Россия молодая Герман Юрий
— Как строить корабли — зовете да неволите, а как от шведа оборонить…
— Одни стрельцы не совладают…
Сверху с палубы спустился весь мокрый от дождя, с серым от усталости лицом, мастер Кочнев, позвал стрелецкого пятидесятника. Посоветовались. Егорша сказал твердо:
— Именем капитан-командора приказываю — топоры дать!
Иван Кононович взял лом, сорвал с кладовой висячий тяжелый замок. Мужики встали в очередь. Иван Кононович уговаривал:
— Кормильцы, за топоры-то с меня возьмут, уж вы после боя сами отдайте. Мои-то достатки ведаете — невелики, топорики по цене не дешевы, сами рассудите…
Работные люди выбирали себе топоры не спеша, каждый искал получше, чтобы не со щербиной, да потяжелее, да поухватистее.
— Поживее, братцы! — просил Егорша. — Эдак вам и до ночи не управиться…
Мужичок с круглыми глазами и бороденкой, торчащей вбок, ответил сердито:
— Чего поживее? У тебя вон шпага — тычься на здоровье, да еще нож, да пистолет. Поживее…
Работные люди, выбрав топоры, шли к точилу — точить жала. Иные здесь же тесали себе топорища поудобнее, другие насаживали топоры на долгие ручки, — получалось вроде алебарды, только поувесистее.
Кочнев хитро подмигнул на старого мастера, сказал:
— Топорик себе припрятал Иван Кононович, я видел, самый наилучший…
— Ври толще! — усмехнулся мастер.
— Да уж видел, видел, — смеялся Кочнев, — чего таиться от своих… Он им задаст — шведам, Иван Кононович наш, ох, задаст…
— И задам! — тоже посмеивался старик. — Почему не задать? Молодым был — нынче вспомню…
— А коли швед в тебя из пистолета, Кононыч, тогда как?
— А так, что я дожидаться не буду! Я его топором взгрею, он и побежит…
— Ой, не побежит?
— Ну, тогда зарублю!..
— Не дойдет он до вас! — сказал Егорша. — Не пустим. У нас на цитадели его так огреют, что завернет он обратно в свою землю…
Он попрощался с мастерами, сел на своего жеребчика, поехал в город. У кирки, с палашами наголо, со строгими лицами стояли матросы. Аггей сидел на ступенях, покуривал трубку. В полуоткрытую дверь сердито смотрел консул Мартус, ругался на Аггея, требовал воеводу. Аггей молчал, сидел к Мартусу спиною.
— Чего он? — спросил Егорша брата.
— Выпустить! — пыхтя трубкой, ответил Аггей. — Нет, теперь посидит, отдохнет…
Егорша спешился, сел рядом с братом, рассказал, что видел за длинный день. Аггей угрюмо молчал. На соборной колокольне опять ударили в набат, ударили у Параскевы, у Козьмы и Демьяна. Аггей выбил трубку о каблук, хмуро сказал:
— Проезжал давеча тут солдат Смирной, один на шанцах остался, всех шведы порубили… А Мехоношин, собака, удрал. Говорят, будто к воеводе в Холмогоры подался…
Егорша спросил с испугом:
— И Афанасия Петровича убили?
— Убили будто! — сказал Аггей.
Егорша тихонько охнул, встал. Аггей на него прикрикнул:
— Ты еще завой, лучше будет! Шпагу носишь, матросы на тебя смотрят…
Из двери кирки высунулся пастор, сказал, что хотел бы иметь беседу с достойным унтер-лейтенантом по секрету. Аггей поднялся, подошел к двери, с размаху втолкнул пастора в сени, захлопнул створку с лязгом.
— Еще стереги их, собак. Пушки в кирке в своей держат, народ!
У причала, возле крепостного карбаса Егорша увидел бабиньку Евдоху. Она стояла молча, смотрела на Двину, на отваливающие и приходящие суда. Егорша поздоровался, спросил, за каким делом вышла в такой день из дому. Бабинька ответила виноватым голосом:
— Я-то у Сильвестра Петровича отпросилась в крепость, он и бирку дал, приезжай, говорит, бабушка, твои мази больно хороши для раненых. А Таичка с Ваняткой там гостюют…
Карбас шел медленно на веслах. Навстречу, с моря, тянул ветер, косо хлестал дождь. Молчаливые, словно вымершие, стояли на якорях иноземные негоциантские корабли. Далеко в Соломбале вновь ударил набат, над Двиною поплыли тревожащие гулкие звуки.
