
Есть ли иные слова, какие мужчина говорит любимой? Конечно, есть, и он их сказал. Но это уже не важно.
Приложение
Странную историю поведал Азиз ад-Дин Абдаллах! Странную и действительно похожую на сказку… Будто бы задолго до Исхода, в самом начале двадцать первого столетия, жила на свете прекрасная девушка с глазами газели и губами ярче пунцовых пионов — Азиз ад-Дин Захра, принцесса, наследница титула и богатств семьи, происходившей от фатимидских халифов. Семейные богатства были не столь уж огромными, и тягаться с каким-нибудь нефтяным шейхом из Объединенных Эмиратов родитель Захры не мог, но в общем-то род их считался не только древним, но и весьма состоятельным. И Захра училась во многих западных странах, дабы приобрести нужный царственный лоск, и знание языков, и все прочее, необходимое для принцессы, наследницы древней фамилии. Училась она в Америке, во Франции и в Англии, а превзойдя там все науки, отправилась в Россию, в город Санкт-Петербург, на берега холодного стылого моря. Поехала она туда, как объяснял Абдаллах, по той причине, что был этот город прекраснее прочих городов, даже самого Багдада, а еще потому, что в Петербургском университете были великие мудрецы, изучавшие Восток и знавшие об арабах такое, чего сами арабы про себя не знают. Словом, проучилась прекрасная Захра в Петербурге пару лет, а войдя в возраст зрелости (ей исполнилось двадцать пять) вернулась на родину, в фамильные поместья под Багдадом. Но привезла она с собой не одни лишь знания и умения, а еще и супруга, высокого, темноволосого и синеглазого. И от их союза родился сын Касим, тоже с синими глазами, и с той поры этот признак стал в роду ад-Динов наследственным и даже как бы почетным — в память о Касиме ибн Сирадже и его отце, супруге прекрасной Захры.
Надо признать, продолжал Абдаллах, что супруга этого встретили без особых восторгов. Во-первых, он был иноверцем — даже хуже, убежденным безбожником и атеистом, не заключившим священный договор ни с Аллахом, ни с Христом. А во-вторых, род его был малопочтенным, происходившим от смеси русской, еврейской и татарской кровей, и за последние сто лет в том роду встречались простые врачи, учителя да инженеры, от коих до царственных особ как от Земли до Луны. И сам супруг Захры являлся то ли ученым, то ли инженером, каким-то физиком или компьютерщиком, неспособным даже произнести славословие в честь Аллаха милостивого, милосердного.
Тем не менее был он избран Захрой, и родичам ее пришлось смириться. Но по прошествии пары лет смирение их перешло в почитание, а затем — в самый искренний и жаркий восторг. Ибо супруг Захры был богат, так богат, словно приехал он не из полунищей в ту пору России, а, по крайней мере, из Калифорнии — где, как знает всякий, доллары зреют прямо на деревьях, рядом с грейпфрутами и ананасами. И еще он был щедр, так щедр, будто не знал ни меры деньгам, ни цены их; и его рука, творящая благо, не оскудевала ни на миг. Но это являлось лишь самым малым из его достоинств, ибо супруг Захры обладал загадочными свойствами и таинственными качествами, присущими тем, кто избран самим Аллахом. Он воистину творил чудеса: мог предвидеть грядущее, подчинять своей воле события и людей и узнавать все, что случалось в мире, даже самое тайное и секретное, будто не было для него ни стен, ни расстояний, ни преград. И когда люди уверились в этих его необычных качествах, то стали толковать, будто супругу Захры подчиняется джинн, но джинн добрый, так как никому повелитель джинна не творил зла, а одно лишь благо и всемерную помощь. И были для такого мнения веские причины, ибо никто не сомневался, что этот человек, овладев властью над джинном, пожелал того же, чего желает всякий из людей, особенно в молодые годы: богатство и прекрасную принцессу. Пожелал — и получил! Но Захра являлась не обычной принцессой, вроде тощих королевских отпрысков из Британии или Бельгии; Захра стояла неизмеримо выше, так как происходила от самого Пророка! И какой бы мужчина ни пожелал ее (а таких насчитывалось великое множество), и какие бы силы ни помогали ему в том желании, без воли Пророка — а значит, самого Аллаха! — брак их заключиться не мог. Никак не мог! Ибо Аллах превыше всего, и Мухаммед — его единственный посланник!
И супруг прекрасной Захры тоже уверился в этом, и в день рождения Касима склонил слух свой к мольбам принцессы и заключил договор с Аллахом, приняв арабское имя — по всем древним канонам и традициям. Его аламом, или личным именем, стато Сирадж, что значит «светоч», а его насаб, имя отца, звучало как Мусафар, что значит «странник» или «гость»; и были эти имена созвучны тем, которые он носил в России. Прежняя его фамилия стала нисбой или названием рода и превратилась в Навфали, что значит «щедрый», а еще — «дарящий». Поскольку стал он отцом Касима, то мог принять кунью Абу-л-Касим; а кроме того, выбрал он прозвище-лакаб Дидбан ат-Дивана, означавшее «страж блаженного». И само это произвище как бы служило намеком, что Дидбан ат-Дивана Абу-л-Касим Сирадж ибн Мусафар ат-Навфали связан с потусторонними силами, с ифритами, джиннами или с самим всемогущим Аллахом.
Сам Сирадж этого не отрицал и не подтверждал. В семейных легендах рода ад-Дин говорилось, что Сирадж относился к своей предполагаемой связи с джинном не без юмора и в какой-то момент повелел вырезать статую кошки (а кошек он очень любил), утверждая, что в ней, в этой статуэтке, заключена магическая сила, в точности такая же как в сказочной аладдиновой лампе. Надо только знать, где потереть и как потереть! Но эту тайну он не открыл даже сыну своему Касиму, зато оставил ему такое несметное богатство, что Касим, будучи уже в летах и являясь почтенным главой семейства, смог откупить на Аллах Акбаре целую страну, благоустроить ее, возвести селения и города, разбить сады и выбрать лучших из лучших — среди того людского потока, что прихлынул к его границам. Сотворив все это, Азиз ат-Дин Касим ибн Сирадж объявил себя эмиром и стал править в Счастливой Аравии, и правил он так справедливо и мудро, что никто не мог упрекнуть Касима, что отец его — не араб, а какой-то чужак из России, без рода и племени. Ну и что с того? Аллах выбирает, Аллах дарует, Аллах наделяет благородством тех, кто приятен его сердцу!
Что же касается самого Сираджа, то он узрел Исход, дожив до его середины, но с Землей не расстался и был похоронен вместе с супругой своей Захрой в ее родовых владениях. Воистину, прожили они прекрасную жизнь, в счастье, любви и согласии, пока не пришла к ним Разрушительница наслаждений и Разлучителъница собраний! Мир им обоим!
Читать бесплатно другие книги:
