Дневник моего исчезновения Гребе Камилла

Малин

Сегодня четвертое декабря, понедельник, и никто не видел Петера с вечера пятницы. Мне вспоминается растерянное выражение лица Ханне, когда мы с Манфредом навестили ее в больнице, раны на ее руках и ногах.

Что с ней случилось в лесу?

Идет снег. Тяжелые хлопья, кружась, опускаются с темного неба и бесшумно укладываются на мох и черничные кусты.

Я стою у старой лесопилки возле реки, всего в паре сотен метров от могильника. Ханне обнаружили в субботу в другом месте, но, поскольку Петера до сих пор не нашли, радиус поисков расширили. Полиция, армия и добровольцы методично прочесывают лес в поисках пропавшего.

Это сложная задача. Лес густой, непролазный, полон валежника и деревьев, поломанных бурей в прошлую пятницу.

Местная полиция ведет дело о пропаже человека, но мы тесно сотрудничаем. Отчасти потому, что Петер наш коллега и мы были последними, кто видел его и Ханне перед исчезновением, отчасти потому, что не можем исключать возможности, что его исчезновение как-то связано с нашим делом.

Поисковыми работами руководит Сванте из Эребру. Ему на вид лет пятьдесят, он коллега Андреаса. Сванте с его седыми волосами и курчавой бородой похож на Санта-Клауса. На голове грубая вязаная шапка. Его огромный пуховик напоминает мне об отце.

– Ну что? – интересуюсь я. – Нашли что-нибудь?

– Ничего, – отвечает Сванте, натягивая пеструю шапку на уши. – Мы прочесали лес, проверили незапертые дома. Но собакам нелегко идти по следу. Прошло трое суток. Куча народу тут наследили.

Три недели назад Петер и Ханне прибыли в Урмберг. Несмотря на то что мы успели поработать вместе только неделю до их исчезновения, мне кажется, что я знаю их намного дольше. Петер пропал трое суток назад, но такое ощущение, что это было вчера. Время словно сжимается, протестуя против случившегося.

Я показываю Сванте заброшенный завод. Объясняю, что находилось в разных зданиях, – доменная печь, литейная оснастка, угольный склад.

Кирпичные строения хорошо сохранились, хотя по зияющим черным окнам видно, что пустуют они уже давно. А вот от деревянного сарая для угля осталась только груда досок. Мы перешагиваем через ветки и идем к одной из печей для руды, расположенной в красивом восьмиконечной формы здании с высокой кирпичной трубой.

Внизу тихо течет черная вода. Свет фонаря высвечивает одинокие листья на поверхности воды.

– Почему вы больше не ищете с вертолета? – спрашиваю я, смахивая с носа снежинку.

– Мы вчера облетели всю территорию с инфракрасной камерой на борту, – отвечает Сванте и поднимает глаза к небу. – Ничего не нашли. А поскольку тут сплошной лес, сверху ничего не разглядеть. От прочесывания леса больше пользы будет.

После некоторого колебания я задаю вопрос, который не давал мне покоя целый день:

– Можно ли выжить в лесу после трех дней на таком холоде?

Сванте останавливается, встречается со мной взглядом и пожимает плечами.

– В лесу? Без спального мешка и палатки? Не думаю. Но мы не знаем наверняка, где он.

Он перешагивает камни на берегу.

– Будь осторожна, а то упадешь, – говорит он, кивая в сторону реки.

– Знаю.

Знаю, что не свалюсь даже с завязанными глазами. Подростком я зависала здесь каждое лето. Мы тут тусили, купались, пили пиво, жарили шашлыки. Курили, мутили. Пробовали на вкус новообретенную свободу и взрослую жизнь, которая простиралась перед нами, словно фуршетный стол.

А теперь все уехали отсюда в поисках работы.

Все, кроме Кенни.

Мы остановились у стены из черного камня, и я принялась сметать с нее снег.

– Мой дедушка работал здесь с шестнадцати лет до того, как завод закрылся в тридцатые годы, – рассказываю я. – Это он выложил эту стену.

Пытаюсь представить, как здесь все выглядело в начале века, когда завод был еще открыт. Когда-то здесь кипела работа, а теперь он стоит заброшенный, полуразваленный и поросший мхом и сорняками.

– Странные камни.

– Это шлаковый кирпич, побочный продукт при производстве стали.

Я бросаю взгляд на стену и на трубу.

– А откуда была руда? – интересуется Сванте.

– Из Бергслагена. И еще с острова Утэ под Стокгольмом.