2. «Никто не победит тебя, Швеция!»
Вечером с моря поползли низкие, серые, зловещие тучи, порывами полил дождь, ветер засвистал в снастях «Короны». Двина побурела, вздулась, шумно била в берега. На шанцах пылали подожженные шведами караулка, казарма таможенников, балаганы, в которых жили драгуны.
Ярл Юленшерна в панцыре под кожаным плащом, в стальных наколенниках и налокотниках, в медном позолоченном шлеме с перьями, стоял на юте у гакборта, возле быстро вертящегося колдунчика. Горнисты, выстроившись в ряд, играли сигнал: «С якорей сниматься, следовать за мной!» Медные колокола били боевую тревогу. Эскадра готовилась к сражению: пушечные порты были открыты, жерла пушек глядели в серую мглу; солдаты скручивали и поднимали кверху кожаные переборки офицерских кают; солдатские и матросские койки убирали в сетки, на ростры и в кубрик, чтобы ничего лишнего не было в бою, чтобы ничего не мешало и не путалось под ногами в решительные минуты сражения.
Артиллеристы работали у пушек: вынимали ствольные пробки, раскрепляли, расправляли тали. Готлангеры — артиллерийские прислужники, в коротких курточках без рукавов, в железных нагрудниках — укладывали справа у пушки пыжевник и банник, слева вешали кошель с пыжами, с грохотом кидали на предназначенные места ломы и гандшпуги. Палубные матросы, кряхтя и ругаясь, ставили между каждыми двумя пушками полубочки с водою, над которыми, чадя, горели пушечные фитили. Из погребов артиллерийские носильщики бегом таскали в корзинах ядра, картечь, порох. Корабельные слесаря раздавали абордажным солдатам исправленное и отточенное боевое оружие. Матросы-водолеи поливали палубы водою, чтобы из-за пустяка не вспыхнул пожар. Корабельные шхиперы командовали натягиванием плетенных из линей сеток над шканцами и баком. Сетки эти должны были удержать во время боя падающие на людей осколки мачт и рей.
Внизу, по трапам и переходам, матросы спускали в глубокий трюм гроб с останками полковника Джеймса, сзади шел эскадренный лекарь, просил жалостно:
— Осторожнее, почтенные господа! Вы не знаете, каких трудов мне стоило нынче изготовить это тело к тому, чтобы оно не испортилось…
Матросы, кряхтя, отругивались:
— Нас-то никто не станет штопать после смерти…
— Нашего брата просто кидают в море…
— У него было написано в контракте…
— В контракте или без контракта — все нынче отправимся на дно…
— Как, гере магистр? Чем кончится этот проклятый поход?
В трюме корабельный слесарь запаял дубовый гроб в железный футляр. Капеллан пошептал губами над покойником и вместе с лекарем отправился наверх, спрашивая по пути:
— Где безопаснее, гере доктор, во время сражения? Под палубным настилом или на шканцах?
По дороге они вдвоем зашли в кают-компанию и выпили по большому стакану бренди. Капеллан захмелел, сделался слезлив, в тоске жаловался, что видел недобрый сон, вспоминал свою тихую родину — город Гафле. Лекарь угрюмо посмеивался, потом бросил кости — чет или нечет. Вышел — нечет.
— Плохо? — спросил капеллан.
— Не видать вам Гафле! — сказал лекарь. — Зато вы несомненно попадете в царствие небесное, ибо погибнете за святое дело!
Молча они поднялись наверх.
Здесь ярл Юленшерна хмуро смотрел в смутную даль, слушал, как перекликаются сиплые голоса матросов:
— Якорь чист!
— Якорь чист, гере боцман!
— Якорь чист, гере лейтенант!
— Якорь чист, гере капитан!
Уркварт, гремя кольчугой, подошел к шаутбенахту, сказал четко:
— Якорь чист, гере шаутбенахт!
Ярл Юленшерна, не оборачиваясь, приказал:
— Благословение, капеллан!
Капеллан нетвердо ступил вперед, молитвенно сложил руки, произнес, запинаясь:
— Да благословит наш подвиг святая Бригитта!
Большой медный колокол зазвонил на молитву. На шканцах, на юте, на баке, на шкафуте, на пушечных палубах, в крюйт-камере все матросы, солдаты, офицеры, наемники, пираты, грабители — от дель Роблеса до Бэнкта Убил друга — преклонили колени, сложили ладони, закрыли глаза, шепча молитвы…
Капеллан молился, по багровому от выпитого бренди лицу катились благочестивые слезы…
— Довольно! — сказал Юленшерна, поднимаясь с колен.
Большой медный колокол ударил опять. Барабаны забили «Поход во славу короля!» Горны на всех кораблях эскадры запели: «Никто не победит тебя, Швеция!» Ярл Юленшерна махнул платком — «поход».
И тотчас же Уркварт в говорную трубу произнес медленно и раздельно:
— Поход! На местах стоять, друг с другом не говорить, табаку не курить, к бою иметь полную готовность…
На пушечных палубах офицеры повторяли:
— Поход! На местах стоять, друг с другом не говорить, табаку не курить, к бою иметь полную готовность…
Корабли медленно, осторожно, один за другим, входили в широкое устье Двины. Пушки настороженно и грозно смотрели из портов. На мачтах ветер развевал огромные полотнища шведских флагов.
3. Фитили запалить!
От самого Святого Носа невидимые шведам глаза сторожили их эскадру. И в те самые минуты, когда в двинском устье ярл Юленшерна приказал поднимать якоря, мужичок в домотканной промокшей рубахе вылез из кустов лозняка, поймал за веревочный недоуздок свою лошаденку, пробежал рядом с лошаденкой несколько шагов по чмокающему болоту, подпрыгнул, повалился на спину лошади животом, перекинул ногу в лапте и, отчаянно болтая локтями, пошел вскачь туда, где дожидался его другой мужичок, готовый к тому, чтобы мчаться дальше — к матросам, сидящим возле сигнальной пушки у шалашика…
Рыбаки, посадские люди, монахи в мокрых подрясниках и рыбацких сапогах, кто с копьем за плечами, кто с топором за поясом, кто с мушкетом, — садились на коней, гнали к цитадели. По новым тайным гатям, по скрытым тропинкам мчались кони, малые посудинки перевозили гонцов через воду, коли случалась она на пути, из прибрежных густых кустарников, из-за скирд сена, из-за березок следили за эскадрой зоркие, привыкшие к морю, недобрые глаза поморов…
И задолго до того, как вперед смотрящий флагманского судна увидел Новодвинскую цитадель, там на плацу запели крепостные горны, на выносных валах, на башнях, на стенах тревожно ударили барабаны.
Тотчас же под мелким дождем, придерживая палаши, бегом побежали матросы к своим зажигательным судам — брандерам, готовить их к бою. Скорым шагом пошли на валы, к скрытым до времени пушкам, — констапели, фитильные, наводчики. Мужики-смоловары, разбрызгивая лаптями лужи, вереницей побежали к шипящим и булькающим котлам со смолою — подбросить сухих дровец, чтобы кипящим варевом встретить злого вора, коли прорвется к крепостным стенам. Солдаты с мушкетами, с ружьями, с пищалями чередою поднимались к своим бойницам, раскладывали там свое воинское хозяйство, готовились стоять долго, покуда не покатится обратно клятый враг. Каменщики, плотники, кузнецы, носаки, землекопы, все те, что строили крепость, с тяжелыми копьями, откованными в час досуга на крепостных Наковальнях, с палицами, с отточенными ножами занимали башни, готовясь биться по силам и по умению, помогать метать камни, лить смолу, кидать бревна на головы ворам. В одно мгновение крепостной двор наполнился сотнями людей и вновь опустел — народ разместился по своим местам, приготовился к бою, замер. Вновь стало тихо, только дождь шелестел, да встревоженные чайки кричали над Двиной.