– А почему завод закрыли?

– Конкуренция, – говорю я. – Слишком дорого было плавить сталь здесь. То же произошло и с текстильной индустрией и сталелитейным производством. Рабочие места исчезли, а мы остались.

– А что стало с людьми, которые работали на этих фабриках?

– Им пришлось туго. Бабушка и дедушка были детьми во время Великой депрессии, они рассказывали ужасные истории. С трудом верится, что это правда. Несколько лет они питались одной рыбой и пекли хлеб из коры. В Урмберге мало пахотной земли, и с уходом производства никакой работы не осталось. Большинство уехали отсюда. Но их семья не хотела покидать свой дом – их единственную собственность.

– Вот как, – вздыхает Сванте и поворачивается, чтобы идти дальше.

– Из Урмберга люди только уезжают, никто не переселяется сюда.

Сванте оборачивается, встречается со мной взглядом и утирает нос рукавицей.

– А как же беженцы? Новоприезжие? – интересуется он. – Может, с их появлением Урмберг снова расцветет.

– Ты серьезно? Куча арабов посреди леса. Это не может хорошо кончиться. Они же понятия не имеют, что это за места.

– Но им же помогут? – возражает он. – Выучить язык, найти работу.

Я не отвечаю, потому что он прав. Им дают всю ту помощь, которой Урмберг никогда не получал. Никто и пальцем не пошевелил, когда производство закрылось и деревня начала вымирать.

Когда мы, коренные жители этих мест, переживали трудные времена, никто не пришел к нам на помощь. Но такое нельзя произносить вслух. Особенно если работаешь полицейским и представляешь доброе и справедливое общественное устройство.

Попрощавшись со Сванте, я иду через лес к машине. Уже стемнело, и мне не по себе. Я знала, что поисковая операция будет сложной, но все равно надеялась, что они что-то найдут. Что угодно: варежку, старый чек, коробку от снюса – любое доказательство того, что Ханне с Петером были здесь.

Но все, что тут есть, – это лес. И река с ее скользкими глинистыми берегами, текущая между деревьями.

Почти достигнув шоссе, я слышу какой-то звук. Словно кто-то позади меня наступил на ветку. Я резко оборачиваюсь, включаю фонарик и направляю его луч в темноту. Но все, что я вижу в свете фонарика, – это огромные ели и заросшие кусты.

Я продолжаю путь, но ускоряю шаг.

Снег начинает идти сильнее.

Крупные хлопья кружатся в свете фонарика. Я думаю, что фонарик этот – слабое утешение, потому что за пределом его скромного ареала царит непроглядная тьма. Зато меня видно не хуже любого маяка.

Лес начинает редеть, дорога уже близко, но снова мое внимание привлекает какой-то звук. Это похоже на то, как кто-то тащит что-то тяжелое по камням.

Я стремительно оборачиваюсь и направляю фонарик на звук, но ничего не видно. Снег отражает свет. Выключаю фонарик, моргаю и жду, когда глаза привыкнут к темноте.

Постепенно проступают контуры деревьев.

Это не косуля, не заблудившийся коллега, никто за мной не идет, но все равно я чувствую, что там, в лесу, кто-то есть.

Кто-то или что-то.

– Эй! – кричу я. – Кто там?

Нет ответа. Все, что я слышу, – это мое собственное учащенное дыхание.

Я снова поворачиваюсь, чтобы идти, и тут за спиной раздаются шаги. Шаги и что-то похожее на смех. Шаги приближаются, и я слышу тяжелое дыхание.

В десяти метрах от меня появляется черная фигура. Это мужчина. Он медленно и неуклюже идет по тропинке.

А следом за ним бегут три фигуры поменьше, судя по всему дети. Мальчик в красной шапке держит в руке что-то похожее на палку.

Мужчина спотыкается, падает лицом в снег. С его губ срывается стон.

Мальчик с палкой вопит:

– Мы его догнали!

Преследователи окружают мужчину в снегу. Мальчик в красной шапке бьет несчастного палкой. Он бьет и бьет, мужчина стонет.

Я с содроганием осознаю, кто этот мужчина на снегу.

Это Магнус.

Магнус-Мошонка.

Так его называют. Потому что когда-то его пнули в пах, и мошонка у него разбухла до размеров футбольного мяча. Пришлось делать операцию в больнице. Отсасывать кровь. С тех пор все зовут его Магнус-Мошонка. Так заведено в наших местах. Раз тебе дали кличку – будь добр, мирись с ней до конца жизни.