Сильвестр Петрович в парике с косичкой, в новом Преображенском кафтане, туго перепоясанный шарфом, в плаще и треугольной шляпе, в белых перчатках, при шпаге, с короткой подзорной трубою в руке, вышел из своего дома, оглядел уже опустевший крепостной плац, крикнул в сени:
— Машенька, кисет позабыл, принеси…
Маша принесла кисет, трубку, трут, кремень, огниво, спросила быстро, шепотом:
— Попрощаемся пока?
Он крепко сжал ее руку, ответил так же шепотом:
— Как бомбардирование откроется, ребятишек — в погреб. Покуда пусть в избе сидят, на плац соваться не для чего…
И замолчал.
— Тихо-то как! — сказала Маша, прислушиваясь. — Одни только чайки кричат. Может, они уже и видят шведов?
Сильвестр Петрович окликнул бабиньку Евдоху, Таисью:
— Вы вот что, господа волонтеры, идите-ка под стену. Там вам куда способнее будет. От ядер — каменный навес, никакое ядро не пробьет, места вволю, которого солдата поранят — к вам придет, отыщет.
Он подозвал бегущего по плацу Егоршу, велел:
— Ты, Егор, вели выкатить водки бочонка два-три, пусть бабинька людям подносит, водочка для раненого — дело святое. Да Маше моей не велите распоряжаться, она щедра больно, все до начала баталии раздаст…
Бабинька Евдоха поклонилась, Егорша бегом снес под крепостную стену короб с вещетиньем, с медвежьей мазью, с пахучими травами. Таисья принесла бутыль с бабинькиным настоем, Маша побежала за холстом для перевязок, за одеялами, за сенниками для раненых. Сильвестр Петрович крикнул ей вслед:
— Все, что есть, неси, ничего в избе не оставляй. Слышишь ли?
— Слышу-у! — на бегу отозвалась Маша.
Сильвестр Петрович пошел к лестнице, что вела наверх. Здесь два мужика застряли с грузом — в лозовой корзине тащили наверх ядра. Корзина прорвалась, зацепилась, мужичок постарше ругал парня, который подпирал корзину снизу. И вдруг Сильвестр Петрович узнал обоих: старший, с бороденкой, худой и ободранный, — тогда, зимой, по дороге в Холмогоры напал на него, на Иевлева. Другой, Козьма, убил давеча во дворе Семиградной избы вора-приказчика. А нынче оба здесь, при своем воинском деле.
Корзина наконец пролезла. Сильвестра Петровича догнал Резен — тоже в парадном дорогом кафтане, выбритый, в пышном парике, — пожелал доброго утра.
— То-то, что доброе! — усмехнулся Иевлев.
По скрипучим ступеням они поднялись на высокую воротную башню, встали у амбразуры, в которую сыростью дышала Двина. Иевлев смотрел недолго, потом сказал, передавая подзорную трубу Резену:
— Гляди, Егор! Идут!
Инженер приладил трубу и сразу увидел белые квадраты и треугольники вздутых ветром парусов, реи, мачты, вымпелы…
— Быстро идут! — сказал Резен по-немецки. — Бесстрашно идут! Нашли лоцмана, черт возьми!
— Нашли! — опять глядя в трубу, согласился Иевлев.
Резен, скрипя новыми башмаками, перешел башню, высунулся в другую амбразуру, велел караульному пушкарю:
— Кузнецам калить ядра, пороховщикам закладывать заряд.
Иевлев смотрел в трубу на Двину, на серые ее воды, где мерно покачивались условленные с Рябовым вешки, как бы позабытые здесь и вместе с тем точно обозначавшие границы искусственной мели, смотрел на Марков остров, на затаившиеся там пушки, на пушкарей, на молодого офицера, поднявшего шпагу, — опустит, и все пушки его батареи одновременно выпалят по тому месту, где тихо покачиваются ныне вешки и где будет утоплен вражеский корабль…
«Рано поднял шпагу, — подумал Сильвестр Петрович. — Долго еще ждать, рука вовсе занемеет».
Работные люди, один за другим, согнувшись бежали к вороту, на который, быть может, если что случится, будут наматывать цепь. Бежали, прыгали в яму. Отсюда, с башни, Иевлев ясно видел, как становились они к рычагам кабестана, готовились к своему делу. Теперь только собака лаяла на Марковом острове, — веселый лопоухий щенок думал, что люди прячутся и прыгают в яму, играя с ним. Но из ямы высунулась рука, щенка заграбастали и посадили в мешок, чтобы не шумел. И на Марковом острове, как в крепости, никого не стало видно — затаились. Пусть думает швед, что нигде никто не ждет его в этот глухой час…
— Боцман! — не оборачиваясь, зная, что Семисадов здесь, позвал Иевлев.
— Тут боцман! — живо, бодрым голосом ответил Семисадов.
— Хорош у них кормщик, боцман?
— Смело идет! — ответил Семисадов. — Такого не сразу отыщешь…
Резен раскурил трубку, сказал отрывисто:
— На флагмане все порты пушечные открыты и на брамстеньге сигнал выброшен — к бою готовьтесь!
— Мы и то — готовы! — ответил Иевлев.
Головной корабль эскадры с резной, черного дерева, фигурой на носу, показался из-за двинского мыса и тотчас же стал словно расти, вырываясь из пелены тумана и дождя. С башни было видно, как у погонной медной пушки флагмана стоят готовые к пальбе пушкари, как блестят на них мокрые от дождя кольчуги, как грозит им кулаком баковый офицер-артиллерист. Огромный корабль шел кренясь, морской свежий ветер свистал в его снастях, сотни солдат в медных касках, с мушкетами и фузеями, с ружьями и копьями, стояли на шканцах, на шкафуте, на баке, в открытые порты пушечных палуб в три ряда смотрели стволы орудий…
— Боцман! — не спеша, уверенным, спокойным голосом позвал Иевлев.
— Тут боцман! — раздалось за его спиной.
— Фитили запалить!
— Фитили запалить! — крикнул в амбразуру Семисадов.
— Фитили горят! — почти тотчас же ответил караульный пушкарь.
— Готовсь, пушки! — приказал Иевлев.
Артиллеристы вцепились руками в станки, наводчики медленно двигали клиньями, ворочали гандшпугами, ждали последней команды. Семисадов жарко дышал Иевлеву в затылок — смотрел, как перед амбразурой башни возникает шведский флаг — золотой крест на синем поле.
4. Эскадра на Двине
Рябов тихо сказал Якобу:
— Попозже заявись к штурвалу. Все-таки трое, легче будет.
Якоб спросил:
— Топор при тебе?
Рябов кивнул, обдернул на себе серебряный парчовый кафтан, туже затянул пояс. Митенька горящими восторженными глазами смотрел на кормщика.
— Вот выпялился! — сказал Рябов. — Чему рад? Смотри кисло, радоваться рано…
Митенька засмеялся, спросил:
— Как так — кисло смотреть? Не научен я, дядечка…
— Вот как прошлые дни глядел, так и нынче…
Он дернул Митеньку за нос, за вихор, пошел из каюты наверх. Якоб свернул к адмиральскому камбузу. Митенька догнал кормщика, вдвоем они вышли на шканцы. Уркварт встретил их приветливо, проводил к штурвалу. Рябов медленным взглядом обвел паруса, стал говорить, что парусов мало. Митенька быстро перевел:
— Господин лоцман советует господину капитану поставить больше парусов, дабы, имея добрый ветер в корму, хорошим ходом проскочить крепость и не понести урону…
Шаутбенахт кивнул:
— Он прав! Чем быстрее мы минуем русскую цитадель — тем быстрее завершим поход. Но парусов достаточно. Идя таким ходом, как сейчас, мы и то многим рискуем.
Уркварт приложил руки к сердцу, сказал сладко:
— Гере шаутбенахт не уверен в нашем лоцмане, но я утверждаю, что подобного лоцмана не видел никогда.
Ярл Юленшерна молча смотрел на широкие плечи Рябова, на его ладони, спокойно и уверенно лежащие на ручках огромного штурвала. Лоцман вел корабль искусно, по всей повадке кормщика был виден опытный моряк.
— Двина изобилует мелями! — сказал Юленшерна.
— Он знает каждую из них! — ответил Уркварт.