Магнус – мой кузен и по совместительству местный урмбергский дурачок.

Не думаю, что у него отставание в развитии, скорее, его состояние вызвано социальными проблемами. Разумеется, он не такой, как все, но сложно сказать, что именно с ним не так. Всю свою жизнь я испытывала по отношению к кузену нежность и желание его защищать, несмотря на то, что он на двадцать лет старше.

А в защите он нуждается. Потому что хулиганистые местные мальчишки постоянно издеваются над ним. Швыряют в него камнями, подкладывают хлопушки в почтовый ящик, протягивают бечевку перед дверью, чтобы он споткнулся.

Случалось, что Маргарета – моя тетя и мать Магнуса – отлавливала этих детей и закатывала им пощечины. Или звонила родителям, угрожала и скандалила, как она это умеет. И это срабатывало. Но только на время. Дети приходили и просили прощения с красными щеками и виноватыми глазами.

Но через несколько недель они снова брались за свое.

Это одна из вещей, которую я ненавижу в Урмберге: здесь некуда спрятаться от придурков, некуда бежать.

В такой маленькой деревне ты всегда у всех на глазах.

Одинокий и беспомощный.

Я бегу к Магнусу и его мучителям.

– Что вы творите? – кричу я.

– Черт! – восклицает мальчишка, швыряет палку в снег и бежит к дороге. Через секунду остальные следуют его примеру.

– Мы просто пошутили, – кричат они, скрываясь за деревьями.

Я не знаю, бежать за ними или нет. Решаю остаться с Магнусом.

Опускаюсь рядом и осторожно трогаю его за плечо.

– Магнус, это я, Малин. Ты в порядке?

Магнус громко всхлипывает. Тяжелое тело все трясется, но он ничего не говорит.

– Ты в порядке? – повторяю я, поглаживая его по спине.

– Неет, – плачет он. И добавляет: – Только не говори маме. Пожалуйста!

Я обещаю ничего не рассказывать и помогаю Магнусу подняться. Отряхиваю снег с куртки, обнимаю его. Магнус плачет у меня на плече – стокилограммовый сорокапятилетний мужчина, которого бьют и гоняют школьники.

Высадив Магнуса у дома, я чувствую, что на смену гневу приходит покой. Сердце бьется нормально. Теперь, когда гнев прошел, я снова могу мыслить рационально. И разум говорит, что нельзя устроить хулиганам головомойку, если ты работаешь в полиции.

Судя по всему, они обнаружили Магнуса у завода – вся деревня собралась там поглазеть на поисковые работы – и загнали в лес.

Магнус прекрасно знал, кто его преследовал, но отказался называть мне имена.

Видимо, ему было слишком стыдно.

Примерно на середине пути от завода в центр я, как обычно, останавливаю машину. Иногда я паркуюсь, выхожу из машины и какое-то время сижу у канавы.

Но сегодня у меня нет времени. Нужно возвращаться в участок. И мне по-прежнему не по себе. Я смотрю на темный лес за окном и делаю глубокий вдох.

Именно здесь с Кенни произошел несчастный случай.

Я закрываю глаза, пару минут сижу в тишине. Слышно только мотор на холостом ходу. Потом выпрямляюсь, включаю зажигание и отправляюсь в деревню.

Мама звонит, когда я уже подъезжаю к участку. Спрашивает о свадьбе. Точнее, предлагает экономные решения, чтобы потратить как можно меньше денег.

Мама всегда боится непредвиденных расходов, и несмотря на то, что я сотни раз заверила ее, что ей не придется потратить на свадьбу ни кроны, она продолжает тревожиться.

– Хватит говорить о деньгах, – перебиваю я. – Я заплачу. Главное – чтобы все выглядело достойно.

В трубке тихо. Я представляю, как мама сидит на диване, подперев голову рукой. Мама никогда не понимала, почему свадьба так важна для меня. Во времена ее молодости люди не уделяли такого внимания свадьбам, не делали из них события. Тогда женились только потому, что так было принято, или потому, что невеста была в положении.

Если бы у меня был выбор, я не стала бы устраивать свадьбу в Урмберге, поскольку я всю жизнь потратила на то, чтобы выбраться отсюда. Но это разбило бы маме сердце, а этого я не хочу. И к тому же летом тут очень красиво, так что свадьба должна получиться достойная.

Я паркуюсь перед бывшим продуктовым магазином. Телефон все еще прижат к уху.