Шаутбенахт с сомнением пожал плечами.
Митенька заговорил опять:
— Господин лоцман думает, что на таком малом ходу тяжело придется под пушками. Господин лоцман знает, что пушек в крепости много и есть пушки большие…
Юленшерна перебил Митеньку:
— Прибавьте парусов, гере капитан, но пусть русский знает, что если корабль сядет на мель, мы лишим его жизни!
Рябов медленно, едва-едва переложил штурвал. Сырой морской ветер с неторопливой, все еще крепнущей силой наполнял паруса, «Корона» пошла быстрее, за ней в кильватер двигалась эскадра. Уркварт подошел к кормщику, похлопал его по плечу, сказал:
— Большой Иван есть наилучший лоцман из всех, которых я знаю. Пусть Большой Иван подружится со старым шхипером, и его жизнь станет прекрасной…
Кормщик усмехнулся, ответил:
— То-то в канатном ящике меня и держишь, господин капитан…
— Но здесь было большое сражение! — воскликнул Уркварт. — Тебя же могли убить, Большой Иван!
Рябов, не отвечая, переложил штурвал, с осторожностью обходя мели. Матросы передавали по шканцам слова вперед смотрящего:
— На левой раковине затонувший струг, гере боцман!
— На левой раковине затонувший струг, гере лейтенант!
— На левой раковине затонувший струг, гере капитан!
Митенька перевел:
— Струг затонувший слева — по носу!
— Куда не надо — не наскочим! — ответил Рябов.
Корабль шел быстро, мимо в пелене дождя проносились знакомые луга, болотца, деревни, на взгорьях часовни, кресты, поставленные по обету поморами, деревянные старые, покрытые мхом церкви. Рябов, сощурившись, глядел вперед, могучие его руки со спокойной силой держали ручки штурвального колеса, Митенька стоял рядом, близко, тоже смотрел вперед.
— Боязно? — тихо спросил Рябов.
— Нет, не боязно!
Он помолчал, сказал с коротким вздохом:
— Крыкова жалко, Афанасия Петровича, дядечка! Все об нем думаю…
— Жалью моря не переедешь! — горько ответил Рябов. — Жалеть — не дело делать. Легко…
На носу вперед смотрящий ударил в малый колокол, тревожно крикнул:
— Прямо по носу открываются выносные башни крепости!
По шканцам передали:
— Прямо по носу выносные башни крепости, гере лейтенант!
— Прямо по носу выносные башни крепости, гере капитан!
— Загалдели! — сказал Рябов. — Небось, видим…
На шканцах, на пушечных палубах, на баке барабаны дробью ударили к бою! Дечные офицеры сжали зубами свистки. Пушкари припали к открытым портам. Рябов, щурясь, остро смотрел вперед, вглядывался в башни, в крепостные валы, в низкие железные, наглухо закрытые ворота, в зубчатые стены, в серые рваные тучи над крепостной колокольней…
— Фитильные! Зажечь фитили! — велел шаутбенахт.
Дечные офицеры пронзительно засвистели в свистки, готлангеры подняли ядра, готовясь закладывать новые после выстрела. Юленшерна вынул из кармана платок. В это мгновение к нему сзади подошел Якоб с подносом, поклонился. Юленшерна вздрогнул. Якоб сказал учтиво:
— Кофе для гере шаутбенахта…
— К черту! — отрезал Юленшерна.
Еще раз ударил колокол, по шканцам передали:
— Прямо по носу открылась вся крепость, гере лейтенант!
— Прямо по носу открылась вся крепость, гере капитан!
Корабль шел на крепость. Юленшерна ждал. Еще немного — и он махнет платком. Тогда весь борт ударит из всех пушек — от самых легких на верхней палубе до самых тяжелых на гон-деке.
- Не для ради князя Владимира,
- Да не для ради княгини Апраксии,
- Да для ради земли светлорусские,
- Да для ради вдов, сирот, людей бедных.