– Малин, – тихо говорит мама голосом, полным невысказанной тревоги. – Дорогая, с таким подходом ты рискуешь оказаться разочарованной. Расслабься. Все будет хорошо. Поговорим, когда ты вернешься домой, ладно?

Я соглашаюсь и кладу трубку. Запираю машину и иду в наш временный участок, устроенный в бывшем продмаге.

Продуктового магазина в Урмберге сейчас нет. Покупателей недостаточно. Когда мама была маленькой, тут была торговая лавка, но в восьмидесятые владельцы, семья Карлман, продали лавку сети супермаркетов. Десять лет назад магазин закрылся, и с тех пор здание пустует. Подростки иногда используют его для тайных вечеринок. Я сама бывала здесь и пила в этих стенах алкогольное пойло при свете свечей. Это одно из немногих развлечений, доступных молодежи в этой богом забытой дыре.

Я снимаю куртку и сажусь за компьютер. Бросаю взгляд на фотографии скелета на стене – напоминание о расследовании, о котором мы почти не говорили последние сутки. Достаю блокнот и листаю его.

Пикает сотовый. На экране – сообщение от Макса: «Серый или бежевый плед на диван?».

Макс – это мой парень, или, точнее, жених, поскольку мы обручены и летом собираемся пожениться. Он юрист в страховой компании в Стокгольме. После свадьбы я тоже перееду в Стокгольм и тогда окончательно распрощаюсь с Урмбергом. Все невидимые нити, связывающие меня с этой дырой, как пуповина связывает младенца с матерью, будут перерезаны.

И Макс выступает в роли ножниц. Благодаря ему это станет возможным.

Это делает меня счастливой.

Конечно, я буду поддерживать связь с мамой. Навещать пару раз в год, может, три, приглашать ее в Стокгольм.

Дверь открывается, впуская холодный ветер, листву и запах мокрой земли, и в проеме возникает крупное тело Манфреда.

– Привет! – здоровается он. – Как поиски?

– Так себе, – отвечаю я. – Я только с завода. Ничего не нашли.

Он закрывает дверь и снимает пальто. Опускается на стул напротив меня. У него вид человека на грани отчаяния. Отчаяния и бешенства. Тревоги последних дней пробудили в нем агрессию, которой я раньше в нем не замечала.

– Проклятье!

Я молча киваю и смотрю на него. Рыжие волосы прилипли к макушке, твидовый костюм странно смотрится здесь, в Урмберге.

Манфред словно с другой планеты.

Никто, ни одна душа в Урмберге, не осмелился бы так вырядиться. Даже стокгольмцы, поселившиеся на старом хуторе на другом берегу реки, чтобы разводить странных маленьких лошадей, на которых нельзя кататься верхом; даже немцы, купившие полуразрушенную избушку в лесу, чтобы быть ближе к природе.

Когда Манфред прибыл сюда с коллегами, я подумывала посоветовать ему поменять стиль. Чтобы облегчить общение с местными жителями. Местные не будут уважать человека, который наряжается, как английский лорд на лисьей охоте. Но я ничего не сказала. А потом Петер пропал, и Манфред так расстроился, что я не осмелилась поднять эту тему.

Он по-прежнему в состоянии шока.

Как и я.

Мы все переживаем за Петера. Журналисты не дают нам прохода, задавая вопросы, на которые у нас нет ответа. Не понимаю, где они остановились. В Урмберге нет отеля, только кемпинг у озера Лонгшён, но в это время года он пустует.

– Расскажи, – просит Манфред, ставя на стол термос и кивая на карту перед нами.

Посреди лэна Сёрмланд лежит Урмберг – несколько тысяч гектаров каменистой поросшей лесом земли, непригодной для сельского хозяйства. Когда-то здесь процветало производство, но сегодня деревня вымирает. На карте видно только лес, бесконечный лес. И дюжина хуторов, разбросанных тут и там, по обеим берегам реки, текущей в Вингокер.

Поверх карты мы начертили сеть и пометили важные места: захоронение, где я нашла скелет, заброшенный завод, место, где обнаружили Ханне.

– «Missing people» и военные сегодня прочесали этот район, – показываю на два квадратика на карте, – я говорила со Сванте, руководителем поисковой операции.

– И?

– Ничего. Но непролазный лес затрудняет поиски… В таких условиях легко не заметить…

Я хотела сказать «тело», но вовремя спохватилась. Никто из нас не хочет думать о Петере – добром и симпатичном полицейском из Стокгольма – как о «теле». Симпатичном, если вам нравятся мужчины постарше. Петеру пятьдесят лет, теперь мне это известно. Теперь я знаю, что его рост 185 см, вес 80 килограммов и что он встречается с Ханне. У него есть сын-подросток, Альбин, которого он почти не видит, и бывшая, которую Петер не переваривает.

Когда ты являешься предметом полицейского расследования, ни о какой личной жизни речи уже не идет. Не важно, жертва ты или преступник. Мы будем копаться в твоем грязном белье, которое ты обычно прячешь в глубине шкафа, мы достанем его и вывесим на всеобщее обозрение.

Интересно, что Петер подумает, когда узнает, что мы тут в импровизированном участке сидели и обсуждали его рост, вес и сексуальные предпочтения.

Если ему, конечно, суждено это узнать.

Его никто не видел с пятницы, а ночью температура опускалась гораздо ниже нуля.

А в ночь с пятницы на субботу была буря. Ветром повалило деревья и сдуло крышу с сарая к северу от Урмберга. Так что нельзя исключать, что с Петером в лесу произошел несчастный случай.

Манфред открывает термос и тянется за бумажным стаканчиком. Убирает волосы со лба.

– Кофе?

– С удовольствием.

Он наливает дымящуюся жидкость в стаканчик и протягивает мне.

– Я говорил с Берит Сунд, женщиной, которая помогает социальной службе с Ханне.

– Ханне у Берит Сунд?

Берит живет в старом деревянном доме за церковью. Уже когда я была ребенком, Берит казалась мне старухой. Сложно представить, как в ее возрасте она может о ком-то заботиться, особенно о таком человеке, как Ханне, с ее травмами и потерей памяти. Но я помню, что у Берит есть опыт работы с инвалидами.

– Да, Ханне живет с ней временно. Пока служба не найдет другое решение. Мне кажется, это даже удобно, потому что это недалеко и мы можем ее навещать. Может, Ханне что-то вспомнит.

– Есть такой шанс? – спрашиваю я с сомнением.

– Понятия не имею.

Манфред смотрит в чашку. Весь его вид выражает бесконечное отчаяние.

Мне хочется его утешить, но я не знаю как.

– Не понимаю, как ей удавалось скрывать от нас свое состояние, – говорю я. – Я имею в виду, если она даже не помнит, где она, то дело тут серьезно. Как можно было это скрывать?

Манфред качает головой. Его двойной подбородок дрожит.

– Знаю. Это странно. Но, думаю, у нее были свои причины. И она хорошо справлялась. Помнишь, у нее всегда при себе была тетрадь.

Я киваю. Конечно, я помню коричневую тетрадку у нее под мышкой. Она все туда записывала. И время от времени перечитывала.

– Думаешь, она туда все записывала?

– Да, – отвечает Манфред, отхлебывая кофе. – Я уверен в этом. Иначе она не справилась бы с работой.

– Но тогда там все задокументировано. Все, что говорили люди, все, что…

Манфред не отвечает. Он смотрит в грязное окно, за которым темнота. Темно и тут, внутри. Одинокая лампочка, свисающая на проводе с потолка, и мерцающий экран компьютера – единственные источники света.

Мы сидим в комнате, которая раньше была кабинетом управляющего магазином. В соседней комнате располагалось торговое помещение. Там по-прежнему стоят стеллажи и старый прилавок. Стены пестрят граффити. Когда мы приехали, нам пришлось вымести горы пустых бутылок, окурков и использованных презервативов. Тогда нам это казалось забавным. Манфред окрестил магазин «Шато Урмберг», обитель греха в темных лесах Сёрмланда. А Ханне достала тетрадку… видимо, чтобы записать эти слова.

Манфред проводит толстым пальцем по карте. После него остается кофейное пятно.

– Ханне нашли тут, по дороге к югу от Урмберга. Мы осмотрели лес в радиусе километра и опросили живущих поблизости. Семья Брундин, твои родственники, судя по всему, в пятницу была в Катринехольме. В субботу они были дома, но ничего не заметили. И семья Ульссон тоже, или как?

Я качаю головой.

– Я говорила с отцом, Стефаном Ульссоном. И дочерью Мелиндой шестнадцати лет. Никто ничего не видел. В субботу дочь была у своего парня, а отец играл у приятеля в компьютерные игры.

– Компьютерные игры?

– Да, еще есть сын, Джейк. Он в субботу был один дома.

– Джейк? Джейк Ульссон? Его правда так зовут?

Я киваю:

– Типичное имя в этих местах.