Былина
Глава восьмая
1. Подвиг
Прямо по носу флагманской «Короны» открылась вся крепость. Она стала нынче иной, чем тогда, когда кормщик гостевал у Сильвестра Петровича: сейчас ни души не было видно на ее боевых башнях и валах, ни единого звука не доносилось оттуда, где так недавно день и ночь стоял неумолчный грохот тяжелых и больших работ. Можно было подумать, что там все еще спали, и на одно мгновение Рябову стало не по себе: ужели не готовы? Ужели не видят, не слышат, какая идет беда, каким разорением грозит городу шведская эскадра, сколько наемников в шлемах и панцырях стоят на шканцах кораблей, сколько пушек смотрят из портов, сколько жадных глаз шарят по берегам Двины, ища, где будут грабить, что жечь, кого убивать?
Но зоркий взгляд кормщика тотчас же приметил, что кто-то шевельнулся и скрылся на башне крепости, и по тому, как быстро мелькнул там человек, Рябов понял: ждут, готовы, примут вора как надобно, начнут во-время, не припоздают. Теперь — его черед, теперь наступило время его труду, его работе. И в один краткий миг он приготовился — взглядом приметил вешки, обозначавшие мель, сильнее уперся ногами в смоленые доски палубы, плотнее положил ладони на ручки штурвала.
Митенька стоял сзади, у левого его плеча, переводил, если что нужно было перевести, Якоб приносил шаутбенахту то кофе, то набитую табаком трубку, то кружку горячего пунша. Сырой ветер посвистывал в снастях флагманского корабля, тяжелые дождевые капли летели в лицо. Крепость все приближалась, все вырастала, грозные строгие башни и валы ее словно бы мчались навстречу кораблю.
— Шел бы ты отсюда к борту, что ли! — сказал Рябов Митеньке. — Не добежишь, как приспеет время.
— А переводить тебе кто будет, дядечка? — спросил Митенька. — Нельзя мне уйти, сразу схватятся…
— Сказано, уходи! — приказал Рябов.
Но Митенька не ушел, остался стоять у левого плеча кормщика, ослушался чуть не в первый раз в жизни, глядел вперед — на башни и валы крепости, на вешки, которые все заметнее покачивались на серой воде. Уже можно было разглядеть прутья, которыми они были связаны, пеньковые веревки, которыми они были стянуты.
— О! — произнес Уркварт. — Московиты в спешке не сняли вехи с фарватера. Тем лучше, черт подери, тем лучше! Тут следует брать левее, не правда ли?
Митенька перевел, Рябов ответил, что так-де и пойдет. Он слегка переложил ручки штурвала, «Корона» чуть накренилась, ветер засвистал громче.
— Дядечка, — шепотом спросил Митенька, — а что Афанасий Петрович, может, живым ушел? Один кто-то ушел…
— Убили капитана! — ответил Рябов. — Не мог он уйти. Офицер бы ушел, солдат бы бросил? Нет, не таков был человек…
Теперь совсем уже недалеко оставалось до вешек, и Рябов, вглядываясь в них, широко, всей грудью вздохнул, окончательно приготовляясь и приноравливаясь к тому, что должен был выполнить. Крутой румянец проступил на его щеках, складка легла между бровями, напряглись и вздулись мускулы под тонкой парчой дорогого кафтана.
Корма «Короны» покатилась вправо, нос шел к вешкам.
В последний раз кормщик взглянул на башни крепости и более уже не отрывал светлого и напряженного взгляда от пути, которым шел корабль.
Рябов ни о чем не думал в эти последние секунды, ничего не вспоминал, ни с чем не прощался. Ни единой мысли о близкой и возможной гибели не подпустил он к себе. Он знал твердо, что будет жив, и тревожился только за Митеньку и за нового своего друга, которые, как ему казалось, могли не поспеть сделать то, что следовало. И, глядя вперед, он сказал им обоим ласково и ободряюще:
— Теперь, братцы, недолго. Теперь держись!
— И то — держимся! — срывающимся от восторга голосом ответил Митенька.
Щеки его пылали, глаза не отрываясь следили за вешками. Якоб тоже смотрел на вешки, крепко стискивая нож под кафтаном. Он был бледнее, чем всегда, еще сдержаннее, чем обычно, и порою поглядывал по сторонам, готовясь к бою, который должен был произойти здесь же, у штурвала.
Читать бесплатно другие книги:
